Кыыс-Хотун

Дочерям Полине и Надежде

Часть первая

I

Не окинуть глазом Кыталыктах, не обойти пешком и не объехать на лошади. Широко простерлась долина, зеленая от травы, белая от берез. Разбежались по бескрайнему лугу шаловливые рощицы, водят свои девичьи хороводы озорные деревца, чуть касаясь друг дружки молодыми ветвями. Далеко чернеет сумрачный лес — суровая граница долины.

Этой землей владели и владеют потомственные богачи. Испокон веков не смеет бедняк здесь скосить для себя былинку. Вся трава, все дрова, все озера и речки здесь принадлежат только одной семье.

Старый Байбас, покойный хозяин Кыталыктаха, отличался изворотливым, хитрым умом. Он не отсиживался в глуши, как его деды и прадеды, кое-где побывал, потерся среди себе подобных и усвоил главную истину нового времени: копи деньги. Не молоко, не масло, не драгоценные собольи шкурки — дороже всего желтый металл и разноцветные хрустящие бумажки. И он собирал рубль к рублю всю свою долгую хищную жизнь. О хозяйстве пекся даже на смертном одре. Когда понял Байбас, что не встать ему больше на ноги, не гулять по любимому Кыталыктаху, — призвал законника и все богатство свое по установленной форме, скрепив печатями и подписью своей, завещал единственной дочери Хоборос.

А потом отправил человека за теми, кто был должен ему хотя бы копейку. Год выдался голодный, и увязшим в процентах соседям платить было нечем, но умирающего не трогали мольбы и рыдания. «Я ждать не могу, ухожу, сам видишь, — цедил он сквозь зубы очередной жертве. — Если не улажу свои дела при жизни, бог не примет ни в рай, ни в ад». Многим беднякам пришлось той осенью распроститься с единственной коровой, а кое-кому и с куском земли. Зато дочь Байбаса стала еще богаче, чем был он сам.

Якуты о дочерях обычно говорят, что они — «чужое имущество», «не наше богатство». Ведь им замуж выходить, да и вообще — расточительна женщина. Не такова Хоборос. Смерть отца словно сделала ее еще более рачительной и расчетливой. Ничего не утратила из отцовского наследства. Наоборот — расширились владения рода Таскиных, потеснила Хоборос не только бедняков, но и соседей побогаче. Сейчас она самая состоятельная хозяйка в округе. Порой даже язвительно посмеивается над своими предками, оставившими ей столько добра: «Наивны были старики, жить не умели». Впрямь, сама Хоборос живет по-новому: выстроила для себя огромный, рубленный по-русски, настоящий господский дом и обнесла изгородью весь Кыталыктах.

Нынче все якуты-богачи поклоняются новой моде — рыскают, как волки, по городам, торгуют чем попало, лишь бы быть на виду, лишь бы лизнуть лишний разок развеселой городской жизни. Таскина с места не трогается.

Зимой ее обозы с маслом и мясом гонят в Якутск доверенные люди. И странное дело: не заглядывает своим посыльным в карман, а не было случая, чтобы ее обманули. Богатство ее растет день ото дня. Неизвестно только, кому оно достанется: у перезревшей девушки — ни мужа, ни ребенка. Правда, растет при ней девочка, незаконнорожденная дочь двоюродной сестры. Хоборос воспитывает Нюргуну как родную, но никто не верит, что девочка станет наследницей богачки: держит ее при себе от скуки, забавляется с ней, как с куклой, чтоб не завыть от одиночества. Распоряжается ребенком как хочет: то побьет, то приласкает.

— Аныс! Аныс! Постой! Не могу больше! — закричала Нюргуна, устав спотыкаться на кочках. За маленькой батрачкой, крепкой, быстроногой, не угнаться тойонской воспитаннице. Вот что значит ранний труд: с семи лет живут рядом и питаются чуть ли не одной пищей, всего-то разница, что Нюргуна спит в хоромах, а Аныс в хотоне — но какими разными выросли! Не сравнить коренастую, плотную, пышущую здоровьем Аныс с хрупкой Нюргуной.

— Быстрей, опоздаем! Госпожа с минуты на минуту вернется. Тогда и тебе не поздоровится!

— Ничего, ничего! Тетя к вечеру приедет. Успеем!

— Ой, кто это? — вздрогнула и попятилась Аныс.

В двадцати шагах от девушек, лицом вниз, как труп, неподвижно лежал человек. Его длинные, давно не стриженные волосы смешались с травой. С замиранием сердца подруги подкрались к лежащему и вдруг шарахнулись в сторону: человек зашевелился. Он приподнялся и провел рукой по глазам, как бы утирая слезы. Его ветхий армяк на груди был перепачкан травой и грязью.

— Это Мики! — облегченно вздохнули подружки.

Мики — неповоротливый, медлительный старик, бывший батрак Байбаса и нынешний испольщик Хоборос. Всю свою молодость батрачил Мики на тойона вместе с женой, матерью его единственного сына, кудрявого Нюкуса. Оба мечтали зажить своим домом. Жена так и не дождалась такого счастья — умерла, не дожив до сорока лет. Давно уж покоится ее прах в мерзлой земле Кыталыктаха. А Мики купил-таки у Таскина в долг клочок земли, смастерил на нем хилую юртенку и затопил наконец первый в жизни собственный очаг.

Недолго длилось его горемычное счастье. Умирая, тойон потребовал вернуть долг. Проще всего было отказаться от земли и вновь идти к Таскиным в батраки, но старик заупрямился. Он решил отдать единственное, что у него было — корову. Он вел ее на подворье богача со слезящимися глазами, а сам в глубине души надеялся — простит долг умирающий тойон, ведь столько лет, почитай, даром гнул спину на него Мики! Привязав буренку у входа, взошел к больному и громко сказал: «Бери свой долг, Байбас, однако». Тойон не повернул головы…

Так и остался Мики с землей, но без скота.

И пришлось ему вскоре идти к Хоборос — что делать, сам травой сыт не будешь. А молодая, но расчетливая и безжалостная госпожа — недаром прозвали ее Каменной Женщиной — согласилась вернуть корову, но взамен потребовала землю. И сдался Мики. Кончилась его самостоятельность. Правда, он живет не в господском дворе и батраком не считается, но голодает чаще любого батрака. За половину укоса арендует у Каменной Женщины небольшой надел. А чтобы Мики и думать забыл о своей бывшей земле, участок ему Хоборос отвела на другом конце Кыталыктаха. Но, видно, не забывает старик о своей «вольной» жизни, раз пришел на то место, где стояло его дырявое жилище.

Несколько месяцев назад свалилось на него нечаянное счастье. За него вышла замуж лучшая батрачка Хоборос, работящая и душевная Олексас. Всех ошарашила. Никто и думать не мог, что пусть и сирота, бесприданница, но красивая и бойкая девка найдет что-то привлекательное в старом бедняке. Да и сам Мики не то, что не сватался — даже и не разговаривал с ней никогда. А она прибежала к нему. Как-то госпожа вечером придралась к Олексас, накричала на нее и чуть не избила. А ночью батрачка исчезла. Связала свои вещички в узел, закинула за спину и пропала. Лишь через неделю узнали — живет со стариком Мики.

— Ты что лежишь, Мики? Заболел, что ли? — Аныс говорит решительно и громко, словно дрова колет.

— Что тут делаю? Почему лежу? — забормотал Мики. — Ээ, да просто полежал на этом зеленом лугу.

Почему бы и не полежать? Эта земля и моим потом полита. Недаром так расцвела. А как пахнет, а? Понюхайте, понюхайте! — старик вырвал с корнем несколько стеблей полыни. — Да, бог землю творил для людей. И наш Кыталыктах тоже. Сюда, наверное, спускались сами духи плодородия, вот почему трава каждый год в пояс вымахивает. Бог сотворил Кыталыктах, чтобы люди сеяли на нем хлеб и пасли скот. Я и сам когда-то пахал и косил здесь… А теперь живу в лесу, у речки. Скучаю по этому раздолью, спасибо Каменной Женщине.

Проговорившийся Мики покосился на Нюргуну: как отнесется она к тому, что он упомянул прозвище тетки? Хотя в нем ничего оскорбительного не заключалось и появилось оно на свет благодаря не «только характеру Хоборос, но и ее родовой фамилии[1] — кличка есть кличка. Богатым не слишком нравится, когда их величают именами, которые дает не поп, а народ. Однако в лице Нюргуны ничего не изменилось, и Мики с удовольствием повторил прозвище всесильной хозяйки:

— Говорят, Каменная Женщина выходит замуж?

Подруги остолбенели.

— Мы… ничего не слышали… — запинаясь, проговорила Нюргуна. — Откуда узнал, Мики? За кого?

— Ээ, живете под боком у госпожи и ничего не слыхали, а Мики в лесу и все знает, — заулыбался старик. — Что ж она тебе свое сердце не открывает? — он погладил Нюргуну по голове. — Да, сказывают люди, нашла госпожа молодого парня. Из бедняков, но учитель, говорят. Да она же сегодня в церковь поехала с ним… разве не слыхали?

— Нет…

— Красавчик, говорят… Что ж, пусть радуется Каменная Женщина. Может, оттает у нее душа, может, скинет она, как шкуру, прежнее обличье. Всякое бывает в жизни. Вам этого еще не понять, вы, как зайчата, прыгаете, даже кочек не замечаете. Да, повезло парню! Такой богатой невесты еще ни у кого, наверно, не было, разве что у царя самого… Все получит — и скот, и золото… Да, и золото. У богатых людей всего хватает, а у бедных… даже дом твой и тот могут отобрать, и луг свой скосишь чужой скотине.

— Мики, ты плакал, что ли?

— Я! Нет-нет, — старик сердито шаркнул рукавом по лицу. — Просто повалялся на своей земле — взгрустнулось…

— Ты не плачь, — попросила Нюргуна. — Смотри, я бабочку поймала… Золотая…

— А откуда вы сломя голову?

— От Мастера.

— Были у больного Морджо? Навещаете? Молодцы. Бедного человека жалеть нужно. Богатый и сам проживет. Ты бабочку не держи — пусть летит. У каждого жизнь одна! Кому суждено летать — пусть летает, кому бегать — пусть бегает. Не мешай… Добрая у тебя душа, Нюргуна. И глаза, как у матери… Ты на Прасковью очень похожа. Я ее хорошо помню. Гордая была женщина, она ли станет терпеть унижения?! Ушла…

— Как ушла, Мики? — вздрогнула Нюргуна. — Она же умерла…

— Не знаю, может, и умерла, только не здесь, отсюда ушла… А тебя Хоборос не отдала. Ээ, давно это было. Ну, заболтался я с вами, пойду себе… — И старик заковылял по едва заметной тропинке.

— Беда! — вскрикнула Аныс. — Госпожа tдет!

По дороге в усадьбу скакала пара холеных лошадей, запряженных в легкий тарантас.

Нюргуна и Аныс изо всех сил бросились бежать.

Если Хоборос увидит их здесь, она сразу поймет, что девочки ходили к Мастеру Морджо. Строго-настрого запрещает она навещать разбитого болезнью человека, который чем-то насолил ей много лет назад? Но девочки все равно бегают к Мастеру тайком, готовят ему пищу, убирают жилье. Они поклялись, что не оставят в беде человека, которому никто не помогает.

— Аныс, не могу, стой! — Нюргуна схватила подругу за рукав. — Все равно лошадей мы не обгоним… Послушай… Тетя иногда мне говорит: «Ты хорошая, не такая, как твоя мать, о, она была настоящей гадиной…» А Мики мать хвалит. Кому верить? Тетя говорит, что мать умерла, а Мики — ушла…

— От Боккои я то же самое слышала. Наверное, жива твоя мать, еще вернется! — И Аныс, держа Нюргуну за руку, вновь пустилась к усадьбе.

— Аныс, где пропадала? Смотри у меня. Жду вас, жду, беспокоюсь! — с напускной строгостью выговаривала старая Боккоя. — У госпожи такой день, а вы где-то рыскаете… нет того чтобы помочь старухе!

Она с трудом сняла с очага кипящий котел.

— Ишь, кипит-бурлит, будто тоже радуется… Да, долго ждала госпожа наша суженого. Дождалась наконец. Будет жить-поживать, как в посудине с маслом. Отчего бы и нет? Им есть на что жить…

— Ясное дело, — вставила слово батрачка помоложе — Варвара. — Богатая баба без мужа не останется. Сама выберет кого захочет. Кто не польстится на Кыталыктах?

— О чем она, бабушка? — спросила Нюргуна.

— Да болтает не зная что. Ты придержала бы язык при детях, Варвара. А вы где шлялись, длинноногие?

— Э-э, девчонки, гуляйте, пока жива эта старуха да работает за вас. Веселитесь, пока молоды! — переворачивая вилкой оладьи, вздохнула Варвара, жена конюха Ланкы. У огня она вспотела, разрумянилась — даже лицо ее стало похоже на хорошо поджаренную оладью. Характер у Варвары спокойный, никогда от нее не услышишь бранного слова — хоть на голове ходи. Молодежь пользовалась добродушием кухарки и шалила в юрте, как хотела. С виду, она полная, сытая, но на самом деле часто болеет.

— А со свадьбой как… небось роскошную, шумную устроит, а? — как бы между делом вновь нарушила молчание Варвара.

— Зачем? Не молодуха же, какой тут шум? — вырвалось у Боккои. — Ты что меня спрашиваешь, как будто я знаю.

Сама решит, что ей делать, с нами советоваться не будет. — И, чувствуя, что разговор принимает опасное направление, легонько подтолкнула Нюргуну. — Нюргу, милая, иди в дом скорее: надо на стол накрыть, о еде-посуде позаботиться. Тебя ждут, наверное!

И старуха потащила девочку к двери, от греха подальше. Заботу о хозяйском ужине она проявила, не подумав, — забыла, что господа давно пьют и едят. Но беспокоилась Боккоя зря: из Варвариных рассуждений Нюргуна не поняла ровным счетом ничего.

— А тебя тетя с собой берет? Ну конечно же не оставит! А что будет с домом, с усадьбой? И куда мы уедем? — обрушила Нюргуна на старушку очередную порцию вопросов.

— И, дитя!.. Ты что же, думаешь, уедут? Да еще и нас прихватят? Не будет этого! Кыталыктах держит крепко, милая. Здесь жить будут. Жених-то уже приехал, высмотрела ли? Вот увидишь, красавчик, умница. Хобо-рос не простушка, нет, до сорока ждала, зато какого муженька подцепила… Ну, ступай, — Боккоя поцеловала девушку в щеку и сунула ей кусок мяса. — Бедняжка, словно и не из богатой семьи — робкая, нежная, чуть что — в слезы. А уж худа-то, худа!..

Последние слова Боккоя пробормотала уже далеко от Нюргуны.

Нюргуна вцепилась зубами в мясо — она не на шутку проголодалась. Ей не терпелось взглянуть на жениха, но входить с куском во рту было неудобно, и она остановилась перед дверью. С господской половины доносился раскатистый голос попа — частого посетителя усадьбы.

— Молодец, ай, какой молодец! — этот густой, громыхающий бас ни с чем не спутаешь.

Как заведет в церкви, размахивая кадилом, свою «аллилую» — оглохнешь, бывает. — Да, это тебе не шутка! Одного скота у Хоборос не меньше ста голов. А земля, а усадьба? Да и золотишко есть. Поговаривают, запрятано на черный день. Оторвал ты, брат, жену, всем на зависть! Пей-гуляй в свое удовольствие! И правда, чего тебе не хватает? Умен, образован, да еще богат. Ай молодец, парень!

Нюргуна обрадовалась. Видно, и вправду хороший муж будет у тети, раз его так расхваливает поп. Нюргуне просто жаль бывало Хоборос — так доставалось тете: сама и жнет, и косит, и следит за батраками, всюду — одна, одна, одна, без всякой помощи! Да еще обмороки — Хоборос больна, и неизвестно, как лечиться. Теперь у нее надежная опора, умный, образованный муж. Уж он-то наведет порядок в громадном хозяйстве.

Поп разглагольствует, а собеседник его голоса не подает. То ли молчит, то ли говорит слишком тихо. А батюшка гнет свое: «Ай, молодец, счастливчик! Все тебе достанется вместе с женой. Да и баба хоть куда. Красавица, можно сказать!»

«Все тебе достанется», — говорит поп. Странно. Тетя не раз говорила, что половина имения — ее, Нюргуны, что она обязательно получит свою долю. Нюргуна даже пообещала Аныс разделить с ней эту долю. Теперь, оказывается, все заберет пришелец. Как же быть с Аныс? Нюргуне ничего не надо, но вот Аныс… Девушка очнулась от чьих-то шагов. Обернувшись, ахнула: боже, кто это? Неужели тетя? В голубом атласном платье, с легким румянцем на щеках, со сверкающими взволнованными глазами, она была неузнаваема.

Чуть ли не впервые заметила Нюргуна, как все же красива Хоборос. На полных губах блуждала загадочная улыбка. «Всегда бы ты была такой», — успела подумать Нюргуна.

— Ты что тут делаешь? Подслушиваешь? Я же говорила тебе: не подслушивай старших… — без обычной злости, почти как Боккоя, упрекнула Хоборос.

— Я… эти люди о тебе… я хотела…

— Все равно не надо подслушивать… и ябедничать не надо. А что это у тебя? Мясо? Ты что же, за столом не наедаешься? Нехорошо жевать по углам. Ты не батрачка… Иди, переоденься в новое платье, замшевые торбаса… и приходи ужинать.

Зашуршал атлас, хлопнула дверь, и Хоборос исчезла, словно и не стояла здесь на самом деле, а лишь приснилась Нюргуне. Все, все — и одежда могущественной тетки, и блуждающая улыбка, и ее спокойный, добродушный, чуть ли не ласковый тон — было настолько необычным, что Нюргуна дернула себя за ухо, чтобы убедиться в реальности происходящего. Сколько событий сразу! Надо бы найти Аныс, поделиться новостями. Вдруг Нюргуна подумала, что замужество тетки — не самое главное, что сегодня случилось нечто гораздо важней. Что же? Ах, да, мимолетный разговор с Мики и его слова о том, что мать Нюргуны не умерла, а ушла из Кыталыктаха. Неужели мать жива? Какое прекрасное слово — мать… Ма-ма… Как завидовала Нюргуна своим сверстникам, росшим рядом с ней, хуже одетым, чем она, и вечно голодным: у них были мамы. Как-то Нюргуна назвала матерью Хоборос.

Давно это было, но она до сих пор помнит, как сердито перекосилось лицо тетки. «Я не мать тебе, твоя мать умерла», — долго втолковывала потом Хоборос девочке. Помнит Нюргуна и то, как искала могилу, но найти не могла, а когда спросила Боккою, где похоронена мать, та ответила примерно так: «Ээ, дитя мое, далеко-далеко… никто не знает».

Да, о многом хотелось бы потолковать с Аныс. Но тетя велела переодеться. Нюргуна прошла в свой уголок, натянула тесноватое платьице, туго заплела косы, подвесила на них бренчащие железки и медленно двинулась к той двери, где ее застали за постыдным делом — подслушиванием. Сердце замирало от страха и любопытства. Сейчас она увидит человека, который надолго — нет, не надолго, а навсегда — встанет рядом с тетей и будет, как и она, иметь власть над Нюргуной… Может, вся будущая жизнь Нюргуны зависит от него. Каков же он?

Она вошла в гостиную, не поднимая головы, но, по счастью, вспомнила постоянную теткину муштру — выпрямилась, поклонилась и даже улыбнулась.

Когда туман в ее глазах рассеялся, она увидела, что приезжего в гостиной не было: более того, куда-то исчез и священник. А за столом, кроме Хоборос, сидел хорошо знакомый ей князь[2] Федор.

— Бай-бай! Смотри, как глаза выпучила! — раздался голос князя Федора. — Это ведь, кажется, Прасковьина дочка, ее грешок? Какова стала! Пожалуй, покрасивее тебя растет, а, Хоборос? Отправь ее в Якутск, там, говорят, есть школа для девочек из богатых семей. Скоро я сам поеду в Якутск — хочешь, отвезу? Конечно, кое-кому придется сунуть в лапу, да ведь ты не обеднеешь! Имей в виду, раз у тебя муж образованный, воспитанница тоже не должна оставаться неграмотной. Народ засмеет! Эй, стрекоза, хочешь учиться? — князь сделал пьяную попытку ухватить Нюргуну за рукав, но промахнулся. — Кому и учиться, как не тебе — при такой богатой тетке!

— Я бы училась, — потупила глаза Нюргуна, — только, наверное, ничего из меня не выйдет.

— Ээ, нет, ты понятливая, я нутром чувствую… Отдай ее в школу, Хоборос… Хоть ты и замужем, а будут ли детишки, одному богу известно… поздновато… Будет у тебя грамотная помощница. Да и вину свою загладишь — ведь мы с тобой перед этой мухой виноваты немножко, а? Помнишь, как ее мамаша потребовала свою долю Кыталыктаха? Мол: «мой отец да ее отец — родные братья»… И ведь могла бы по суду оттяпать, если бы не я. «Эта женщина без роду, без племени, знать ее не знаем и знать не хотим. Выросла при нас, как гриб при дороге, неизвестно чья, и требует еще». Так сказал я тогда. Ты этого, Хоборос, не забывай! Ты, конечно, богата. А кто тебе помог? Федор…

— Замолчи! Распустил язык. Зачем болтаешь чепуху при ребенке? — зло сверкнула глазами Хоборос.

— Говорю тебе, учи ее, — продолжал захмелевший князь. — Помнишь, что ты сама толковала, когда я помогал дьячку открыть школу?

«Человек — как глина, учением из него можно вылепить что угодно». Жаль дьячка — светлая была голова.

— Нашел о чем тужить. Другой на его месте разбогател бы в два счета, а он даже себя прокормить не смог и с голоду умер.

— А почему ты, Хоборос, не устроила настоящей свадьбы? Разве это свадьба сорокалетней женщины, впервые выходящей замуж? Хоть раз накормила бы до отвала своих рабов. Или в парне сомневаешься? Может, и права, зачем верить молодому, да еще красивому… А может, тени умершего отца боишься? Повеселилась бы хоть раз в свое удовольствие!

Хоборос, видимо, не нравятся слова Федора, она то краснеет, то бледнеет от злости. Так все было хорошо, и вот испортил этот мужлан. Говорит не прямо, а с подковыркой: вроде и сочувствует, и радуется за тебя, а на самом деле даже не пытается скрыть издевку. До сих пор не может простить, что двадцать лет назад Хоборос пренебрегла им.

— Не кричи, — наклонилась она к уху князя. — Приезжий человек услышит. Зачем ему все знать.

Князь Федор вскочил как ужаленный.

— Приезжий услышит? Лишь о нем и думаешь? А его давно уже и нет. Заскучал с нами, прогуляться пошел! Поп ему интереснее молодой жены. А ты и поверила, что ему нужна. Добро твое ему нужно, чтобы жить, ни о чем не заботясь.

Нюргуна, наскоро поев, выбежала во двор.

Чего только она сегодня не наслушалась. Князь Федор тоже вот о матери. А что он хотел сказать, на что намекал — не сразу поняла Нюргуна.

— Ты человек городской, а сюда согласился ехать. Это хорошо! — послышался из сумерек поповский бас. — Здесь образованные люди нужны… Порядочные люди нужны… Нет порядочных людей. Теперь нас будет двое…

Рядом со священником по усадьбе шагал молодой человек с приветливым, открытым лицом, одетый по-городскому: белая рубашка навыпуск подпоясана ремешком, на ногах поскрипывают сапоги. Вот за кого выходит тетя, вот кому вручает она Кыталыктах. Нюргуна отшатнулась. Священник и теткин жених неторопливо прошли мимо.

— Бабушка! — Нюргуна вбежала в юрту, где жили батраки, и бросилась к Боккое. — Почему мне все говорят неправду? Моя мать жива, сегодня Мики говорил'. Князь Федор говорил, что она просила свою долю богатства, только ее обманули. Князь Федор сам сказал! Где она, я хочу найти ее, я сейчас же поеду искать!

— Тише, тише, пташка моя, не кричи… Не кричи и не плачь! Это правда, жива Прасковья, только где она, никто тебе не скажет. Никто не знает! Ты подрасти сначала, потом разыщешь…

— Я все поняла, бабушка… Они ее обманули, потому она ушла.

— Кто обманул?

— Тетя… и князь Федор. Он сам признался… Спроси у него! Он и тебе скажет!

— И, дитя мое… Правду такой человек не скажет. Я и сама знаю, что обидели Прасковью.

Трудно ли обидеть сироту. Ты о матери плохо не думай. Болтают — согрешила… Это не их ума дело. — Лицо старухи озарилось мягкой улыбкой. — Ни на кого из Таскиных не была похожа, словно и не из их рода. Добрая, ясная душа… Я в те годы совсем нищая была, так она, когда ни придет, всегда с гостинцем. Такое не забывается… Бывало, обнимемся, да и грустим вместе… Нет, режь меня на части — худого слова о Прасковье не скажу. И ты… Встретишь ее — приласкай, пусть даже с нищенской сумкой вернется, а ты на золотом троне будешь сидеть.

Боккоя пытливо взглянула в лицо девочки.

— У меня, бабушка, откуда золотой трон возьмется?

— Не бойся, бедной не будешь.

— Батюшка сказал, все забирает себе тот приезжий человек.

— Не все… Не все! Скот да постройки — не главное. Есть добро и другого сорта. Для тебя его Хоборос копит. Придет срок — целый город купить сможешь. Ты тетку не зли и не обижайся, когда кричит. О тебе она заботится…

— О чем ты, бабушка?

— Тсс! Это тайна. Не проговорись, — зашептала старуха. — Есть клад. Золото, много золота. Лежит до поры, есть не просит. Ты не ищи, сам найдется. Если не от Хоборос, от меня получишь. Как-то мать твоя мне сон рассказывала: «Привиделось мне, будто ты взяла у меня маленькие ножницы и не хочешь вернуть». Я тогда не поняла, я всегда недогадливая была — а это Прасковья тебя в виду имела.

Ей уже срок подходил, она и намекнула, что хочет мне своего ребенка отдать… — Боккоя смахнула слезу и замолчала, уставившись в угол.

Видно, припомнилось ей все сразу: и молодость, и Прасковья, и отец Прасковьи Яков, брат Байбаса. Когда богач прогонял гостей, то шли ночевать к его брату. У Якова и было-то всего две-три коровы, но он никогда не жаловался на судьбу, был весел и отзывчив.

— Бабушка, а какова была она с виду?

— Красивая была. Рослая… Вон на том столбе ее метка.

Нюргуна бросилась в угол юрты. Ее мать стояла здесь, касалась этой стены! Поднявшись на цыпочки, очистила зарубку. Ее мать была высокой, выше даже, чем Хоборос!

II

Короткая летняя ночь распростерла над землей белые крылья. Светло — как ранним вечером. Но все живое давно спит глубоким сном: не слышно мычания коров, затаились в гнездах говорливые птицы. Даже трава, кажется, спит — неподвижны поникшие стебли. Угомонились комары. Только легкое тарахтение брички нарушает тишину.

Это возвращаются с данью от дальних соседей Василий Макарович и Хоборос.

Днем их и не увидишь. Не любит учитель показываться на людях, да еще с женой. Зато ночью он с удовольствием объезжает свои владения. Удобная повозка, быстрые лошади, хорошая дорога, чистый воздух — что еще нужно человеку для отдыха и раздумий!

Хоборос теперь не жнет и не косит. Как-то в первые недели супружества увидел ее Василий на поле с серпом в руках, в старой поддевке, красную и потную. Удивился и огорчился. Спросил: «Почему сама мучишься — хлеба тебе не хватает?» Умная женщина сразу сообразила, что он хотел сказать. Не достоинство госпожи, а ее женскую красоту пожалел муж. С тех пор она только отдает приказания и следит за тем, как они выполняются. Сразу поправилась, похорошела. Нынче о ней можно сказать — баба в теле. А муж похож на мальчишку. Хоть и крепыш, да черты лица тонкие, чистые. Если не знать, можно принять за мать и сына, увидев их рядом.

