— Было это давным-давно, — сказала старая-престарая тряпичная кукла. — Я ещё совсем новёхонькая была и жила в деревне у двух сестёр. Которая постарше, младшую нянчила, а младшая — меня.
Уехали как-то отец с матерью на ярмарку в дальнее село. Мы остались одни. Девочки как могли по хозяйству управились, забрались на печку спать и меня с собой взяли.
Проснулись среди ночи. Слышим, кто-то гудит, воет, свищет. А избу свою не узнаём. Она выше стала. Из окон серебряный свет льётся, полна изба серебряного света. Занавески на окнах, самовар на столе, скамейки, чугуны, ухваты — все на себя непохожие, до того нарядные, будто в гости собрались или гостей ждут.
Вдруг распахнулась дверь. Зазвенели пустые вёдра на лавке в сенях. Зашевелилась старая шуба на гвозде у двери. С громом упала кочерга. Захлопали занавески на окнах.
Девочки лежат на печи ни живы ни мёртвы. А по избе кто-то ходит и вздыхает, ходит и вздыхает.
Старшая сестра, Настя, прижала к себе младшую, Мотю, и спрашивает:
— Кто там по дому ходит, спать не даёт?
Тут к печи подошли, вздыхает кто-то, стонет, плачет.
— Ты кто? — спрашивает старшая сестра. — Если станешь нас обижать, лучше уходи!
— Ветер я! — послышался голос. — Всего только Ветер.
— Ты чего плачешь, Ветер? — пожалели его девочки. — Замёрз или боишься кого?
— Кого мне, Ветру, бояться? — отвечает ночной гость. — Я ли замёрзну?
— А что ж ты плачешь, такой большой и сильный?
— А то и плачу, — говорит Ветер, — что никому я не нужен, никому не мил. Все от Ветра прячутся, все от меня бегу-у-ут, у-у-у! Ещё и дразнят: «Один, как ветер в поле».
— Что ты, Ветер?! — утешают его девочки. — Всем ты, Ветер, нужен. Нельзя без тебя, без Ветра. Сено без тебя не просохнет, хлеб не обмолотят, тучи с места не стронутся. И в песнях про тебя поют, как ты кораблик по морям носишь.
Обрадовался Ветер, перестал вздыхать и плакать, слушает, что ему скажут.
А девочки давай его хвалить:
— Кто без тебя будет крылья мельницам вертеть, кому муку молоть? Кто поможет хлеб веять? Кто наше бельё высушит?
Забыли девочки, что Ветер переменчив. А Ветер взял и обиделся:
— Это я, Ветер, ваше бельишко сушу? Я к вам в работники нанялся? Я — вольный Ветер! Я — могучий Ветер! Крышу с дома сорву, тогда увидите, какой я вам слуга. Ишь что придумали!
Испугались девочки:
— Пожалей нас, Ветер, не сердись! Мы ведь не хотели тебя обидеть. Ты — вольный Ветер, ты — могучий Ветер. Что хочешь, то и делаешь.
— То-то! — успокоился Ветер. — Ну ладно! Пора и мне, Ветру, проветриться.
— Прощай, Ветер! — говорят девочки. — Прости, если что не так сказали. Хочешь, мы завтра с тобой поиграем? Мы тебя всюду найдём!
— Так уж и найдёте? — рассмеялся Ветер. — «Ищи ветра в поле»! Лучше я сам вас найду в поле или на лугу. Так и быть, поиграю с вами. Но если чересчур разыграюсь, бегите домой. Я — Ветер переменчивый, сам не знаю, чего хочу.
Хлопнул дверью и ушёл.
Тут и отец с матерью вернулись.
— Заходил к нам кто-нибудь? — спрашивают.
— Заходил! Заходил! — обрадовались девочки. — Ветер заходил!
— Значит, никого не было, — сказали родители.
— Хочется в школу, а зима, — снова начала свой рассказ старая-престарая тряпичная кукла. — Матушка уговаривает Настю и Мотю:
— Не дойти в эту пору. Восемь вёрст снегом шагать. Здоровый мужик, может, и дойдёт, да и то в валенках. А у вас и валенок нету, и малы ещё. В поле снегом заметёт, в лесу волк загрызёт. Было у меня две доченьки, не станет ни одной. Чем эдакая напасть, садитесь-ка лучше прясть. Вон сколько льну наготовлено. А то скажут люди: ну и пряхи — ни юбки ни рубахи!
Сели на лавочку прясть. Чтоб не скучно было, поют с матушкой песни. А в школу всё равно охота.
Как-то проснулись поутру. В избе по стенам солнечные зайцы скачут. На столе завтрак матушка оставила. На печи старые отцовы валенки сохнут.
Девочки позавтракали, чашки вымыли. Что дальше делать? В окно солнце сияет, снег сверкает, небо синеет.
— Моть, побежали в школу? — говорит Настя. — День-то обрадовался солнцу, потянется подлиннее. Как раз до темноты туда-сюда обернёмся. Нас и не заругают. Учительница обрадуется, буквы в книжке дальше покажет. По карандашу подарит. Наш-то почти весь изрисовался.
Настя обулась в валенки. Хоть и не впору, идти можно. Мотя лапти надела. Старшая сестра завернула в платок по куску хлеба, младшая меня в платок завернула. Быстро побежали задворками, огородами — не остановил бы кто. С тропы не сойти — снег. Тропа вывела на дорогу, дорога — в лес. В лесу красота — не наглядишься! Не иначе, Снегурочка здесь побывала. Кто ещё так все деревья, все кусты изукрасит, ни одного не пропустит.
— А матушка нас не заругает, что без спросу ушли? — спрашивает Мотя.
— Так мы туда и обратно! — отвечает Настя. — Долго ли? Учительницу нашу посмотрим. Соскучилась по нас, поди.
