Квадратное время

Глава 1 Комфортный старт

Одесса, апрель 1930 года (3 месяца до рождения нового мира)

Если кто-нибудь попросит меня назвать главный символ интербеллума{1}, то я без колебаний отвечу: «Это вокзал!» В нем начинается и заканчивается любое, даже самое короткое путешествие.

За два прошлых года я успел исколесить всю Европу, но оказалось, что завершить мою миссию возможно только в СССР.

Поэтому – снова перрон, снова бьют в уши заполошные крики продавцов всякой снеди и разноголосые переливчатые локомотивные гудки. Зычно клацают буфера, упруго подрагивает под ногами асфальт. Отличие от Франкфурта или Стамбула по большому счету ровно одно: вместо веселого и бессмысленного Малека Вебера из репродуктора доносится немилосердно шипящая, однако вполне узнаваемая мелодия «Я милого узнаю по походке», с первых звуков которой невольно вспоминается надрывно рвущий гармонь Гарик Сукачев.

Впереди носильщик – здоровенный детина в нелепой форменной фуражке и сером засаленном фартуке поверх старой солдатской шинели. Не просто так – он тащит за спиной на подставке-сиделке наш багаж.

Странный атавизм: везде в Европе для этого используют специальные, похожие на двухколесную тачку тележки, однако «жемчужину у моря» научно-технический прогресс упорно обходит стороной. Хотя, возможно, просто нет надобности – не часто у советских пассажиров встречаются пудовые сундуки или необъятные кучи коробок-картонок.

Даже наши далеко не самые огромные в мире чемоданы явно смущают окружающих новизной и мягким блеском импортной кожи. Что отнюдь не мелочь, а реальный символ статуса, который легко удерживает на расстоянии докучливых газетчиков, лоточников Главдорбуфета[1], кроме того, заставляет мелкотравчатых служителей железнодорожных законов брать под козырек вместо очередной проверки документов.

И последнее, но не менее важное: чемоданы как магниты притягивают взгляды хорошеньких девушек! Последнее скорее обидно, чем приятно. Надеюсь, местным барышням и без багажа есть на что посмотреть: мой рост под метр девяносто; не страшные – как я в глубине души надеюсь – черты лица. А если не нравится лицо – пусть оценят темно-серый, в крупную синюю клетку костюм, к которому прилагается белоснежная рубашка с закругленными по последнему слову моды уголками воротника. В остальных деталях одежды тоже порядок: небрежно повязанный галстук, весь в черно-золотых узорах, да новенькие броги, чуть поскрипывающие при каждом шаге. Как вишенка на торте – абсолютно бессмысленная, но от этого не менее обязательная кепка.

Дорого, броско, но ведь не станешь же каждому встречному-поперечному объяснять, что чуть более года назад я и сам таскал мешки в порту – как обычный грузчик. А все внешние признаки моего достатка и успеха – лишь антураж авантюрного спектакля, который пытается разыграть на просторах молодой Советской республики Яков, мой старший аж тридцатилетний партнер и идейный вдохновитель. Заодно – тщеславный наглец в своей нелегкой «работе» и кичливый франт. Даже сейчас вместо добротной, но вполне тривиальной классики к серым бриджам он натянул вызывающие гольфы до колена в мелкий черно-белый ромбик, массивные черно-белые же штиблеты, а пиджаку предпочел шерстяной джемпер, разумеется, одной расцветки с гольфами. Хорошо хоть кепка обычная, серая, иначе впору выходить не на перрон одесского вокзала, а прямиком на арену цирка, клоуном.

Понять Якова несложно – вся его жизнь, в сущности, затянувшаяся театральная премьера. Более того, за несколько месяцев совместного путешествия я успел оценить и отчасти полюбить милую привычку моего спутника жить каждый день как последний, чего бы это ни стоило. Поэтому ничуть не расстроился, когда для покупки билетов в родном городе он обратился в отдельное окно кассы, приметное кроме скромной таблички «Управление спальных вагонов прямого сообщения» совершенно невероятным для данного места и времени отсутствием очереди.

Приятная и безукоризненно вежливая девушка небрежно глянула на наши справки-разрешения с места работы и, почеркав неразборчивые цифры на бумажках под копирку химическим карандашом, выдала ярко-красные типографские квитанции-плацкарты{2}. На каждой красовалась изрядно подзабытая мной аббревиатура наркомата путей сообщения с пиратским гербом – перекрещенным с якорем абордажным топором. Калькуляция стоимости служила основанием для взыскания целых сорока трех рублей – за мягкость, место и белье.

Оплатой этой суммы дело не ограничилось. Уже в обычной кассе Яков, ткнув пальцем в плакатик «По плацкарте НКПС билеты приобретаются вне очереди», уверенно оттер от окошка всех желающих и взял два билета в «мягкий», по восемьдесят четыре рубля за каждый. По здешним меркам – двухмесячный средний заработок рабочего – безумные деньги за чуть более чем двухдневный вояж до Москвы.