Да, изменилась внешне Хоборос, но ее по-прежнему зовут Каменной Женщиной. Каменная она и есть — величава, как статуя, бесчувственна к чужой беде и жадна, жадна непомерно. Богатство растет с каждым днем, а ей все мало. Теперь она уже старается не для себя — для своего соколика. Когда он рядом — цветет Хоборос, а уйдет в лес или на Лену — мрачнеет, злится, гоняет своих рабов, топочет на них ногами.

Стучат колеса по плотной, укатанной дороге, всхрапывают кони. Впереди, на кучерских козлах — молодой хозяин Кыталыктаха. Он отложил кнут, лишь негромко посвистывает — почуяв запах ровной конюшни, лошади бегут сами. Хорошо на душе. Любуется он своими владениями, бескрайними и изобильными.

Хоборос нарочно повсюду возит его с собой. Хочется ей, чтобы муж поскорее входил в дело, надоели ей бразды правления, передать бы их в надежные мужские руки.

А Василий и кататься с ней не отказывается, и вроде бы спрашивает о разных хозяйственных разностях, но чувствует Хоборос — неинтересно ему все это. Не радует его прибыль, не огорчают убытки. Недоумевает Хоборос, но не сдается — таскает его за собой и к купцам, и на острова, где в разгаре сенокос, и к должникам за маслом, как сегодня. А Василий вечно забывает, куда и зачем они едут. А вступает Хоборос в переговоры с деловыми людьми — отходит в сторону, словно это его совсем не касается.

— Ага! На моем лугу чужие коровы! Лентяя Мики. Ах, старый мошенник, думает, раз ночь, никто не увидит! — спугивает она думы Василия. — Ну, погоди у меня!

Коров старика Мики узнать нетрудно. Обе они рыжие и совершенно одинаковые. Весь наслег[3] знает этих коров.

Василий улыбнулся. Он частенько бывает у Мики, когда ходит на охоту. Как-то возвращался из дальнего леса, увешанный дичью. Устал донельзя и пить захотелось, вдруг видит — юртенка. Зашел воды попить, а застрял на два часа — больно занятным оказался старик. Понравилась Василию и его семья — бойкая, смешливая Олексас и кудрявый ласковый Нюку — сын Мики от первой жены. Жила эта троица, как все бедняки — вечно им чего-либо не хватало, но не переводились в юрте шутки и улыбки. Василию полюбились неунывающие люди. Летом их дома не найдешь — сено косят, рыбу ловят в речке. Василий и вчера видел, как они таскали на спинах к юрте сено.

— Гм… По-моему, там как раз изгородь, коровы на Мининой стороне, — отозвался Василий присмотревшись.

— Ну и что? Трудно, что ли, им голову сквозь жерди просунуть? Подумай-ка, сколько саней сена они сожрут, обойдя вокруг?!

— Да какой резон им голову просовывать, если трава есть и по ту сторону изгороди.

— Какая там трава! Разве у Мики трава? Они давным-давно ее вытоптали и сжевали, эти коровы. Я Мики насквозь вижу. Он нарочно так делает. Еще в хлеб их загонит. Сам продал мне свою землю и злобствует. Вечно мое добро ему глаза мозолит. У него отобрано, что ли? Да если б не я, они бы все с голоду подохли. Жену его выкормила, сына растила, пока он бездельничал, землю свою в пустошь превращал. Там и теперь ничего не растет. Зря я ему за этот надел корову дала, молодую, стельную — вон уже две у него! Пристал — купи надел, дай корову, не выживу… Обижается, что не дала Олексас приданое. А за что ей давать, потаскухе? Вышла за сопливого старика, чтобы бегать направо и налево… Небось еще и обо мне всякую несусветицу плетут… Наслушался, а?

— А ты как думаешь? Отняла за бесценок землю и думаешь — тебе спасибо скажут? — вырвалось у Василия.

Его неприятно поразил тон, которым Хоборос говорила о своей бывшей батрачке. Самому ему никогда в голову не приходили такие мысли об Олексас, он и не задумывался никогда, почему она вышла за Мики — настолько дружно жила эта необычная семья.

— Если хочешь знать, то она, наверное, от твоих оскорблений к старику сбежала, — добавил он.

Хоборос была ошарашена. Никогда не слыхала от мужа таких резких слов. Правда, давно замечала, что Василий душевно как бы сторонится ее, а когда она пытается поговорить начистоту, отмалчивается или отшучивается, но такого разговора между ними еще не было. Что же случилось? Чем околдовали его старик и разбитная батрачка? А может, все дело в ней? От этих мыслей Хоборос стало зябко.

— Друг мой, с чего тебе вздумалось за них заступаться? — как можно мягче спросила она.

— Кто же еще пожалеет бедных людей, — хмуро произнес Василий.

— Пожалел… Так ты их пожалел? — вскинулась Хоборос. — Своих врагов пожалел! Да они во сне нас в гробу видят. Тонуть будешь — хворостину не протянут! У этого нищего все богатые люди — сволочи. Хоть князь, хоть поп — все едино. А запасы кончатся — к кому пойдет? К тому же князю или попу. Или к тебе. Поможешь ему, а он через пять лет скажет, что ты его ограбил. Вот каков этот Мики! Мутит людишек, на бунт подговаривает. Думаешь, не знаю? С сопляком, сыном Ланкы против меня ополчаются. Дурачье. А ты знаешь, за кого заступаться, — она язвительно захихикала. — Слыхала я, Олексас на тебя глаза пялит, как полоумная. Старик, наверное, уже никуда не годится. Она девка расторопная, кого хочешь на крючок поймает.

Да и ты сам хорош, нюхом чуешь, где поживиться можно.

Вот уже полтора года терзает Хоборос Василия беспричинной ревностью. Сначала он пробовал переубеждать ее, но быстро понял, что это бесполезно, и перестал возражать ей. Когда она заводила любимую «песню», он хмуро и надолго умолкал. Не знал, что тем самым еще больше растравлял воображение Хоборос: раз молчит, значит, нечего сказать, в самом деле виноват!

Опять о том же… Как не стыдно ей оскорблять своими подозрениями, так унижаться. Василий гневно хлестнул лошадей. Рысаки понеслись вскачь. Впереди из легкого марева выплывал огромный черный дом без единого огонька. Казалось, не бричка мчится к нему, а он сам движется ей навстречу. Из-за рощи поднималось раннее летнее солнце. Последнее усилие разгоряченных коней — и экипаж влетел в распахнутые ворота.

— Я на охоту, а ты? — проронил Василий, соскакивая с брички.

— Я? На охоту? — удивленная Хоборос повернулась к мужу, но тот уже входил в дом. Рассвирепевшая женщина бросилась в сарайчик, где отвернувшись к стенке, сладко всхрапывал Беке, семнадцатилетний сын Ланкы.

— Вставай! Слишком много спишь! Масло разгрузить надо! — громко крикнула она, но Беке лишь повернулся на другой бок. На шум прибежала Боккоя, которая в ожидании хозяев заснула во дворе, прислонившись к стене сарая. Всю ночь этот Беке, не давая ей заснуть, прошагал в своей клетушке. Какая муха укусила его — откуда знать Боккое? Лег только под утро — не прошло и получаса.

— Проснись, лентяй! — старуха вцепилась в волосы и хорошенько тряхнула Беке, но на него не подействовала и эта мера. Тогда Бок-коя единым духом слетала в свою юрту, вернулась с ковшом холодной воды и со словами «пора умываться, дурень» плеснула ему в лицо. Парень вскочил, ничего не соображая, и ринулся вперед головой, едва не сбив с ног Хоборос.

Боккоя чуть не упала от ужаса. Пробормотав что-то бессвязное, она поволокла Беке к бричке. Тот наконец опомнился, бросился к огромным туесам, помещенным в задней части повозки, и стал снимать их.

У брички стоял Василий и, пощипывая черные усики, улыбался. Очевидно, он все слышал и видел. Хоборос окинула его испепеляющим взором. Василий, все так же улыбаясь, стал помогать Беке.

Боккое не понравилась усмешка хозяина. «Как можно смеяться над женой», — подумала она.

— Я всю ночь не спала, вас ждала, — сказала Боккоя. — И малый тоже.

— А он с какой стати? — возвысила голос Хоборос.

Боккоя не знала, что и ответить.

Между тем Василий и Беке перешли в амбар. Беке спустился в подполье. Хозяин подавал сверху туеса. Был он в перчатках, да еще белых, и берестяные посудины брал осторожно, кончиками пальцев. «Как будто брезгает», — подумалось юноше.

— Вы слыхали? — крикнул он Василию. — Народ против царя восстал! — Он вылез по пояс из подполья и стал, захлебываясь, рассказывать все, что узнал вчера вечером от Мики.

К старику время от времени наведывался сударский[4] Иван Иванович и рассказывал о событиях, происходивших в далекой России.

— М-да, — задумчиво произнес Василий. — Восстал, говоришь?

— Представляете — против царя, за свободу бедняков!

Вот почему он не спал всю ночь.

Василия не удивило, что Беке стал делиться с ним такими новостями. Они и раньше говорили на столь же рискованные темы: учителю нравился пытливый, порывистый парень. Но сейчас его стоило предостеречь.

— Видишь ли, Петя [5], - начал Василий, — или ты не понял, или тебе не так сказали. Действительно, была революция, но с тех пор уже шесть лет прошло. Восстаний в истории России было много, и все они кончались ничем. Народу от них только тяжелее становилось. Так что ты… болтай поменьше… держи язык за зубами.

— Василий! Ты где пропал! Выходи! — послышался голос Хоборос.

— Ты меня понял? — сощурил глаза Василий.

— Понял, — разочарованно протянул парень.

Он опустил голову. Хлопнула дверь амбара, заскрипели удаляющиеся сапоги хозяина. Хозяин… Беке чаще видел в Василии Макаровиче учителя, чем господина. Только что закончившийся минутный разговор словно ушатом холодной воды окатил юношу. Народ, говорил Иван — сударский, восстает, чтобы отнять у помещиков землю и наделить ею бедняков. А что будет делать Василий Макарович, когда батраки придут за добром Каменной Женщины, за его добром?

Беке выпустил из рук туес, и тот с грохотом покатился вниз, подпрыгивая на перекладинах лесенки. Беке, ахнув, настиг его и поставил к другим туесам. Потом он торопливо выбрался наверх. В амбаре больше туесов не было. Кончились, что ли? Он выбежал наружу. В бричке стояло еще несколько туесов.

Парень ожесточенно сплюнул. Он сжал кулаки и оглянулся — во дворе никого, кроме Боккои, не было.

— Ах вы, ненасытные! — Беке с яростью рванул туес. — Бабуся, неужто во всех этих ведрах масло? Зачем им столько масла? У всех бедняков Кыталыктаха, наверное, меньше осталось, чем отдали. Зачем же отдают, спрашивается? Чем страшна эта женщина? Дураки люди, дураки — вот в чем беда! В России у богачей землю отбирают, дома их жгут, а мы… Эх, был бы хоть один богатырь, за людей заступник, я бы к нему пошел! Скажи-ка, мудрая старуха, появится ли у якутов новый Манчары?[6]

— Замолчи! — сердито прошипела Бок-коя. — Слишком распустил ты свой язык.

— Ага, и ты про язык! Точь-в-точь хозяин. В одну дудку с господами дуешь!

— Тоже мне бунтовщик! На губах молоко материнское не обсохло. — Боккоя с горечью покачала головой. — О чем это ты откровенничаешь с мужем хозяйки? Ты его знаешь, что ли? Пуд соли с ним съел? Смотри, допрыгаешься! Самое малое отцу твоему нагоняй дадут, так он с тебя шкуру спустит. Не дай бог Ланкы рассердить — чистый медведь.

Старуха повесила на дверь амбара огромный, с телячью голову замок и забренчала ключами, выбирая нужный.

— А бывает и хуже, — продолжала она уже спокойнее. — Бросят в темницу — что будешь делать? Или искалечат, как Мастера Морджо. Слишком ты прыток, друг. Могучих не касайся, себя погубишь!

— Ха-ха! Могучих! А где их сила? В наших же руках! Сама, что ли, Каменная Женщина на меня с кулаками пойдет? Нет, моего же отца натравит. В том-то и дело, что дураки мы! Не захочешь бить сына — никто не заставит! Я дураком не буду. Из меня битьем холуя и придурка, как моего отца, не сделают. Не дамся! — Лицо юноши пламенело гневом.

Боккоя отвернулась, чтобы Беке не увидел ее любящих глаз. Втайне она гордилась смелым, непримиримым юношей, сердитыми нравоучениями она прикрывала постоянную тревогу за него.

— Этой женщине и кровью не искупить всего зла, которое натворила за свою жизнь. Я еще отомщу ей за отца.

Неужели и Василий Макарович станет, как Таскины?

«Уже и о мести заговорил!» Боккоя пристально всмотрелась в парня, словно впервые увидела его мальчишеский, острый подбородок и спадавшие на лоб жесткие волосы. Старуха вздохнула. Слишком юн и слаб. Свернет себе шею на первом же перекрестке.

Она перевела взгляд на длинный ряд сэргэ[7]. На самом мощном, самом высоком из них, сколько помнит себя Боккоя, сидит громадный орел. Не верится, что он деревянный: как живой смотрит прямо перед собой, настороженно приподняты крылья, глубоко ушли в столб чудовищные когти…

Якуты издревле «сажали» на сэргэ для охраны домашнего очага хищных зверей и птиц. Кто волка, кто медведя, кто ворона… Защитник рода Таскиных — орел. Может, сто лет назад врыли в землю это сэргэ под дикие заклинания шамана. К нему привязывают коней лишь самые именитые гости, для прочих — сэргэ с простенькими узорами или чоронами[8].

— Уйду, убегу я отсюда. К настоящим людям… — как сквозь сон слышит Боккоя слова Беке.

А сама не отрывает глаз от страшного сэргэ. Кажется, взлетит через мгновение когтистая птица, зашуршат над усадьбой саженные крылья — горе тому, на кого она бросится! Мешает она Боккое, заслоняет хищным телом далекий уголок на Кыталыктахе. Там, у веселой березовой рощицы, когда-то густо росла трава и стояла крохотная юрта. Теперь от нее остались лишь четыре угловых столба. На подворье, где некогда топали босые детские ножки, разрослись сорняки, над столбами, что некогда крепили собой стены жилья, кружат черные жирные вороны.

Ходят слухи, что на старой усадьбе Боккои нечисто. Говорят, по ночам столбы выходят из земли и начинают плясать. У Боккои ничего, кроме тех столбов, не осталось, и первое время она обижалась, что о них так плохо думают. Как-то вечером, обиженная госпожой, побежала она к тем столбам с твердым намерением не возвращаться. Упала ниц у детской могилы, и не было у нее ни сил, ни желания встать. Заходящее красное солнце обволакивало столбы своим последним светом, и показалось Боккое, что плачут они кровавыми слезами. Вдруг померещилось ей, что это не столбы, а муж и дети, и она протянула к ним руки. Теперь у нее появилось страстное желание встать, но сил по-прежнему не было.

Так и осталась бы, наверное, Боккоя у родных развалин навеки, если б не Нюргуна. Тогда она совсем еще маленькой была. Прибежала, бросилась с плачем к Боккое и трясла до тех пор, пока не прояснилось сознание женщины. Нет теперь у Боккои человека родней, чем Нюргуна. И живет старая ради нее.

— Я уйду, да, уйду, но я еще вернусь, чтобы мстить, как Манчары!

Старуха очнулась. И в кого этот парень уродился? Во всяком случае, не в отца — губошлепого Ланкы.

Она осторожно приблизилась к Беке и погладила его непокорные волосы.

III

Сильное летнее солнце пронизывает насквозь кроны берез, шелестят под ветром трепетные листья осинок. Хороший денек. Нюргуна и Аныс еще утром договорились навестить Мастера Морджо. Как можно быстрее управились они с дневной дойкой — иначе Боккоя не отпустит. Аныс давно уж готова — оделась почище и завернула гостинец Мастеру. А Нюргуна замешкалась: никак не заплетет свои длинные, ниже пояса косы.

— Скорей, Нюргуна, — умоляет Аныс. — Госпожа вернется, достанется нам…

Девочки шмыгнули за ограду. Мастер, наверное, уже ждет их. Тяжело ему, одиноко. Правда, в последнее время он чувствует себя лучше и иногда встает с постели, но ходить еще не может.

Вот и юрта Морджо. В прежние годы, когда Мастер был здоров и силен, его жилье было лучшим в округе, если не считать, конечно, богачей. Теперь его усадьба пришла в упадок. Некому поправить провалившийся погреб, заменить подгнившие колья в изгороди. Некому скосить бурьян у дверей юрты. Если не знать, что за этими дверями все же теплится жизнь, можно подумать, что усадьба давным-давно заброшена.

— Смотри, глина с юрты обвалилась, даже жерди видны. Когда успела?… — недоуменно произнесла Нюргуна.

— Ничего, сейчас замесим и обмажем! — отозвалась неунывающая подруга.

Для работящей умелой Аныс залатать прореху в обмазке — пара пустяков.

— Давай, заходи первой!

— Нет, ты!

— Обе сразу! Вы народ худенький, влезете! — раздался веселый голос из юрты. Мастер лежал у самого порога. Очевидно, ему захотелось выйти во двор, но у самой двери он поскользнулся, выронил посох, который упал за дверь, и теперь не мог, ни достать его, ни встать.

— Ну зачем ты торопишься, зря встаешь с постели, — выговаривала Нюргуна, приподнимая Мастера. — Дождался бы нас, мы бы тебя вынесли.

— Да я нарочно упал. Вижу — вы идете, и упал, чтобы меня подняли такие мягкие ручки. Старик хитрый, — отшучивался Морджо.

Нюргуна смахнула непрошеную слезу. Она представила себе, как Мастер, напрягая иссохшие мускулы, тянется и не может дотянуться до предательского посоха, до ясного солнышка, до зеленой травки…

Девочки перенесли больного через порог и усадили на мягкий лужок перед юртой. Мастер на мгновенье зажмурил глаза: так резко по ним ударил ослепительный свет солнца.

Нюргуне внезапно припомнились слова Хоборос: «Зачем живет этот человек? Все равно же сдохнет, вот и подыхал бы побыстрее. Никому от него никакой пользы, одно беспокойство». У Нюргуны от них до сих пор все внутри переворачивается. Она хорошо знает, что случилось с Мастером. Тогда он достраивал большой господский дом, в котором живет Хоборос.

Сделал все: дом, подвалы, поставил изгороди и сэргэ… А когда закапчивал крышу» сорвался. Тетя может считать себя невиноватой, это ее дело, но как она может желать смерти человеку, который возвел ей жилище? Одно несчастье влечет за собой другое: лишившись кормильца, умерли от голода жена и ребенок Мастера. Только два бугорка с покосившимися крестами остались от них у Морджо. А он и до могил доползти не может. Разговаривает с ними издали.

— Вот тебе гостинец — юрюмэ[9] маслом! — протянула Нюргуна.

Юрюмэ она взяла тайком от Боккои, когда старуха пекла их для господского стола. Кроме того, она оставила от своего обеда кусок мяса. Аныс раздобыла где-то плитку зимнего чохона [10].

Девочки быстро вскипятили чайник. Мастер с удовольствием принялся за еду.

— Я еще встану, дети мои, — сказал он, погладив косы Нюргуны. — Не могу же я вас подвести: вы так обо мне хлопочете… Будьте всегда добрыми: кто добр, тот счастлив. Хотелось мне вас хоть чем-то отблагодарить. А чем? Давно я тебе подыскиваю хорошее имя[11], Нюргуна. Только не получается пока. «Цветочек»? «Былинка»? Все это не годится. Я хочу, чтобы ты в этом имени была не такой, какая ты сейчас, а какой станешь позже: мудрой женщиной, уважаемой госпожой. Ты будешь подругой большого человека. Большого не богатством, а сердцем, душой…

— А зачем мне новое имя? — прищурилась Нюргуна. — Или мое сегодняшнее неправильное? Ошибся, наверное, пьяница-поп!

— Имя твое хорошее, и выбирала его твоя мать, а не поп, но такие бывают у многих — и у хороших девушек, и у неважных, и у красивых, и у дурнушек. Я же хочу, чтобы тебя звали как никого.

— Прозвище, что ли, выдумываешь? — фыркнула Аныс.

— Нашел! Нашел! — вдруг закричал с торжеством в голосе Мастер. — Кыыс-Хотун [12] — вот как буду звать тебя я и все прочие! Да, только так, и не иначе. Имя это годится уже сейчас и будет годиться всегда. Ты вечно будешь молодой, как девушка, и ты уже сейчас хотун — маленькая хозяйка всего, на чем останавливается твой взгляд. А то ли еще будет лет через десять! Будь, Нюргуна, богатой и счастливой, и доброй, как сейчас. Да, только так — Кыыс-Хотун… — Морджо в возбуждении потер руки.

Пробравшись украдкой в усадьбу, девочки увидели, как из амбара стремглав выскочил Беке. Подруги расхохотались. До чего чудной парень. Увидел возвращающегося с охоты Василия Макаровича и помчался к нему навстречу — докапываться до истины.

Василий Макарович пропадает на охоте чуть ли не каждый день. Человек он городской и никогда этим делом не занимался, но в Кыталыктахе пристрастился. Чаще всего он возвращается ни с чем, а иногда приносит какую-либо птицу и спрашивает, как она называется. Этим он ошарашивает всех. Что за странный якут? Не знает, во что стреляет. Но он упорно охотится — может, потому, что не любит оставаться дома. Короткую куртку подпоясывает ремнем, на ремне патроны. Ходит спокойно, с улыбкой, кого ни встретит — заговаривает первым. Сразу видно — добрая душа учитель. У самого последнего бедняка нет — нет да и шевельнется желание попросить его, чтобы научил сына-подростка разбирать мудреные буквы. Боятся госпожи: стоит Василию написать за кого-либо письмо или прошение, как его расчетливая жена требует отработки — косить луг или возить дрова. А сколько за учение она заломит? Э, нечего и заикаться о такой бредовой мечте.

— Царь людей расстрелял, — донеслись до Нюргуны слова Беке. — Приказал — и все тут! Много-много людей!

— Где же? — не повышая голоса, спросил учитель.

— Да там… Где-то там… где царь! — запутался Беке.

— Гм… Русские сказки часто начинаются так: «В некотором царстве, в некотором государстве». Так и у тебя. Такие вещи надо точно знать, а если не знаешь — не пересказывай.

Нюргуна ничего не поняла. Вечно этот Беке мудрит, говорит не зная что. Она остановилась поодаль, прислушиваясь к разговору.

— Слухи часто бывают преувеличенными, — продолжал Василий Макарович. — Мало услышать новость.

Надо знать не только, что произошло, но и почему. Только после этого можно правильно судить о событии. Нельзя, как ты: «В некотором царстве, в некотором государстве…» В жизни сказок, Петя, не бывает.

— Да я своими ушами от Ивана — сударского у Мики слышал. Уж он-то не будет врать. Умный, образованный человек, оттого и к нам попал. Вот вернется от друга своего — сами расспросите.

— А где его друг?

— Забыл где, в соседнем улусе. Их вместе сослали. Только Иван Иванович каким был, таким остался, а тот разбогател. У нашего Ивана не появляется.

— Вот видишь, ссыльные тоже разными бывают. Об одном и том же тот скажет одно, этот — другое. Кому верить? Допустим, Иван Иванович скажет — народ восстал. А может, ему просто этого хочется, потому и скажет. Я этих людей знаю, встречался в городе с ними. Много они говорят, но, кажется, делают мало. Высокие путаные фразы, пустословие… Надоело мне с ними. Обещают райскую жизнь… Все это сказки, Петя. Не верь им. В жизни надо пробиваться самому, не надеяться на случай.

— А Иван Иванович…

— Ссыльных поменьше слушай. Не все, что они толкуют, для нас подходит. Твой Иван Иванович подбивает бедняков отбирать земли у тех, кто побогаче. Может, там у них, в России, и вправду земля несправедливо разделена, а у нас, якутов, земли на всех хватает. Так ведь?…

Зачем отбирать у тех, кто на ней уже трудится? Зачем затевать братоубийственную ссору? Зачем натравливать людей друг на друга?… Выбрось все это из головы. Тебе учиться надо. Теперь такое время, что неграмотному дороги нет. Дьячок учил тебя?

— Хотел, да не получилось: умер, бедняга. Какая там учеба — дорога у меня батрацкая, как у отца. Хочу уйти на прииски, счастья попытать.

— Вот как?!

Василий Макарович уже несколько раз оглядывался на Нюргуну, стоявшую под березкой, недоумевая: чего ей надо? Окончательно убедившись, что она прислушивается к разговору, он весело обратился к Нюргуне:

— Эй, красавица, что сторожишь под своим белоствольным древом?

Нюргуна покраснела, но быстро оправилась от смущения.

— Слушаю, как некоторые хвастают. На прииски собираются… — насмешливо улыбнулась она.

Ее бесконечно раздражал задиристый тон Беке, потуги говорить с учителем на равных. Ну что за чепуху мелет он о царе, о ссыльных, о непонятном и непостижимом? Неужели с Василием Макаровичем больше поговорить не о чем? Лучше расспрашивал бы, а не спорил. Учитель так много знает — и о дальних странах, и даже о звездах… Жаль, что сама Нюргуна не может подойти к нему так же запросто, как этот парень.

— Ты что насмехаешься? — накинулся Беке на Нюргуну. — Думаешь, если племянница хозяйки, так тебе все позволено? Смотри, косы откручу!

— Э-эй, Петя, некрасиво так нападать на девочку! — засмеялся Василий Макарович. — А ты, Нюргуна, не смейся над Петей. Он парень понятливый, пытливый. Побольше знать, надо, приятель! Тогда и меня перестанешь терзать вопросами. Ты бы, Нюргуна, попросила тетку в школу его пристроить.

— Как же, пристроит, — хмуро пробурчал Беке. — Жди! Лишней минуты поспать не дает, а вы — об учебе… «Работай, работай», — единственное, что слышу. Еще дьячку говорила: «Зачем батрацкому сыну учиться? Для его дела грамота не нужна». А чем я хуже этого выродка, сынка князя Федора? Дьячка до слез доводил тупоумием. Василий Макарович, помогите мне, — расхрабрился он. — Вы мне только буквы покажите и книжку какую-нибудь дайте… а дальше я сам…

— Да-да, он сам! — захихикала Нюргуна. — Он у нас умница! Все поймет, а чего не поймет — догадается!

— Да замолчишь ли ты? — взвился Беке. — Знаешь только спать до полудня да еще издеваешься!

Нюргуна обиженно выпрямилась.

— Это ты, может быть, валяешься до полудня! А я на заре готовлю завтрак!

Она сердито взглянула на Василия Макаровича: мог бы и заступиться. Василий удивленно вскинул брови. Он словно впервые увидел племянницу жены. Она накрывает на стол и тут же исчезает — Хоборос не любит, когда во время еды кто-либо маячит перед глазами. Так же расторопно посуду убирает. За это время, как Василий живет в Кыталыктахе, выросла, похорошела. А чем жила, о чем мечтала, чем занималась — об этом Василий никогда не задумывался.

Оказывается, для Хоборос племянница мало чем отличается от обычной батрачки, той же Аныс. Или она принуждает Нюргуну работать из жадности? Сама и то косила до седьмого пота, что ж жалеть воспитанницу? Не сладка, наверно, жизнь этой девочки.

— Ладно, Петя, оставь Нюргуну. Давай договоримся: ты не обижаешь мою племянницу, а я научу тебя читать. Идет?

Беке остолбенел.

— Научите?

— Да. Только… Нюргуну лентяйкой и прочим не называй. Договорились?

Беке чуть не подпрыгнул от радости.

— Я — обижать Нюргуну?! Это она меня обижает!

Он подбежал к Нюргуне:

— Ты не сердись на меня! Я сдуру ругал, сам же знаю, что ты и старательная, и добрая. Олух я, оказывается, на сироту накинулся… Василий Макарович, а книжка для меня у вас найдется?