Идут, идут, а лесу конца нет. Снегу на дороге — быстро не пойдёшь. Хорошо Насте в валенках, а у Моти полны лапти снега. Солнце то ли за тучу зашло, то ли за деревья. Снег не сверкает. Тихо. Только сорока крикнет, выскочит перед девочками на дорогу — и опять в лес.
Снег пошёл. Сначала мелкий, как мука, мучинка от мучинки далеко. Потом крупнее, будто крупа с неба посыпалась. Потом хлопьями повалил. А вышли из лесу — тишины как не бывало. В поле выл, гудел, свистел ветер. Да не один, а много дружков-приятелей налетели из разных краёв и стран. Гоняются друг за другом, борются, кружатся, носятся, будто с цепи сорвались. Не то что дороги — белого света не видать, один белый снег.
В лесу сильному ветру тесно, слабые ветерки гуляют, посвистывают. Снег сыплется пуще и пуще, сумерки опускаются. Девочки туда-сюда — и сбились с дороги. Мотя плачет, устала, озябла, лапоть с ноги потеряла, без лаптя да по снегу, по лесу. Настя перепугалась, но молчит: старшая всё-таки.
Залезли девочки под густую ель. Настя сняла отцовы валенки. На один валенок сами сели, в другой ноги сунули, и ещё место осталось. Прижались одна к другой, достали хлеб, одним платком укрылись.
«Снежная туча пройдёт, — думают, — станет в лесу светлее, отыщем дорогу и пойдём домой. А то батюшка с матушкой вернутся — заругают».
И не заметили, что меня с ними нету. А я, когда девочки ещё на дороге топтались, из платка да на дорогу, на самый пригорочек. Ветерок снег с меня сдувает, лежу на самом виду.
Батюшка с матушкой вернулись — нет дочек. Ну, думают, у подружек. Но подружки сами прибежали поиграть. Тут матушка встревожилась, стала по деревне дочек искать. Нигде нет. И отец встревожился. Глядь, нет дома старых валенок да тетрадки школьной. Не иначе, в школу ушли.
Много народу пошло девочек искать. Стемнело. В руках у людей толстые смолистые ветки горят. При свете такой ветки один мальчишка, живший от нас совсем неподалёку, и нашёл меня. Он сначала думал, что я — пучок травы, полузасыпанный снегом. Но я изо всех сил глядела на него, чтобы он меня поднял. Вгляделся и как заорёт:
— Тут они! Тут ихняя кукла валяется!
Все сбежались, стали звать, аукать, искать вокруг. И нашли девочек под ёлкой. Они спали, прижавшись друг к дружке, сунув ноги в один валенок.
— Это наша спасительница! — говорили с тех пор про меня. — Если бы не она, девочки и замёрзнуть могли б!
— У Насти и Моти был младший брат Федотик, — рассказывала старая-престарая тряпичная кукла. — Сначала он такой маленький был, что в люльке на дне лежал и его совсем не было видно. Потом до половины люльки дорос. А когда научился из люльки выглядывать, стали сестры его нянчить вместо мамы. Меня в люльку к Фетодику посадят и качают.
Дело было летом. Отец и мать в поле. А мы с Настей и Мотей нянчили Федотика. Он уже стал ростом с люльку и научился сам из неё вылезать.
Прибежали подружки:
— Пошли с нами! Ягоды в лесу поспели!
Как не пойти!
Мотя меня, куклу, на руки взяла, Настя — братика. Прихватили корзины — и в лес. А там от земляники красным-красно, от черники черным-черно. А как Насте-то собирать? Руки у неё заняты. Поставила братца на землю. Он раз шагнёт — одной ногой другую зацепит, два шагнёт — второй ногой первую заденет, три шагнёт да и шлёпнется.
Видят девочки, далеко братец не убежит. Постелили платок с головы под кустом, усадили братца. В одну руку кусок хлеба дали, в другую — меня, игрушку, чтоб не скучал. И начали собирать ягоды. Они собирают, а Федотик хлеб ест и меня кормит. Принесли ему ягод. Он одну ягодку съест, другую мне протянет. Видят сёстры, хорошо нам с Федотиком, да и ушли подальше.
Остались мы одни, да ненадолго. Прилетела бабочка. Машет крыльями, а сама как цветок.
Федотик одну ягодку себе, другую бабочке протягивает. Не ест бабочка ягод.
Бабочка улетела, а с ветки спрыгнула птица. Федотик одну ягодку себе, другую — птице. Птица ягоду съела, хлеб поклевала, улетела на ветку и давай песни петь. Она поёт, а мы подпеваем.
А с дерева прямо к нам — белка, пушистая, ушастая, сама рыжая, хвост серый, глаза блестят. Федотик одну ягоду себе, другую — белке. Первый раз белку видит, а не боится, хлеб ей протягивает. И белка не боится, хлеба попробовала, ягод поела и стала цокать: спасибо, мол. Прыгнула на дерево и убежала вверх по стволу.
А из-за куста идёт, хвостом траву метёт лиса, рыжая, нос длинный. Федотик одну ягоду себе, другую — лисе. Та ягод не хочет, схватила хлеб, весь кусок, и побежала. Бежит, оглядывается, хвостом помахивает: спасибо, мол. Хотели мы с Федотиком заплакать, да передумали: у нас ведь ягоды остались.
Тут ветки затрещали, и прямо к нам… Как вы думаете, кто? Лиса вернулась? Нет. Сёстры прибежали? Нет. Они далеко ушли, их даже слышно не было. Прямо к нам — зверь, косматый, косолапый, куцехвостый, побольше нашего Барсика, поменьше Барбоса.
