Кузнец Ситников

До завода Митрофан Ситников работал сельским кузнецом. Всякую лёгкую и тяжёлую ручную поковку выполнял мастерски. Был малограмотен, деревенски робок, мужицки терпелив, добродушен. Силищей обладал непомерной. Десятипудовую рельсу взять с земли на плечо либо пятерых кузнецов на палке перетянуть — для него чепуха, игрушка.

Рабочие на заводе любили его и гордились его силой.

Однажды мастер кузнечного цеха Адольф Карлович Гербехт подсмотрел, как он подбрасывал и ловил в воздухе за ушко трёхпудовую гирю.

— О-о!

Адольф Карлович пощупал могучие бицепсы, попыхтел безрезультатно над гирей и заключил:

— Очень хорошо, будем фокус учить!

И стала для кузнеца не жизнь, а мука.

Фокус заключался в том, что мастер клал на наковальню круто сваренное яйцо, а Митрофан бил его пудовой кувалдой смаху через голову. Но в последний миг он страшным напряжением сдерживал, тормозил удар и едва касался скорлупы — она хрустко лопалась, рассыпалась, обнажая молочно-белое, глянцевитое очищенное яйцо.

Эффект получался ошеломляющий: детина — косая сажень в плечах, всё сокрушающий взмах кувалдой, а в результате — аккуратно очищенное яичко.

Гербехт сулил деньги, выдумывая фокусы всё сложнее, эффектнее и хитрее.

Но Митрофана всё это не радовало.

После каждого такого фокуса в глазах плыли оранжевые круги, сердце словно обрывалось, падало куда-то, и тело наполнялось тошнотой, противной слабостью.

Кузнецы видели, как Митрофан после удара, грузно опускаясь на чурбан, скручивал дрожащими пальцами цигарку, как на лицо его ложилась пепельная бледность. Кузнецы пробовали протестовать. Машинист парового молота хмурый, неразговорчивый Панкратов, о котором по углам шептались, что он связан с революцией, даже попросил мастера не мытарить кузнеца.

Гербехт, заложив для важности большой палец в кармашек жилетки, вызывающе надвинулся животом на машиниста и завизжал:

— Не твой дела!

Время было суровое. За малейшее ослушание штрафовали, выгоняли с работы.

Однажды, когда Митрофан после десятичасовой работы собирался домой, его остановил мастер обычным предложением «сделать фокус». Митрофан снял кожаный фартук и, набросив на рваную ситцевую рубаху грязный пиджак, твёрдо ответил:

— Детишки дома хлеба ждут, восемь вёрст идти, — ослобоните, Адольф Карлович!

— Вас?! — Багровея, взвизгнул Гербехт и, круто повернувшись, категорически решил:

— Гут, ты свободен!

На другое утро конторщик-калькулятор объявил Митрофану, что он оштрафован на один рубль.

— За что?

— За брак поковки!

— Какой брак? Сроду не было! — вспыхнул кузнец.

— Мастер велел!

Митрофан с силой громыхнул кувалдой по наковальне.

За вычетом штрафа Митрофану выдали на руки один рубль семьдесят пять копеек…

В дни получек детишки встречали его у околицы. Трёхлетний карапуз Петяшка, обхватив ногу отца и пуская пузыри ртом, захлёбывался радостью:

— Кафетка, кафетка!..

Митрофан, подняв его на руки, вынимал копеечный длинный, с бумажной бахромой леденец.

В последнюю получку Митрофан приш ёл без леденцов. Петька ревел на всю деревню. Горе было так глубоко, что даже обещание сделать тачку не успокоило ребёнка.

Закинув ручонку за шею отца, он жалобно тянул:

— Аф-ее-етка-аа…

Старшие девочки, понимая беду, понуро шагали рядом.

Митрофан отправился жаловаться начальнику цеха инженеру Остену.

Остен терпеливо выслушал его и, не повышая голоса, назидательно ответил, что кузнец, во-первых, не имел права обращаться к нему, минуя мастера; во-вторых, он не позволит чернить почтенного человека; в-третьих, мастер — опытный, знающий специалист, и кузнец должен быть ему благодарен; в-четвёртых, если инженер Остен, начальник цеха, узнает, что после этого разговора кузнец Ситников позволит себе не подчиняться указаниям мастера Гербехта, то он, кузнец Ситников, будет немедленно уволен.

Сгоряча хотел было Митрофан отправиться к самому директору, князю Мещерскому. Но, вспомнив мясистое лицо, окаймлённое русой бородой, словно омытые глаза под аккуратно очерченными дужками подбритых бровей, плюнул и вернулся в цех.