— Обязательно найдется! — воскликнул Василий, любуясь парнем. — Учить тебя на охоте буду! Ну? Пойдешь со мной на охоту?

— Госпожа разрешит?

— Разрешит, не беспокойся. А для начала отнеси-ка в сарай мой трофей. Сделаю чучело.

Только теперь поняла Нюргуна, что за бесформенная, черно-серая куча перьев лежала у ног учителя. Василий поднял птицу за горло и встряхнул над головой. Это был невиданной красоты и мощи орел.

IV

Василий Макарович снял куртку, машинально повесил ружье и, задумавшись, надолго задержался в передней. Разговор с Беке растревожил его, заставил вспомнить юность, когда сам он был таким же порывистым парнем, так же яростно искал справедливости.

Разве думал он когда-либо, что окажется в роли хозяина в богатом имении? Судьба, казалось, готовила ему совсем другое…

Вот опять ему видятся мать и высокий горбоносый человек, с которым она жила. Этот хмурый мужчина не был отцом Василия и относился к мальчику без любви. Он был сослан за какое-то преступление издалека — как сейчас думает Василий Макарович, с Кавказа. Кормился тем, что прислуживал в церкви.

Потом мать умерла… Словно сквозь сон наплывают воспоминания: отчим хватает Василия за руку и подводит к гробу. Над гробом он долго и быстро читает какую-то книгу.

Все же он был добрым человеком, этот поселенец, и не бросил Василия, не отдал ни в приют, ни чужим людям. Когда мальчик подрос, отвел его в школу. Слабосильного, тощего, Васю часто обижали сверстники, и он убегал из школы. Но отчим возвращал его назад.

Из его нечастых рассказов Василию врезался в память один. Однажды из аула, где жил до ссылки отчим, жестокие соседи угнали триста девушек. Не вынесли полонянки неволи, поднялись на скалу и бросились с нее. А слезы девушек до сих пор льются со скалы водопадом.

Как девушки из легенды, тосковал и о родине и отчим Василия. Вышло ему разрешение — уехал, хотя был уж совсем седым и скрюченным от старости. Так остался Василий один. Как жил, чем питался, во что одевался — и вспоминать неохота. Василий память не ворошит. Но нет — нет да и всплывает в ней то главное, что заполняло тогда его существование, — зависть к сытым, разряженным барчукам и страстное желание найти клад.

Клад… Василий усмехнулся. Кажется, эта дурацкая мечта будет преследовать его всю жизнь. Надо же так, едва приехал в Кыталыктах и познакомился с Мики, как тот ляпнул: «Говорят, у Хоборос где-то золото зарыто». Шутки шутками, а Василия этот слух заинтересовал. Но вот поди ж ты — сколько живет уже с Хоборос, и жена его вроде любит, а никогда от нее о том золоте не слыхал и ни одной золотой монеты в ее кошельке не видел.

Женился он на богатой старой деве, как только подвернулся случай. Никто ему не подсказывал и не помогал. Не пришлось прилагать и чрезвычайных усилий. Истосковавшаяся по любви, по духовной близости женщина сама пошла навстречу его тайному желанию. Но он жестоко ошибся, думая, что ему будет хорошо. Слишком привыкла Хоборос к власти над другими людьми, чтобы не властвовать и над мужем. Порой у него возникает чувство, будто не он женился на ней, а она на нем — настолько он зависит от жены. Еще неизвестно, приобрел он больше или потерял. В глуши, среди невежественных, недалеких людей перезабыл многое из того, что знал…

— Друг мой, это ты, что ли? — послышался из-за двери голос жены. — Что топчешься, не заходишь? Случилось что-нибудь?

Василий вошел в дом. На столе его уже ждал ужин. Изголодавшийся охотник накинулся на еду.

— Долго, долго гуляешь, — ласково и в то же время с подозрением проговорила Хоборос.

— Никак не разберусь в хитросплетении здешних тропинок, — Василий с аппетитом уплетал мясо. — Зайду в чащу — не знаю, как выбраться. Ты почему со мной не ходишь? Тоскливо в лесу одному. Или дай мне кого-нибудь… Петю хотя бы. Он, кажется, парень толковый.

— Сам целыми днями бездельничаешь, да еще хамначита[13] от работы хочешь оторвать?

— Ну, положим, работников у тебя хватает.

— Хватает не хватает, а усадьба запущена. Построил бы новый амбар, лишним не будет.

— Надо разобрать старый, тот, что с подвалом. Добавить десяток свежих бревен — вот тебе и новый.

Хоборос неодобрительно покачала головой: что значит пришлый человек! Ничто не дорого ему в Кыталыктахе. Как можно замахнуться на сделанное руками предков? Все, что построено при отце, и деде, и прадедах она не тронет никогда — ни юрт, ни погребов, ни сэргэ.

Василий прикончил жаркое и налил в чорон кумыса.

— Нет, правда, дай мне этого парня. Каждый день плутаю, не зная охотничьих мест. Верст пятнадцать отмахаешь, а домой — пустым.

— Тебя, наверно, другая дичь тянет. С кудрями вместо перьев, — вырвалось у Хоборос.

Василий сделал вид, что не расслышал.

— Но сегодня мне повезло. Царя птиц подстрелил.

— Кого-кого?

— Орла. Да какого громадного! Весь заряд принял, ни одна дробинка, наверно, мимо не прошла. Да я тебе его сейчас покажу, — он выскочил в сени. — Эй, Петя, Принеси-ка мою добычу, госпоже показать!

Чуть не задев Василия плечом, в столовую проскользнула Нюргуна — видимо, убрать со стола. Василий еще раз позвал Беке, но ответа не дождался и, пожав плечами, — повернул назад.

— Ты убил орла… — срывающимся от волнения голосом заговорила Хоборос. — Неужели ты вправду убил орла?

— Ну, убил. Да что с тобой?

— Пропали мы, о-о, пропали! — завыла Хоборос, схватившись за голову. — Ты поднял руку на священную птицу, покровителя нашего рода!

— Боже, сколько в тебе предрассудков! — покривил губы Василий.

— Нюргуна, Нюргуна, дитя мое, иди сюда, — Хоборос бессильно навалилась на плечо племянницы. — Ты слышала, что сделал этот человек? Что теперь с нами будет? Жили мы тихо, мирно, никому не мешали. Какие несчастья посыплются на нас?

Горячее, прерывистое дыхание тетки обжигало Нюргуне щеку. И ей стало не по себе — она чувствовала, что с Хоборос вот-вот случится припадок.

— Скажи, друг мой, — чуть слышно произнесла Хоборос, — может быть, твой орел сам искал смерти? Может, сам летел на дуло ружья? Может, не мог поднять крылья от старости? Говорят, человека, освободившего от жизни такого владыку птиц, ждет счастье.

— Какое там искал смерти! — рассмеялся Василий. — Мощный, матерый хищник. Он хотел вцепиться когтями в только что вылупившегося утенка. Думал съесть беззащитного, да не тут-то было. Нашлась и на него управа.

«Какой добрый, жалостливый человек, — подумала Нюргуна. — Он защитит любого слабого… Не только утенка. А тетя… она сама готова заклевать кого угодно». И как бы в подтверждение ее мыслей Хоборос закричала:

— Утенка пожалел? А нас кто теперь пожалеет? В старину один наш родственник тоже убил орла. Вся его семья умерла в страшных корчах! Надо сейчас же послать за шаманкой Ульяной. Пусть заклинаниями очистит дом от греха…

Василий обнял жену за плечи:

— Голубушка, успокойся! Чепуха все это! И орел, и шаманка. Ну, подумай, чем может грозить человеку птица, да еще убитая?

— Ты не знаешь… не знаешь… — успокаиваясь от скупой ласки мужа, бормотала Хобо рос. — Я же тебе говорю: в старину…

— Так то в старину! С тех пор человек стал сильнее, орлы — наоборот. Не надо звать шаманку. Что обо мне скажут: в доме учителя — шаманят!

— Да? Ну ладно, придумаем что-нибудь другое…

Казалось, мир — установлен. Но в эту минуту широко распахнулась дверь:

— Держите ваш трофей, ха-ха!

И посреди комнаты, брошенный сильной рукой Беке, распластался убитый орел. Его каменные когти и клюв грохнулись о доски пола, кроваво-красные немигающие глаза уставились в потолок.

— Прочь! Прочь! — завопила Хоборос и, закрыв лицо руками, сползла со стула.

«Обморок», — пронеслось в голове у Василия. Такого с Хоборос на глазах Василия еще не случалось. До него доходили слухи о болезни жены, но Василий не верил: такой цветущей казалась ему полная, розовощекая Хоборос. Сама же она тщательно скрывала от мужа свое несчастье и никогда не жаловалась, если даже чувствовала себя плохо. К тому же в супружеской жизни обмороки вроде бы оставили ее.

Василий взглянул в лицо жены. Оно было страшно. Нижняя губа отвисла, заострился нос, как у мертвой. Он не знал, что делать, кого звать. На помощь пришла Нюргуна.

Лечить Хоборос умела только Боккоя. И только ей разрешалось быть возле госпожи в такие минуты. Но Нюргуне пришлось несколько раз помогать старушке, и она кое-что запомнила. Да и далеко Боккоя была.

Нюргуна намочила платок, расстегнула тетке платье и стала растирать платком грудь и шею.

Василий Макарович стоял поодаль и внимательно смотрел на нее. Нюргуне стало неловко под взглядом господина.

— Может, послать за лекарем? — вдруг спросил он.

— Нет. Тетя не любит, когда ее видят больной чужие.

— Вот как! Значит, с ней бывало и раньше?

— Бывало.

— Так-так, — задумчиво проговорил Василий Макарович. — Значит, это нестрашно. — И без всякой связи: — А ты здорово выросла, Нюргуна!

«Что он говорит?… Зачем?» — промелькнуло в голове Нюргуны.

— Дайте пятак, — сказала она.

— Для чего?

— Надо.

Она взяла монету и, ощутив тепло его руки, вздрогнула. Пятак выскользнул из пальцев и покатился в угол. Василий Макарович протянул другую монету.

Нюргуна, вся почему-то дрожа, прижала пятак к груди тетки и вновь принялась за массаж.

V

Девушки со смехом примчались к озеру. Нюргуна швырнула в траву опостылевшие берестяные ведра.

— Не спеши! — крикнула она подружке. — Давай тут посидим. Смотри, как хорошо!

Прямо над головой нестерпимым блеском сияет солнце. На ослепительно синем небе — ни облачка, ни струйки дыма.

Над озером невесомо порхают жаворонки, из ближнего леса доносится звонкое кукование.

Нюргуна, раскинув руки, закружилась по лугу. Ах, если б ей крылья, как у жаворонка! Интересно, как выглядит сверху этот необозримый зеленый простор?! Для кого он создан? Ну, конечно, для нее, Нюргуны! Нынешнее лето лучше прошлогоднего. А в будущем году оно будет еще прекраснее.

— Летать! Летать! — вырвались из груди жгучие слова.

— О чем ты?

Пользуясь минутой отдыха, Аныс присела на бугорок, уронив на колени натруженные красные руки. Нюргуна примостилась рядом.

— Понимаешь, хочу летать, как птица стерх[14]… Или хотя бы как вон тот жаворонок. Представляешь: раскинула крылья, а ветер тебя качает, качает… И мчишься, сама не знаешь куда…

— Ха-ха! — рассмеялась Аныс. — Я тоже хотела бы превратиться в птицу. В ворону. Такую черную, жирную… Летела бы над Кыталыктахом и кричала Каменной Женщине: «Не рррадуйся, что у тебя муженек молодой! Карр! Все равно не удеррржишь! Карр! Завт-ррра удеррет!»

Нюргуна от смеха схватилась за живот.

— Ой, не могу… Так бы и каркала?

— Обязательно!

Нюргуна вдруг посерьезнела.

А что, Аныс… ты думаешь… Василий Макарович бросит тетю?

Аныс пожала плечами:

— Откуда я знаю!

— А почему ты так кричала бы?

— Чтоб госпожу позлить.

Помолчали.

— Ты знаешь… — нерешительно начала Нюргуна, — не хотела бы я, чтобы так случилось.

— Тетку жалеешь?

— Да нет… Жалко, если он уедет… Василий Макарович такой добрый…

— Все они одинаковые, богачи, — махнула рукой Аныс. — Какая разница?!

— Не скажи… Василий Макарович хороший. Я слышала, как он однажды возмущался: «Ужасно одеты слуги. Смотреть противно!» И тебе дали новое платье.

— Ну и что? Он ведь не меня пожалел, а себя. Постыдился: как это так — моя работница, и в лохмотьях. Я в господскую доброту не верю. Хамначитам от нее ничего не достается. У них одна судьба — страдать и плакать…

В последнее время Аныс становится все более хмурой. Не играет в ней радость расцветающей юности. Да и откуда взяться ей, этой радости. Чем дальше, тем больше работы сваливается на неокрепшие плечи. Ни минуты отдыха с утра до вечера, а бывает, что и ночью поднимают с жесткого орона[15]. Некому вступиться за сироту, некому утешить. Утопись в этом мутном озере — и то никто не пожалеет. Только Каменная Женщина процедит сквозь зубы: «Нашла время топиться — в самый разгар сенокоса».

Нe девушку пожалеет, а оскверненное озеро. Придется платить попу, чтоб помахал над волнами святым кадилом, иначе нельзя брать воду для коров…

Сегодня утром, стирая шелковые платки Хоборос, Аныс так и не сумела оттереть на одном из них какое-то ржавое пятно. Чего только не пришлось ей выслушать от госпожи! Впрочем, ругань — чепуха, к ней Аныс привыкла. Страшнее другое — Каменная Женщина потребовала уплатить за испорченный платок. Как будто его испортила Аныс. Чем заплатить? Где взять деньги?

Аныс со злостью швырнула в камыши палочку, которую вертела в руках, и, видимо, попала в утку-наседку, потому что из камышей раздалось возмущенное кряканье.

— Вот видишь, утка и та ругается! — горько усмехнулась Аныс. — «Кря-кря, батрячка!» Сам бог, наверно, проклял бедняков. Помню, отец говорил: «Все наши беды спадут с плеч только на том свете». С его плеч давно все несчастья спали… Теперь я их ношу.

— Аныс, милая, не унывай! Придет время, и жизнь твоя будет такой же светлой, как сегодняшнее солнце! Тучи никогда не закроют небо навечно.

— Так то небо… Ему — что! Ветерок подул — и туч как не бывало. Чтоб Каменную Женщину сдуть, ветра мало. Буря нужна! Да такая, чтоб гром грохотал и молнии сверкали!.. Ты, наверно, тоже когда-нибудь каменной станешь, — неожиданно закончила Аныс.

— Что ты… с ума сошла! — обиделась Нюргуна.

— А что? Получишь половину Кыталыктаха… и забудешь, что когда-то подружке обещала.

— Как тебе не стыдно, Аныс… Клянусь: все, что у меня будет, — пополам!

— Значит, четверть Кыталыктаха — моя? — улыбнулась Аныс.

— Конечно!

Аныс вскочила и обняла Нюргуну.

— А какую половину она тебе даст? Эту?

Перед ними расстилалась необозримая ширь долины.

— Если будет давать старую усадьбу твоего деда, не бери: там, говорят, ничего не растет.

— Я возьму лучшую землю. А тебе дам лучшую из лучшей.

— А-аныс! Ню-ргу-на! — послышалось из усадьбы.

— Ну вот. Зовут, — помрачнела Аныс. — Не дают помечтать.

— Подожди, это Боккоя! Она ругаться не будет!

— Все равно воду таскать надо. Эх, Нюргуна! — вздохнула Аныс. — Не видать нам этой земли как своих ушей. Сплавит тебя Хоборос замуж и не то чтоб тебе половину отдать — еще и заработает на калыме. Она свое добро держит крепко.

— Меня замуж? Кто тебе сказал?

— Болтают люди.

— Нет-нет… что ты! Я замуж не пойду.

— Пойдешь… заставят.

— А-ныс! Нюргу-на! — вновь донесся требовательный крик.

— Хоборос! — испуганно воскликнули девушки и кинулись за ведрами. Вскоре они уже торопливо шли к усадьбе, расплескивая на ноги воду.

Остановившись, чтобы передохнуть, Аныс грустно сказала:

— Нет ничего тяжелее воды.

VI

— У всех соседей девушки как девушки, только ты замарашкой бегаешь. Посмотрела бы на поповскую дочку! Сытая, белая, а уж походка — словно стерх плывет, ни одна травинка под ней не качнется. Ты-то чем хуже ее? Известно, чем попы живут — дарами прихожан: кто фунт масла, кто заячью шкурку поднесет — вот и все их богатство. Это не богатство, а сума нищего. У нашего — наследников тьма, все ждут с разинутыми ртами, как воронята в гнезде. А дочку холят, берегут, учат и грамоте, и манерам. Понятное дело — бесприданницу иначе замуж не сплавишь. Но хоть у тебя и целый Кыталыктах, хоть и богаче ты поповны — почему должна выглядеть хуже, чем она? Ну как стоишь? Нос книзу, спина вверх, как будто у тебя на шее вязанка дров. Держи голову прямо! — Хоборос двумя пальцами приподняла подбородок Нюргуны.

Вплотную занялась воспитанием приемыша. Не последнюю роль сыграла в этом дочь попа. Однажды увидев поповну в церкви — расфуфыренную, гордую, семенящую мелкими шажками, — Хоборос невольно сравнила ее с Нюргуной и пришла в ужас. Как, ее воспитанница, будущая помощница и, быть может, продолжательница рода — замухрышка в потрепанном платьице до колен, с вечными цыпками на ногах, с затвердевшими от дойки пальцами? Пришлось пренебречь хозяйственной выгодой и первым делом отстранить Нюргуну от физической работы.

Более того, если раньше Нюргуна сама постоянно боялась хозяйского окрика, то теперь Хоборос заставляла ее следить за батраками, собирать мелкие долги с бедняков. Нюргуна стеснялась своего нового положения и ничего не делала по собственному почину — лишь поручения тетки выполняла. Она никогда не кричала, как Хоборос, на слуг — у нее просто язык не поворачивался ругать их. Каменной Женщине не нравилось, что Нюргуна по-прежнему в дружбе с Аныс, что ее чаще можно найти в батрацкой юрте, чем в господском доме. Однако Хоборос, хотя и сердилась, не расстраивалась — считала, что все это быстро кончится, стоит Нюргуне почувствовать себя хозяйкой.

Старые обноски Нюргуны давно пылились в чулане. Хоборос расщедрилась на несколько платьев сразу. К новой одежде Нюргуна привыкала с трудом, тем более что тетка сердито отчитывала ее за каждое пятнышко. Поневоле приходилось держаться подальше от коровника, пореже забегать в юрту к Боккое, где вечно брызгали во все стороны угли с очага. Наконец, для завершения «образования» Хоборос решила свести воспитанницу с дочерью священника.

У Нюргуны давно голова шла кругом от теткиных поучений. Ах, как хорошо было раньше — не задумываться над каждым шагом, над каждым' словом!

— Тетя, а стоит ли мне стараться? Я, наверно, буду спотыкаться, если попробую ходить, как дочь попа.

Хоборос недовольно затрясла головой:

— Как это «стоит ли стараться»? Зима придет, может, в город поедем! Хочешь, чтоб над тобой смеялись? Ты должна так держать себя, чтоб никто и не подумал, что выросла в глуши. К поповской дочке присмотрись, да не все перенимай. Она — одно, ты — другое. И вообще… Разным девушкам не подражай, особенно бойким. От бойкости до греха… до разврата… один шаг, а то и меньше. Ты должна быть мягкой, ласковой, как соболенок… Скромной, как приличествует девушке-якутке. Тогда никто с тобой не сравнится. Нарядами я тебя обеспечу! Прикажу кузнецу Титу отлить для тебя серебряные украшения. В старину невесты на свадьбу надевали на себя по полтора пуда побрякушек. Ну и у тебя будет не меньше… Пусть все видят, что у Таскиных добра хватает.

Слова тетки журчат, но плохо слушает Нюргуна.

Только порой застрянет какая-нибудь фраза: «Полтора пуда серебра… Полтора пуда серебра…» — повторяет медленно Нюргуна. Она хочет вообразить этот вес в привычном виде. Сколько это — полтора пуда? Два ведра воды? А может, три? Или четыре? Ого, четыре ведра воды на голове и плечах, неужели удержишь?

Аныс и то, наверно, не удержит.

— Ас Аныс поменьше якшайся, — словно угадав, о ком подумала Нюргуна, продолжает тетка. — Тоже мне — подругу нашла! Языкастая, настырная. Одно слово — мужичка. Пойми, ты этой дружбой меня позоришь. Черная ворона белой лебедушке не пара…

У Нюргуны появилось шальное желание сбежать. А что? Дверь-то рядом. Раз-два и…

Но в это время дверь приотворилась сама, и на пол упал узкий, как лезвие, солнечный зайчик. Вслед за тем в комнату неторопливо вошел Василий Макарович.

Нюргуна потупила глаза от смущения, но тут же выпрямилась, вспомнив требование тетки не горбиться. А хорошо, что он вошел. При муже Хоборос сразу становится мягче.

— Ого?! — удивленно воскликнул хозяин, увидев Нюргуну в голубом парчовом платье. — Тебя не узнать. И впрямь — Кыыс-Хотун.

Прилипло к Нюргуне имя, придуманное Мастером Морджо. Кто в шутку, а кто и всерьез обращаются к ней именно так: Кыыс-Хотун. Сначала Нюргуна не отзывалась, но потом привыкла. Странно, конечно, что ей, молоденькой девушке, говорят «Хотун». Вон Хоборос — какая статная, дебелая, да и богатая женщина, а ее за глаза никто не называет Хотун: или Хоборос, или Каменная Женщина.

— А гордости-то, гордости! — посмеивался Василий Макарович. — Вот что значит для женщины новое платье. Сразу — и полнее, и выше, и… симпатичнее.

— Хватит тебе зубоскалить, — проворчала Хоборос. — К батюшке собираемся. Поповская-то дочка вечно расфуфырена. А что Нюргуна хуже ее, что ли?

— «Лучше».

— Вот так.

Хоборос направилась к двери, Нюргуна за ней. Переступая порог, чуть не вскрикнула — шедший за ней Василий Макарович дернул ее за длинную косу. Нюргуна сердито обернулась. Василий Макарович улыбался. Нюргуна обошла тетку и быстро зашагала впереди.

— Не хочется мне к попу, — сказал Василий Макарович. — Лучше вчерашнюю почту разберу. Книги еще не смотрел.

— Книги успеешь! Мы обещали быть.

Нюргуна тоже не ждет от прогулки никакого удовольствия. Слишком тесное платье стягивает тело, то и дело спотыкаешься, а тетя внимательно следит и отчитывает за каждое неловкое движение. И Василий Макарович глаз, кажется, не сводит с Нюргуны.

— Послушай, — обратился он к Хоборос, — зачем вы прогнали ее мать? Неужели родить такую красавицу, хотя бы и без мужа, грех?

Нюргуна насторожилась. Они заговорили о матери! Надо послушать, может, удастся узнать что-нибудь новое. Но к ней с покрасневшим от гнева лицом повернулась Хоборос. Брови сдвинуты, глаза светятся злобой, а в голосе сахар:

— Нюргуна, милая, смотри, какие чудесные цветы. Нарви-ка мне, будь добра, букетик.

«Странно как-то, — думала Нюргуна, собирая цветы, — почему он заговорил о матери? Он тоже что-то знает? Надо бы расспросить Василия Макаровича. Он человек добрый и умный. Все его уважают. Серьезный такой. А почему за косу дернул? Может, только притворяется серьезным?»

— Тетя, вот цветы!

Хоборос вздрогнула, равнодушно взяла букетик. Лицо у нее по-прежнему багровое, а слова, срывающиеся с языка, полны раздражения:

— Надо знать, что и где говорить! Не все же быть мальчишкой. Пора оставить ребячью прыть. Все в сторону метишь, как норовистый конь.

Я хозяйство собираю, а ты разоряешь. Съездил бы осенью с маслом, мясом в город. Это дело поважнее, чем твоя школа.

— Съездить могу, у друзей почаевничаю, да и назад. А масло да мясо — уволь. В накладе останешься. Задаром уйдет.

— Как это задаром? Для чего же ты учился?

— Я не маслом торговать учился.

— Придет нужда — будешь и маслом торговать. От школы своей прибыли не дождешься. Набрал голопузых. Скоро хамначитов начнешь учить, а?

— А ты знаешь, не мешало бы серьезно заняться Петей. Очень способный парень. Отправь-ка его в город. На всю жизнь осчастливишь. Он добро не забудет. Был бы жив тот, кто меня учил…

— Я тебя что-то не пойму, — закипая гневом, процедила сквозь зубы Хоборос. — У меня племянница еле грамотна, а я пошлю в город хамначита?

— Девочки неспособны к учебе.

— И у тебя поворачивается язык? По-твоему, моя племянница тупее батрацкого отродья? Или у придурка Ланкы растет улусный писарь? «Очень способный мальчик!» — передразнила она мужа.

— Тетя, а Беке уже книжки читает! Только с большими буквами! — вмешалась Нюргуна.

— Читает? — Хоборос остолбенела.

— Да-да! И пишет! Ему обязательно надо учиться!

— Так-так, — госпожа с трудом перевела дух. — Кто научил?

Василий Макарович весело подмигнул Нюргуне. Он, как видно, совсем не рассердился, что Нюргуна выдала его.

— Кто учил его, спрашиваю? — взвизгнула Хоборос.

— Господь бог! — улыбаясь, ответил Василий Макарович. — Такой уж малый — с неба хватает!

— Отправь его, тетя, в город! — подала голос и Нюргуна.

— Вы сегодня прямо как сговорились, — подозрительно оглядела обоих госпожа. — Отправь да отправь. Ну скажи, пожалуйста, друг мой, с какой стати я должна учить сына Ланкы? Чем он меня отблагодарит? Грубый парень, неотесанный. Начитается книжонок да против меня же и пойдет должников мутить. Какая польза?

— Не понимаешь ты своей пользы. Дашь ему образование — твоим навеки будет.

Хоборос призадумалась.

— Ладно. Не пропадать же твоему труду. Раз уж начал с ним возиться, тащи и дальше эту ношу. Хамначит ученым станет. Ха-ха.

— Ой, как хорошо! — воскликнула Нюргуна. — Спасибо, тетя!

— А ты что радуешься? Думаешь, если Беке будет учиться, ты от учебы увильнешь? Не выйдет, милая! Ты — будущее нашего рода, и я не позволю, чтобы ты его позорила. Кое-кто, — она покосилась на мужа, — говорит, что ты не так способна, как некоторые батраки. Что ж! Как бы там ни было, а ты — своя, родная кровь. И для тебя ни сил, ни денег не пожалею. А Беке… Еще неизвестно, каким он станет. Может, как кукушонок, вытолкнет из гнезда птичку, которая его кормит… Ты, Василий, возьми с него обязательство… письменное… что никогда нас не подведет, не замахнется на нас…

Не забывай, что он якшается с русским Иваном и Мики…

Нюргуна улыбнулась: ее рассмешило сравнение Беке с кукушонком, а самое Хоборос с птичкой. А Василий Макарович, кажется, не слушал жену. Шел себе и мурлыкал под нос какую-то песенку. Нюргуне понравилась мелодия, и она сама чуть не запела, но вовремя спохватилась: что подумает тетя? Вроде бы она хочет отдать Нюргуну в школу. Это было бы прекрасно. Нельзя ни в коем случае показать, что Нюргуне этого хочется, а то госпожа может передумать. Наоборот, надо нахмуриться, прикинуться недовольной.

— Ну, что надулась, лентяйка? Или боишься насмешек? Не трусь, хуже всех не будет. Учат же Федора. Только и счастья, что княжеский сын… Туп, как колода. Докажи, что девушка может учиться. Все! Решено! Завтра же — в школу, — Хоборос ускорила шаги.