И вот теперь, уже на перроне, результат стараний по повышению комфорта воплотился во вполне материальный объект. Последним в составе – и, соответственно, первым со стороны вокзала – нас ждал более чем примечательный вагон. Не знакомый мне по вояжу из Берлина в Ленинград первоклассный синий, не желтый второго класса и, конечно, не обычный зеленый, как здесь принято говорить – «жесткий». Его обшитый дорогим деревом корпус светился благородной фактурой{3} как будто сам по себе. Потемневший от времени, местами облупившийся лак ни капли не мешал, наоборот, он придавал вагону сходство с океанской яхтой, получившей свое и от седых пенных гребней штормов, и от обжигающего солнца тропических штилей. Начищенные бронзовые поручни и оконные наугольники еще более усиливали впечатление: в подобранном сочетании они как-то по-особому блестели на солнце.

«Так вот ты какой, международный спальный!» – ударила короткой искрой догадка.

Перед глазами встала бесконечно далекая, но все еще памятная спокойным уютом комнатка в Хельсинки, неяркая лампа под зеленым абажуром, и под ней – перечерканный тут и там карандашом томик «Трех столиц» Василия Шульгина, в котором, собственно, я впервые наткнулся на воспоминания о подобном слипингкаре{4}.

Как давно и как недавно это было!

Но предаваться воспоминаниям некогда. Пожилой усатый мужчина в новехоньком синем френче встречал нас у распахнутых дверей вагона. Приколотая к груди золотая номерная бляха «проводник-истопник» и роскошная черная фуражка с синим кантом придавали ему вид настоящего командира. Однако рассмотрев красные плацкарты в наших руках, кондуктор незамедлительно переломился в пояснице. Начищенная до блеска пиратская эмблема ярко сверкнула под лучами клонящегося на закат солнца.

– Сделайте-с одолжение, господа-с, проследуйте в шестое купе, рассаживайтесь со всяческим удобством-с…

Роскошь внутреннего убранства сразила меня наповал. Стены коридора радовали уставший от буржуазного рационализма взгляд панелями благородного красного дерева и вставками из тисненого плюша. Окна прятались под собранными в затейливые рюши портьерами, настоящими, совсем как в приличном доме или дорогом отеле. Тусклой бронзой светилась массивная инкрустация молочных плафонов. Ручки дверей удивляли банковской точностью и надежностью. Туфли тонули в начавшей облезать, но все еще очень годной ковровой дорожке.

Как будто вернулись довоенные имперские времена: за окнами счастливый четырнадцатый, а не суетливая, пошлая – да еще поиздержавшаяся до последнего предела – весна тридцатого года.

– Куда класть прикажете? – Носильщик за спиной бухнул сапогами, разом стирая наваждение.

– Тебе лучше знать, братец, – со смешком выдал указания Яков, уступая место в узком проходе. – Да смотри поаккуратнее там! Кожу не поцарапай!

– Наверняка ведь вагон в Германии делали? – не смог я удержать давно вертящийся на языке вопрос. – Ей-ей, не под силу царской промышленности такие чудеса сотворить, да еще в количествах, чтоб до сих пор хватало в Одессу гонять!

Вместо ответа Яков указал рукой на закрепленную над дверями табличку – «Верхне-Волжскій заводъ, городъ Тверь. 1904 годъ. Купе № 6».

Между тем носильщик закончил упихивание наших чемоданов и узлов, получил долгожданную полтину серебром и вместе с густым ароматом дегтя утопал к выходу.

Можно осмотреться…

Прямо напротив, на уровне глаз, вдоль стены вагона раскинулась верхняя полка – мягкий матрас в массивной деревянной раме. Сразу под ним – широченное, аж трехрамное окно. Справа – диван с прихотливо изогнутыми ореховыми подлокотниками и высокой «тронной» спинкой. Очень удобно, ничто не мешает плюхнуться с размаху на мягкие пружины поближе к столику.

Но откуда вторая полка в двухместном купе?!

Резко перевожу взгляд: дивана напротив нет и в помине, вместо него всего лишь широкое кресло, а у входа перегородка выступает внутрь купе, и – черт возьми! – там еще одна дверь, мимо которой я умудрился впопыхах проскочить.

Неужели…

Точно, уборная! Хотя нет, только раковина умывальника, да вдобавок – судя по виднеющейся в глубине второй двери – одна на пару купе.

Все равно здорово!

Я с удовольствием повернул массивные бронзовые краны, сполоснул руки под струей воды, вытер висящим на вешалке полотенцем.

А жизнь-то налаживается!

Слабо шевельнулся червячок сомнения: не перебарщивает ли Яков? Могут ли будущие студенты, которыми мы выступаем согласно легенде, путешествовать с таким немыслимым комфортом?

А почему нет?