Федотик одну ягоду себе, другую — зверю. А тот взял да и съел ягоды, все до одной. И начал лизать Федотика, ведь у малыша и руки, и лицо, и рубашка в ягодах. Пасть открывает, язык высовывает, зубы острые. Я и подсунулась ему. Пусть меня, куклу, лижет, я ведь тоже в ягодах. Он полизал-полизал, жевать начал. Жуёт и приговаривает: «Р-р-р!» А Федотик плачет-заливается, тянет меня из звериной пасти.
И тогда на поляну с одной стороны выскочили Мотя с Настей, а с другой — ещё один зверь, ростом с нашу Бурёнку. Сестры как закричат, схватили Федотика, Федотик — меня — и наутёк. А большой зверь как зарычит, хвать маленького! — и тоже наутёк. В другую сторону, только ветки затрещали.
Выбежали на опушку леса, Настя нас с Мотей и Федотиком посадила на травку, а сама не побоялась, вернулась на ту поляну за платком и за ягодами, которые там оставили, когда от медведицы убегали. Полные две корзины ягод домой принесли.
Шёл солдат со службы домой. Это было давным-давно, ещё в те времена, когда солдаты по двадцать пять лет в войсках служили, вот как давно!
Служил солдат долго, а выслужил немного. Разве что звать стали не Петькой, а Петром. Ушёл из деревни на службу царскую парнишка, а обратно шёл старик с седыми усами, нёс за спиной ранец, в кармане — три копейки, а в седой голове — думу: остался ли дома кто в живых да помнят ли его, старого.
Тридцать рек переплыл солдат, а через сколько речек и ручьёв перебрался, не сосчитать. Через семь великих городов прошагал солдат, а сколько прошёл он малых городов, посёлков, сёл и деревень, и не перечислишь. Сто лесов прошёл солдат, а сколько лугов, полей, перелесков, и не упомнишь.
Через широкие реки люди солдата на лодках перевозили, а в городах и деревнях кормили, спать укладывали: летом на сеновале, зимой на печке, к теплу поближе.
Идёт солдат, идёт. Реки всё шире, деревня от деревни всё дальше. Утром выйдешь из одной, а до другой деревни дойдёшь только к ночи.
«Куда идёшь, мил человек? — спрашивали его. — Оставайся у нас!»
Поблагодарил солдат, но до дома уже недалеко. Город да речка, луг, поле, роща, лес большой, а там ещё вёрст сорок — и деревня солдатова.
Купил солдат на свои три копейки баранок и пряников — гостинец племянникам и внукам, если есть кто. Из города вышел на заре. Весна была, заря рано поднималась. Солнце на небо вышло, а солдат уже за рекой по лугу идёт, свои солдатские песни распевает. На поле вышел, крестьян встретил, хлеб они сеяли, усадили солдата с собой обедать. Он им за это рассказал, где бывал, что видал, какие люди в дальней стороне живут, что делают, о чём разговаривают.
Отдохнул солдат, пошёл дальше. Весенний день долог. К вечеру солдат увидел лес. Большой лес, конца-краю не видать, сырой, тёмный. Сосны вершинами машут, ёлки лапами шевелят. Гудит ветер, будто в лесу кто-то рычит, шевелится.
Подумал солдат, идти ли в лес на ночь глядя? Да сколько ночей он в лесу провёл с товарищами! И пошёл лесной дорогой. Шёл, шёл, много вёрст прошёл. Болото, кусты колючие сзади оставил. Поднялся на холм, а внизу мост через реку и деревня за мостом лежит, в окошках огоньки зажигаются.
Обрадовался солдат. Стосковался по теплу. Да и стар уже, косточки болят к ночи. А тут ещё дождь начинается. Солдат успел до первого дома добежать, в окно стучится. Хорошая изба, крепкая. Брёвна ровные, круглые, из трубы дым идёт. Небольшое окошечко высоко от земли. Солдат еле дотянулся, чтобы постучать. В окошке тень показалась. Кто-то в щёлочку выглянул, солдата разглядел, погасил огонь, скрылся в избе. Ждал-ждал солдат у высокого крыльца, никто не вышел, дверь ему не открыл.
«Дом богат, а угрюм, — подумал солдат. — Гостям не рады. Ну, может, горе у них какое или болезнь?»
Подошёл ко второму дому, взошёл на крыльцо, постучал в дверь:
— Пустите ночевать дорожного человека! Третий год с царской службы домой иду, три дня идти осталось.
— Ступай-ступай! — ответили из-за двери. — Нечего тут! Нет нам до тебя дела!
Оглядел солдат крепкий, ладный дом, головой покачал, пошёл дальше.
В третьем доме не отозвались, в четвёртый не пустили, в пятом собак спустили, в шестом старуха из окна выглянула, проворчала: ступай, мол, служивый, мимо. Всю деревню прошёл солдат, во всех избах огонь погасили, двери изнутри покрепче заперли.
Осталась одна избушка-развалюшка. Солдат в неё постучался. За дверью возятся, а не открывают, солдата не пускают. И пошёл солдат прочь. Дождь на нём нитки сухой не оставил, ветер насквозь продувает, косточки ломит, старые раны болят. Оглянулся солдат и сказал:
— Будь ты проклята, деревня, медвежий угол! — И пошёл не оглядываясь.
А если б оглянулся, то увидел бы, что слова его исполнились. Вместо домов — берлоги, и бегают возле них медведи, большие, маленькие, средние. Рычат друг на друга, будто ругаются.
Лишь один дом как стоял, так и стоит, крайний, маленький, где жили дети-сироты Акулька да Васятка. Не успели они солдату дверь открыть, отодвинуть от неё вёдра, бадейки, скамейки, которыми загородились, чтоб медведь из лесу к ним в крайнюю избу не заглянул. Выбежали дети из дому, зовут солдата, а в ответ медвежье рычание. Опять загородили дверь и дрожали от страха до самого утра.