VII

Еще одна зима, белым шлейфом махнув на прощание, подалась в сторону Ледовитого океана. Сняли тяжелые зимние покровы березы Кыталыктаха. Теперь их стало видно издалека: раньше белизна коры сливалась с белизной снега. А там, где снег еще сохранился — в ложбинах и в зарослях, — он сияет на солнце всеми цветами радуги. Скоро на холмах проклюнутся подснежники, все оживет и затрепещет от радости жизни. Проснутся спящие, вернутся улетевшие. Хорошо!

Как легкие облака, неслись эти праздничные мысли в голове Нюргуны. Она стояла, прислонившись к косяку. Дверь в церковь — здесь учится Нюргуна — открыта, но заходить рано. Рядом — дочь священника. Из всех девушек только Нюргуна да поповна решаются переступить порог школы. Нюргуне раньше поповская дочка казалась королевой — такая она статная, пышная, белая, светлоглазая, рыжеволосая — непохожа ни на одну из местных девушек. И походка у нее особая — не походка, а поступь. Нюргуна в первые дни побаивалась теткиного кумира. А потом присмотрелась и убедилась, что поповна ничего особенного собой не представляет. Величавость ее оказалась чисто внешней — как многие девушки, она могла беспричинно засмеяться и беспричинно заплакать. Учиться совсем не хотела. На уроках сидела вечно сонной, домашние задания не выполняла. Но стоило Василию Макаровичу подойти к ней поближе, начинала проявлять лицемерную активность: что-то писала в тетрадке, то и дело тянула руку. Учитель давно раскусил ленивицу и не поднимал с места: все равно добиться от нее чего-то вразумительного было невозможно. Нюргуне же в такие минуты становилось стыдно за подругу, и она отворачивалась.

— И за что меня батя мучит? Осточертела мне ваша школа. Уехала бы я от всего этого к черту на кулички!

— Да-а! А что бы сказал святой отец, узнав, что его дочь к черту отправилась?!

— Наверно, и глазом не моргнул бы. Кажется, только и мечтает побыстрее меня сплавить. Если бы любил, разве отдал бы на растерзание извергу?

— Кому это?

— Учителю, кому же!

«Как она смеет так говорить о Василии Макаровиче?» — возмущенно подумала Нюргуна, а поповна продолжала:

— Ну, какой он учитель, разве он имеет право нас учить? Говорят, семинарии своей не кончил — женился. Заставляет задачки решать. Зачем мне это надо? Что я, платьев своих не сосчитаю? Считал бы лучше сам, сколько коров у жены.

— Может, твой батя лучше учит? — вспылила Нюргуна. — Никогда его трезвым не увидишь. Позавчера прямо на уроке заснул.

Нюргуна тут же прикусила язык: поповна не обидчива, но страшная ябеда.

— А твой учитель… — набрала в грудь воздуха поповна, но тут появились другие школьники, и она благоразумно осеклась, поглядывая, как они галопом мчатся мимо. — Эх, батя, батя! Зачем ты дал мне жизнь. Лучше бы мне совсем не родиться, чем учиться в этой школе. Задачи, задачи! Ну, зачем они мне, девушке!

На лице поповны появилось страдальческое выражение, и Нюргуна догадалась: лентяйка опять не выполнила задания. Поповна достала из сумки карандаш, потерла его о платье и начала что-то царапать на стене. Нюргуна заглянула к ней через плечо и ахнула. На бревне чернело что-то вроде стихов: «Все учители — мучители, кипеть вам в адовой смоле!»

— Здорово, а? — самодовольно сказала поповна. — Это я сама придумала.

— Что ты делаешь? — воскликнула Нюргуна. — На виду! Нас же накажут!

Она поплевала на платочек и бросилась стирать написанное, но буквы стали еще четче: карандаш оказался химическим.

Поповна засмеялась:

— Боишься! Самая богатая невеста в Кыталыктахе трусит. А кого из учителей ты боишься больше: батю или Василия? Ну конечно, батю! Что я спрашиваю. Василий же твой дядя. Ты его даже, по-моему…

Она наклонилась к уху Нюргуны и шепнула.

— Нет, что ты! Опомнись! — с ужасом вскрикнула Нюргуна.

— Не отпирайся. А он тебя тоже…

Поповна снова потянулась к уху.

— С ума сошла! — Нюргуна оттолкнула ее и ринулась в церковь.

Неправда, что каждый новый день повторяет предыдущий. Это только кажется. Вот сидишь ты, как и вчера, на той же самой скамье. Рядом с тобой, как и вчера, пыхтит верзила Федот — княжеский сынок. Перед тобой та же тетрадь, а вдали, перед доской, по-вчерашнему прохаживается Василий Макарович. Но что-то изменилось… Что именно — никак не понять, но что-то явно изменилось. Вот вчера, например, в этот же час Нюргуна с таким старанием, прикусив губу, решала задачу! А сегодня рука не поднимается, чтобы взять ручку, и голова занята совершенно другим.

Чем же? Глупостями, которые нашептала поповна?

Как не надоест этим гадким людям подсматривать, подслушивать и выдумывать всякую чушь. Очень старательно занимается Нюргуна. За эти два года догнала княжеского сына, который не меньше пяти лет долбит науку.

А попадья — то там, то сям со значением уронит: «Усердно учит Василий племянницу жены, усердно». Так скажет, что и не поймешь, похвала это или намек.

А однажды Нюргуна сама слышала от попа: «Учитель? Какой он учитель. Бродяга — больше ничего. Одним взял, что на богатстве женился». И вот сегодня его дочка ляпнула такое, что… Нет, Нюргуне даже вспоминать стыдно об этом.

Вот людишки! От зависти клевещут, от зависти! Еще бы поп не завидовал Василию Макаровичу! «Закон божий» свой и тот не помнит. Вечно нос уткнет в книгу и читает. Только и знает, что богом стращать. Тоже — законоучитель!

Попадья тете завидует. У тети и земля, и скот, и муж какой славный, а у нее что? Живут подачками прихожан, а муж — поп, страшный, бородатый, да еще пьяница.

А дочка их Нюргуне завидует! Тупица! Не знает, сколько будет дважды два. Ни ума, ни старания.

Василий Макарович… Кажется, с каждым днем он становится все добрее, все красивее. Никто в округе не похож на него. Смотреть бы ему бесконечно в глаза, слушать без конца его глуховатый спокойный голос…

Вот он заглянул в чистую тетрадь Нюргуны и тут же отошел. О чем он подумал? Наверно, он читает все ее мысли.

— А некоторые не пишут, — прервал ее раздумья голос соседа.

Этот Федот — тоже порядочный подхалим и ябеда.

Он страшно любит смотреть, как наказывают его товарищей по школе.

— Таскина… — голос Василия Макаровича, как всегда, спокоен. — Решай задачу. Времени осталось мало…

По сводчатому потолку куда-то ввысь летят ангелы. Что значит куда-то? Они летят к богу! У них прозрачные шелковые крылья, и сами они чисты и невесомы. Как лицо и руки Василия Макаровича. Как хорошо, что он так близко. От него в мрачноватой церкви светло, как в поле. Счастье Нюргуны и всего мира в этих узких крепких ладонях.

— Она не пишет! Не пишет! — вновь заныл Федот.

Школьники загалдели и побросали ручки.

— Я устал.

— И я!

— У меня задача не получается.

— Это все Таскина виновата!

Нюргуна со злостью оглядела класс. Что они болтают? Вытрясла знания из их голов, что ли? Из пустого мешка много не вытряхнешь.

— Почему не писала, Нюргуна?

— Я… на ангелов смотрела… Они…

Она не знала, что сказать. Все засмеялись.

— Вот как, — не повышая голоса, сказал Василий Макарович. — Ну что же, задачу решишь дома. Кстати, это касается всех, кто не закончил ее здесь. А что касается ангелов…

Он поднял свечу и осветил роспись. От того, что не рассердился, не стал ругаться и сразу переключил внимание подростков, все вскоре успокоились. А учитель подробно объяснил, что обозначает каждая фигура, какими красками выполнена роспись и в заключение добавил, что создавали ее, как можно предположить, настоящие мастера своего дела.

Вошел, переваливаясь, толстый священник. Василий Макарович кивнул ему и направился к двери.

Дочь попа, извиваясь, как змейка, бросилась к отцу и стала что-то шептать ему на ухо. «Ябедничает», — подумала Нюргуна. Вдруг она почувствовала, как чьи-то сильные лапы схватили ее сзади за локти и куда-то поволокли. Это Федот по знаку законоучителя переправил ее в угол.

Федот всегда рад услужить попу. Нюргуна стукнулась лбом о стену и стала коленями на плохо ошкуренное бревно — единственно надежное, по мнению батюшки, средство воспитания. Нюргуна не стала спрашивать, за что ее наказали. Ясно и так — за неосторожные слова, сказанные поповне перед уроками. Ну и пусть! Не впервые ставят ее на это неотесанное, до крови ранящее бревно.

Первый раз поп наказал за вопрос: «Батюшка, почему в Кыталыктахе живет много народу, а владеют им только два человека?» Даже ногой топнул: «Что такое? Здесь, в лоне церкви, растут антихристы! Бунтовщики растут!» А Нюргуна вопрос-то не сама придумала — повторила слова Беке… Поп мало того что продержал ее несколько часов на бревне, так еще тете нажаловался, и та выдала воспитаннице очередную порцию нотаций.

Ничего… Школу Нюргуна все равно не бросит, пока здесь Василий Макарович… Подумаешь, бревно.

Кое-кому и почище достается… Вспомнить хотя бы, как Аныс в лютые холода босая бегает по коровнику…

Вечером в господском доме было сумрачно и тихо. Не слышалось звонкого, как колокольчик, голоса Нюргуны, не рассуждал басовито хозяин. «Лишь тяжелые шаги Каменной Женщины отдавались эхом во всех углах.

А в батрацкой юрте при свете камелька старая Боккоя сучила бечевку для сети и с замиранием сердца ждала, когда же зашелестят у порога легкие шаги ее любимицы. Правда, с тех пор, как Нюргуна переселилась в господский дом, ей не разрешали рассиживаться с Боккоей, но девушка всегда забегала к ней после уроков — обогреться, отдышаться, попить чайку. Старуха давно вскипятила чайник, он уже несколько раз остывал, и его приходилось подогревать снова и снова.

От одного беспечно молодого вида Нюргуны у старой батрачки становилось теплее на сердце. С гордостью наблюдала Боккоя, как растет и хорошеет ее отрада и надежда, ее Кыыс-Хотун. Блеснуло на старости лет старухе счастье. Счастье, что есть она, эта девушка, добрая, приветливая, легкокрылая, как жаворонок.

Старуха вздохнула. Потихоньку — как будто ее могла услышать в своих хоромах разгневанная госпожа. Совсем переменилась Хоборос к Боккое в последнее время. Раньше, бывало, не стеснялась поверять самые тайные желания. Говорила порой и в глаза, и за глаза: «Привыкла я к Боккое, она у меня вместо матери». И Боккоя не жалела себя. Берегла ее добро, как свое.

Теперь от Хоборос не услышишь Доброго слова. Нюргуна забежит на минутку: увидит госпожа — достается и молодой, и старой.

Но куда же она пропала, птичка весенняя, солнышко ясное, песенка звонкая? Как ушла утром в церковь, так и нет до сих пор. Сгустились сумерки, ярче светятся искры над очагом.

У Боккои руки, сучившие нить, задрожали: хлопнула дверь, в юрту вошла Хоборос.

— Ну? Что скажешь? Где твоя ласточка певчая, она же Кыыс-Хотун?

Хоборос не тревога за Нюргуну гложет. Давит сердце ей страшное предчувствие: нет не только Нюргуны. Нет и Василия — вот, что бесит ее больше всего. Был бы Василий, послала б его на поиски. А может… они вместе?

— Мне откуда знать, — как можно спокойнее ответила старуха. — В школе, наверное.

— В школе, — передразнила госпожа. — Уроки до полуночи, что ли? Да и посылала я в школу. Церковь на замок закрыта.

— Где же она может быть? — не на шутку встревожилась Боккоя.

— На беду, на беду учу я ее! — вдруг всхлипнула Хоборос, закрыв руками лицо. — Сама виновата, сама настояла — был же против Василий! Еще думала в город послать, да побоялась — одичает, совсем знаться не захочет. А что я выгадала? Она и сейчас как чужая… была чужой, такой и осталась.

Боккоя слушала и не слушала госпожу. Ее голова была занята другим: что с Нюргуной?

— Старик сосед пришел, попросил Псалтырь над покойником прочесть.

Не согласились: ни он, ни она. Как сговорились! Зачем же тогда учиться, если Псалтырь не может прочитать? Старик бы крупно заплатил, может, даже целого быка… Упустить такое! Сидят на моей шее, нет того чтобы подумать о хозяйстве… Реки и то мелеют, а мое богатство — бездонная бочка, что ли?… Что за люди!..

«О чем она? Зачем? — печально думала Боккоя. — При чем тут какой-то Псалтырь, какой-то бык, если пропала девушка, если ее надо вызволять из неведомой беды! Неужели у Хоборос такое черствое сердце, что мелкая прибыль заслоняет от нее племянницу?» Внезапно до Боккои дошло, и она испытующе взглянула на хозяйку: неужели в этом дело?… «Не согласились: ни он, ни она. Как сговорились», «Что за люди»… Хоборос объединяет Нюргуну и Василия. Она считает — не случайно нет их обоих сразу. Вот откуда бешеная слюна у нее на губах.

— Василий, однако, у попа… — с упреком проговорила Боккоя. — За картами сидят.

— У попа? — резко выпрямилась Хоборос. — Кто сказал?

— Беке видел, как шел хозяин туда.

— Шел! А видел, как заходил?

— Да этого и видеть не надо. Не в первый раз господин у батюшки задерживается. Куда же еще ему податься в такую пору? Ни зима, ни лето. Ни поохотиться, ни погулять…

Хоборос заметно успокоилась.

— А я думала… Болтают люди… — Она прикусила язык. — Ладно, посмотрим, явится — спрошу. Но где же девчонка? Не у попа же?

Боккоя ничего не ответила. Ей стало горько и страшно от своего открытия.

Хоборос ревнует Василия к Нюргуне — в этом не было больше сомнений. Чует сердце старухи — погубит девушку Каменная Женщина. Задавит, затопчет невинную душу.

Во дворе послышался шум, голоса, хлопнула дверь господского дома. Хоборос словно ветром сдуло. Боккоя заморгала глазами от удивления — никогда не думала, что дородная госпожа может быть такой расторопной. Она потихоньку подалась вслед за Хоборос в покои. Госпожа так яростно грохнула за собой дверью, что та отскочила назад. Через широкую щель Боккое было слышно каждое слово.

— Где шлялся? — с зловещим присвистом выдохнула Хоборос.

— У батюшки, а что?

— У батюшки?

— Ну да. Проиграл ему два рубля. Жадный старик был на седьмом небе, — засмеялся Василий.

«Слава богу, слава богу… Раз в жизни соврать задумала — не пришлось… — с облегчением вздохнула старая, осторожно отступая назад. Она забежала в юрту и накинула телогрейку. — Надо предупредить Нюргуну, что тетка сердита».

Вышла за ограду, прислонилась к столбу. Она не знала, откуда должна появиться Нюргуна, но была готова простоять всю ночь, лишь бы встретить Нюргуну раньше госпожи.

— Ах, что это?

Старая вскрикнула и отшатнулась. Мимо нее в сторону церкви промчался человек в развевающемся незастегнутом пальто. Это был хозяин.

VIII

Как одержимый пролетел он четыре версты. Рванул массивную дверь — заперта. Голую руку ожег застывший на морозе пудовый замок.

Дом священника — под горой, в десяти минутах ходьбы. Через пять минут попадья уже отодвигала гремящие железные засовы.

Несколько сбивчивых слов — «забыл очень нужную книгу». И вот он, ключ, в руке. Еще пять минут — и вот он, замок. Еще мгновение…

И вдруг Василию стало грустно. Улеглась горячка в душе. Неправдоподобным и глупым показалось предположение, осенившее его в разговоре с женой. И прежде чем повернуть ключ в замке, он отступил на несколько шагов от церкви.

Глубоко в небо уходил купол. Синий — синий, яркий-яркий, словно его каждый день начищали. Он светился даже в сумраке позднего вечера.

Сюда когда-то вошел он под руку с Хобо-рос. Пылали свечи, за окнами солнце палило, но жарче свечей и солнца жгла его тело рука невесты. А сам он был холоден как лед. Ничего не ощущал: ни волнения, ни радости. Словно все это было во сне. Да это и было сном — нелепым, тяжелым.

— Есть кто-нибудь здесь? Выходи!

Никто не ответил. Он шагнул вперед со страхом, что наступит на бездыханное тело. Ничего не случилось. Он зажег свечу и обошел церковь. Никого.

— К черту! — выругался он. — Выдумываю неизвестно что.

Глупо. Бежал как мальчишка.

Он вспомнил, что действительно оставил в столе нужную книгу. Вернее, ему нужна была не книга, а недописанное письмо, которое сунул в учебник. Он открыл стол. Книга была на месте. Кажется, святой отец на этот раз не касался его вещей.

Письмо едва было начато — на чистом листе чернели лишь два слова: «Дорогой Саша». Это был его товарищ по учительской семинарии.

Он прилепил свечу прямо к столу и обмакнул перо.

«Получил я твое письмо, друг мой! — писал он, и его огромная черная тень качалась на стене. — Сердечно рад, что ты наконец окончил семинарию. Много невзгод досталось на твою долю, и учеба твоя растянулась на многие годы, но ты оказался тверд характером и добился своего. От души поздравляю! А я… Помнишь мой последний приезд в город, когда ты, посмеиваясь, говорил, будто завидуешь мне? Ты прав. Над моим положением можно только смеяться. Глупо, глупо я поступил, бросил учебу ради богатства, остался недоучкой. У меня есть все — и ничего нет, нет душевного покоя, нет друзей, нет даже любви к женщине, с которой делю постель. Ах, если бы только эта пустота. Ее можно было бы как-то терпеть, накупить хороших книг и забыться в чтении. Если бы только это… Меня постигла самая страшная беда, какую только можно себе представить. Я полюбил невинное существо, ангельскую душу, и в этом мой ужас, потому что если б даже и она полюбила меня, то мне это не принесло бы никакого счастья…

Мне пришлось бы или бежать с ней ото всех благ, за которые я продал свою душу, или…»

Он откинул упавшие на лоб волосы.

«Или желать смерти своей жене. Она действительно болезненная женщина, с ней часто бывают обмороки»…

Он вздрогнул и оторвал перо от бумаги.

«Что я пишу? Что?!»

Он судорожно скомкал лист и мгновение смотрел на него. Потом осторожно расправил бумагу и стал перечитывать.

Когда он дошел до слов «я полюбил невинное существо», из угла послышался смех. Он выронил письмо из рук и огляделся. Никого не было.

«Вот… уже какая-то чертовщина мерещится», — подумалось Василию. Письмо он поднял за уголок и поднес к свече. Когда огонь сделал свое дело, он бросил на пол невесомые остатки и тщательно растер их ногой. Затем подвинул к себе чистый лист бумаги.

«Дорогой Саша! — писал он на этот раз. — Поздравляю тебя: наконец ты окончил семинарию! Скажи по совести: неужели тебе не жаль стольких лет, потраченных впустую?… Ну, положим, теперь ты — дипломированный педагог. А проку? Завянешь над школьными тетрадями. Когда я приезжал в последний раз, ты посмеивался надо мной. А зря! Ибо я имею все, что нужно человеку для благополучия: землю, деньги, роскошный экипаж… Кстати, имея деньги, можно обзавестись библиотекой и почитывать в свое удовольствие — не то, что требуется по программам, а что хочется. Можно даже и педагогикой заниматься — опять-таки в свое удовольствие, понемножку, что я и делаю».

На этот раз он перечитать не успел. Вновь явственно раздался смех — господи, чей? Он осветил по очереди все четыре угла и в одном из них увидел Нюргуну. Он и думать не мог, что она окажется именно в этом углу, лицом к стене, коленями на поповском орудии пыток. Он поднял ее.

— Нюргуна? — срывающимся голосом начал он. — Неужели ты все время стояла на бревне?

— Нет, — улыбнулась она, — это я сейчас, нарочно.

— Что же… ты делала здесь?

— Когда меня заперли… забыли… я сначала стучала в дверь. Ух, как стучала!

Она подняла кулачки. Василий осторожно разжал их и задержал в своих пылающих ладонях.

— Потом я поняла, что стучу зря. Я легла на скамью и заснула.

— А ты… слышала, как я вошел?

— Нет. Я проснулась потом. Я перед тем, как заснуть, долго молилась. Я залезла туда… — она показала на алтарь. — Я бога, гладила и говорила: «Боже, пошли мне его, приведи. Только он может спасти меня».

— Кто, Нюргуна?

— Вы. И когда я проснулась и услышала ваш голос, я сказала себе: его послал мне бог.

Нюргуна бросилась к двери и отворила ее. В сырое помещение ворвалась струя свежего воздуха. Качнулась и погасла свеча.

— Да. Бог велел вам прийти!

И забыв обо всем, что было в его прошлом и настоящем, и не думая о том, чем могло грозить ему будущее, Василий протянул к ней руки, но она закрыла руками лицо и выбежала из церкви.

IX

Аныс заглянула в каморку и ахнула: в углу, скорчившись на жестком топчане, лежала Нюргуна. Так вот где она! Аныс не видела подружку дней пять и кого ни спрашивала о ней — никто не мог ответить что-либо вразумительное. Молчала Боккоя, словно набрав в рот воды. Василий Макарович уехал куда-то — по слухам, друзья пригласили. Когда же Аныс ткнулась со своими расспросами к Каменной Женщине, та окатила батрачку ледяным взором и с расстановкой произнесла:

— Какое тебе дело до ученой девицы? Марш в коровник!

Аныс даже перепугалась не на шутку, А сегодня ей приказали вымыть в господском доме полы. Девушка прямо измучилась, ползая по проклятым доскам — дом просторный, впору осуохай[16] водить. Да и непривычное это дело. Обычно Аныс в покои даже на порог не пускают. Уборкой здесь занималась только Нюргуна. Аныс выкручивала тряпку и думала: где же ее подружка? Вдруг мимо прошла Боккоя с тарелкой супа в руках и шмыгнула в чулан. Пробыла там порядочно, а запереть забыла. Когда она ушла, Аныс и полюбопытствовала, кому это она таскает пищу.

— Нюргуна…

Нюргуна вскочила, обняла подружку и залилась слезами.

— Ну, успокойся, не плачь, — пыталась утешить Аныс. — Почему ты здесь? Почему тебя совсем не видно?

— Меня заперли, Аныс! Меня никуда не пускают. А ты как меня нашла? Ты меня не забыла? Как я рада, что ты зашла!

Аныс с болью разглядывала потускневшее лицо подруги. Значит, все это время она сидела взаперти… Без солнца, без свежего воздуха…

— Ты похудела, Кыыс-Хотун…

— Я умру скоро.

— Господи, почем ты знаешь?

— Я нарочно умру. Я уже три дня ничего не ем и не буду.

— Да почему?

— Это я должна спрашивать «почему». Почему меня терзают? За что?

— А Каменная Женщина… что она говорит?

— В том-то и дело, что ничего. О грехе каком-то сквозь зубы цедит. Аныс, никаких грехов я не совершала! Я чиста, чиста!

— Я тебе верю. У, гадина, — сжала кулаки Аныс. — Я бы ей показала! Я Беке расскажу… — Она слегка покраснела. — Ты знаешь, Беке такой хороший парень. Он всех хамначитов соберет, подговорит! Ничего делать не будем, пока тебя не выпустят. Пусть сено гниет и коровы мычат. Он говорит, что в России все бедняки так делают, когда им невмоготу.

— Каменную Женщину этим не запугаешь. Других горемык найдет. А обо мне скажет, что я болею. А когда я умру, скажет: умерла от болезни. Аныс. ты лучше скажи… учителю. Василию Макаровичу скажи.

— Он в город уехал, слыхала.

— Так вот почему его нет. Как жаль, Аныс, что больше мне в школу не придется ходить… Запретила тетя.

— Неужто не одолела премудрости этой? А Беке уже чужой почерк разбирает. Из-за этого, что ли?

— Нет, Аныс, нет…

Батрачка с любовью гладила тонкие пальцы подружки. В последние месяцы девушкам труднее стало встречаться: Хоборос запрета’ ла Нюргуне подходить к Аныс. Аныс же вообразила, что, поступив в школу, Кыыс-Хотун возгордилась и не хочет с нею знаться. И вот, оказывается, Кыыс-Хотун еще несчастнее, чем сама Аныс.

— А может, это и грех, — лихорадочно заговорила Нюргуна, — грех любить, а? Вот сижу — запертая, узница, голодаю… умираю… ни о чем, кроме него, не думаю. Все вижу его, его глаза… чистые, добрые. Любовь и горе — родные сестры, не знала я, что они ходят рядом. Ах, если б я знала, Аныс!

— О ком ты, Нюргуна? — недоуменно спросила Аныс. — Ты выходишь замуж? Тебя что, сватают?

Нюргуна только рассмеялась.

— Сватают? Хорошо бы. Уехала бы отсюда. Да нет, меня скорее с сырой землей повенчают.

— Так о чем ты? Убей, не пойму. То ли я такая тупоголовая, то ли ты слишком ученой стала?…

— Мне теперь одна дорога: твоя, Аныс. Никакая я не племянница, не наследница. Как только выпустят отсюда, если буду жива — в коровник. Так Каменная Женщина сказала. Ну и что ж!

— Ничего, Кыыс-Хотун, не горюй. Будем снова вместе. Беда небольшая! Давай-ка лучше сыграем.

Она достала из кармана хомус[17], с которым никогда не расставалась.

— А мой тетя отобрала, — вздохнула Нюргуна.

Жалко… Твой хомус лучше… и звучит приятнее, и узорчик на нем. Ну ничего. Послушай. Я тебе спою. Хорошая песня.

Губы Аныс улыбаются, она старается петь повеселее, но песня больше похожа на плач ребенка, заблудившегося в лесу. Такой плач, когда уже устают плакать:

— А ну, марш отсюда! — загремел властный голос госпожи.

Бедная Аныс всплеснула руками. Хомус выскользнул из пальцев и с глухим бренчанием упал на пол. Аныс нагнулась, подхватила его и в то же мгновение, ощутив мощный пинок, вылетела из чулана.

— Я узнаю, как эта дверь оказалась незакрытой, — бушевала Хоборос. — Это старая карга Боккоя! Ладно, недосчитается ребер!

— Тетя, — тихо сказала Нюргуна, — чем я перед тобой провинилась, что ты запираешь меня на замок, да еще никого ко мне не пускаешь? Чем? — она всхлипнула.

— Ты еще спрашиваешь? Притворщица! — полыхнула взглядом госпожа.

Все эти дни, когда Нюргуна томилась под замком, ее жестокая тетя невыносимо страдала. Днем и ночью переворашивала свою жизнь и не находила в ней ни мгновения радости. Все было черно и тоскливо. Никто никогда ее не любил, да и она, пожалуй, тоже. Разве что племянницу и мужа. И вот оба они нанесли ей одновременно самый страшный удар, какой только можно себе представить. В тот вечер, когда Нюргуна задержалась в школе дольше обычного, а муж пошел ее искать, они вернулись порознь, но было на их лицах написано нечто столь похожее, что Хоборос почуяла беду. Утром следующего дня Василий, сунув под нос неграмотной жене какое-то письмо, объявил, что должен срочно ехать в город. А через несколько часов после его отъезда Хоборос столкнулась с попадьей, и та, ехидно сощурив левый глаз, провозгласила:

— Шустра, шустра у тебя племянница, Февронья Павловна!

— Что ты имеешь в виду? — равнодушно спросила Хоборос.

— Да говорят, мужа у тебя отбивает… Хоборос чуть не свалилась с дрожек.

— Что ты плетешь, матушка? Или спятила? — не своим голосом крикнула она.