Формально НЭП не свернут, богатство, частная торговля и производство все еще как бы разрешены. Пусть советский золотой червонец в мире с тысяча девятьсот двадцать седьмого года идет по цене макулатуры{5}. Пусть налоги проклятым эксплуататорам вкручены выше небес. Пусть оптовые и товарные биржи закрыты, коммерческий кредит запрещен. Все равно граждане республики не успели отвыкнуть от многовековой привычки к открытому богатству. Так что кроме солидных, отягощенных животами и портфелями совбуров{6} к нашему вагону живо тянутся купцы-кооператоры, они же – жулики-коммерсанты. На первый взгляд – непримиримые классовые враги, однако при них подозрительно одинаковые барышни, вполне сносно одетые даже по меркам старушки-Европы.

Никому на окраине триэсэрии нет дела до великовозрастных отпрысков недобитых нэпачей. Вернее сказать, не умеющих видеть дальше своего носа идиотов, по капризу стукачей и недоработке чекистов сохранивших на черный день в достатке «червяков», «сеятелей» и «николашек», но при этом мечтающих отправить своих сыновей, любимых племянников или младших братиков «в люди» по высшему разряду. Вместо того чтобы вывести их тропами приднестровских контрабандистов подальше от социалистического рая. Пока не поздно.

Прав мой куда более опытный спутник, когда говорит: «И ладно, пускай все вокруг запомнят разодетых гуляк, пуще того, в деталях рассмотрят ботинки и чемоданы – для Москвы у нас есть другие вещи. Много хуже, если кому-то достанет мозгов обратить внимание на лица!»

С последним трудно не согласиться по очевидной причине. Внутренних «пачпортов» в Советской республике нет вообще – абсолютно и совершенно. Не успели их ввести большевики. Так что в качестве уникального удостоверения личности обычно выступают кучка мятых бумажек с мало читаемыми оттисками печатей да протертая на сгибах простыня свидетельства о рождении, начинающаяся с незатейливой фразы типа «По указу Его Императорского Величества Одесская духовная консисторiя свидҍтельствуетъ…». Сложно сказать, сохранились ли соответствующие записи в огне Гражданской войны и сколько месяцев – или лет! – может занимать их реальная проверка.

Следствие бардака – неограниченный простор для использования чужой личины, а то и кустарной подчистки-подделки. Уровень детского сада для Якова, коренного одессита и редкого прохиндея, успевшего поучаствовать в фабрикации подложных документов для откоса от армии еще подростком в далеком пятнадцатом году. За актуальные в данный момент бумаги он отдал хорошим людям жалкий пяток червонцев. Хотя надо отметить, настолько дешево идут только контрики, попы, торгаши и прочие интеллигенты – свидетельство о рождении с правильным рабоче-крестьянским происхождением обойдется чуть не в десять раз дороже. Спрос заметно превышает предложение. Но нам наплевать, реально поступать в университет мы не собираемся, зато налицо значительная экономия. Вдобавок по дороге деньги можно тратить, не отходя от образа.

С другой стороны – шиковать без меры в республике Советов все же опасно, поэтому Яков подстраховался трудовыми победами. У нас в полном порядке книжечки «трудовых списков» с перечнем вполне пролетарских должностей.

Моя, на всякий случай, близка к реальной специальности: электрик-настройщик волочильного цеха одесского государственного жестяно-баночного завода, некогда носившего имя «Братья Авич и Израильсон», ныне же – «имени М. И. Калинина». Фамилия советского вождя, верно от особого уважения, вписана клерком в бумагу большими печатными буквами.

На самый крайний случай у Якова в запасе имеется совершенно убойный документ: комсомольский билет. На картонном чуде природы с портретом Ленина на обложке – вполне надежном и действующем – нет не только фотографии владельца, но и печати. Воистину, страна непуганых идиотов. Заверить столь важную бумагу способна простая подпись безвестного секретаря губкома!

Вдали прозвучала резкая трель свистка кондуктора, за ней – сочный, на три тона ниже гудок паровоза, звонкая волна перестука буферов обозначила старт состава…

Первый час, как принято, прошел за взятой в дорогу снедью. Воспетая в романах и стихах жареная курица прекрасно сочеталась по дизайну с толстодонными, снабженными царским гербом и аббревиатурой МПС подстаканниками. Вкус же традиционного железнодорожного чая явно недотягивал до заданного антуражем уровня. Или, что куда более вероятно, нам с Яковом так казалось после турецкого изобилия.

Скоро живописная разруха окраин Одессы осталась позади, потянулись бесконечные, подернутые свежей зеленью поля, небольшие деревеньки, кривые заборы и прочие невнятные сараи. Однообразное скольжение пейзажей навевало скуку – паровоз тащил состав неспешно, километров тридцать – сорок в час, но как-то удивительно ровно, не разгоняясь и не притормаживая.

Под тихий, чуть слышный перестук колес Яков расстелил постель и прилег подремать.

Я попытался последовать его примеру, но, увы, безуспешно. Снова, наверное в тысячный раз, вспомнилась история, благодаря которой меня и занесло на эти без малейшего преувеличения смертельные галеры.