Митрофан попробовал мирно объясниться с мастером, но тот выпятил живот, заложил за жилетку палец, отрезал:

— Плохо работаешь, шреклих! Штраф буду давать!

Так прошёл целый месяц. Митрофан стал темней осенней ночи.

Как-то раз, придя до гудка, Ситников нашёл под кувалдой листик папиросной бумаги. Мелким убористым шрифтом описывалось в нём со всеми подробностями издевательство мастера над кузнецом.

Митрофан передал листовку подручному. Тот осторожно прочитал её и вместе с железом запихал в пылающие угли горна.

В обеденный перерыв из отрывистых намёков товарищей Митрофан понял, что листовки разбросаны по всему заводу.

Перед окончанием работы к нему неожиданно подошёл Гербехт, строго кивнув головой, взял за рукав и, не оборачиваясь, покатился к себе в конторку.

Здесь стоял курьер из дирекции и заводской стражник. Мастер повернул к кузнецу пунцовые щёки.

— Ти! — взвизгнул он и, отпрыгнув шаг назад, потряс кулаком: — Нах директор!

Ничего не понимая, Митрофан, сопровождаемый курьером и стражником, отправился к директору, князю Мещерскому.

Пальмы, ковёр, огромный чёрного дуба письменный стол, кожаные кресла, в золотой раме портрет царя во весь рост, люстра с хрустальными подвесками ошеломили кузнеца.

Он как вошёл в распахнутую секретарём белую дверь, так и застыл около неё, сомкнув пятки, стиснув в опущенном по шву кулаке шапку.

Князь взглянул на него и негромко подозвал. Митрофан, как на параде, отстучал шаги, оставляя лаптями тёмные следы на малиновом плюше ковра.

— Подходите, подходите, не бойтесь! — улыбаясь, показал директор на кресло.

Митрофан шагнул ещё.

— Экий молодец! — подивился князь, рассматривая богатырскую фигуру кузнеца. — В каком полку служил?

— В Московском, его императорского величества Николая Второго, уланском! — гаркнул, как в строю, Митрофан.

— Прекрасно, прекрасно! — всё так же мягко улыбаясь, одобрил князь.

— Ну, а давно вы с мастером не в ладах? — поинтересовался директор. — Я наслышан, вас обижает он!

В голосе князя послышалось участие. У Митрофана мгновенно зародилась надежда.

— Ваше сиятельство! — он шумно передохнул. — Замучил! Хошь руки на себя накладывай!

— А ты, любезный, не волнуйся, поспокойнее, без крика. У меня слух тонкий!

Голос у князя был приятный, подкупающий.

Митрофан переступил с ноги на ногу, вытер шапкой густо запотевший лоб и, путаясь в словах, рассказал о фокусе, о штрафах, о леденцах для Петяшки.

Князь сидел в глубоком кожаном кресле, дымил папиросой, вертел пальцами остро отточенный красный карандаш и молча поощрял рассказ кивками, но, когда кузнец кончил, директор извлёк из крайнего ящика тонкий папиросный листик, вкрадчиво спросил:

— А это как, любезный, называется?

Митрофан вытянулся. Ещё не понимая связи листовки с рассказом, он уже почувствовал надвигающуюся опасность.

— Это называется, — медленно, по складам объяснил князь, — возбуждение масс против существующего строя. А за это, любезный, что полагается?

Князь умолк, прищурился, впился в глаза Ситникова и вдруг, сдвинув брови, вскочил:

— На каторгу, на виселицу!

Митрофан отпрянул, побледнел, замотал всклоченной головой.

— Не я!.. Ваше сиятель… Не губите! Ни при чём я…

Князь пододвинул ногой кресло, неторопливо опустился, погладил холёную бороду и по-прежнему вкрадчиво, мягко спросил:

— А кто?

Посмотрел, ухмыльнувшись, на кузнеца, подождал и, не получив ответа, саркастически проговорил:

— Конечно, не знаешь?!

— Так точно, не могу знать, ваше сиятельство! — подтвердил Митрофан.

— Ну, ясно! — хмыкнул князь, барабаня пальцами по краю стола.

— Однако, — голос опять зазвучал резко, требовательно, — доверие ты можешь вернуть, только назвав мерзавцев, именующих себя социалистами!

Митрофан стоял вытянувшийся, с выпяченной грудью и поджатым животом, с остановившимся пустым взглядом.

— Они возбуждают недовольство, натравливают на начальство, лишают рабочих заработка…

«Вроде будто кого-то ещё винит», — мелькнула у Митрофана радостная догадка, и он ещё напряжённее уставился на князя.