— Смотри, как бы самой… не это самое. — Попадья понизила голос, хотя вокруг за версту не было ни души. — Своими глазами видела, как они в святой церкви обнимались. Он-то ключ взял, чтоб, говорит, за книжкой зайти. Пошел — и нет с ключом. Забеспокоилась — больно странен учитель был, когда зашел. Побежала…

Хоборос не дослушала сплетницу. Лошадей огрела кнутом с такой силой, что рванувшиеся рысаки едва не перевернули дрожки. Дома она схватила Нюргуну за косы и, затолкав в попавшийся на глаза чулан, повесила на дверь увесистый замок. Нюргуна была ошеломлена, не сопротивлялась и не кричала.

С тех пор Хоборос не давали покоя злоба и отчаяние. Она раскаивалась, что сгоряча заперла Нюргуну. Никакой пользы от этого шага не предвиделось. Уж если мстить за обиду, то иначе — быстро, решительно и, главное, так, чтоб никто ни о чем не догадался, ни в чем не мог обвинить. Теперь же каждый, наверно, знает, что госпожа терзает племянницу, и, случись что-нибудь с Нюргуной, ни у кого не будет сомнения, кто виноват. Поразмыслив, Хоборос пришла к выводу, что из заточения Нюргуны можно извлечь хотя бы одну выгоду — заставить ее признаться во всем. А как поступить с ней — придумается потом…

Но она никак не могла решиться на допрос Нюргуны: потребовать от воспитанницы ответа — значило в первую очередь раскрыть себя. А вдруг попадья все выдумала? Или ей померещилось? Она перебирала в памяти случайные взгляды и слова, которыми обменивались при ней муж и племянница, и все отчетливее казалось: нет, не случайны были эти взгляды, тайного значения были исполнены слова! «Откуда у людей столько подлости? — с горечью думала Хоборос. — И того, и другую в грязи подобрала, можно сказать. Все делала, что нужно человеку… И вот благодарность!»

На кого ты точишь зубы, девчонка? На всесильную госпожу всей округи! Здесь она может скупить всех и все. Она в состоянии заплатить любую цену за честь, свободу, любовь. Купила же мужа.

А ты чем заплатишь, дерзкая девка? Что у тебя есть, кроме молодости и смазливого личика? За такие обиды платят жизнью. Да, жизнью! Тебе не уйти от рук Хоборос. Если на это даже придется потратить половину всего, чем она владеет.

«Что затеваешь, Хоборос, опомнись! — ужасалась вдруг Каменная Женщина. — В роду Таскиных убийц не бывало. Да и сама прекрасно понимаешь: потеряешь девушку — значит, потеряешь и мужа. А без обоих единственно близких людей тебе самой конец».

…День за днем Хоборос порывалась в чулан, но ноги не шли — стали как чугунные. Надо, надо — как угодно, угрозами, побоями — вырвать у Нюргуны правду. Страшную правду. Ведь она любила Нюргуну, действительно любила. Воспитала, учиться заставила. Вот к чему, оказывается, приводит ученье… А еще говорят, что ученье — свет. Какой же это свет, если он освещает дорогу к черным делам!

— Ну что, — спрашивала Хоборос Бок-кою, — призналась?

— Нет, ничего, молчит, — еле слышно отвечала старуха.

А сегодня она не выдержала и, когда Хоборос задала уже ставший привычным вопрос, вдруг закричала:

— А я и не спрашивала! Не в чем ей признаваться, знаю! — И, помолчав, добавила: — От еды отказалась… уже три дня.

Умереть хочет.

Только эти слова спасли Боккою. Внезапный страх за Нюргуну отвел руку Хоборос.

Боккоя — вечная рабыня своей госпожи. Она досталась Хоборос по наследству и составляла как бы часть ее приданого. Если бы госпожа вышла замуж на чужую сторону, она должна была бы последовать за ней. С ее спины взошла бы Хоборос на свадебную лошадь. В старину таких, как Боккоя, зарывали вместе с умершими господами, чтобы прислуживали и на том свете.

Боккоя взглянула в красное лицо Хоборос, не предвещавшее ничего хорошего, и неслышно выскользнула за дверь. А Хоборос вскочила и стала мерить из угла в угол огромными шагами свой опустевший дом.

«Не ест… Не ест… — лихорадочно думала она. — Почему не ест? От стыда или от обиды? Может, я невинную мучаю?»

Наконец рванула дверь чулана. И тут же пришла в ярость. Вместо умирающей, как она представляла себе, Нюргуны ей бросилась в глаза Аныс, бренчавшая на хомусе. Кровь бросилась ей в голову. Так вот как страдает? Развлекается!

Закричала — сама не помнила что. Когда опомнилась, Аныс в каморке не было. Забившаяся в угол Нюргуна смотрела на тетку со страхом. Лицо ее было действительно измученным…

— И ты еще спрашиваешь, — повторила Хоборос. — Вся округа толкует, что ты спуталась с Василием!

— Спуталась… с каким Василием?

— Не притворяйся! С моим мужем!

— С Василием Макаровичем? Как это… спуталась?

— Не лги. Грех ничем не замажешь. Он на лбу горит.

Хоборос тут же пожалела, что выложила все сразу. К главному надо было подойти исподволь. Сперва запутать девчонку, а уж потом оглушить подобными словами. Теперь же, полностью опустошив свои тайники, она почувствовала себя беззащитной. Сейчас Нюргуна начнет все отрицать, а чем докажешь? Попадью позовешь? Еще такого позора не хватало!.. И Хоборос продолжала атаку:

— Подумать только, в святой церкви грешить! Законного мужа у тетки отбивать! Твоя мать тоже была такой. Нагрешила, а потом улизнула, бросив ребенка. Теперь ты то же сделаешь, наверно?

Нюргуна отвернулась к стене. Какая нелепость!.. Так вот в чем ее обвиняют. Как она может так думать, тетя еще! Да, Нюргуна любит Василия, но никогда ей и в мысли не приходило то, о чем говорила Хоборос.

— Тетя… — тихо произнесла Нюргуна. — Ты можешь говорить что угодно. Я беззащитна… У меня нет даже матери. Скажи мне, где моя мать? Я уеду к ней… ты больше обо мне ничего не услышишь.

— Ты хочешь отделаться так легко? Нет, ты мне заплатишь за позор. Признайся: ты сама приставала к нему? Или он к тебе? С ним я тоже поговорю.

— Не приставала я к нему. И он ко мне, — устало сказала Нюргуна. Ей стало холодно и безразлично. Она укрылась почти до глаз тонким заячьим одеялом.

— И чем он только тебя пленил? На пятнадцать лет старше! За что это ты его полюбила?

Нюргуна тайком улыбнулась. Странное дело, если бы даже Василий спросил ее об этом, и то она не смогла бы ответить. За что? Да разве знаешь, когда любишь? Просто хорошо, что рядом живет такой человек. Хорошо изредка взглянуть в его глаза, полюбоваться его улыбкой. Тогда весь мир становится прекраснее и чище. Поговорить с ним — это уже великое счастье.

Нюргуна испугалась, что тетка прочтет эти мысли в ее глазах. Надо что-то придумать, надо срочно чем-то успокоить госпожу. Ведь и в самом деле, не собирается* Нюргуна отнимать ее мужа.

— Полюбила… — с деланной злостью проговорила она. — Да я его терпеть не могу, только потому и не жалуюсь, что тетин муж! Знаешь, как они с попом издеваются надо мной!

Нюргуна подняла платье и показала колени, расцарапанные до крови.

— Откуда это у тебя? — недоверчиво покосилась Хоборос.

— В тот день, когда я поздно пришла, мы с Нюрой, поповской дочкой, поругались. Тетка, говорит, твоя — паучиха. Все ей мало. Скоро лопнет, наверно, — вдохновенно врала Нюргуна, приписывая поповне свои собственные мысли.

— Вот как! А ты?

— А твой батя обманщик, говорю.

— А при чем тут Василий?

— Он мимо шел. Услышал.

«Как ты смеешь, говорит, учителя своего обманщиком называть. На бревно!» И поставил в угол. Батюшка, когда узнал, что я наказана, совсем меня в церкви запер. Ух, как страшно было! Так и стояла я на бревне, пока Василий Макарович не вспомнил. Он открыл, я убежала.

— Вот как… — задумчиво протянула Хобо-рос. — Ладно, я с Василием потолкую. Мучить девушку! Да и поп хорош. То-то матушка наговорила на тебя — чтоб благоверного от гнева моего спасти. На ночь в церкви запереть…

«А в чулане… на неделю», — мелькнуло в голове Нюргуны. Но сказать не посмела.

— Тетя… пусти меня в школу… Я учиться хочу, я не последняя ученица. Пусть истязают… не бросать же учебу на половине…

Хоборос испытующе взглянула на нее.

— Ладно. Учись.

X

— Милая, почему бы тебе не зайти к тете? Сидит одна, скучает. Муж исчезает неведомо куда, и ты глаз не кажешь. Или обиду держишь? Ты забудь. Мало ли что между родными бывает.

— Я уже забыла, бабушка Боккоя.

— Вот и хорошо. Пойди, пойди. Госпожа-то еще не здорова. Ей тоже доброе слово ой как нужно. А Василий — как увидел, что жена с постели поднимается, так и опять за старое- охота да картишки. Как же не сердиться женщине?

Случится же такое — просидела в чулане неделю Нюргуна, а с ног свалилась Хоборос. Часто теряла память и рассудок. Порой даже казалось — не жилица на белом свете. Все дни, пока она была при смерти, Василий не отходил от жены.

Странное дело — как будто забыл обо всех ссорах с ней, как будто смерть ее не освобождала его. Он похудел до неузнаваемости, а на Нюргуну, помогавшую ему, не обращал никакого внимания. Лишь когда кризис миновал и Хоборос забылась наконец не предсмертным, а спокойным, нормальным сном, Василий оглянулся и, увидев Нюргуну, улыбнулся и подмигнул ей. И что означала эта улыбка — бог знает.

А потом все пошло по-прежнему. Закинет ружьишко за плечо — и поминай как звали. И не меньше, чем Хоборос, тосковала по нему Нюргуна. Она садилась с книгой у окна и не столько читала, сколько смотрела на дорогу, уводившую в луга. Впрочем, она не ощущала себя несчастной. Ее первое чувство не требовало ответа. А кроме того, она знала, знала, что Василий Макарович тоже любит ее. Хотел же он поцеловать ее тогда, в церкви… Нюргуна с замиранием сердца вспоминала тот случай. Иногда ей хотелось, чтобы он повторился, а чаще боялась, что — повторится.

Да, он любит ее! Ничего, что молчит. Придет время — он скажет об этом. Тогда и Нюргуна признается ему, что от каждого его взгляда ей радостнее жить на свете.

— Иди, иди, — торопит Боккоя.

Ох, как не хочется к Каменной Женщине! Говорят, срубленная ветка заново не прирастает. Так же и у них с Хоборос. Нет между ними прежней теплоты и не будет,…

Нюргуна еще раз взглянула на дорогу.

— Бабушка, кто там идет?

— Э, не те уж глаза у бабушки, чтоб сразу тебе ответить. — Старуха всмотрелась в приближающегося неверной походкой человека.

— Тихон никак? Снова приковылял. Видно, нужда большая, раз каждый день ходит. Позови, Нюргуна, госпожу. Или нет, лучше я сама.

Боккоя засеменила в спальню Хоборос. Вошел Тихон — весь в поту, учащенно дыша. Левая парализованная рука его тряслась. Увидев Нюргуну, он улыбнулся:

— Запарился! Лето божье на носу, тепло. Лена наша ото льда освободилась уже, нынче сам видел — ни единой льдинки. Все в лес, в поле бегут. А ты что дома сидишь?

— Я уроки… учу…

— А учитель где?

— Нет его. На охоту ушел.

— Вот я и говорю — все в лес, в поле бегут. Ты тоже гуляй. — Он рассмеялся. — Охотник ваш — в лес, а дичь — к нему домой. Видел я, с десяток уток за усадьбой на озеро сели.

Поддерживаемая Боккоей, из спальни показалась Хоборос.

— Ну, что у тебя, Тихон? — проговорила она, тяжело опускаясь на стул.

— Дело вот какое, — начал Тихон, боязливо присаживаясь на табуретку у двери. — Всю жизнь я кому-то должен. Вот какое дело! А теперь хотел бы и сам получить кое-какой должок.

— О каком должке ты толкуешь? — надменно процедила госпожа. — Уж не я ли тебе должна?

— Не прогневайся, а еще в прошлом году своего собственного сена я отдал тебе восемь саней.

Ничего за него не получил. Возил бревна для твоего амбара, и тоже задаром. А ведь ты знаешь — я одной рукой орудую. Если на тебя работаю — на своих детишек уже некогда.

— Тихон, Тихон… — сощурилась госпожа, — Ты пришел меня своим сеном попрекать? А на чьей земле ты его косишь?

— То есть как на чьей? На своей!

— Ты хочешь сказать, что у тебя есть луг?

Тихон недоуменно завертел головой. Левая рука его совсем разошлась, и Тихону пришлось придержать ее правой.

— По-моему, мой луг на месте. Не провалился.

— Да он же весь зарос кустами! Разве это луг?

— Кусты растут, куда денешься? Корчевать их мне не по силам. Но и травы пока хватает.

— Нет, Тихон, не хватит на твою пеструю обжору, если восемь саней продашь. Я почему тебе сразу не заплатила? Дай, думаю, посмотрю, что этот богач весной будет делать. Не придет ли за этим сеном? Ты не пришел. Значит, Тихон, ты мне продавал не свое, а мое сено. Накошенное на моем лугу. Ты что же, думаешь, у меня не меряно, не считано, меня можно как хочешь надувать? Если б ты хотя признался, я бы за работу заплатила.

Тихон вскочил.

— Что за женщина? Ведьма, да и только! — вскричал он. — От своей коровы сено оторвал, еле вывел на траву, а она выдумывает, что я у нее ворую! Эх, нет на тебя управы! Ну ладно, я в суд подам. Разберутся!

— Какая муха тебя укусила, Тихон? — смеясь, проговорила Хоборос. — С чего ты вздумал судиться?

Раньше вроде без суда понимали друг друга. Садись чайку попьем.

Тихон хлопнул дверью и пошел прочь. При отце Хоборос он был обозником — возил мясо и масло на прииск. Вот однажды и подстерегла беда смельчака, отморозил руку. «Байбас старый руку отнял, — с горечью думал он, — а дочка его готова и жизнь отнять. Эх, действительно подать бы в суд! Да кто бумагу напишет?»

Боккоя едва догнала его.

— Подожди, Тихон! Ишь, какой гордый. От господского чая отказался. Возьми вот — Хоборос шлет подарок твоим детям! Давно приготовила. Бери, бери!

Тихон взял сверток. Весь его гнев мигом улетучился, он обмяк и задержал шаг. Посмотреть бы, что там, в этом свертке. Дождавшись, когда Боккоя скрылась из виду, он уселся на бугорок и развязал узелок. Там был отрез на сарафан, белый ситцевый платок, четвертушка чаю и целый лист табаку. Больше всего Тихон обрадовался табаку. Он набил трубку, с наслаждением затянулся. Интересно, сколько может стоить все это? Спрашивать неудобно — подарок, да и не у кого спросить.

Подарок… А за работу так и не получил. И не получит, наверно. Бессердечная баба. Не думает, что у него малые дети.

Вдруг у Тихона удивленно вскинулись брови: подошла Нюргуна. Она с участием смотрела на калеку.

— Это все, что ты получил? Не заплатила за сено? — Девушка присела на корточки, потрогала подарки. — Заткнула тебе рот подарком?

Жалобу надо писать, дядя Тихон!

— Кто же ее напишет. Учитель, правда, обещал, да я ему не говорил, на кого бумага. На жену-то свою писать не будет. Это ведь все равно, что на себя самого.

— Я тебе напишу.

— Ты?! Умеешь разве?

— Умею, умею. Говори, когда какую работу делал.

— На тетку напишешь? Ээ, впрочем, какая она тебе тетка… Поди, и тебя мучит не меньше, чем нас. Ну, давай… Спасибо тебе, милая!

«Не сдобровать мне, если тетя узнает», — думала Нюргуна, торопливо записывая за Тихоном. Она еще не знала, что через несколько часов случится такое, что она тут же забудет и о Тихоне, и о своем опрометчивом поступке.

А сначала Кыыс-Хотун даже обрадовалась.

— Нюргуна! — позвала из открытых дверей Хоборос. Обняла вошедшую девушку за плечи, усадила. — Я вижу, ты на меня все еще обижена. Забудем прошлое, дорогая! Я выяснила… Ты ни в чем не виновата, действительно! Пусть все будет по-прежнему. Следи за домом, готовь пищу, ходи в школу, словом… хозяйничай. И вот что еще… — Госпожа заговорщически понизила голос: — Устроим ысыах[18].

— Да? Вот здорово, тетя! — всплеснула руками Нюргуна.

— Три года я собиралась заняться этим, не получалось как-то. А нынче все у нас в порядке, есть все, что нужно. Выйдет праздник на славу. А где Василий? Я ему еще не говорила. Он, наверно, будет рад — любит, когда вокруг шумно и весело.

Нюргуна, почувствовав подвох, помедлила с ответом. В самом деле: скажи, где Василий Макарович — значит, следишь за ним, глаз не сводишь. Еще бы: жена не знает, где муж, а тебе известно! Нюргуна пожала плечами:

— Не знаю. Откуда мне знать?

— Разгуливает, охотничек. Ну ладно, я его заставлю самого за ысыах взяться. Пусть хоть раз в жизни потрудится — для себя же.

Хоборос протянула Нюргуне огромный ключ.

— Что это?

— Бери. В том амбаре стоит сундук. Это ключ от него. В сундуке твой наряд к ысыаху.

— Мой?!

— Я давно его собирала. Поди, проверь. Если не хватает хоть одной бусинки, скажешь.

— Весь сундук — для меня?

— Да-да. Для кого же еще, — устало сказала Хоборос.

Нюргуна бросилась в амбар. Она знала этот сундук, видела, как Боккоя однажды через силу, упираясь коленом в крышку, закрывала его. Там, наверно, много разных штуковин! Шелковые платья, узорчатые торбаса, серебряные украшения… «Надо обязательно поделиться с Аныс», — мелькнуло в голове у Нюргуны.

Она торопливо отперла замок и с головой зарылась в свое богатство.

— Нравится? — послышался голос тетки.

— Чудесно! — воскликнула Нюргуна.

Хоборос положила руку ей на плечо.

— Ты уже взрослая девушка, Нюргуна. Невеста. У тебя есть все: и земля, и деньги, и наряды. Нет только своего очага. Но это дело поправимое. Вот выйдешь замуж, и заживем с тобой на два дома. Будешь сама госпожой…4 Кыыс-Хотун, — помедлив, выговорила она прозвище девушки.

— Ну, это будет еще не скоро!

— С замужеством тянуть не стоит… Можно и прогадать…

Хоборос осеклась: не примет ли племянница эти слова как намек на ее судьбу. Но Нюргуна пропустила их мимо ушей.

— В общем, мой долг устроить тебя, пока жива. Все под богом ходим. На долгую жизнь рассчитывать не приходится… Приедет на ысыах парень один. Сын князя, из дальнего улуса. Твой жених. Родовая знать! Скажи спасибо моему богатству. Без него он на тебя и смотреть не стал бы.

— Жених? — с ужасом прошептала Нюргуна. Ноги у нее подкосились.

— Ты что это побледнела? Не бойся, все девушки в конце концов, выходят замуж. А если не выходят…

Она опять оборвала себя.

— Нет! Нет! Не пойду замуж! — Нюргуна вцепилась в крышку сундука. — Как я могу жить с человеком, которого не знаю! Пусть ищет другую, мало ли девушек вокруг.

— Замолчи! — презрительно вымолвила Хоборос. — Думаешь, он только о тебе и мечтает?

Это я сама расхвалила тебя его отцу. Ты еще ему понравиться должна. Иначе, действительно… мало ли девушек…

— Пусть ищет… А мне учиться надо… Василий Макарович сказал, что я способная.

— Василий тоже согласен, что тебе замуж пора. Я такие вопросы без мужа не решаю, — с нажимом произнесла Каменная Женщина и вышла.

Нюргуна уронила руки. Ключ с глухим стуком выпал из ее рук — он был настолько тяжел, что не звенел при ударе. Нюргуна подняла его, поднесла к невидящим глазам и зарыдала.

Что делать? Василий Макарович сам хочет, чтобы она вышла замуж, уехала из Кыталыктаха. Значит, она не нужна ему. Нет никого на свете, кто бы помог Нюргуне. Она одна… одна во всем мире! Как это страшно быть одной!

Чьи-то руки мягко взяли ее за плечи и повернули. Нюргуна подняла голову. Это была Аныс.

— Аныс… — прошептала Нюргуна. — Меня выдают замуж! В дальний улус. Меня увезут отсюда!

— А ты не хочешь? Я бы, кажется, от своей каторги — куда угодно. Хоть под лед, — засмеялась Аныс.

— Аныс, не смейся! Неужели и ты меня не поймешь? Я не могу замуж… я люблю… люблю…

Слезы вновь хлынули у нее из глаз.

— Ты опять о том же. Да кого ты любишь, объясни?

— Василия Макаровича.

— Хозяина? — Аныс в ужасе вздрогнула. — А он?

— А он… А он сказал Каменной Женщине выдать меня замуж!

Аныс обняла подружку.

— Дело известное, — рассудительно изрекла она. — Господам только бы посмеяться над бедной девушкой. А потом — с глаз долой.

— Ты меня не так поняла, Аныс!

— Поняла не поняла… теперь уж какая разница. А ты не горюй. Придумаем что-нибудь.

XI

Сегодня ысыах!

Только-только занялось утро, а солнце светит вовсю, как будто и оно радо человеческой радости. В нежной дымке леса, прозрачной весенней зеленью окаймляющие Кыталыктах.

Со всех сторон спешат конные и пешие, богатые и бедные. Ысыах — праздник всеобщий! Как крылья бабочек, трепещут нарядные платья женщин.

Одна Нюргуна в тревоге и тоске, хоть этот ысыах и собирают в ее честь. Не радует ее ни яркое солнце, ни праздничное буйство луговых цветов. То и дело приходит на ум страшная загадка: «Тот, кто делает, не скажет, что делает себе, и тот, для кого делается, тоже не скажет. Что такое?» Отгадка — гроб. Ысыах — гроб для Нюргуны. Его мастерят жестокие руки Каменной Женщины.

Долго гадали они с Аныс, как быть. Наконец придумали уловку. Удастся ли? Тем более что пришлось рассказать обо всем Беке — без его помощи не обойтись.

Правда, он парень надежный, но лучше бы об этом знало поменьше людей. Несколько раз за эти дни к Нюргуне подходил Василий Макарович с таким видом, будто хочет что-то сказать. Но едва Нюргуна, вытянувшись в струнку, поворачивалась к нему, он, печально махнув рукой, удалялся. После таких встреч у Нюргуны долго щемило сердце.

Вот и конец ее вольной жизни. Вряд ли удастся вырваться от стоглазой, старухой Хоборос. Нюргуна обвела взглядом луг. Скоро прощаться с милым раздольем Кыталыктаха. Как-то встретит ее чужая сторона?…

Вдали показалась странная, неуклюжая, высотой с пень, черная фигура. На первый взгляд могло показаться, что это действительно пень — настолько медленно она двигалась. Но Нюргуна знала, что никаких пней на господском лугу не могло быть, и. потому, всмотревшись до рези в глазах, узнала Мастера Морджо. Да, это был он! Он тяжело ковылял на двух палках — грубом подобии костылей. Вчера Нюргуна поделилась с ним своим горем, и вот он спешил, чтобы помочь ей, хотя и не представлял, как это можно сделать.

Нюргуна рванулась ему навстречу, но Бок-код удержала ее за длинное платье.

— Куда? Хочешь, чтоб и тебе и мне попало? — с укором проговорила она. — Хоборос глаз с тебя не велела спускать, а ты при всем народе бежишь к Мастеру!

— Ему же тяжело. Хочу поддержать беднягу.

— Что ты, что ты! Хоборос увидит — беда! Она Морджо богохульником считает, говорит, бог наказал его за то, что вздумал тягаться с господом.

Помнишь пословицу: умный охотник сто медведей убить не мечтает. Девяносто девять на рогатину подымешь, а сотый тебя задавит…

— А Мастер, что он сделал такого, что бог рассердился?

— За день до того, как Морджо с крыши свалился, он, рассказывают, брякнул: «Что дом! Я б и церковь такую отгрохал, что самому всевышнему не снилась!»

— Так что же, на кого бог, на того и люди?

— Тише, тише, глупая! На тетку не сердись. Подумай-ка: что, если жених увидит, как ты калеке плечо подставляешь? Он ведь обидеться может!

— Ну и пусть! Мне только того и надо.

— Не выдумывай! Может, этот парень тебе богом послан.

Нюргуна нежно обняла худые плечи старушки. Так они долго сидели молча, без слов понимая друг друга. Боккое ли не знать, что творится в душе девушки, которая досталась ей десятидневным пискуном, которую кормила из задубевших ладоней целых семнадцать лет? Боится старая за Нюргуну, а что делать? Против воли хозяйки не пойдешь…

— Бабушка, не сердись, если я не выйду за этого заезжего, хорошо?

— О чем ты?

Нюргуна ничего не ответила, лишь слабо улыбнулась.

— Расскажу тебе об одном давнем случае. Было это, когда мне… наверно, как тебе сейчас, лет семнадцать было. Иду я рано утром к коровам… И слышу за березками удивительные звуки. Словно сразу сто хомусов играют.

Побежала я навстречу этой музыке, а она меня как будто тянет. Однако бросилась вправо, кинулась влево — нигде нет ничего. Думаю, с неба эта песня льется. Вспомнила, что на Луне живет Сиротка[19], то она поет иногда. Уж не она ли? Гляжу на небо. А песня все ближе. И вот — прямо на меня целая стая стерхов, журавликов белых. Вот кто, оказывается, те музыканты. Не поймешь: то ли бегут по траве, перебирая тонюсенькими ножками, то ли летят над землей, слегка касаясь ее… И поют, поют! Старики мне говорили: «Будешь счастлива, раз увидела танец белых журавлей». Не досталось мне, правда, счастья. Я думаю так: оно к тебе, моей названой дочке, перешло. Так что не грусти. Будешь счастлива!

— Убегу я от него.

— Не убежишь! Ты еще жизни не знаешь. А жизнь — она человека учит. Мучит и учит…

Боккоя вздохнула и побрела к юрте, где готовилось угощение для ысыаха. Через мгновение послышался ее гневный крик:

— Что вы натворили! Ах, прохвосты!

— Кумыс льется к счастью! Благодаря этому егасу[20] Хоборос проживет триста лет и трижды успеет выскочить замуж! — раздался насмешливый голос Беке.

— Это ты, негодница? — вдруг крикнула Боккоя.

Аныс шмыгнула мимо Боккои во двор: она только что опрокинула огромный егас кумыса.

— Нюргуна, что сидишь такая хмурая? — выглянул Беке. — Радуйся — нашелся и для тебя женишок! Не жених-клад: то ли кривой, то ли дурак дураком!

— Ладно тебе! — оборвала его Боккоя. — Нюргуна, помоги масло достать. Надо спешить, скоро повезем угощение!

Нюргуна спустилась в подполье и стала со злостью выбрасывать оттуда все, что попадалось под руку. Вдруг к ней в подвал нырнула Аныс.

— Подожди, не швыряй! Давай лучше полопаем!

Она открыла чабычах[21]. Там оказались юрюмэ.

— Ах, какие вкусные блинчики! Сама Боккоя стряпала. Ну, Нюргуна, попробуй! Хоть лизни!

— Быстрей, балбесы! Люди ждут давно! — распоряжалась наверху Боккоя.

Батраки торопливо грузили на возы кушанья.

Нюргуна натянула поводья.

— Ну вот и все. Место казни, — прошептала она, протянув руку в сторону лужка, на котором уже кипел праздник.

— Не горюй, Кыыс-Хотун! — положила ей руку на плечо Аныс.