Утром вышли брат с сестрой — не узнаю́т деревни. Одни берлоги, а вокруг медведи, старые и малые, ревут по-звериному. Испугались Васятка с Акулькой, а медведи их не тронули. Окружили и давай плакать, будто просить о чём. Догадались дети, что это солдат рассердился, проклял деревню.
«Так ли?» — спрашивают.
«Так, так!» — кивают головами медведи и смотрят жалобно-жалобно.
Побежали брат с сестрой искать солдата. Долго бежали, но догнали. Долго упрашивали снять проклятие, но упросили. И опять в деревне люди живут, а от медведей только название осталось — Медвежий Угол.
Жил-был маленький медвежонок Бурик. У него была мама Бурая медведица, большая, лохматая и добрая. А ещё у него была сестра, маленькая, лохматая и тоже добрая. Сам медвежонок был маленький, лохматый, а добрый или нет, он не знал. Во всяком случае, он был очень весёлый.
Целыми днями бегал он по мягкой траве, грелся на солнышке, а больше всего любил кататься с горки. Сядет на глину — вжж! — поехал! Плюх — прямо в реку! Его сестра и мама тоже сядут на глину — вжж! — поехали. Плюх! Вот было весело.
А ещё мама и сестра показывали Бурику всякие вкусные, сладкие ягоды. Медвежонок сразу стал очень быстро разыскивать их. И всегда звал маму и сестру. Значит, он тоже был добрый. Верно? Очень ему понравились и земляника, и черника, а малина — больше всего.
А ещё он любил бегать за стрекозами и бабочками. Они летали от него в разные стороны, и медвежонок не поймал ни одной, ведь он не умел летать.
Ловить цветы было неинтересно: они сами лезли в лапы и были невкусные. А вот ягоды — другое дело.
— Р-р-р! — говорил Бурик. — Я тебя поймал! Ам! Поймал!
И ловил земляничину и черничину прямо ртом. А когда поспевала малина, разинешь пасть — ам! — и поймаешь целую кучу ягод. Сплошное удовольствие!
— Ешь, ешь, — говорила ему мама. — Запасайся на зиму!
Медвежонок не знал, что такое зима, но ел, ел…
А потом Бурик начал гоняться за разноцветными листьями. Ловить их было нетрудно, но они были невкусные. Не то что орехи, и яблоки, и груши. Бурик с удовольствием залезал на дикую яблоню и качался на ветках, а яблоки тоже качались и падали. Иногда и медвежонок падал вместе с ними, но ничего страшного тут не было.
Потом солнце куда-то делось, полили дожди, а ночи стали длинные и холодные. Бурику это совсем не понравилось. Он бегал и ворчал. Мама и сестра успокаивали его.
— Надо только найти хорошую берлогу, — говорили они, — и всё будет в порядке.
И они искали, искали берлогу. Медвежонок им помогал.
— Вот это берлога? — спрашивал он, показывая на зелёный холмик весь в красных ягодах.
— Это брусника! — отвечали ему. — Ешь на здоровье!
— Не знаю, что такое ваша берлога, только поскорее находите её, а то очень холодно, — ворчал Бурик.
И вот однажды мама, оставив его и сестру у речки, ушла одна искать берлогу. И тут медвежонок увидел, что совсем у него перед носом, перед ртом и глазами летают белые мухи. Бурик очень обрадовался и начал их ловить. Поймает, посмотрит — нет мухи, висит на шерсти росинка. Он попробовал ловить их языком и обрадовался: они просто таяли во рту. Но скоро белых мух нападало столько, что съесть их всех не было никакой возможности. И медвежонок заскучал. Тогда он захотел — вжж! — скатиться и — плюх! — в речку.
— В этом году очень ранние морозы, — уговаривала Бурика сестра. — Речка уже замёрзла, и в ней нельзя купаться.
— Ну и пусть! — сказал Бурик, побежал на горку — вжж! — поехал. И бум! — с размаху сел на твёрдую воду. Хорошо, что шуба у Бурика стала ещё лохматее и пушистее, а то бы он здо́рово ушибся. И медвежонок обиделся на реку.
Тут его позвали сверху. Мама нашла берлогу! Очень обрадовался Бурик и со всех лап бросился за сестрой.
Глубоко в лес увела их Бурая медведица. Чаще и чаще стали попадаться упавшие деревья, огромные, корявые. На месте вырванных корней были ямы. Наверное, для того, чтобы в них проваливались медвежата. Бурик даже перестал ворчать и хныкать — так он устал.
И тогда Бурая медведица остановилась перед большой чёрной ямой возле упавшего дерева.
— Берлога! — торжественно сказала она. — Пожалуйста!
И они уснули в яме. А весной вылезли все из берлоги, живые, здоровые.
Туча тихонько плыла по небу и думала: то ли сейчас выпасть ей дождём, то ли подождать немного. Она опустилась ниже и поплыла над лесом, задевая верхушки сосен и оставляя на лапах елей клочья серого тумана.
— Обмою сейчас все веточки! Напою корешочки! — бормотала туча, посматривая на лес.
Сосны всё тянули и тянули к ней ветви, ели лапами цеплялись за её серый мокрый плащ. Тоненькие кусты спрятались под деревьями. Им очень хочется пить. Но они помнят, как страшны струи дождя, когда хлещут по листьям.
Толстая ежиха тревожно посмотрела вверх и заспешила к дому. За ней торопились, спотыкаясь и вспахивая носиками землю, ежата.
— Ах! Ох! Кхе-кхе, гм! Ух! — застонала, заворчала на печи, подминая под себя мятые дерюги, Баба-яга.
Туча сердито заворчала и поднялась кверху. Она не любила злую, ехидную Бабу-ягу. Представила, как выходит Баба-яга из своей избушки, как ёжится, подпрыгивает, похлопывает себя по бокам, ехидно поглядывает вверх. Плюнула туча, ухватилась за плащ пролетавшего мимо ветра, и понёс её добрый ветер над лесом, над болотом, над рекой, над деревней.