— Так вот, любезный, — князь уже опять спокойно сидел в кресле, разглаживая бороду, — тобой воспользовались для злой агитации! Но если ты дознаешься зачинщиков этой грамоты, с мастером мы дело уладим и тебя наградим!.. Понятно?..

— Так точно, ваше сиятельство!

— Ну, вот и прекрасно! Ступай в цех!

«Пропал, — лихорадочно думал кузнец, возвращаясь в мастерскую, — осиротели ребята! Стало быть: доноси — а не то каторга». И такая лютая ненависть к мастеру и к князю охватила его, что он, сцепив пальцы, всю дорогу крепко держал кулаки, словно боясь, что они, не послушавшись его, натворят нечто непоправимое.

Вечером, вместо того, чтобы идти домой, он задворками добрался до хибарки Панкратова, вызвал его и увёл далеко за город к реке. Говорили шёпотом. Только цигарки вспыхивали в ночи красными огоньками.

А когда из тёмного леса вылезло раскалённое солнце и туман заколебался над уснувшей водой, кузнецы выкупались с удовольствием, оттерев песком грязь с тел.

В этот день Митрофан явился к мастеру с повинной.

— Зо-о! — напыжился мастер, — горяч, как молодой коняшка: прыг-скок — и дух весь!

Тотчас же после работы, демонстрируя перед всем цехом свою власть, он заставил Митрофана показать «фокус».

А на другое утро инженер Остен, проходя по цеху, остановился и, выждав, когда подручный отошёл к горну разогревать железо, спросил:

— Ты ещё не выполнил своего обещания директору?

— Это касательно чего? — недоумённо уставился на него Митрофан.

— Касательно автора листовки! — скривил тонкие губы ядовитой улыбочкой инженер.

Митрофан стоял перед ним огромный, с простецки добродушным открытым лицом.

— Покеда ещё никак нет, не узнал! — с неподдельным сожалением вздохнул он и вдруг, оживившись, очень искренне попросил:

— Вы уж сделайте милость, скажите их сиятельству, что, дескать, беспременно узнаем — дай только срок!

Когда подручный подбежал к наковальне с раскалённым железом в длинных щипцах, Митрофан плюнул в сторону удалявшегося Остена:

— Спрашивал, кто писал!

— А ты чего?

— Я?.. Нако-сь!

Митрофан ударил молотом, подручный подбил молотком, и под глухой дробный перестук два кузнеца расхохотались.

Панкратов обещал устроить Ситникова через своих товарищей на соседний, цементный завод. Так они думали избавиться и от «фокусов» мастера, и от угрозы директора, явно желавшего завербовать Митрофана в провокаторы.

Но для этого надо было терпеливо ждать удобного случая, не ссориться с мастером и умело обманывать директора.

А мастер, словно награждая себя за упущенное время, изо дня в день донимал Ситникова «фокусами».

Вместо яйца он уже давал разбивать бутылки, стаканы, блюдца. По стеклу разбегались лучами трещины, но вещь оставалась лежать. Последний «фокус» показывали с часами. Кузнец бил по стеклу открытых карманных часиков, — стёклышко рассыпалось мельчайшими брызгами, но часики продолжали деловито тикать.

Сам директор-распорядитель князь Мещерский не раз приходил любоваться могучей силой кузнеца. Митрофан в награду стал получать полтинники.

Но с каждым новым ударом он чувствовал себя всё слабее, хуже.

Головокружение и шум в ушах сделались настолько обычны, что Митрофан привык к ним. Сердце давало знать о своей усталости. К горлу подкатывал противный, тошноватый клубок, и голова от затылка наливалась ослабляющей тело свинцовой тяжестью.

Мастер, видя, с каким удовольствием высшая администрация смотрит «фокусы», благодаря которым возрастала и его популярность, стал поощрять Митрофана водкой.

Панкратов, наконец, получил твёрдое обещание цементщиков устроить к себе кузнеца осенью.

В тот год первое августа (медовый спас) совпал с выпуском сотого паровоза.

Акционеры решили отпраздновать это событие торжественно.

В губернский город послали специальный поезд за гостями. Для губернатора прицепили отдельный салон-вагон. Приставы сбились с ног. Всюду стояли пикеты городовых и разъезжали конные стражники в огромных чёрных папахах.

Штатские приехали в сюртуках, военные — в мундирах с орденами, лентами, звёздами; дамы — в широких шляпах со страусовыми перьями, в пышных белых платьях и лайковых перчатках выше локтей.

Гостей повели на завод.