Она тоже, на коне, только у нее рыжий, а у Нюргуны — белый. Нюргуна, как и Аныс, вся в белом. Лицо закрывает большое белое покрывало. По обычаю невеста поднимет его только перед женихом.

— Аныс, ты помнишь, как в сказке добрый молодец, трижды перекувыркнувшись, превращается в птицу?

— Платье измажешь, — рассмеялась Аныс.

— Нет, серьезно. Ты бы попросила шаманку Ульяну — она тебе тетка вроде. Пусть превратит меня… Говорят, она сама, когда захочет, уточкой становится.

— Теперь уже поздно к шаманке скакать!

— А может, она на ысыахе?

— Здесь ей колдовать никто не даст. Э-э, выпутаемся сами! Ну! — стукнула Аныс пятками своего коня.

На лугу — шум, веселье. Большая часть гостей с оживленными криками наблюдала за схваткой борцов. Другие ели конское мясо, запивая его кумысом. Нюргуна и Аныс остановились поодаль, под березками у шалаша. Молодым девушкам неприлично бегать взад-вперед перед чужими людьми. Хобо-рос этого терпеть не может. Тем более сегодня — невесту вообще никто не должен видеть.

Но, оказалось, их появление не осталось незамеченным. Подбежала в огненно-красном платье Олексас — веселая жена Мики:

— Ая-яй! Обе в белых платьях! Где ты достала такое, Аныс?

— Нюргуна подарила.

— О-о, у Нюргуны уже есть, о что дарить! Скоро совсем богатой хозяйкой станет. А как похожи вы, девушки, в этих платьях! Прямо близнецы.

— Я же тебе говорила, никто не заметит, — шепнула Аныс, когда Олексас улетучилась. — Видишь, и она говорит, что похожи.

— Боюсь я. Лучше пойду и прямо скажу: не хочу!

— Перестань.

В это мгновенье послышалось торжественное и вместе с тем задорное пение. Начался осуохай. Сто или двести человек — все, кто был на поляне, — взялись за руки и пошли вокруг нее. Словно огромное разноцветное колесо, закружился хоровод, повторяя здравицы запевалы. И Нюргуне так захотелось в круг — хоть плачь! Но Беке, который неизвестно когда появился рядом, цепко схватил ее за руку:

— Сиди! Иначе весь наш план провалится.

— Беке, а ты видел жениха?

— Да видел, — передернул плечами парень. — Молодой вроде, а в глазах — такая муть! Смотри — рядом с учителем!

Нюргуна вгляделась в пеструю ленту танцующих. Ах да, вот Василий Макарович. Он передвигается машинально, словно нехотя, лицо у него совсем не праздничное. А Хоборос надеялась, что ысыах развлечет мужа. О господи, подбежать бы, вырвать его из круга, упасть перед ним на колени — спаси, освободи, увези, куда хочешь! Поздно. Поздно. Плечом к плечу с любимым, просунув руку ему под локоть, как-то странно передергиваясь, приплясывает тот, кто уже сегодня станет навеки ее господином. Он худ и невзрачен, у него острые скулы и плечи. Если б еще не плясал он рядом с Василием…

— Ну как? По-моему, он под хмельком, и порядком, — посмеивался Беке.

Нюргуна удивилась. Как же так?

Приехать бог знает откуда, чтобы устроить свою и чужую судьбу, и напиться? Нет, нет, ни в коем случае…

Осуохай еще не кончился, когда на середину круга с узорчатой тростью в руке вышла Хоборос и взмахнула ею. Воцарилась мертвая тишина.

— Люди добрые! — так громко, что до Нюргуны доносилось каждое слово, начала она. — Этот ысыах мы с мужем собрали в честь племянницы нашей, Нюргуны, в честь ее вступления в новую жизнь. Не благодарите нас — благодарите ее! Вот суженый ее — Афанасий Иванович Кириллин. Он приехал издалека, прослышав о красоте и кротости нашей невесты. Да будет мир и счастье в их доме!

— Да будет мир и счастье! — послышалось со всех сторон.

— Да будет счастлива Нюргуна — Кыыс-Хотун! — крикнул кто-то громче всех. Кажется, это был Тихон.

— А у самой Кыыс-Хотун спросили? — взвился над толпой хриплый голос. — Сама-то она хочет такого счастья?

— Это ты, Морджо? — яростно взглянул на Мастера князь Федор по прозвищу Левый Глаз. — Ты чего сюда притащился? Хочешь, чтобы твои костыли обломали о твои ребра? Лежал бы в своем хлеву, калека!

— Лежал… Десять лет лежал. А сегодня не могу! Не могу лежать, когда сироту обижают!

Подбежавшие хамначиты князя оттащили Морджо в сторону, оставив без костылей.

Хоборос, величественно улыбаясь, подошла к жениху.

— Господин Кириллин, не хотите ли вы со своей суженой обозреть наш Кыталыктах, луга и нивы, где росла и резвилась наша невеста?

Места наши чудесны. Я думаю, они вам понравятся.

Она сделала знак, и тут же жениху подвели сильного, крутогрудого жеребца. Усатый сват поправил стремена и уздечку. Жених вскарабкался в седло. Тут же рядом Беке придерживал белого коня Нюргуны. Подбежала девушка, вся в белом, с лицом, закрытым плотным покрывалом. Беке подставил ей локоть. Девушка вспорхнула на коня и, ударив пятками в бока, поскакала. Жених, помедлив мгновение, пустился за ней вдогонку.

— Старуха, это Нюргуна ли? — толкнула Боккою Хоборос.

— Кому ж еще быть! — дрожащим голосом ответила батрачка. Светлая слеза поползла по ее землистой щеке.

— Ну, слава богу. Слава богу, — бормотала Хоборос.

— Эй, догоняй, парень! Догоняй! — кричали пирующие.

— Кыыс-Хотун, пришпорь коня!

Эту игру затеяла сама Хоборос. Что ж, у каждого хозяина — свои причуды. Рассказывали, что какой-то богач выдал дочь за человека, который догнал ее в тайге на лыжах.

— Слава богу! — продолжала свое бормотание госпожа.

Что случилось — толком никто разглядеть не успел: далеко было. Те, что позорче, видели: догнал жених невесту, обнял ее и вдруг опрокинулся навзничь, грянулся оземь на полном скаку.

XII

Жара, жара. Еще на рассвете страшным багровым языком вылизывает солнце последние росинки. Стала жесткой и колючей трава, желтеют и засыхают кончики лиственничных иголок. Как всегда в эту пору, замирает жизнь в долине. Как всегда в такую погоду, от невыносимых мук корчится Хоборос.

— Старая, потри мне еще грудь. Когда же я избавлюсь от этой проклятой болезни? Прямо саднит сердце. За что она на меня наслана? Вылечил бы кто-нибудь — половину всего, что имею, отдала бы. Боккоя, не знаешь ли где-нибудь сведущего шамана? Пусть он даже за тысячу верст — пешком дойду, если лошади устанут.

Боккоя неторопливо, мягко и вместе с тем сильно массажирует грудь госпожи. Время от времени она мочит тряпку в ведре. На пылающем теле Хоборос тряпка высыхает моментально, как над огнем камелька.

— Мало болезни, так еще и эта змея, которую вскормила из ладоней, портит кровь. И зачем она мне понадобилась! Пусть бы подохла грудным ребенком или выросла батрачкой… Лучше б взяла мальчишку-сироту, по крайней мере был бы наследник, помощник. Сколько денег, сколько масла и мяса ухлопала на ысыах, и вот — на тебе! Наше имя навек опозорено. Во всем улусе, наверно, сплетничают, что Таскина какую-то мужичку пыталась подсунуть в жены княжескому сыну. Господи, господи!

Боккоя молчит, ей страшно рот раскрыть. А Хоборос, как назло, требует ответа:

— Знаю, знаю, для чего она так с женихом обошлась.

Чтобы с Василием шашни крутить. Вот только не пойму, когда же они встречаются. Ночью, что ли? Мне Ланкы говорил, что как-то Нюргуна ночью через изгородь перелазила.

— Господь с тобой! — не выдержала Боккоя. — Грех так о ребёнке думать. И придурок этот тоже хорош. Померещилось спьяну, и сразу к госпоже: «Нюргуна ночью разгуливает!..» Ах, чтоб ему! Я с ним поговорю!

— Не надо, оставь его… Он верный слуга… Может, когда и соврет, но это не во вред. Старая, неужели эта девка так красива, что на нее мог польститься взрослый, женатый человек? Все беды он в мой дом принес. Подобрала его, бродягу, одела, накормила, сделала хозяином, а он… Орла убил! Простится ли когда моему роду это убийство?

— Зачем душу себе травить? Не было между ними ничего и не будет…

— Ты, старая, когда-то красавицей была. Теперь опустилась, ходишь в каком-то рванье. Возьми ключиц выбери себе платье — ты лучше меня знаешь, где что лежит. Будь, как раньше, мне верной подругой, матерью будь! Докладывай мне все, что узнаешь, остерегай меня от беды!

— Никакая беда не грозит тебе.

— А почему с языка Василия мое золото не сходит? Золото… Все думают, что у меня его амбары. Смешно, но его ведь почти не осталось. Все серебряные монеты перелила на украшения этой девке. Пусть ищут. Тут еще один кладоискатель объявился — Беке. Во всех углах меня ругает, намекает на золото, которое якобы в крови купалось. Пусть ищут. Может, лбами столкнутся…

Вбежала Нюргуна с большим чороном в руках.

— Тетя, я кумыс принесла!

Глаза у Хоборос потеплели. Она притянула к себе девушку.

— Не забываешь о тетке, добрая душа! И как у этого болвана — повернулся язык назвать тебя неотесаной мужичкой?

Боккоя взяла чорон, чтобы налить в чашку кумыса, заглянула в него и подмигнула Нюргуне:

— Милая, свежий кумыс в углу стоит — это вчерашний.

Нюргуна схватила чорон и тут только увидела, что в нем простокваша.

— Ах, боже мой! — вскрикнула она и уронила посудину. Потом, подхватив чорон с остатками простокваши, стремглав вылетела из комнаты за кумысом и тряпкой.

Хоборос взглянула на пол и вздрогнула.

— Мерзавка, не может отличить кумыс от простокваши! — зло сказала она. — Походила бы, как мать, с нищенской сумой по чужим домам, научилась бы, наверно! Недаром говорят, что собаке незачем давать еду на золотом блюде — все равно не оценит. Так и с ней. Чужая она в моей усадьбе. Как и мать ее. Что-то сниться мне стала Прасковья. Не к добру это.

— Вот кумыс! — вбежала Нюргуна.

На этот раз ее появление не вызвало улыбки на лице Хоборос. Нюргуна не удивилась: ей не привыкать к резкой смене теткиного настроения.

— Кумыс… — процедила Хоборос, осушив плошку. — Да, много его пролилось на ысыахе.

Впустую. Ты скажи-ка нам со старухой, что все-таки случилось? Почему упал жених? Почему плевался после прогулки с тобой?

— Упал потому, что сидеть на лошади не умеет. А плевался оттого, что невежа и дурак! Воспитанные люди не плюются! — единым духом выпалила Нюргуна.

— А почему жаловался, что невеста вся пропахла навозом? И руки у нее словно грабли?

— Слишком много о себе воображает! Сам, наверно, в хотоне ночует!

Хоборос испытующе заглянула девушке в глаза.

— Нет, не поверю, чтобы тебя можно было принять за скотницу. Подсунула вместо себя Аныс?!

Нюргуна, захваченная врасплох, покраснела.

— Молчишь? Так оно и было? Нарядила батрачку в свое платье. Хотела, чтоб она вышла за сына князя? А сама кого присмотрела? А? На кого рассчитываешь? Думаешь, хорошие женихи на дороге валяются?

— Мне еще рано замуж. Тетя, дай мне хоть год еще поучиться, — опустила голову Нюргуна. — А там — за кого угодно.

— Ловлю тебя на слове, — грозно сказала Хоборос. — Ты говоришь — за кого угодно. Давай же вспомним старый обычай. Выбросим твои торбаса за ворота. Кто подберет — тому и достанешься… через год. Согласна?

— Согласна! — весело ответила Нюргуна. Она видела издали Мики — он направлялся в усадьбу. Старик подберет ее обувку, улыбнется и принесет со словами: «Кажется, эти торбаса для меня слишком молоды!» Вот будет смеху.

Нюргуна выбежала на крыльцо, что есть силы швырнула торбаса и вернулась в комнату. Хоборос с затаенным злорадством смотрела в окно. Она ждала гостей из соседнего наслега — бедных родственников Левого Глаза, которым собиралась сплавить Нюргуну. Новый жених, найденный Каменной Женщиной, был известен недалеким, детским умом.

Вдали показался всадник. Хоборос довольно улыбнулась: все идет, как задумано! Наверняка это нетерпеливый жених опередил своих родителей. Нюргуна впилась ногтями в подоконник. «Где же ты, Мики? Куда пропал? Ах, если он даже и близко, все равно обойдет его этот бешено скачущий наездник!..»- в страхе думала она.

Лошадь взвилась на дыбы и остановилась. Человек сошел на землю, поднял торбаса и, выпрямившись, внимательно посмотрел в сторону господского дома. Хоборос и Нюргуна вскрикнули одновременно — это был Василий Макарович.

XIII

Катится по лугу белое солнце, как драгоценный сверкающий камень. Белое солнце! Как хорошо! Нюргуна бежит за ним по дымящейся влажной траве, хочет догнать, но солнце, неуклюже подпрыгивая, катится все дальше к горизонту. «Аныс, Аныс! Смотри!»- крикнула Нюргуна и проснулась.

— Так это сон?… Какой странный сон, — прошептала девушка. Темнота амбара после приснившегося сияния показалась еще страшней.

Убежало солнышко… убежало… Нюргуна свернулась калачиком, подложив ладонь под голову. Опять она в немилости у Каменной Женщины. Вот уже и ночует не в доме, а в амбаре. Вместе с Боккоей. Боккоя лежит у входа, словно сторожит.

Неужели и вся жизнь пройдет мимо, как пригрезившееся солнце? Неужели Нюргуне так и не достанется хоть капелька счастья, маленький лучик огромного светила?

Через единственное квадратное отверстие в стене пробивается свет. Окошко маленькое- даже голову не просунешь. Как в тюрьме. Только решетки не хватает.

Василий Макарович учил на уроках: «Земля наша вращается вокруг солнца…» Почему вращается? Куда она спешит? Какая польза от этого бесконечного кружения?

На этот раз Нюргуне хорошо известно, за что она заключена. Ну что ж, хорошо хоть так.

Это было вчера, когда она сидела в юрте у бабушки Боккои. Старуха топталась по юрте в вечных своих заботах и ласково внушала Нюргуне не ссориться с теткой, а Нюргуна почти не слушала. Она с наслаждением вспоминала, как Василий Макарович вошел с торбасами в горницу и весело промолвил:

— Ну, где тут невеста для женатого человека? Чьи торбаса?

— Вот именно — для женатого, — сквозь зубы процедила Хоборос. Кровь, словно кипятком, ошпарила ее лицо. И тут Нюргуна впервые почувствовала, что свирепая тетка боится ее, девчонки!

Это было потрясающе в своей невероятности. Каменная Женщина боится ее молодости и красоты…

А Василий Макарович подошел к девушке и с поклоном подал торбаса. Поклон был шутливый, но Нюргуна видела, что он не шутит, что он исполняет обычай всерьез… Она закрыла лицо руками и бросилась вон босиком.

Интересно, о чем потом говорили супруги? Видимо, не о слишком приятном, потому что время от времени злобный визг Хоборос вырывался из-за плотно закрытых дверей…

И вот, когда Боккоя поучала, а Нюргуна вспоминала, в юрту ввалился Василий Макарович — как видно, только что с охоты, с двумя утками на поясе. Он снял этих уток и протянул Нюргуне:

— Смотри, Кыыс-Хотун, как мне сегодня повезло! Красивые, правда?!

— Убитые не бывают красивыми, — тихо ответила Нюргуна.

— Ого! «Я мыслю, значит, существую».

Вдруг улыбка сползла у него с лица и изменившимся голосом он прошептал:

— Нюргуна… нам надо поговорить…

— Да? — замерла Нюргуна, но в это мгновение, как из-под земли, в юрте возникла Хоборос. Она иронически оглядела мужа.

— А я-то думаю, где мой охотничек? Какую дичь выслеживает?

— Вот подстрелил пару уток, — холодно промолвил Василий. — Дал Нюргуне приготовить.

— Гм, утки подходящие, — Хоборос повертела в руках одну из них. — Ну что ж, пусть приготовит.

И она швырнула утку прямо в лицо Нюргуне.

Мертвая птица оцарапала лапами щеки, но Нюргуна не шелохнулась.

— Это черт знает что! — загремел Василий Макарович. — Как ты смеешь! В моем присутствии! Ни стыда, ни совести!

— А у нее есть стыд? Совесть есть? — взвилась Хоборос. — Ты знаешь, что она в суд на меня доносы пишет? Ей Тихон дороже тетки! Для того, что ли, в школу ее послала? Для того ты ее учил?

— Я и сам бы написал. Издеваешься над беднягой. Сколько раз я тебе говорил: заплати ему хотя бы за работу! Но на тебя, кажется, можно воздействовать только через суд.

— Ты что же, женился, чтобы меня разорять? Не слишком ли щедро раздаешь направо и налево мое добро? Или так у вас, у нищих, принято?

— Ну, хватит! Хватит с меня! — надломленно воскликнул Василий.

Он опрометью выскочил из юрты, взлетел на коня и ускакал.

Когда топот копыт затих, Хоборос сурово бросила:

— Ну вот что, писец. С сегодняшнего дня ночуешь в амбаре. Боккоя, проследи за этим. — И, пошатываясь, удалилась.

Тускло светит луна. Скоро ли засияет солнце?…

Вдруг над квадратным окошком послышался тихий стук. Дятел, что ли? А может, просто просели старые, полусгнившие бревна амбара, построенного еще прадедом Хоборос?

Стук повторился. Тук… тук-тук…

Девушка вскочила на ноги, подтянулась к отверстию и выглянула наружу. Василий!

Он беспокойно оглянулся и вновь впился глазами в тьму амбара.

— Нюргуна… Нюргуна…

Он здесь, здесь!.. Он зовет, он ждет ее!.. Случилось то, что не могло не случиться. И пусть он не ровня ей — старше, умнее, ученей… она всю жизнь ждала его, как он ждет ее сейчас.

Он близко. Между ними только стена. Какая чепуха. Никакие стены не остановят Нюргуну, когда она решится на все.

— Не бойся… Никого нет… Я тебя долго не задержу…

«Почему же ты не задержишь надолго? Задержи на всю жизнь…»

А может, не надо? Может, лучше сказать ему в склоненное лицо: «Уходите. Я люблю тетю, а не вас». Но разве повернется язык солгать любимому?

Да его уже и нет. Он ждет в роще.

Останься, останься! Еще не поздно.

Но руки сами нашаривают в темноте платье, ноги сами приподнимаются на цыпочки и осторожно несут мимо Боккои. Только бы дверь не хлопнула.

Дверь открылась и закрылась без звука. Нюргуна полной грудью вдохнула ночной росистый воздух.

«Выходи, я буду ждать», — звучит в ушах голос Василия. Где же он? Наверно, в роще. Нюргуна бросилась по едва заметной тропинке к лесу. Ах, как хорошо, она на воле! Можно потрогать любой цветок, окунуть ноги в прохладную траву.

Теперь уже ничто не отвратит ее от избранной навек дороги. Дорога у нее одна — с любимым человеком. Пусть сплетни, пусть косые взгляды, пусть позор…

Ее ничто не страшит… Если бы даже сейчас встала поперек пути сама Каменная Женщина и грозно спросила: «Куда идешь, мерзавка?» — она бы не свернула.

Вот и роща, далеко позади осталась усадьба. Нюргуна обогнула озеро с предрассветной серой водой. Но где же Василий? Нюргуна, трепеща, вглядывалась в даль. Побежала налево, направо, вперед, назад… Потом, обессиленная, упала на тропу.

Неужели он пошел в другую сторону? Как же так? Как они могли разминуться? Почему, она, дура, не спросила, где он будет ждать?

Занималась заря. Вода в озере порозовела, закачались камышинки над водой. Нюргуна закрыла ладонями лицо и кинулась назад к усадьбе. «Только бы ни с кем не встретиться, только бы не встретиться!» — повторяла в ознобе. Добежав до амбара, она беспомощно прислонилась к стене.

Вдруг внутри послышались испуганные причитания Боккои: «Ох, беда! Ох, беда!» Старуха, по-видимому, хватилась узницы. Нюргуна подхватила книжку, которую оставила вчера на скамейке, и вошла в свою тюрьму, едва не столкнувшись с Боккоей.

— Где ты была? — всплеснула руками старушка.

— Вышла на минутку. Книжку забыла во дворе, боялась, что дождь пойдет.

— Из-за книжки ночью встала? — недоверчиво покосилась Боккоя.

— Такая завлекательная книжка, — девушка обняла за плечи старую батрачку. — В ней рассказывается, как одна девушка полюбила женатого человека, а ее… выдали замуж за другого.

Ах, как она любила!..

Нюргуна швырнула книгу на нары.

XIV

Хоборос возненавидела книги. Они отнимали у нее мужа. Даже охота, на которой Василий пропадал целыми днями, вызывала в ней меньше неприязни. Когда супруг, закинув ружье за плечо, привычно направлялся за ворота, ее охватывало смешанное чувство злости и боязни за него: мало ли что случается в лесу. Кроме того, охота была исконным якутским делом. Книги же в роду Таскиных не жаловали. И хотя Хоборос умом понимала важность учения и пользу книг, она ничего не могла с собой поделать, когда муж утыкался в усеянные мало понятными значками страницы. Он был рядом — и в то же время далеко от нее. А Хоборос спрашивала о чем-либо — он поднимал голову с таким недовольным видом, что отпадала всякая охота с ним говорить.

Вот почему, когда Василий, разругавшись насмерть, переселился в соседний наслег к тамошнему учителю, Хоборос в ярости принялась за книги. Чуть ли не половину пошвыряла в огонь, изрыгая неслыханные проклятья. В печь полетел и «Закон божий». Его Хоборос узнала по роскошной обложке, корчащейся в огне. Она сунулась было спасти святую книгу, но махнула рукой: гори все оно синим пламенем!..

Она представила, как Василий, узнав о таком святотатстве, насмешливо произнес бы:

«Смотри-ка, женушка у меня — безбожница! Знает, что бога нет — не боится над словом его измываться». Руки у нее опустились и вместе с этим разом опустела душа, как будто вынули из нее что-то привычное и очень важное. Этим привычным и важным была забота о муже и тревога за него. Муж унес вместе с собой весь смысл ее существования, ничего другого в душе не оставалось.

Надо было срочно помириться с мужем, заполнить невыносимую пустоту.

Так место книг заняло нечто противоположное самому духу просвещения, который они несли, — Хоборос пригласила в дом шаманку Ульяну.

Об этой шаманке ходили фантастические россказни. Говорили, что она может объезжать диких зверей и превращаться в птиц. Все поголовно в округе боялись ее чар и проклятий. А ведь Ульяна не была шаманкой от рождения. Она стала камлать после того, как при странных и трагических обстоятельствах умер ее муж, которого горячо любила. Был он работящим, славным парнем, настоящим богатырем. Он стал борцом, известным в улусе. Его приглашали на все праздники, которые случались поблизости. Как-то его позвал князь Левый Глаз на тот берег Лены. Перед схваткой борца угостили. Что он съел у князя и что выпил, поведать Ульяне не смог: привезли его домой полумертвым, лишенным речи…

С тех пор переменилась хохотушка Ульяна, поползли о ней новости одна страшней другой. Хоть и боялись ее, а все-таки звали на разные торжества — шаманкой слыла она сильной. Сажали всегда за лучшим столом, кормили самым свежим мясом.

Откликалась она на приглашения охотно. Единственный, кто не мог заполучить ее на ысыах, был князь Левый Глаз. Хоть он и клялся и божился, что ни в чем не виноват, шаманка считала его убийцей мужа и никогда не скрывала своего отношения к нему. Так что, если бы с князем приключилась какая беда, людская молва немедленно отнесла бы ее на счет мстительной Ульяны…

Хоборос тоже изредка посылала за Ульяной, но не для камлания — муж не терпел суеверия в доме — а для того, чтобы угодить опасной женщине. В глубине души Хоборос чувствовала, что рано или поздно придет минута, когда без Ульяны, без ее связей с таинственными духами не обойтись. И вот эта минута настала.

— Думала, нет счастливее меня на свете, — печально начала Хоборос, усадив почтенную гостью. — Скажу тебе, как сестре: люблю Василия больше жизни, больше всего добра моего! Развей туман, открой глаза, скажи, что меня ожидает! Посоветуй, как вернуть мне его, чем к себе привязать навеки? Кто виноват в горе моем? Я сама, муж мой или еще кто-нибудь?

— Ты задаешь слишком много вопросов, — хрипло ответила бумажно-белая шаманка. — Чтобы на них ответить, придется вызывать духов не только нижнего, но и верхнего мира!..

— Делай, как хочешь и как умеешь. Ты знаешь, я и раньше тебя не обижала, и сейчас не обижу. Награжу по заслугам. Только говори мне правду, какой бы страшной она ни была. Я люблю откровенность, прямоту; враг — так враг, друг — так друг, даешь — давай, замахнулся — бей!

Так я всегда жила, так и умру, наверно. Кто мои враги, подскажи! За что на меня пали несчастья? Мой муж убил орла, не оттого ли?

Ульяна забилась в угол. Она сидела, опустив голову. Руки ее слегка вздрагивали, взгляд неподвижно впился в пол, словно уже началось ее общение с таинственным сонмом духов. Но вдруг она резко вскинула голову.

— О помощи просишь? — насмешливо произнесла она. — А сама часто мне помогала?

— Что ты говоришь, Ульяна! Ведь ты могущественна. Разве ты нуждаешься в помощи слабого?

— Меня всесильной бессилье сделало. Бессилье, от которого я слезы лила, когда мой Дмитрий на руках у меня умирал. Лучше бы мне и не знать моего могущества! Ты просишь меня мужа тебе вернуть. А что ты сделала для моего мужа? Ты ведь тоже была на том пиру, когда его отравили. Не ты ли 'кубок с ядом ему поднесла? Ха-ха-ха!

Смех шаманки зловеще раскатился по дому. Хоборос содрогнулась.

— Что ворошить старое! — запинаясь, сказала она. — Дмитрия не воскресишь! Да и я ни при чем. За столом сидела, это правда, только разве я у Левого Глаза пищу разношу и кумыс разливаю?

— Вы все мне заплатите, заплатите, — зловеще раскачиваясь в своем углу, вещала колдунья. — Все, кто был там и кто не был. Все, кто знал и не знал. Всех вас ждут муки до смерти и после смерти!

Каменную Женщину била дрожь. Она знала, что Ульяна всегда начинала камлания с проклятий и угроз, тем самым обостряя свою способность общаться с духами.

Без этой необходимой части ритуала само действо было бы невозможным. Потом, когда оно закончится, Ульяна позабудет о своих угрозах. И все-таки было страшно.

— Выручи, говоришь? А сама даже на свой ысыах не позвала. Наварила, наварила мяса, наквасила, наквасила кумыса, только не для Ульяны!

— Да я же послала за тобой! Беке посылала. Да ты же и была!

— Сама пришла, сама пришла! — не слушая Хоборос, продолжала шаманка. — Незваной явилась Ульяна! Тайком из господского котла косточку выудила!.. Вот какая семейка, оказывается: муж священного орла убивает, жена шаманку на праздник не зовет! Ха-ха-ха! Не потому ли и девка их, племянница, с позором женихом отвергнута?

«Боже мой, неужели из-за орла?! Чуяло мое сердце, что это даром не пройдет, — ужаснулась Хоборос. — Значит, еще не все… Еще жди беды».

Ульяна вскочила и забегала по комнате.