— Спасибо, тебе, братец ветер! А теперь отпусти! — попросила туча. — Поиграл — и хватит! Хорошего понемножку.
Осторожно опустил её весёлый ветер над зелёным лугом, над широким полем.
— Хотите пить? — спросила туча у травинок, у цветов, у тоненьких зелёных колосков.
— Хотим! Хотим! Очень хотим! Давно! — быстро зашелестели травинки, цветы, колоски.
Но говорили они тихо. Не услышала их ответ туча, обиделась, стала подниматься.
«Не хотите — не надо! Полечу на болото, там хоть лягушки мне обрадуются!» — думала она, поднимаясь и ворча.
Хорошо, что услышали тучу ребята: два Саши, Санька, Шурка и маленькая Галечка. Они искали на лугу первую землянику.
— Куда ты, туча? — закричали ребята. — А цветы? А травинки? А колоски? Они же пить хотят!
Пролилась туча дождём и на поле, и на луг, и на ребят. А они только прыгали под дождём и пели:
— Дождик, дождик, пуще! Дождик, дождик, пуще!
Кончился ливень, и встала рядом с тучей радуга. Ветер носится под радугой, катается с неё, как с горки.
— Ты уж слетай к моей сестре. Пусть она полетает над тем лесом, где живёт Баба-яга, пусть польёт и его! — попросила туча.
— Спасибо тебе, туча! — запрыгала маленькая Галечка, поглядела на небо, а тучи как не бывало, то ли улетела куда-то, то ли растаяла.
Жил-был небольшой зелёный лягушонок. Когда он был головастиком, он решил: «Вырасту и удеру из этой реки. Тут слишком много лягушек, все квакают — ничего не разберёшь». Вырос и убежал.
Нашёл большую лужу, залез и радуется. Хорошая лужа: в солнечный день голубая, в пасмурный — серая. Прыгнешь — брызги летят.
— Моя лужа! Ну и лужа! — радуется лягушонок.
— Пошли все туда переселяться! — посмеиваются взрослые лягушки. — А ты, лягушонок, прыгай, прыгай! Допрыгаешься!
Обиделся лягушонок, подговорил головастиков, и какой из головастиков в лягушонка превратится — скок в лужу! Совсем река без лягушат осталась. Все в луже барахтаются. Дразнятся:
Бре-ке-ке! Бре-ке-ке!
В луже лучше, чем в реке!
А лужа возьми и высохни. Хорошо, что большие лягушки пустили лягушат к себе в речку:
— Живите, радуйтесь! Комаров и мошек тут ловить не переловить.
На одной улице жили два поросёнка — Чушка и Хрюшка. Ножки у них одинаковые, ушки одинаковые, всё похоже — и рост и хвост. Как же их всё-таки различают? А вот как.
Выйдет Хрюшка на улицу, встретит козлёнка и обрадуется:
— Я — весёлый поросёнок! Хрю-хрю-хрю! А ты — беленький козлёнок! Давай играть!
Играли, играли, увидели телёнка:
— Я — весёлый поросёнок! Хрю-хрю-хрю!
— А я — беленький козлёнок! Бе-бе-бе!
— А ты — жёлтенький телёнок! Давай играть!
Играли, играли, увидели жеребёнка:
— Я — весёлый поросёнок! Хрю-хрю-хрю!
— А я — беленький козлёнок! Бе-бе-бе!
— А я — жёлтенький телёнок! Му-му-му!
— А ты — быстрый жеребёнок! Давай играть!
— Иго-го! — обрадовался жеребёнок, и стали они все вместе весело играть.
А когда на улицу выходит Чушка, бывает всё по-другому. Увидит он козлёнка и давай дразниться:
— Я — чух-чух-чудесный поросёнок! А ты — чух-чух-чумазенький козлёнок!
Козлёнок обиделся и убежал. А Чушка увидел телёнка:
— Я — чух-чух-чудесный поросёнок! Ты — зачух-чух-чуханный телёнок!
Телёнок рассердился, чуть не забодал Чушку. Чушка убежал и встретил жеребёнка:
— Я — чух-чух-чудесный поросёнок! А ты — чух-чух-чух…
Не дослушал его жеребёнок и как лягнёт копытом! Убежал Чушка, встретил Хрюшку:
— Я чух-чух-чудо как хорош, а ты на чух-чух-чучело похож! Почему ж все с тобой играют, а со мной никто?
А в самом деле, ребята, почему?
Коза бегала по траве, провалилась в яму, кричит:
— Ме-е! Наверх хочу, на солнышко, на травку! Солнышко тёплое, травку есть можно!
Никак из ямы не выскочит. Разбежаться бы, да в яме не разбежишься. Подставить что-нибудь, так не подставишь.
Идёт волк:
— Коза, а коза, что ты там делаешь?
Коза сквозь слёзы и говорит:
— Сижу жду в гости куму. Придёт — вместе посидим, давно не виделись.
«Ну, — думает волк, — одна коза хорошо, а две лучшее. Пойду погуляю. Приду попозже за двумя».
Ушёл.
Идёт медведь, голодный, злой:
— Никак, коза?.. Что делаешь?
— Сижу жду куму да сестру. Придут — вместе посидим, поговорим, давно не виделись.
«Одна коза хорошо, две хорошо, три ещё лучше, — думает медведь. — Подожду да приду».
Ушёл.
Сидит коза, плачет:
— Кума! Сестра! Где же вы?
Волк услышал, прибежал, прыг в яму:
— Кума пришла!
Услышал медведь, прыг в яму:
— Сестра пришла!
Да прямо на волка! Волк завыл, укусил медведя. Медведь заревел, вцепился в волка. А коза, пока они дрались, прыг на волка, скок на медведя, вылезла из ямы и убежала.