Рабочим приказано было принарядиться и стоять на своих местах. Цехи были усыпаны свежим речным песком, а между колоннами повесили гирлянды.

Князь Мещерский, в расшитом камергерском мундире, со звездой и голубой атласной лентой через плечо, с цивильной бутафорской, просунутой в карман шпажонкой, сопровождал губернатора с правой стороны, а главный инженер завода — с левой.

Входя в цех, губернатор здоровался с рабочими, как с солдатами:

— Здорово, молодцы!

В ответ слышались разрозненные, неразборчивые голоса.

По знаку директора к гостям подбегали начальники цеха и мастера. Угодливо изгибаясь, они объясняли устройство механизмов.

Рабочие помоложе старались казаться равнодушными. Но старики хмуро отворачивались, не скрывая своей обиды, от наглого, откровенного разглядывания их во все глаза и лорнеты, словно они были звери в зверинце.

Из кузницы с утра вывезли мусор в деревянный дощатый сарай.

Утомлённые однообразием закоптелых мастерских, гости рассеянно слушали объяснения Остена о портальном кране и паровом молоте. Желание поскорее покончить с официальной частью празднества было так очевидно, что громкий шёпот голубоглазой девушки, спросившей своего соседа, скоро ли окончится это дантово шествие, вызвал у всех благодушную улыбку.

Но вот князь Мещерский остановился и гостеприимно предложил:

— А теперь разрешите, господа, проиллюстрировать перед вами живое воплощение русской мощи!

Митрофан, опираясь на ручку кувалды и не поднимая головы, хмуро уставился в растрёпанные носки своих изношенных лаптей. Чувствовал себя плохо. Сердце, казалось, билось о самую кожу фартука, в висках стучали молоточки. Кружилась голова. Поташнивало.

— В этой штуке, — похлопал князь Мещерский по ручке кувалды, — ровно пуд! Но этот дядя орудует им, «как бы резвяся и играя». Прошу внимания!

Князь отстегнул золотые часы-браслет, положил их стеклом вверх на наковальню.

— Ну-ка! — коротко бросил он Митрофану, отходя с губернатором в сторону.

Митрофан поплевал в ладошки, как-то по-звериному, будто для прыжка, сжался, выцелил, щурясь, точку удара, рванулся, молниеносно описал круг над головой и замер с молотом над часами.

Все бросились к наковальне. Вокруг часов, как брызги воды, блестели стёклышки. Часы нетронуто тикали, и золотой усик секундной стрелки хлопотливо продолжал свой бег.

— Молодец! — похвалил губернатор, доставая пятёрку и кладя её на вытянутый молот. Все тотчас же полезли за кошельками.

Мещерский, Остен, Гербехт улыбались.

А Митрофан выронил кувалду, словно пятёрка губернатора оказалась последним, превышающим его силу весом, странно качнулся в сторону и, поймав ускользающий из-под руки угол горна, поднял налитые кровью, ненавидящие глаза.

Гости ушли, оставив на наковальне кучу бумажек.

Митрофан залился иссиня-пунцовой краской и хрипло прорычал:

— Сволочи…

Мешком сполз кузнец на пол.

В этот момент вбежал мастер.

— На молебен! Быстро! — закричал он.

— Человека дофокусничал! — повернулся к нему бледный Панкратов.

— Зо-о! — взвизгнул было Гербехт, но, взглянув ему в лицо, задом попятился из цеха.

Связав два кожаных фартука, товарищи положили Митрофана на них и отнесли в сарай, на мусор.

— Идите, в гроб их душу, на молебен, а то всех засыплем, — приказал Панкратов, — а я побегу за врачом!

Во дворе, перед конторой, на помосте, поместился весь церковный причт.

Губернатор с князем Мещерским, именитые, звездоносные гости, отделённые от мастерских барьером, крестились, кланяясь сизому дыму от ладана. Молчаливая чёрная толпа рабочих, строгая, отчуждённая, хмуро наблюдала их.

— Заметили, с кузнецом… — кланяясь паникадилу, шепнул главный инженер Мещерскому.

— Надо, пока народ здесь, убрать! — истово крестясь, распорядился князь.

Врач опоздал. Когда Панкратов вбежал в сарай, Митрофан спокойно лежал на кожаных фартуках. Пальцы сжимали ворот рваной рубахи. По открытому глазу ползала муха. На тело падал луч солнца. Отчётливо долетало сюда пение:

— …Спаси, Господи, люди Твоя…

— Уу-уу!.. — стиснул Панкратов до боли в пальцах кулак, скрипнул зубами и, трудно передохнув, медленно стянул с головы засаленный суконный картуз.