— Куда ты девала моего скакуна? — как вкопанная остановилась она перед Хоборос. — Где мой иноходец?

— Какой еще иноходец? — отшатнулась Хоборос. — У меня и своих лошадей хватает! Зачем мне твои?

— Не ты, не ты, — прошипела шаманка, — не ты брала? Брал твой легкомысленный муж, в лесу заблудился, идти ленился, увел скакуна? Где мой иноходец?

Хоборос вдруг вспомнила: любит ездить на рыжем, а недавно вернулся на белом коне!

— Послушай о моем иноходце:

Шаманка закружилась на месте, изображая стремительного скакуна:

— Уу… Постой, послушай, ведьма! Чем я виновата, что твой конь притерся к моему стаду? — вцепилась Хоборос в рукав Ульяны. — Бери за него десяток моих! Двадцать бери, если мало!

— Не мешай! — оттолкнула ее Ульяна.

Она выпрямилась, разметала по плечам густые волосы и затрясла головой.

— Душа твоя больна, больна твоя душа, она легка, как пух. Худо!

Из-под одежды шаманки показалась длинная бечевка. Ульяна подхватила ее и замахала из стороны в сторону. Таков ее способ камлания — бубном она никогда не пользовалась. Да и бечевку доставала лишь в крайних случаях, когда требовалось вызвать самых чудовищных и могущественных духов.

— Приходите, приходите! — взывала Ульяна к своим покровителям и хозяевам. — Сюда, сюда! Открываю вам дорогу.

Очаг затоплен, пища сварена. Xa-xa! Ха-ха! Ближе, ближе!

Хоборос, затаив дыхание, наблюдала за действиями шаманки. Ей, христианке от рождения, каждое воскресенье посещавшей церковь, было не по себе, что прибегла к колдовству. «Что же делать, если бог не помог», — оправдывалась она перед собой.

— Что такое? Молчат духи… — вдруг совершенно нормальным голосом произнесла Ульяна. — Видать, скрытная ты женщина!

— Не говори так, разве ты меня не знаешь? — вздрогнула Хоборос.

— Тогда о боге думаешь. Не думай о боге, не думай! Бог в нашем деле помеха.

Хоборос покраснела.

— Прославилась, разбогатела, глубоко в землю корни пустила, — вновь заговорила шаманка, — наших духов презрела, оттого в беду попала! Ах, моя веревочка-бечевочка, беги — бегай, устали не знай. Ага, вот в чем дело! Поселился в этом доме чужой человек, чужая душа, жадный пришелец сюда проник. Он запреты предков нарушил, стыд и совесть забыл. От него все несчастья, вся беда от него. Гони его, гони! Тогда твой очаг засияет ясным пламенем, когда его дыхание перестанет смешиваться с дыханием огня. Береги огонь, береги! Огонь мстит, мстит!

«Значит, она требует, чтобы я разошлась с Василием, — лихорадочно соображала Хоборос. — Но разве я ее за тем звала?! Я ведь совета прошу, как с мужем помириться. Как сделать, чтобы он на других не смотрел?…»

— Ты мне лучше скажи, как его душу заблудшую исцелить! — срывающимся голосом крикнула она.

Шаманка внимательно взглянула на госпожу.

— Ааа! — взвизгнула она. — Есть еще один враг у этой богатой женщины. Эта девка безродная, цапля болотная, утица медная, кукла зловредная! Гром загремит, дом разорит, смотри — твой огонь уже горит.

— Я тебя не понимаю! О ком ты? Говори ясней!

— Бедная женщина, горе завещано предками предков тебе. Жизнь твоя хуже ада, пришла пора распада. — Шаманка упала на пол, но слова все так же свободно лились у нее изо рта, покрытого пеной. — Солнце твое закатилось, мглою будущее покрылось. Слишком была ты проста, погубила тебя красота. Не твоя красота — чужая!

— Чья, чья? Ответь!

— Вижу я молодуху с оттопыренным ухом. Ха! Слушает, не спит ли ее госпожа. Дух ее как острие ножа. Проходит проворно через любые бревна. Его не ухватишь, как ни шарь! Вот он пронзает старый амбар. Амбар из бревен в три обхвата. Пришла пора распада.

— Какой амбар? Какой он с виду?

— Кукушкой выросла в чужом гнезде, никто не верь ее красоте.

— Какой амбар, я тебя спрашиваю?

— Стар амбар, сгнил до нар. Не важен амбар — важен подвал. Пусть лучше красавица его не касается! Где она, где? Никто не верь ее красоте. Было ли золото? Горя-то, горя-то!

Хоборос ахнула: откуда она знает о подвале? О золоте, спрятанном там? Неужели духи столь ясновидящи?

Кто эта девка, о которой твердит Ульяна? Неужели Нюргуна? «Кукушкой выросла в чужом гнезде…» Но в ее доме выросла не одна Нюргуна. Взять хотя бы Аныс. Тем более: «Девка безродная, цапля болотная». Да и станет ли Нюргуна шарить по подвалам? Скорее, вороватая батрачка…

— Мужа морочит, жене могилу пророчит. Вот — нож гадину уничтожь!

Шаманка поднялась на ноги и, вяло отряхнув одежду, побрела в угол.

Бечевка волочилась за ней, как хвост побитой собаки.

— Ульяна… — прошептала Хоборос. — Скажи ясно: кто эта девка?

— Не знаю. — Шаманка достала гребешок и стала причесываться.

— Как же я узнаю, кого опасаться?

— Духи ушли. Я ничего не знаю — это они говорили, а не я. Ты все слышала — ты и решай!

— А ты… ты ничего не слышала, когда говорила?

— Я была ими. Они ушли.

— Бери скот, бери деньги, только скажи!

— Не надо мне твоего скота. Верни моего иноходца.

— Так ты не скажешь?

Хоборос бросилась на шаманку с тростью. Но Ульяна лишь плечом повела.

— Давай-давай! Ударь трижды за мою правду.

Она уже успела пригладить волосы и оправить платье и ничем не напоминала ведьму, которая корчилась на полу несколько минут назад. Уходя, она обернулась, засмеялась и презрительно бросила:

— Да ты и сама прекрасно знаешь. Чего спрашиваешь? Лучше верни моего скакуна!

XV

«Нюргуна, милая!

Долго ждал я тебя за усадьбой, но ты или не нашла меня, или совсем не вышла. Так и не удалось нам поговорить. А сказать тебе я должен много.

Ты, конечно, знаешь уже, что я ушел от твоей тетки и больше к ней не вернусь. Буду хлопотать о разводе. Знаю, что это дело не простое, но иначе я не могу. По двум причинам: во-первых, я не люблю Хоборос. Более того, я ее ненавижу. За ее ревность, попреки, за злобу и нечестность к бедным людям — не забывай, я тоже из их числа. Во-вторых, я люблю тебя.

Да, Нюргуна!

Я люблю тебя, давно и крепко. Но я боялся этого чувства, мне оно казалось подлым. Я боялся испортить жизнь всем нам троим — тебе, себе и ей. Теперь все кончено. Как ни связывать разорванную веревку, все равно останется узел.

Я знаю, ты тоже любишь меня. Две души, задавленные деспотизмом имеющих власть и богатство, не могли не узнать друг друга, не потянуться друг другу навстречу.

И вот что я тебе скажу, моя любимая: нам надо бежать отсюда. В город. Туда, где остались мои друзья. Туда, где бессильны длинные руки твоей тетки. Не думай, что я пишу так ради красного словца. С тех пор как я ушел из усадьбы, тебя некому там защитить.

Ты сама не знаешь, какая страшная опасность тебе грозит. Гнев этой чудовищной женщины может обрушиться на тебя каждую минуту. Напрасно ты будешь оправдываться — тебя и слушать не будут. Надо как можно быстрее бежать из Кыталыктаха.

Пока я не разведусь с Хоборос, мы будем жить как брат с сестрой. И обязательно разыщем твою мать! Я уверен, она жива. Я разошлю письма во все улусы. Кто-нибудь ответит, где она!

Но ты уже взрослая девушка и должна понимать, что нам потребуются деньги, много денег. Когда еще я найду место учителя, да и не приносит оно доходов. А жить надо.

Все кругом говорят, и я верю, что это правда: у Хоборос припрятано золото. Целый клад, доставшийся от предков. Половина этого клада должна по праву принадлежать тебе. Когда-то Хоборос обманула твою мать. Не допусти, чтобы она обманула и тебя.

Узнай у Боккои, где хозяйка прячет золото, и дай мне знать через Петю. Мы не задержимся в Кыталыктахе ни минуты.

Обнимаю тебя нежно.

Твой Василий».

«Твой Василий… — повторила про себя Нюргуна, осторожно коснувшись Листка бумаги губами: — Мой… Неужели он мой? Он пишет, что найдет мою мать, что никогда не вернется к Хоборос… что мы…»

Эту записку ей сунул, заговорщицки подмигнув, Беке, когда она готовила пойло для коров. «От Василия», — шепнул он. Нюргуна едва дождалась, когда останется одна. Наконец Боккою позвали к госпоже.

«Да, надо спросить у Боккои, где золото…» Нюргуна еще раз пробежала глазами записку и осторожно сложила ее.

«А зачем? Неужели без золота не прожить?»

Она представила себе, как она и Василий ночью, тревожно озираясь, отпирают замки, роются в каком-то хламе…

«Да ведь это воровство!»

«Но ведь вы возьмете только долю вашей матери».

«А откуда я знаю, какова эта доля?» «Сказано же, половина».

«А если возьмем больше? Да и кто будет знать, что я взяла лишь свою долю? Скажут: ограбила тетку. Ведь это позор!»

Нюргуна скомкала бумагу и швырнула в огонь.

«Но ведь пишет Василий».

Она рванулась было ко вспыхнувшей записке, но тут же отдернула руку.

Над обгоревшим комком бумаги струился синий дымок.

XVI

Постарела, сдала Боккоя. Раньше, бывало, все торопилась, суетилась, хлопотала, а теперь передвигается тихо, как мышка, словно боится всколебать застоявшийся воздух юрты. Не уходит из сердца тревога. Вот и сегодня утром: к хозяйке пожаловали окрестные богачи — поп, исправник. Обычное дело. Посидели, съели, что было подано, и укатили восвояси. А Боккоя места себе не находит: что замыслили подлые против молодого хозяина?

Почему подумала, что речь шла о нем, и самой не понять…

В господском доме послышался топот, с треском распахнулась дверь.

— Боккоя! Где ты, старая ведьма! Принеси холодной воды!

Когда Боккоя переступила порог хозяйской спальни, сразу поняла, что вода ни причем: просто госпоже, как часто бывало в последнее время, пришла охота жаловаться на судьбу.

— Садись, старая.

Боккоя осторожно присела на краешек обитого шелком кресла.

— Бог проклял мой род, — ломая руки, начала Хоборос, — За что он меня так покарал? Возле меня не муж, а его грязная одежда! Неужели все кончено? Неужели у меня больше ничего не осталось?

Боккоя молчала. Она хорошо знала, что встревать в излияния госпожи все равно, что лить воду на раскаленную сковороду: такой пар пойдет, что руки обожжешь.

— Господи, воздуха мне, воздуха! Дышать нечем. Какая я дура. До сорока лет жила, горя не ведая. Надо же было, глупой, мужа искать. Вот пожалуйста, совсем спятил, из дому сбежал! А ты была рада моей судьбе. Предупредила бы, что незачем на старости лет замуж выходить.

Предупредила бы… Как будто стала бы слушать хозяйка ее советы. Да по правде говоря, Боккоя тогда действительно обрадовалась. Женщина не должна жить одна — так думала. Замужем подобреет госпожа, смягчится у нее сердце. До того рада была, что даже полную рюмку выпила.

— Все пройдет, сжалится судьба. Все худшее проходит…

— Оставь свои утешения. Ты в них сама не веришь. Господи боже, ты же видишь, что я ни в чем не повинна. Накажи их, господи! А если ты их простишь, сама накажу. Я их заставлю ползать у своих ног, землю целовать, по которой иду. Не покорятся — тогда я встану перед тобой, всемогущий, с несмываемой виной, с кровавым грехом на душе. С кровавыми руками встану перед тобой!..

— Что ты, — ахнула Боккоя, — что ты говоришь! Зачем грозишь? Не к лицу тебе, дочери знатного рода, такие слова!

— Я знаю, что говорю. Права Ульяна, права!.. Открыла мне глаза на врагов моих. А я ее ничем отблагодарить не могу… Моего добра не берет, а ее конь подох, оказывается. Напоролся брюхом на сук и подох. Я думала, врет про своего иноходца, оказывается, все правда. И насчет девки она права… Вот кто мой главный враг.

— О ком ты? — похолодев, молвила Боккоя.

— О ком?… «Кукушкой выросла в чужом гнезде, никто не верь ее красоте». Как ты думаешь, кто это?

— Вот уж не знаю.

— Ой ли? Кто же вырос в моем гнезде подброшенным кукушонком, как не она?

— Да ты про Нюргуну, что ли? Грех тебе ее в плохом подозревать. Она же совсем еще дитя!

Боккоя тихо засмеялась.

— Вчера меня спрашивает: бабушка, что такое золото?

— Вот как?

— Я говорю: а почему ты о нем заговорила? Ты разве никогда золота не видала? Отвечает: «Видать-то видала, да не пойму, зачем оно человеку?» Вот видишь, какой несмышленыш еще.

— Несмышленыш! А где золото лежит, не спрашивала?

Боккоя перекрестилась.

— Не спрашивала. Да разве я скажу.

— Смотри, старая! Головой поплатишься.

Хоборос тяжело забегала по спальне.

— Золотом интересуется… Вот как! Ах, права Ульяна! Ни одного слова не соврала. «Дух проходит через амбар…»

Она приблизилась к очагу и, налив полную рюмку водки, плеснула в огонь. Взвилось синее пламя.

— Дух огня, спаси меня! Ты видишь, мой дом разрушается, на мелкие части рассыпается. Духа земли позови, духа тайги позови, духа воды позови. Помоги мне! Помоги! Заклинаю!

Вдруг она зашаталась. Попыталась выпрямиться, но пол неумолимо уходил из-под ног. Перед глазами вспыхнул кроваво-красный шар. Он вращался, то сгущаясь до размеров блюдца, то раздуваясь на все обозримое пространство. Потом он рассеялся, и где-то вдали Хоборос увидела порхающую, как бабочка, Нюргуну…

Боккоя со вздохом принялась приводить госпожу в чувство…

— Тпру! Стой, чертово животное! — ругался Беке, запрягая старого белого коня. — Ну и конь, норовистый — что его хозяйка!.. Стар, а брыкается…

— Ии, милый, — пролепетала Боккоя. — Зачем бедную конягу поносишь, если справиться не можешь? Конь что надо, смотри-ка: и масть, и осанка, — старуха погладила лошадь по холке.

— Что это ты, старая, вздумала хозяйскую скотину ласкать?

— Конь этот был моим когда-то. Тогда ты был совсем ползунком. Никто с ним не умеет обращаться.

Боккоя смахнула слезу.

— Видишь, ушами шевелит? Все понимает. Хоть и скотина, а добро помнит.

Боккоя, шаркая подошвами, побрела в юрту. Беке с сочувствием посмотрел ей вслед.

— А ну-ка, друг, опусти башку, — обратился он к коню, надевая хомут. Потом извлек из кармана засохший кусок лепешки и сунул ему в полустертые зубы. Конь покосился, но угощение принял. — Лопай, лопай, путь не близкий. Когда-то всех должников объедешь…

…Быстро катилась повозка по укатанной лесной дороге. Лошадью правила Аныс, а за ее спиной бездумно смотрела в небо Нюргуна. Госпожа послала девушек за данью.

— Ну как? — обернувшись, прокричала Аныс. — Что лучше: в амбаре сидеть или на повозке трястись?

Нюргуна рассмеялась. Вечно эта Аныс подшучивает. Посидела бы сама без воздуха и солнца, поубавилось бы, наверно, бойкости.

— А что, Аныс, о хозяине говорят?

— Смотря кто. Каменная Женщина твердит: муж за лекарством для нее в город поехал, а Беке — в управу, разводиться.

— А Беке откуда знает?

— Ну, с учителем они друзья. Да ты что делаешь вид, будто ничего не знаешь? Небось Беке записочки носит?

Нюргуна нахмурилась. Не выходит у нее из головы письмо Василия. Золото, золото… Почему Василий так настаивает на краже? Да и как его найти, проклятый клад? Попробовала заговорить с Боккоей, но так и не посмела спросить в открытую. Ну хорошо, возьмет она золото, убежит. А что будет потом со старухой? Какую кару обрушит на нее тетка?

— Что закручинилась? Смотри, к Тихону подъезжаем!

Из-за поворота показалась полуразвалившаяся юрта. Не успели девушки привязать коня, как навстречу им из ветхого жилища выскочили оборванные детишки. Нюргуна с досадой ощупала карманы: забыла захватить гостинцев. Она погладила детей по головкам, и ей стало так грустно, так тоскливо, что хоть беги на край света.

— А, за маслом? — худая, как скелет, дрожащая всем телом, как осина, показалась из юрты Ирина, жена Тихона. — Заходите, гости дорогие!

В словах ее не было никакой иронии, словно и в самом деле была она рада избавиться от масла.

— А вот наш чаек. Похлебайте, — подвинула она девушкам чашки. — Березовым соком пробавляемся. Настоящего чая и запах давно у нас выветрился. Только снится — бывает.

Она слабо улыбнулась.

Нюргуна осторожно отхлебнула то ли сладкий, то ли горький напиток, отдающий болотом.

— Возьми, это тебе! — проговорила Аныс, достав из торбаса кусочек чая.

Ирина с жадностью схватила подарок.

— Дай бог тебе здоровья! — забормотала она. — Ты, наверно, для госпожи готовишь, Аныс?

— Меня к господскому столу на пушечный выстрел не подпускают. Знают, что после меня им ничего не достанется, — захохотала Аныс. — Вот тебе еще.

На этот раз она достала несколько листиков табака. Ирина взяла их негнущимися пальцами и отнесла в дальний угол.

— Потом покурю, — объяснила она, засовывая в рот пустую трубку, — когда больше захочется…

— Ирина, — вспомнила Нюргуна, — ну как ваша жалоба? Та, что я писала? Подействовала?

— Кто ж его знает, милая, — покачала головой Ирина, — Говорят — разбирают… Только когда в пользу бедняков разбирали?…

— Ничего. Не унывай!

— А масла госпоже больше пуда не давай, — добавила Аныс. — Так распорядился еще Василий Макарович, хозяин.

— О, добрый он господин, спаси его господь! — куда-то в сторону поклонилась Ирина. — Только… теперь, наверно, Каменная Женщина все повернет по-своему!

Долго махала рукой Ирина вслед девушкам, долго не отпускало Нюргуну щемящее чувство какой-то вины перед ней. Как будто не тетя, а сама она разорила и ограбила этих бедных людей, отняла у полуголодных детишек последний кусок хлеба.

Убегут они с Василием — и останутся эти люди беззащитными. Какое уж там «больше пуда не давай!»

Но, что же делать? Жертвовать собой ради них? Да и поможешь ли им, если даже останешься?…

Лошадь замедлила шаг — то ли проголодалась, то ли заленилась.

— Хот![22] — прикрикнула Аныс. — Я тебя! Шевелись живей!

Вот и река, торжественная, величавая Лена. Повеяло свежестью, стало легче дышать. Странно, подумала Нюргуна, живу у самой реки и так редко бываю здесь. Как будто в клетке живу…

Есть у якутов легенда: давным-давно их предки, переселяясь по Лене на суровый север, уронили в синие воды дощечку. Простая с виду дощечка, а на ней все счастье якутского племени было записано, будущее предопределено. Потеряв дощечку, всё потеряли якуты: и служившие им письмена, и извечный порядок, и цель, и прошлое. С тех пор никому из их потомков нет счастья. А великая река, поглотившая их благополучие, течет как текла.

Не будет счастья и Нюргуне, если его главным условием любимый человек считает кражу золота. Деньги рано или поздно кончаются, какая от них польза?

— Нюргуна-а! — послышался издалека чей-то голос. А может, Нюргуне показалось. Аныс-то и ухом не повела.

— Нюргуна! Аныс! Постойте! — раздалось ближе.

— Бай-бай! Кому это мы понадобились в такой глуши? — Аныс натянула поводья. Нюргуна узнала бы этот голос в любую грозу, среди тысячи молний. Единственный, родной.

Но как он здесь оказался? Или Беке соврал, сказав, что Василий поехал в управу? Что он делает во владениях Каменной Женщины?

Из-за рощицы на полном скаку вылетел всадник. Это был, конечно, Василий. Боже, как сразу засияло солнце! Как засверкали воды великой реки! Нюргуне показалось, что она проваливается в никогда не виденный сладкий сон.

— Здравствуйте, девушки!

У Василия оживленное, румяное лицо, радостная улыбка.

— Здравствуйте, хозяин, — холодно отозвалась Аныс.

— Шустра ваша лошадка, ничего не скажешь! Еле догнал.

Нюргуна сидела ни жива ни мертва. Она впервые увидела Василия после письма, в котором он объяснялся в любви. «Что он говорит….. какая лошадка? Надо что-то сказать, иначе он уедет, умчится. Надо что-то сказать! Почему так сердита Аныс? Аныс, Аныс… Что скажешь при ней, что можно сказать при ней?»

Василий соскочил с седла.

— Я сейчас видел в лесу чудное озеро. В двух шагах! Пошли, посмотрим? Настоящий лесной глаз.

— Смотрите, — все тем же ледяным тоном произнесла Аныс. — Только поживее. А то лошадь ваша сбежит.

Василий удивленно взглянул на нее.

— Нюргуна, — робко сказал он, — посмотришь?

— Да, да, — заторопилась Нюргуна и, пряча глаза от Аныс, спрыгнула с повозки.

Василий протянул ей руку.

— Вперед!

Рука его дрожала. Но Нюргуна не замечала этого, она сама была как в бреду.

— Вот оно, озеро! — как будто издалека доносились до нее слова Василия. — Построить бы здесь юртенку. Или просто шалаш. Да и жить припеваючи!

Нюргуна попыталась взглянуть на озеро, но вместо него увидела бледное доброе лицо Василия, заслонившее весь мир. Это сон. Не может быть, чтобы это было правдой.

— Тебе Петя передал мое письмо? — тихо спросил Василий Макарович.

— Да.

— Почему же ты не ответила?

— Я… Не знала, что ответить… Да и не думала, что можно ответить…

— Ты не знала, что ответить… Значит, ты не любишь меня?

Лицо его нахмурилось, словно по озеру прошла волна.

— Нет-нет… я люблю вас! — заторопилась Нюргуна, боясь, что он тут же уйдет с непроясненным навеки лицом. Ее окатил испуг. Она сказала, что любит! Сколько она мечтала об этом миге и боялась, что его не будет! Она с замиранием сердца ждала, что произойдет дальше.

Василий осторожно обнял ее за плечи.

— Вот как случилось, Нюргуна… Ты так молода… ты моя ученица… но нам друг без друга не жить. Будь что будет!

— Мы уедем отсюда?

— Обязательно! Мы найдем твою мать, Нюргуна. Первым делом. А потом, когда я получу развод…

— Я боюсь…

— Чего?

Она подняла глаза к его тревожным глазам.

— Я боюсь красть золото… Простите…

Лицо Василия окаменело.

— Ты боишься тетки?

— Тети? Да… Но это не все. За Боккою страшно. Съест ее.

— Об этом я не подумал.

— И вот что еще… Это золото отцом и дедом Каменной Женщины у многих людей украдено. У Мики, у Тихона, у Аныс. Не знаю, я, кажется, путано говорю.

— Нет-нет, продолжай. Ты говоришь правильно.

— То есть это золото как бы общее, а пользоваться им вдвоем… Сначала его украла Хоборос, а потом украду я… Чем же я лучше ее? А если я не лучше ее, то вы и меня разлюбите…

— Не говори так! Ты просто прелесть. Как я могу тебя разлюбить? Какая чистая, нежная у тебя душа! Как уцелела она в руках этой страшной женщины?!

Он провел ладонью по волнистым волосам Нюргуны, и она задохнулась на мгновенье от ласки.

— Ты права, Нюргуна… Но подумай: что же, взять эти деньги, чтобы раздать беднякам? Это было бы, конечно, справедливо, но как осуществить такую затею? Как только увидят у тебя в руках золото, ты сразу будешь схвачена! Да и не решится ни один бедняк принять такой подарок!

«Как разумно, как верно он рассуждает», — потерянно думала Нюргуна, прижимаясь к его плечу.

— Конечно, можно и не тревожить клада. Но ведь это значило бы дать вору возможность свободно распоряжаться украденным! И потом… Неужели тебе не хочется преподнести тетке такой сюрприз в отместку за ее издевательства? Представляешь? Эта жадина обшаривает свою кладовую, а там… — Василий злорадно засмеялся. — Наконец, благодаря этим деньгам можно будет помогать бедным. — Он внимательно посмотрел в глаза девушке. — Нам будет очень трудно без них.

Нюргуна уронила голову ему на грудь.

— Я боюсь, — прошептала она. Василий с досадой хрустнул пальцами.

— Нюргу-на-а! — послышался с дороги крик Аныс. — Сколько тебя ждать? Ехать по-ра-а!

Василий потер лоб.

— Мы еще поговорим об этом. Я найду способ встретиться с тобой. А теперь беги. Если что случится, дай знать через Петю.

— Хорошо, — сдавленно проговорила Нюргуна.

Она быстро взглянула на Василия и опрометью бросилась к дороге.

Аныс решительно хлестнула лошадь, когда Нюргуна села.

«Что же делать… что мне делать?…» — чуть не рыдала Нюргуна.

Отъехав на порядочное расстояние, Аныс придержала коня и смахнула слезы со щек подружки платочком не первой свежести.

— Чуяло мое сердце, что ничего хорошего это озеро не сулит, — ворчала она. — Господа — они все такие: начинают с красоты природы!.. Ты, Кыыс-Хотун, держись от него подальше. Тетку надул и тебя до гроба доведет! И что ты в нем нашла такого? По мне, так Беке в тысячу раз лучше.

Они вернулись в усадьбу к полудню следующего дня, объехав еще несколько арендаторов. Встретить их на крыльцо вышла сама госпожа.

— Ну как? Чем порадуете? Много масла запасли должники? Когда еще ждать? — нетерпеливо спросила она.

— М-много… — выдавила Нюргуна. Мысли ее были далеки от масла.

— Однако у Тихона не все коровы доятся! — солгала Аныс. — Да и сами чуть живы.

— Что ты говоришь? Заболела Ирина? — встревожилась Хоборос. — А кто же будет доить коров?

— Ирина ничего, — чувствуя, что переборщила, исправилась Аныс. — Дети покатом лежат.

Хоборос успокоилась.

— Ах, дети!.. И у, этого добра хватает. Не страшно. А где вы ночевали?

— У кузнеца Тита!

К крыльцу приковылял толстогубый Ланкы и уселся прямо на ступеньку. Девушки, воспользовались его появлением, шмыгнули за угол. Ланкы, развязав кисет и затолкав в нос большую понюшку, оглушительно чихнул.

— Что это ты расчихался? — неодобрительно произнесла госпожа.

— Ээ, крепкий табак… крепкий, его, однако, не нюхают, курят, наверно. Сын кузнеца Тита угостил.

— Где это ты успел с ним встретиться?

— Да вот только что, за тем озером. Коня потерял — ищет. Табачок-то ему хозяин отсыпал.

— Василий? Он у кузнеца?

— Был, наверно.

— Сегодня ночевал?

— Не знаю, однако. Может, и ночевал.

Ланкы с удивлением воззрился на госпожу. Он никак не мог понять, отчего Каменная Женщина так изменилась в лице.

— Э-э, наверно, не сегодня! — врастяжку заговорил он. — Только сейчас вспомнил — ты же сама говорила, что в город уехал.

Но Хоборос его уже не слушала. Схватившись за голову, она бросилась в дом. Грохнула дверь, содрогнулись тяжелые бревна. Через мгновенье из дому выскочила Боккоя. Она беспомощно огляделась вокруг.