В старой деревне, говорят, жили домовые. Мало кто их видел (домовым нельзя человеку показываться), но все про них слышали. В домах — домовые, в сараях — сараяшники, в баньках — банники, в конюшнях — конюшенники.
А собачья конура чем не дом? Но про конурников, собачьих домовых, до сих пор что-то не было слышно. Пора бы рассказать о них хоть немного.
Конюшенники при лошадях живут, а конурники при собаках. И собою на собак похожи. С ног до головы лохматые, каждый своей масти, только хвоста нет. Хвост у конурника не отрос пока.
Разговаривать с конурником — одно наказание, через слово на собачий лай перескакивает. Я, мол, гав-гав, рад тебя видеть, тяв-тяв! Здравствуй во веки веков, тяф-тяф-тяф! Заходи почаще, не забывай друзей, гав-гав! То полает, то поскулит, ежели есть о чём. И характер собачий. Ежели собака добра, конурник добрее доброго. А ежели зла, лучше не связывайся, иди домой!
Да ещё угощать любят! Вот, мол, косточка, приходи! Собаки-то не очень угощать любят. Редко которая поделится.
А конурник, даже сердитый, сам не съест, всё с другими поделится, кто навестит.
…Жил-был в конуре конурник Нефёд Жучкин. Жил-поживал, горя не знал, с собакой ложился, с солнцем вставал. Волосы у него были чёрные, глаза добрые, нос курносый, лапти один другого больше. Он всегда терял большой лапоть, когда бегал. Потеряет лапоть, вернётся, наденет, привяжет верёвкой и опять бежит. Пока верёвочка цела, лапоть не соскакивает. Переменить лапоть Нефёдушка не хотел. Какой есть, такой и ладно.
Однажды отец с утра уехал в лес за дровами, и оба сына с ним — отцу помогать. И Жучка за ними: вдруг медведь или волк, надо хозяев защищать. А хозяйка с дочерьми пошли на речку — бельё полоскать. И кот с ним: вдруг какая рыба окажется на берегу.
Вылез Нефёд Жучкин из конуры, пошёл в гости к домовому Агафонушке. Полезли на печь. Лезли, лезли — высоко. Наконец Нефёдушка уселся в печурку, где онучи сушат и где кот любит сидеть. В избе и тепло, и тихо, и сухо. Благодать! Сидит конурник, мечтает: вот бы все конуры с собаками и с конурниками да в избу! И на что такой простор? Сколько б конур уместилось! Всем будет весело: лай — не хочу! И хвостами вилять место останется. Жили бы, радовались друг другу.
Сидит, машет руками-ногами, да от волнения забыл, где сидит, и полетел с печки прямо в лохань с водой и грязным бельём. Плавает в лохани по-собачьи. А что дальше? Так и плавать до конца жизни? А вдруг хозяева придут? И спрятаться не успеет? Ах, батюшки! Ах, матушки! Что делать?
А домовой бегает у лавки с лоханью. Как конурника из лоханки достать? Лохань на скамье, скамья высокая, ножки у неё гладкие, скользкие. Бегал-бегал домовой, плавал-плавал конурник, что толку? Делать что-то надо. Время идёт!
Догадался домовой. Приволок миску к скамье, перевернул, перелез с миски на чугун — опять низко! Порожнее ведро — в самый раз! С миски на чугун, с чугуна на ведро, с ведра на скамью.
Беда! До края лоханки не достать! Тут ведро с миской и чугуном загремели, упали. Ой, что делать, что делать, что делать?
Стучат, бренчат у ворот. Хозяин Иван Сысоич едет, воз дров везёт. Хозяйка во двор идёт, корзину белья несёт, вешает сушить во дворе.
Спрыгнул домовой Агафонушка с высоты. Топор — из-под лавки. Тяп-тяп! — нет у скамьи одной ножки. Вж-жик! — лохань вниз поехала, как по горке. Бух-бултых! — вода выплеснулась, и конурник Нефёд Жучкин вместе с ней.
Тут дверь настежь. Входят хозяин с хозяйкой, дети и кот. И Жучка в дверь заглядывает. Увидела конурника в луже, хвать за подол — и в конуру: сушить, обогревать, слушать про его горести.
— Ой, батюшки! — ахает хозяйка. — Скамья сломалась, лохань на полу!
Стала скорее пол вытирать, обед на стол ставить.
А хозяин виновато сказал:
— Давно вижу, нога у скамейки шатается, да всё не собрался починить. А вот и топор!
Конурник Нефёдушка пошёл в гости к конурнику Нафане Полканову. Шёл, шёл и заблудился.
— Чего плачешь? — спрашивают осы, мухи и комары.
Жуки и козявки не спрашивают — думают, что на них дождик капает. И пчёлы не спрашивают. Им не до чужих забот — своих хватает.
Сидит Нефёдушка под лопухом. Одуванчики над головой качаются, и все одинаковые. Куда идти — непонятно. Паук качается. Отпихнул его конурник лапкой.
Маленький конурник уже большую лужу наплакал. Видит своё грустное отражение — ещё больше расстраивается.
А тут настоящий дождь как польёт! Всего Нефёдушку с ног до головы вымочил. Лапти хлюпают, рубаху хоть отжимай. Вместо маленькой лужи, где он отражался, много больших, и в каждой утонешь. Он даже заскулил с горя. Продрог, озяб.
И вдруг знакомая курица сломя голову пробежала неподалёку. Конурник — за ней. А курица ещё шибче назад мчится. Цыплят под дождём растеряла, что ли? И не отвечает!
И всё равно стало как-то спокойнее. Хорошо встретить знакомую курицу. Значит, ты не на краю света.
Ночью конурник Нафаня проснулся от дикого воя. Он решил с перепугу, что воет неведомый зверь Индрик, который всегда живёт под землёй, и знают о нём только, что он очень большой, с полдеревни величиной.
