Квадрат смерти

Классный артиллерист

Каждый день звучит боевая тревога, и всякий раз пушки открывают огонь, но безрезультатно — вражеские самолеты уходят сбить их не удается. Иногда самолеты идут в пределах досягаемости огня батареи и все же уходят «с приветом», как говорит Лебедев.

Взволнованный разговор по этому поводу происходит в кают-компании.

— Знаете, товарищи лейтенанты, комиссар прав, — говорит Семен. — В порядке самокритики нужно признать, что мы действительно плохо бьем. А почему?

Семен проводит ладонью по щеке, будто проверяет, чисто ли она выбрита, и вопросительно смотрит на друга. Он уже не раз задавал себе тот же вопрос.

— Я слышал, — замечает Лопатко, — как Мошенский популярно разъяснял комиссару теорию вероятности. Середа, как вы знаете, человек дотошный, все допытывался, что да как, и тут Мошенский высказал сомнение по поводу таблиц стрельб.

— А я уверен, что они устарели, — решительно заявляет Семен. — Ведь это таблицы тридцать второго года, а сейчас сорок первый. У самолетов другие скорости.

Семена больше всех волнует эта проблема. От правильности таблиц прежде всего зависит точность огня 76-миллиметровых пушек его батареи.

— Пошли к Мошенскому! — предлагает Лопатко.

Сразу же при входе в боевую рубку молодые командиры замечают в руках старшего лейтенанта злополучные таблицы.

— Не годятся наши таблицы, товарищ командир? — спрашивает Семен.

— Вы о чем?

— Пока мы по данным наблюдения наносим точки на планшете[5], рассчитывая по этим таблицам, противник уже над нами.

— Что же вы предлагаете?

— Пересчитать! — решительно говорит Семен и тут же чувствует, что краснеет, — вдруг Мошенский подумает, что он, Семен, говорит так от мальчишеской самонадеянности…

Однако он напрасно волнуется. Мошенский опять берется за таблицы. Сжав губы и нахмурив брови, о чем-то долго думает.

— Кажется, товарищи лейтенанты, вы правы, — наконец соглашается Мошенский. — Таблицы, пожалуй, несколько устарели. И не удивительно — ведь прошло девять лет, авиация не стояла на месте ни у нас, ни у немцев. Что же все-таки вы предлагаете?

— Составить свои таблицы, — говорит Михаил Лопатко.

Выпускников высших классов — Мошенский закончил их с отличием — на флоте называют «классными артиллеристами». Но Мошенский, как Лопатко почувствовал это с первых же дней службы с ним, был классным артиллеристом и в том житейском понимании, какое придают этому определению и в матросском кубрике, и в кают-компании.

Сергей Мошенский относится к тем людям, которые не любят принимать решение наспех. Впрочем, понимает он, и медлить нельзя. Промедление в расчетах может привести к беде. Он хочет вспомнить, был ли когда-нибудь в прошлом подобный разговор о таблицах. Возможно, и был, но не при нем — он-то командовал орудиями крупного калибра, а сейчас речь идет о зенитных пушках.

Эти таблицы были введены, когда он еще работал электриком на Запорожском алюминиевом заводе и учился на рабфаке. А может, еще и не учился. В тридцать шестом комсомол послал его на курсы артиллеристов. Это были «высшие классы», кандидатов на поступление назначено двадцать девять, а мест — всего четыре. Ну и поработал же он тогда, чтобы занять одно из этих четырех мест!

Дело было не в преимуществах, которые давали «высшие классы». Нет, он никогда не гонялся за положением, тем более не думал об окладе, о деньгах. Это претило ему. Дело касалось чести потомственного рабочего Сергея Мошенского. Если вдруг он провалится, что скажет ребятам, которые так верят в него, своего бригадира?..

А кроме того, в Запорожье еще оставалась девушка Вера, которой вообще немыслимо было признаться в поражении…

Живо помнится ему теплый майский день тысяча девятьсот тридцать пятого года. Они с Верой забрались на Хортицу, все вокруг благоухало, цвело, а они фантазировали, представляя себе, как было здесь в старину, когда их предки воевали с турками. Говорили о многом. В тот день он сказал Вере то, о чем уже не мог молчать… Как же он был счастлив, когда мог написать ей о своей первой большой победе. Впрочем, никаких высоких слов: «Я очень старался и занял первое место… Рад до невозможности…»

Да, он был очень рад. И стал работать еще больше.

Он писал в Запорожье: «В город решил увольняться только по необходимости. Купить что-нибудь — и только. Лучше лишний раз позаниматься…»

Учение — вот что он считал главным в жизни. И еще — чтение хороших книг. «Когда остается время, — сообщал Сергей, — читаю. Сейчас — Алексея Толстого. — И с нескрываемым удовлетворением заключил: — У меня только четыре и пять. Троек и двоек не существует».

Он знал: Вера — способная девушка. Он мечтал: она тоже должна учиться. Ведь юность — золотая пора для накопления знаний. И всякий раз он возвращался к этому. «Очень хочется, — напоминал Сергей в другом письме, — чтобы ты училась. Теперь такое время — если бросить учиться, моментально отстанешь от жизни. Я тебе буду помогать. Я был бы счастлив хоть в какой-нибудь мере быть тебе полезным…»

После окончания курсов они поженились. Как им хотелось быть вместе! Но Вера училась в Харьковском институте иностранных языков, а он оставался в Севастополе и мысли не допускал, что жена может бросить институт.

«Учение — прежде всего», — не уставал напоминать Сергей в своих письмах.

Наконец он получил комнату. Но в городе бывал редко, все дни проводил на корабле, жил в каюте. И много читал.

Осенью 1940 года он просил Веру не писать ему в Севастополь. Он выполняет специальное задание, не спит по трое-четверо суток, но чувствует себя хорошо. Вера уже знает: чем напряженнее работа, тем лучше чувствует себя ее муж. Наконец она приезжает в Севастополь. Они счастливы. Они ждут ребенка. И когда двадцать второго июня на рассвете в Севастополе зажигаются красные огни Большого сбора, первая мысль Сергея — о Вере, ждущей ребенка.

Он знает, что Вера волнуется. Но он не может оставить корабль. А Вера несколько дней не выходит за порог дома, боясь разминуться с Сергеем. Наконец ему удается отправить с вестовым письмо:

«Родная моя, прошу, побереги себя и будущего нашего человечка… Я больше не смогу прийти домой. Мне запрещено даже думать об этом. Я буду жив. Я хочу жить. Но если что случится, помни: муж твой сражался за нашу Родину».

Что он мог еще сказать? Он хотел, чтобы Вера уехала к сестре на восток. Ради ребенка. Но Вера отказалась. Она каждый день ждет его и волнуется, боится за него. Но он считает своим воинским долгом находиться постоянно с вверенными ему людьми. Война есть война для всех, исключений быть не может даже ради самого дорогого человека. Старший лейтенант Мошенский не оставит батарею ни на час…

Мысли возвращаются к разговору о таблицах, и он приказывает вызвать командиров всех трех батарей к нему в боевую рубку.

— Вот что, товарищи командиры, — начинает разговор Мошенский, — мы с комиссаром обсудили ваше предложение и решили принять его. Составляйте новые таблицы. Я себе представляю это так. Зная скорости основных типов «юнкерсов», «мессершмиттов» и других немецких самолетов, мы можем заранее задавать себе условия, то есть расстояние, курсовой угол и прочее, и по данным, полученным на планшете и рассчитанным нами уже по формулам, составить свою таблицу… Впрочем, — вдруг спохватывается Мошенский, — мы вас нисколько не связываем своим предложением. Важно лишь получить такие таблицы, по которым можно быстро и точно открывать огонь. Желаю удачи. Если понадобится — поможем…

Фактически он намечает путь решения задачи, но в то же время подчеркивает, что полностью полагается на знания и творческую эрудицию своих молодых помощников.

— Я, товарищи, служил на линкоре «Парижская коммуна» командиром артиллерийской башни главного калибра, — как бы оправдывается Мошенский, — и зенитная артиллерия для меня — малоизведанное поле.