Выглянул Нафаня из конуры — посмотреть, каков из себя неведомый Индрик. А это и не Индрик вовсе, а хозяйская кошка. Закатила глаза и орёт-надрывается так, что свету белого не видно, одна ночь кругом.
Ждёт-ждёт Нафаня, когда же противная кошка умолкнет, когда перестанет выть своим противнейшим голосом. Ни петухов не слышно, ничего. День не наступает, не приходит никак. Да оно и ясно: кому захочется приходить, когда такие дикие вопли.
Конурник испугался: вдруг совсем не придёт утро? Что делать? Люди не будут готовить обед и выносить собакам вкусные косточки. И мало ли ещё какие неприятности будут, ежели солнышко не захочет приходить?
Нафаня подёргал за хвост своего любимого Полкана. Пусть проснётся, прогонит кошку. Полкан проснуться проснулся, но лаять не стал. Хозяевам, мол, от его лая покоя не прибавится. Конурник не рассердился. Он так любил Полкана, что сердиться никак не мог. Наконец терпение у него уже совсем кончилось.
— А вот я её! Вот я ей! Вот она у меня полетит вверх тормашками!
И маленький бедный конурник вылез из тёплой конуры. По мокрой росе дошагал до забора, закричал:
— Перестань сей же час!
Кошка и ухом не повела, и рта не закрыла, а из открытого рта только: «Оу-у-у! У-у-у! О!»
Конурник прыгал внизу, прыгал:
— Замолчи! Перестань! Умолкни!
Тут Полкан потихонечку оттащил его — не поленился выйти из конуры:
— Поорёт и перестанет. Хозяева-люди её не прогоняют. Значит, так надо. А то она орёт, я лаю — вообще людям покоя нет. Кошка-то хитрая — убежит, а нас с тобой ругать будут.
— Хоть разочек гавкни! — просит конурник.
— Разок не поможет, — отвечает Полкан. — Что я, не знаю? Тут так облаять надо, чтобы весь свет проснулся!
У Нефёда Жучкина во дворе всё было спокойно. И всё равно конурник не выспался. Всю ночь во сне ловил кота и никак не мог поймать. Проснулся — Мурзик сидит на заборе, разглядывает конуру, Жучку, его, Нефёда, и смеётся. Хоть бы вслух смеялся, открыто. А то ехидно, про себя хихикает. Совсем расстроился конурник. Никуда от этих кошек не денешься. Никакого покоя не дают. Во сне и то от них покоя нет!
Так вот и жили конурники. Люди их не видели, а собаки и кошки ничего не расскажут. Потому-то мы так мало знаем про конурников, собачьих домовых.
— А не придёшь ли ко мне отведать пшённой каши? — спросила домовушка Анюта, встретив в подворотне свою подружку Силантьевну.
— Приду, приду! Как не прийти, коли зовут, — отозвалась Силантьевна. — Когда приходить-то?
— Да вот мои хозяева на гумно молотить, а ты ко мне. Кошку за тобой пришлю.
Сами домовые с кошками не очень ладили, а их жёны-домовушки без кошки дня не проживут.
Домовушка Анюта и кошка Аксютка жили в каморочке за печкой. Для людей — каморочка, для Аксютки с Анюткой — боярские палаты. Кто такие бояре, ни Аксютка, ни Анютка толком не знали, хотя слыхали про них и сказки и были, ведь жили они на Руси в одно время. Но боярский двор был от их деревни в ста верстах.
Рано поутру кошка Аксютка сбегала за Силантьевной: ступай, мол, в гости. Пора! Дома только мы с Анюткой.
Силантьевне собраться бы да пойти. А что собираться? Платок она не носит (его только люди носят), сарафан да лапти всегда на ней, искать не надо. Шушун есть из старой меховой шапки, которую дед потерял. Долго искали, да так и не нашли. А это Силантьевна её для себя приспособила.
Долго ли добежать до соседнего дома. Можно и без шушуна. Озябнет — так у Анютки согреется. Гостинца только нет. А домовушки не любят, когда к ним идут без гостинца. Рассердится ещё. Прогнать не прогонит, но всё лучше с гостинцем.
И чего раньше не припасла? Знала ведь, что в гости идти. Ах ты, батюшки! Утром Фёкла Ивановна, хозяйка избы, пекла блины, можно было утащить блин, а сейчас все блины съедены. Силантьевна сама съела полблина да ещё кусок. Да ещё блин Федотка, сын Фёклы Ивановны, уронил под лавку щенку Полкашеньке. А щенок спал сладким сном в старом валенке под другим концом лавки, и все сладкие кусочки Силантьевне достались. Ну что же, сразу есть и спать никак нельзя — Силантьевна уже пробовала.
Как же быть с гостинцем? Под лавкой, где обычно жила Силантьевна, никаких гостинцев не было. Вылезти и поискать что в избе — нельзя: по избе люди ходят. Хорошо ещё, Полкан спит, не возится, не играет с Силантьевной. И что повадился под лавку! Покоя Силантьевне нет. Ну ладно, подрастёт, поселится в своей конуре, в избу редко будет заходить. А покуда как этакого малыша на волю? Осень наступает, ночи дождливые, длинные, холодные.
Дверь широко распахнулась. Снова в избу заглянула Аксютка. Мяукнула, улыбнулась, в гости зовёт. А гостинцы? Никак не выбраться Силантьевне. Люди увидят домовушку — испугаются.
Тут Аксютка забегает в избу.
— Ах ты, негодная! — заругалась хозяйка. — Что тебе? Своей избы мало?
Но Аксютка знает, что делает. Она давно избу знает не хуже своей. Толстый ленивый кот Васька только притворяется, что ловит мышей. Все его любят за пушистую мордочку, мягкую шёрстку, все гладят и холят. А мышей прибегает ловить ловкая Аксютка. Вот и сейчас бежит с мышью в зубах, показывает людям. А люди ахают, говорят: ну что же это Васька пропустил? Аксютка важно шагает к открытой двери, идёт к порогу с мышью. Самое время бежать, а то не выскочишь.