В эти душные августовские ночи, когда все собираются на КП Мошенского ликвидировать «старую шарманку», которая может здорово их подвести во время вражеского налета, идут жаркие споры, вызванные желанием добиться высочайшей точности стрельбы. Каждый понимает: нельзя допустить и малейшей погрешности в расчете. Мошенский проверяет, дает советы, и все это с той деликатностью, на которую способны лишь очень скромные, чуткие люди.

Время не терпит — и молодые лейтенанты принимаются за работу без промедления. Делается это, как правило, ночью. В эти часы налет врага почти исключен и можно спокойно заниматься, обсуждать.

Работа напряженная, математические вычисления требуют особого внимания. Но вот Михаил Лопатко объявляет отбой. Тут начинаются шутки, розыгрыши, веселые споры.

Николай любит пошутить, посмеяться и нисколько не обижается, если товарищи подтрунивают и над ним. Но есть тема, касаться которой не дозволено никому. Это — его дружба с девушкой, живущей в Севастополе где-то на Корабельной.

Когда старикан «Дооб» — водолей еще дореволюционной постройки — привозит на батарею вместе с довольствием письма, Даньшин уходит в укромное местечко, чтобы остаться наедине.

Пишут Николаю только два человека — Олеся и мама. Несколько раз перечитав письмо, Николай садится писать ответ. И на его лице то и дело появляется улыбка, потому что пишет он только о хорошем, радостном. Будто колокола громкого боя не звучат раз за разом, возвещая о появлении врага. В самом деле, к чему писать об этом? Чтоб показать, как ему тяжело, как опасна служба на батарее? Нет, он не будет пугать тех, кто его любит. Да ему ведь не страшно! Напротив, чем чаще звучат колокола, тем больше он чувствует себя настоящим мужчиной, занятым самым мужским из всех мужских дел — защитой Родины. А что такое Родина? В представлении Николая это не только земля, реки и моря, города и села, пашни и леса, но и мама, сестренка Машенька, Олеся…

Мама живет в Алма-Ате — она из семьи тех русских крестьян, которые в поисках кормилицы-земли пришли в эти края еще сто лет тому назад. Здесь, у подошвы хребта Заилийского Алатау, рождался тогда город Верный.

В Алма-Ате увидел свет и Николай. Он жил и учился здесь, пока комсомол не послал его в военно-морское училище, что в трех шагах от Стрелецкой бухты. И Севастополь, Стрелецкая бухта, Черное море стали ему так же дороги, как родная Алма-Ата.

Старик «Дооб» редко привозит письма от мамы. И сам Николай значительно реже пишет в Алма-Ату, чем в Севастополь Олесе. Но вот вчерашнее мамино письмо он прочитал Семену. Мама у Николая мужественный человек и не хнычет по поводу того, что сын ее на фронте. «Сынок, горжусь тобой! — пишет мать. — И всем я с гордостью говорю, что мой сын на фронте…»

— Не правда ли, хорошая у меня старушка, — сказал Николай, прочитав Семену эти строки.

— Да, славная, — согласился Семен. — Но надо еще заслужить, чтобы матери наши гордились нами…

Это было вчера. А сегодня вахта Семена с утра, и это первое утро, когда стрельба будет проводиться по новым таблицам. «Как они пройдут?» — взволнованно думает Семен. Он всматривается в небо, настороженно ловит каждый звук… Нет, это обычный рокот морской волны. Самолетов противника не видно и не слышно. «Как назло! Ну, ничего!» — улыбается своим мыслям Семен и на минуту представляет себе, как налетают на батарею сразу два «юнкерса» и он, лейтенант, командует:

— Огонь!..

— Виноват, товарищ лейтенант! — отрезвляет его старшина Лебедев, оказавшийся близ командира. — Вы что-то сказали?

Тонкое, красивое, загорелое лицо лейтенанта вспыхивает.

— Я говорю — как назло, сегодня ни одна собака не прилетит, чтобы мы могли проверить новые таблицы.

— Ничего, товарищ лейтенант, — утешает Лебедев. — Не сегодня, так завтра угостим фрица нашим огоньком. Обязательно угостим.