Силантьевна незаметно перелезает из-под лавки к порогу.
Что же подарить? Никак нельзя без гостинцев, никак.
Дождь идёт. Силантьевна шлёпает лаптями по грязи. Чахлая осенняя трава, сухие листья не годятся в подарок.
Вот дырка в заборе, а вот и Анюткин двор. Нельзя без гостинца, нельзя. Анютка дружить не будет.
Аксютка уже давно сидит по ту сторону забора, сердито поглядывает на домовушку: что же, мол, ты? И сама не идёшь, и других задерживаешь. Вот кошка уже на крыльце, на сухих ступеньках. Вот дверь отворяется, Анютка сейчас выйдет гостью встретить. И вдруг совсем рядом с Силантьевной что-то тяжело плюхается с неба, грязь обрызгала сарафан. Оглянулась, а это лежит огромная жёлтая груша. Последняя груша, которая давно висела на дереве, одна-одинёшенька, никто достать не мог: ни люди, ни ветер, а тут пришла пора — сама упала.
Ну и груша! Чуть меньше самой Силантьевны. Лежит себе полёживает, ждёт, когда поднимут. Долго ждать ей не пришлось.
С грушей в обнимку и пришла Силантьевна к Анютке. Та рада-радёшенька. Ещё бы! Этакий гостинец никогда никому не доставался. Ну и гостинец! Что за гостинец! Век помнить будут. Анютка с Силантьевной ели, ели сколько хотели, и всем чадам и домочадцам досталось, и соседям попробовать, и на зиму кусочек засушили. Вот так гостинец!
Домовёнок Вуколочка сидел на своём излюбленном месте, на подоконнике небольшого окошка, и смотрел, как идёт дождь.
Этот подоконник был удобен для Вуколочки, во-первых, потому, что он достаточно широк и домовёнок мог очень уютно на нём разместиться, а во-вторых, потому, что в окошко было прекрасно видно и какая погода на дворе, и какие события происходят снаружи.
В-третьих, на нём было очень хорошо что-нибудь придумывать и мечтать. Так, например, поздно вечером, когда загоняли овец, можно было подумать, что в хлев бежит какое-то длинное лохматое чудовище, ног у него видимо-невидимо, голова неизвестно где, странное, таинственное чудовище.
А в-четвёртых, домовёнок любил свой подоконник потому, что рядом, на полке и на скамьях, вот уже много лет и зим ждали чего-то и покрывались пылью угольный утюг, керосиновая лампа и медные весы. Все они радовались приходу домовёнка. Их обычно навещали только мыши, пауки и мухи. Вуколочка всегда рассказывал им, что происходит на белом свете. Ведь, кроме темноватого коридора, они, бедные, давным-давно ничего не видели. А если рассказывать было нечего, Вуколочка тихонько пел им песни. Он больше всего на свете любил петь песни, или плясать, или загадывать загадки, или играть во что-нибудь.
Но сейчас он сидел и смотрел, как идёт дождь. Рассказывать было не о чем. Стал он петь песни, оказалось, помнит только грустные все остальные песни позабыл.
«Крыша плачет, деревья плачут, небо плачет, эдак и самому заплакать недолго», — подумал домовёнок и решил идти в гости.
К дальним соседям в этакую погоду не добраться, пошёл к ближним. Ближними соседями домовёнка были Севрюк и Пахмура. К кому пойти? Севрюк любит громко ругаться, Пахмура больше молчит, а ежели ругается, то ворчит себе под нос. Вуколочка совсем не любил ругаться: не нравится тебе что-нибудь или кто-нибудь, возьми и уйди, и всё тут.
Вуколочка выбрал Пахмуру — и правильно сделал: Севрюк был в гостях у соседа. Оба сидели на лавке и ругали дождь.
В руках у каждого — по чёрному чугунку. Вуколочка вежливо поздоровался. Севрюк с Пахмурой не ответили. Но Вуколочка не стал огорчаться. Кто-кто, а он знал, что у его ближних соседей не в обычае здороваться, прощаться, благодарить, смеяться, улыбаться.
Вуколочка подошёл к ним и заглянул в чёрные чугунки. Чугунок у Пахмуры был полон каши, а у Севрюка до краёв налит молоком. У каждого была в руке ложка.
Было самое время обеда: куры что-то клевали под навесом, корова жевала свою жвачку, собака глодала кость, кот пил молоко.
— Что ж вы не обедаете? — удивился Вуколочка.
— Сухо! — сказал Пахмура и ткнул ложкой в свой чугунок.
— Мокро! — сказал Севрюк и поболтал ложкой в молоке.
Тут Вуколочка догадался: на обед Пахмуре сегодня досталась каша, а у Севрюка оказался чугунок с молоком.
Вуколочка даже смеяться не стал, пожалел соседей. Отыскал ещё чугун, побольше, высыпал туда Пахмурину кашу, залил молоком из Севрюкова чугунка и разделил поровну — Севрюку и Пахмуре.
— И как я не догадался? — проворчал Пахмура. — Остолоп эдакий! И для чего у меня голова?
— И что я за пень! — фыркнул Севрюк. — Простых вещей не соображу!
Тут оба посмотрели на Вуколочку, потом на пустой чугун, одновременно стукнули себя ложками и начали ложка за ложкой перекладывать в чугун мягкую душистую кашу из своих чугунков. Когда каши во всех трёх чугунах стало поровну, Севрюк принёс чугун Вуколочке, а Пахмура сказал:
— Ешь!
Соседи у Вуколочки в общем-то справедливый народ. Но слишком часто сердились на весь свет, когда можно было сердиться только на самих себя.