— Где Нюргуна? Хоборос кличет.

— Однако там, — показал Ланкы за угол большим пальцем. — Нюргуна!

— Что ты натворила? — с тревогой прошептала Боккоя. — На Хоборос лица нет. Иди! Она тебя зовет! Но смотри, поосторожней!

— Я? Ничего не натворила, — удивленно вскинула брови Нюргуна.

Госпожа стояла посреди комнаты, сжимая в руке тяжелую трость, украшенную серебром. Не раз гуляла эта трость по спинам провинившихся холопов.

«Что это с ней», — успела подумать Нюргуна.

— Ну, — послышался свистящий от гнева шепот Хоборос, — что скажешь?

— А что я могу сказать? — отозвалась Нюргуна, делая невольно шаг назад.

— Расскажи хотя бы… как с моим мужем ночуешь под чужой крышей.

— Что вы, тетя!..

— Говори! Мне все известно. Где Василий?

— Н-не знаю, — пробормотала Нюргуна, с ужасом следя за тем, как толстая трость вздымается над головой хозяйки.

— Знаешь!

— Нет!

— Признайся, он подговаривает тебя украсть золото?

— Нет!

— Задушу, змею! — взвизгнула Хоборос и что есть силы ударила тростью. Нюргуна и сама не могла потом вспомнить, как успела подхватить с пола табуретку и заслониться. Только во дворе, бессмысленно глядя на ножку, оставшуюся в руке, она поняла, что ей грозило.

Хоборос бессильно опустилась в кресло. Позвала Боккою, но никто не отозвался. Женщина тихонько завыла. «Господи, как это? Что это было? Чуть не убила.

Нет, нет, хоть и много зла принесла эта девчонка, так нельзя. Надо избавиться от нее… иначе…»

Она повертела трость в руках и решительно заперла ее в сундук. Затем величественно выплыла на крыльцо:

— Ланкы, лошадей!

XVII

По узкой лесной тропе, погоняя коня босыми пятками, мчится девушка. Покраснело лицо от хлестких веток, перепутались черные волосы. Дорога знакома ей, но все равно пугает. Сердце замирает от неясного страха, и Аныс отчаянно торопит коня, чтобы скачка кончилась побыстрее.

Что она скажет страшной шаманке? Как оправдает свое вторжение? Чем смягчит жестокосердную женщину, от нескольких слов которой зависит жизнь Кыыс-Хотун? Говорят, что Ульяна доводится Аныс родней, но Аныс даже не знает, с какой стороны. Да это и не повод, чтобы заявиться к могущественной шаманке, держащей связь с потусторонним миром.

Вот и ее небольшая юртенка, заросшая мхом, оплетенная какими-то растениями и паутиной. Рядом — огромный амбар, в который Ульяна складывает дары прибегающих к ее помощи. Примет ли она скромное приношение Аныс?

Девушка в нерешительности остановилась у двери, вросшей в землю. Прислушалась: тишина. Неужели грозной хозяйки нет дома?

Вдруг чья-то рука опустилась на плечо Аныс. Девушка в ужасе отпрянула и оглянулась.

За ее спиной стояла улыбающаяся белолицая женщина.

— А-а, прибыла служанка богатой госпожи, — голос ее мелодичен, даже приятен. — Что же так бедно одета? Плохо стараешься, что хозяйка платьев не дарит, или так здорово работаешь, что на тебе одежда горит? Что за наряд, девка?

— Я, я… — стуча зубами, выговорила Аныс. — Говорят, ты тетя моя… Я к тебе за советом прискакала.

— Советы денег стоят.

— Имею подарок. — Девушка разжала руку — на ладони лежало несколько медных монеток. Шаманка подхватила их, с усмешкой подбросила в воздух и ловко, как фокусница, поймала в рукав.

— Украла?

— Нет, что ты!

— А где взяла?

— Боккоя дала.

— Ну ладно, поверим. Заходи!

Аныс с трепетом вошла в жилье шаманки. Ничего особенного в юрте не оказалось, изнутри она выглядела еще проще, чем снаружи. Да и сама Ульяна, присевшая к очагу, чтобы подбросить дров, на мгновенье показалась обыкновенной якутской женщиной, домовитой и приветливой.

— Попей чаю.

Аныс сжала в потной руке чашку.

— Ну, что привело тебя, племянница?

Аныс приободрилась: все-таки признала родню. Но сразу заговорить о Нюргуне она не решилась.

— Я замуж выхожу, — сорвалось у нее с языка.

— Вот как? За кого же?

— За Беке… сына Ланкы.

— Гм. Ну что ж, погадаем, что из твоего замужества получится.

— Нет-нет, гадать не надо!

— Так что же тебе надо? — удивилась Ульяна. — Ты попроси хозяйку, может, даст что-нибудь в приданое: корову, телку там…

— Я не о себе хлопочу!

— О ком же?

— Защити Нюргуну, Ульяна! Защити Кыыс-Хотун! Каменная Женщина с ней расправиться хочет.

— С чего ты взяла?

— Тростью чуть не убила. Ульяна, я знаю, это твоих рук дело. Ты наговорила, будто все несчастья госпожи из-за Нюргуны. Мне Бок-коя сказала.

Шаманка сурово поджала губы.

— Ну и что? — отрывисто и зло бросила она. — Какая тебе печаль, если одна гадина из рода Таскиных перегрызет горло другой?

— Каменная Женщина гадина, я согласна. Но Кыыс-Хотун не гадина! Она добрая, нежная… Она моя лучшая подруга. Как же мне ее не пожалеть? Потолкуй с госпожой, возьми свои слова обратно, а если Нюргуна погибнет, то и мне не жить. Вместе росли, вместе умрем.

— Ты в гроб не спеши… Еще належишься в свое время, — оборвала шаманка.

— Спаси Нюргуну! Иначе я… приду сюда и юрту твою сожгу… А тебя — убью! — в отчаянии вырвалось у Аныс.

— Ого-го! Полегче! Ты кому вздумала грозить? Забыла, с кем разговариваешь?

Аныс втянула голову в плечи.

— Подумай, дура, за кого стараешься. Ну, дружите вы, пока девушки. А потом замуж выйдете: ты — за батрачонка Беке, а она — за какого-нибудь князя. Вот и дружбе вашей конец. Глядишь, и на порог свой золоченый тебя, замухрышку, не пустит.

— Нет! Нюргуна не такая! Она сама, как батрачка!

Шаманка задумалась.

— Ну хорошо. Допустим, я бы что-нибудь и сделала. Но ведь не могу же я сама, без приглашения явиться в дом. Это просто унижение.

— Спаси! Придумай, что сможешь!

— Ладно. Дня через три приду.

— Завтра! Только завтра! Потом будет поздно!

— Цыц, девка! — рассердилась Ульяна. — Не слишком ли много ты хочешь! Сказала — через три дня, так и сделаю.

Аныс, рыдая, вскочила на ноги.

— Злая! Злая ведьма! Ты ненавидишь Каменную Женщину, но при чем тут Нюргуна?! Она-то перед тобой ни в чем не виновата!

— Пей чай, девка.

Ульяна прошлась по юрте, остановилась против Аныс и задрала ее подбородок.

— Скажи Хоборос… Нет, сама ты все испортишь. Пусть скажет Боккоя: шаманка Ульяна ждет у себя госпожу. Есть важные новости из нижнего мира…

XVIII

Не успела Аныс: за два часа до ее возвращения из дальней поездки вернулась Хобо-рос. Она молча прошла к себе.

Лицо ее на этот раз ничего не выражало. Озадаченные батраки бросились каждый к своей недоконченной работе: всегда страшновато, когда не знаешь, что на уме у госпожи.

Боккоя робко остановилась в дверях.

— Подойди поближе, старая, — скупо улыбнулась Каменная Женщина. — Что смотришь на меня, как на волка? — Она тяжело приподнялась в кресле. — Была я у кузнеца Тита… Догадываешься, по какому делу? Сбил меня с толку шут Ланкы. Табак-то сын Тита выпросил у Василия еще две недели назад! В общем, виновата я перед Нюргуной. Хочу загладить свою вину. Беру Нюргуну на ту сторону — у князя Левого Глаза завтра праздник. Сейчас же едем. Может, повезет ей, найдет наконец жениха… Да и сам князь сейчас вдовец, не раз нашей кралей интересовался. Если хозяин пожалует… без меня… Ты Василию о наших бабских распрях ни слова. Незачем ему все знать. А Нюргуну принаряди как следует. Я от Тита привезла украшения — для нее по моему заказу из моего же фамильного серебра отлил. Славно у него получилось… Смотри.

Хоборос вытащила из дорожного ларца тяжелые наплечные подвески и тусахту[23].

— Да, умеют люди делать, — вздохнула Боккоя, перебирая сухонькими пальцами увесистые дольки наплечников.

— Видишь — ничего для нее не жалею! Ты ей скажи об этом. Всегда ей счастья желала… Ну, иди.

…Боккоя нацепила на Нюргуну подвески, продела в ушные мочки тяжелые серьги. Забренчали серебряные кулоны. И вдруг от их мелодичного звяканья у Нюргуны стало так горько на душе, что она всхлипнула.

— Что с тобой, дитя мое? — встревожилась старая хлопотунья.

— Не хочу на тот берег… Не хочу! Я знаю, она собирается меня выдать за Левого Глаза. Он двух жен замучил и меня съест!.. Зачем я родилась девушкой, господи!

— Ии, напрасно ты, милая, — ласково проговорила Боккоя. — Ты сейчас с госпожой не ссорься. Знаешь сама, какова она во гневе. Не поедешь — по кусочку отвезет. Да и будет ли свадьба, еще бабушка надвое сказала. Зачем князю молоденькая девушка! Ему подавай бабу в годах, ровню, хозяйку… У него уж дети взрослые, куда ему тебя?

— Ну, если женится на мне, я его Федоту уши оборву, как пасынку! — развеселилась Нюргуна. — Припомню, как он меня в школе по кивку попа на бревно таскал!

— Дай бог тебе чаще улыбаться, — перекрестилась Боккоя.

Снаружи послышался голос Ланкы: «Лошади готовы». Боккоя и Нюргуна выбежали во двор. Грузно опираясь на трость, вышла из дома Хоборос.

Вдруг по двору промчался порыв холодного ветра. Боккоя взглянула вверх и покачала головой.

— Что-то небушко хмурится. В такую погоду опасно на ту сторону.

Хоборос ничего не ответила.

Дорога извивалась змеей между густыми кустами тальника.

С каждой минутой нарастал ветер. Небо покрылось черными грозовыми тучами. Хоборос равнодушно смотрела перед собой, не ощущая холода.

— Колпак-то совсем прохудился! — брякнул Ланкы, указывая кнутовищем в небо. — Да и плот новый, еще не испробован… Каков-то он на быстрине?

— Погоняй! — грубо оборвала его тираду госпожа. — Рассуждать потом будешь!

— Темнеет!

— Гони лошадей!

Нюргуна с наслаждением вдыхала влажный речной воздух. Она подставила лицо свежему предгрозовому ветру. Мощный воздушный поток с такой силой рванул назад волосы, что невольно запрокинулась голова. На мгновенье мелькнуло каменное лицо госпожи.

«Неужели поплывем на ту сторону? — подумала Нюргуна. — Нет, вряд ли… Сама побоится. Из упрямства понукает Ланкы. Как же: собрались — и возвращаться назад. Мыслимое ли дело — в такую погоду. Не удастся на этот раз тетке сплавить меня замуж: река на моей стороне».

А Хоборос в эти минуты думала о старом князе. Крепкий старик. Обе его жены в свое время ходили как шелковые. Обломает рога и строптивой девке…

Как гнется под ветром прибрежный тальник! До самой земли. Кажется, все — конец слабому деревцу. Ан нет — распрямляется снова и снова принимает на ветви колючий от песчинок порыв урагана.

— Нюргуна, — разжала губы Хоборос, — забери из управы жалобу, которую писала за Тихона.

Нюргуна удивленно взглянула на тетку: с чего она вспомнила об этой жалобе в такую минуту?

— Ты слышишь, что я говорю? Забери жалобу из управы, — зло повторила Хоборос.

Нюргуна молчала. Перед ее мысленным взором возникла худющая Ирина, ее голопузые детишки. Припомнился вкус странного чая, которым угощала жена Тихона, и луч надежды в ее глазах, когда зашла речь об этой жалобе.

— Как я могу ее взять? — пожала плечами Нюргуна. — Жалоба не моя. Я только писала. Мне ее не дадут.

— Дадут. Кто не знает, что Тихон не кончал семинарий? Скажешь: писала ты, а не Тихон, все выдумала, чтобы меня позлить.

— Но ведь это будет неправда!

— Боишься солгать в мою пользу? А сколько мне лжешь?

— Не лгу.

— Лжешь… притворщица.

— Они же от голода, умирают!

— Тихона тебе жаль… Меня не жаль. Пусть тетка позорится. Ну что ж. Я нарочно об этом заговорила, чтобы тебя проверить. Ты ведешь себя как чужая — пеняй на себя!

Страшная угроза прозвучала в ее голосе. Нюргуна похолодела. Вдруг ветвистая синяя молния озарила полнеба, грянул гром в четыре раската. Лошади встали на дыбы и дико заржали. Ланкы натянул поводья и испуганно воззрился на Хоборос.

— Езжай… Что стоишь! — гневно крикнула госпожа, взмахнув тростью.

Бедный Ланкы изо всех сил огрел кнутом лошадей — обеих сразу.

Дождя еще не было, но казалось, он уже хлынул — это хлестали брызги, сорванные ураганом с поверхности реки. У берега качался новенький плот. Нюргуна промокла до нитки. Она со страхом смотрела на разбушевавшуюся стихию.

— Ты еще будешь целовать мои ноги! — заорала Хоборос. — Будешь ползать еще передо мной! Будешь знать, как делить мое добро с нищими. Опомнись! Будет поздно!

Нюргуна молча пожала плечами.

Хоборос подняла глаза к небу. Ей показалось вдруг, что высоко над ней, среди набухших свинцовой влагой туч парит шаманка Ульяна. Она хохочет и шутливо грозит ей пальцем.

— О, ты знала, Ульяна, что говорить!

Давным-давно, еще в молодости, желая узнать свою судьбу, позвала она Ульяну и щедро отблагодарила заранее. Тогда-то и выложила шаманка все будущее Хоборос. Все грядущие годы госпожи были ей видны, как круги на пне. Не все из предсказаний шаманки запомнилось, еще меньше осуществилось, но главное врезалось в память. «Если хочешь оградить себя и потомков своих от несчастий, — зловеще шептала Ульяна, — ты должна принести в жертву духам самое дорогое, что у тебя есть». Шли годы, а жертва оставалась непринесенной: Хоборос было неясно, что же она должна приподнести духам. Золото? Но зачем хозяевам бездонных подземных кладовых желтые побрякушки? Скот? Не станут духи мараться такой мелочью…

Да что обманывать себя: речь шла, конечно, о человеческой жертве. До сих пор Хоборос не выполнила указания свыше: вот откуда все ее беды. Вот почему от нее, от ее богатства уходит муж.

Она встряхнула головой, отгоняя страшные мысли, перевела взгляд на Нюргуну. Девушка стояла у самой воды. Набегавшие волны перекатывались через ее ступни. Казалось, она не чувствовала холода. Ее лицо было спокойное.

— Ты будешь женой старого князя! — в бешенстве топнула ногой Хоборос.

— Посмотрим, — слегка улыбнулась Нюргуна.

— Посмотрим, — с угрозой повторила Хоборос и, сняв с воза огромный туес, сунула его в руки Нюргуне: — Грузи на плот!

Нюргуна в нерешительности остановилась: плот качался на волнах, он то тыкался в берег, то отходил от него. Уплыть ему не давала грубая просмоленная веревка.

— Ну! Что же ты? Смелости против моей воли идти хватает, а на плот ступить боишься? Прыгай! — Хоборос с ненавистью толкнула девушку в спину. Нюргуна упала коленями на грубо отесанные бревна, не выпуская из рук туеса. Хоборос тут же вырвала из земли кол, за который была привязана веревка:

— Отдаю тебя в руки бога!

Нюргуна попыталась схватиться за склоненную к воде верхушку ивы, но в руках осталось лишь несколько листьев. Мелькнуло и исчезло багровое лицо Хоборос. Потом плот поставило чуть ли не стоймя, и Нюргуна вцепилась в веревку, соединившую бревна.

Подпрыгнувший туес, повиснув на миг перед ее глазами, исчез в пучине. Вцепившись в веревку намертво, Нюргуна потеряла сознание.

— Оо, мать-река, великий океан, смойте мой смертный грех! — завопила Хоборос и, как подкошенная, рухнула на берег. Подбежавший Ланкы, ничего не понимая, огляделся вокруг. Почему как мертвая лежит госпожа? Где Кыыс-Хотун? Где плот? Только весла, широченные, как лопаты, белеют под ивой. Неужели плот сорвало? Но как же это могло случиться, если он сам до половины загнал кол в песок? Он бросился к воде. Саженях в двадцати в волнах мелькнул плот, на нем старик ясно различил распростертую девушку.

— Оо, — застонал старик Ланкы и бросился к госпоже.

Он схватил ее за плечо и стал трясти, но обморок не проходил. Вдруг старика осенила догадка: он оставил Хоборос и кинулся к колу. Глубокие следы Каменной Женщины вокруг сказали ему все.

— Свою же племянницу… — с ужасом пробормотал он и подскочил к Хоборос. — Вставай, падаль! Вставай! Утопила девчонку! Ничего, поплывешь когда-нибудь и сама без весел!..

Впервые в жизни он кричал на хозяйку.

Хоборос с трудом приподнялась и первым делом толкнула в грудь хамначита. Ланкы скорчился и тихо заплакал.

— Спятил, что ли? Как ты мог подумать? Все договорено заранее. Ты же знаешь, какая разборчивая невеста наша девка. Сказала: пусти меня по Лене к Большому острову.

А там пусть ожидают юноши. Кто плот поймает, тот и будет моим мужем. Не бойся! Ее уже караулят.

— Э-эх, не нашего это ума дело! — скис Ланкы. — Байские прихоти!

«Зачем же тогда было собираться на ту сторону?» — мелькнуло у него в голове. Но Хоборос не дала ему раздумывать:

— Хлебни! Согреешься!

В ее руках тускло блеснула бутылка спирта, извлеченная из-под сиденья брички.

Придя в себя, Нюргуна приподнялась и оглянулась — кругом вода, вода… Туман скрывал берега. Течение несло рядом с плотом мусор и пену. Время от времени через плот перекатывались волны, обдавая девушку ледяными брызгами. Впрочем, она их почти не ощущала. Ее праздничная одежда набухла и покрылась слизью.

Куда несет ее неуклюжее судно, к какому берегу пристанет оно? Или разобьется? Будь хоть одно весло, можно было бы что-нибудь сделать. Но на плоту ни щепки. Нюргуна, закусив губу, попробовала оторвать одну из поперечин, но лишь до крови расцарапала руку. Сработано надежно, как и все в хозяйстве Каменной Женщины.

Ветер почти стих, река успокаивалась, словно пожалела девчонку, брошенную в ее могучие объятья. Раздвинув лучом тучи, блеснуло солнце. И тотчас запылала вода. Стало больно смотреть на волны. Нюргуна упала ничком на середину плота.

Она стала перебирать в памяти все, что случилось. Виновата, конечно, она сама: слишком поторопилась, прыгнула на плот без весел.

Плот отвязался и поплыл. Наверно, за ней уже мчится в тревоге целая лодка гребцов. Среди них, конечно, смельчак Беке, а командует ими Василий. Все они зорко всматриваются в речную даль…

Она не заметила, как заснула. Когда очнулась, солнце сияло вовсю. Река стала еще шире. Не надо бояться, догонят, найдут… Но почему до сих пор не догоняют?

Сколько плыла? А может, не плыла? Может, плот прибило к острову, а она и не слышала? Может, те, кто ищет ее, разминулись с плотом? Может, им и не суждено найти?

Это божья кара за ее смертный грех. Она полюбила женатого человека — разве это не грех? Она отбивала мужа у тети — разве это не преступление? Она любила слепо, она думала только о себе. А разве Хоборос не человек? За что она должна страдать? Лишь за то, что Нюргуна моложе ее и крепче здоровьем?

Василий говорил, что человек должен желать того, что велит ему сердце. Но разве сердце никогда не ошибается?

Сколько придется ей скитаться по ленским волнам? Вдруг она заметила, что лежит на каком-то меху. Это был тулуп. Словно знала Хоборос, что в середине лета он может понадобиться. Нюргуна поплотнее закуталась в шубу.

Но что это? Шуба рысья? Почему рысья? В старину в рысий тулуп обряжали умерших. Значит, ее хоронят?…

Плот — это гроб. Гроб для живого человека. А может, она уже мертва? Может, она плывет на своем плоту в царство мертвых?

Вот посреди реки возвышается гора. На ней — ни деревца, ни кустика. Наверно, на северном склоне ее, невидимом для людей, в хрустальном ледяном дворце восседает бог. Давно поджидает он душу Кыыс-Хотун, отягощенную грехом. Скор и суров будет его суд.

Под горой, у самой воды, мечутся какие-то фигурки. Это, наверно, слуги бога…

Течение легко повернуло плот к подножию страшной горы.

Часть вторая

I

— Ого, вот это да! — с уважением произнес мальчишка Чуурай, разглядывая своими черными глазенками высоченные горы. И откуда они взялись посреди бескрайней равнины? Кто вознес так высоко закрывающие солнце пики? Что прячется в их глубине, какие сокровища?

Над Леной с холодного Севера несутся тусклые плотные облака. Время от времени они сталкиваются друг с другом, превращаясь в бесформенную массу. Долго им еще плыть над землей и водой, прежде чем прольются на все живое отрезвляющим осенним дождем.

Чуураю неуютно в этой незнакомой местности. Он привык к привольной тундре с яркими цветами, где все так открыто и понятно. Там он никогда не заблудится, по озерам и речкам найдет путь к чуму. Здесь все совсем другое — и эти горы, припорошенные снежной пеленой, и белокорые деревца, прижавшиеся к их бокам… Деревца эти — березки. И хотя они тонки, прозрачны, Чуураю кажется, что потеряться в этом лесу — раз плюнуть. Но что поделаешь, далеко еще время, когда Чуурай сам себе будет выбирать дорогу. Теперь же он идет туда, куда держит путь отец, старый охотник Буокай.

А старик давно мечтал заглянуть в эти благодатные места. Приближаясь к Ледовитому океану, река Лена становится все мощнее. Здесь обилие растительности, рыбы и дичи. Можно подумать, все, чем богата Лена, гонит она сюда, к устью. Не зевай, охотник, и будешь с добычей.

Нынешняя зима для Буокая сложилась неудачно. Тундру как будто подменили. Песцы не шли в ловушки. Буокай хмурился и думал, что хорошо бы податься на морские острова, да Чуурай — его единственная надежда и отрада — маловат. Он парень крепкий и старательный, пойдет, куда позовешь, но далеко ли уйдешь в десять лет?…

— Отец, откуда взялась земля, а?

Все-то его интересует, все ему надо знать. Старик с любовью взглянул на сына. Хотя их двое, а всегда найдется о чем поговорить. Иногда даже Буокай не знает, что ответить. Вчера, например, парень спросил: отчего у человека две ноги, а у всех зверей — четыре? А у комара и того больше?…

Буокай погладил поредевшую бороденку.

— Землю, говорят, бог создал. Не иначе как правда. Кто же еще смог бы ее сделать, такую большую и славную?

— А зачем он набросал сюда этих гор? — сердито произнес мальчик. — Ничего не видно из-за них! Или они у него случайно получились? Так не брался бы, раз не умеет!

Старик встревоженно встрепенулся.

— Ээ, сынок, не говори так. Бог все слышит, ты его не ругай… Дальше не пойдем. Чум поставим, охотиться будем.

Чуурай заморгал глазами от огорчения. Как не хочется вновь застревать в такой глуши, вдали от людей. То ли дело у моря, где они останавливались весной. Там все время дули сильные ветры, было сыро и зябко, зато Чуурая с Буокаем все время окружали люди. Их было много — и взрослых, и ребятишек — целый поселок. Чуурай, истосковавшийся по сверстникам, играл с ребятами с утра до вечера. Но его блаженство длилось недолго: всего пять дней. На шестой день Буокай, не обращая внимания на немые мольбы сына, принялся все грузить на нарту…

— А потом, когда поохотимся, пойдем к морю, в стойбище?

— Там будет видно, сынок. Не следует загадывать наперед. Обратный путь долог. Скоро снег упадет, пурги начнутся. Так что… — старик замолчал на мгновение, зябко повел плечами. — А чем тебе здесь не нравится? Смотри, сколько птицы над матушкой-Леной кружит! Нет ничего вкуснее жирной утки. Тепло от нее по всему телу так и разливается. Вот обоснуемся, постреляем. Птицу будешь есть, быстро расти будешь!

Чуурай радостно засмеялся. Ему хотелось побыстрее вырасти и стать знаменитым охотником. «Лису, песца добуду, много песцов поймаю. Весь чум покрою белым песцом. Тепло будет. Отцу на себе ничего не позволю таскать. Пусть отдыхает», — замечтал он.

— Ну, сынок, давай-ка к Лене сойдем. Дров наберем. А то мясо не доварится. Река дров много на берег выбрасывает. Она добрая.

Ты только не спеши, — прикрикнул он, увидев, что Чуурай, как молодой чубуку[24], стремился вниз прыжками. — Тут и сорваться недолго! Сходи, как я, бочком, бочком…

— Отец! — как вкопанный застыл на склоне Чуурай. — Внизу человек лежит!

— Где внизу?

— У воды!

— Ээ, — произнес Буокай, осторожно ковыляя к сыну, — откуда тут быть человеку? Наверно, бревно водой на берег вынесло.

— Человек, говорю тебе! Человек! — попятился мальчик.

— Стой! — схватил наконец Чуурая старик за рукав. — Камень под ногой сорвется, сам покатишься. Ну-ка, где твой человек? Оксе![25]

— Он удивленно вытаращил глаза. — В самом деле! Лежит на камнях… мертвец, что ли? Живой бы поднялся повыше, укрылся от ветра… Не торопись, Чуурай! Надо присмотреться сначала. Люди разные бывают…

Многое промелькнуло в голове старика в эти минуты. Желание помочь незнакомому человеку, если он жив, боролось в нем со страхом: а вдруг ловушка, подстроенная неизвестно кем? Мелькнула мысль немедленно спрятать ребенка и укрыться самому, но на безлесном склоне сделать это было негде. Он обнял сына за плечи:

— Пошли отсюда. Если и человек, он все равно мертв!

Но Чуурай не спешил. Он с любопытством вглядывался в распростертое тело.

— Отец, это девушка! Я вижу длинные волосы.

— Ээ, какая разница. Сатана может кем хочешь прикинуться.

Впрочем, последние слова Буокай произнес без уверенности. «Девушка…» — повторил он про себя. Как попала она сюда, в это страшное место? Здесь течение от весеннего до осеннего снега с грохотом швыряет на камни все, что попадает в его стальные объятия. Умные люди говорят, что река у этой излучины не имеет дна. В старину, когда суда, плававшие по Лене, были неуклюжими и хрупкими, много их разбивалось об эти замшелые камни. Оттого люди, пытаясь откупиться от духа глубины, швыряли в воду целые туши мяса, целые туеса масла. Обычай этот сохранился до сих пор. Конечно, теперь никому не приходит в голову швырять в ненавистную бездну добро: реке достаются лишь игрушечные чороны. И несет их, и кружит вода до самого Ледовитого океана. Не так ли бросает из огня да в полымя и человека на его трудном жизненном пути?

Девушка… Была и у Буокая дочь, черноглазая тростинка с чистым белоснежным лицом… Он отдал ее в богатую семью, думал — хорошо устроил, а вышло все наоборот. Собрался он как-то проведать ее, пустился в дальний путь налегке, чтобы побыстрее домчаться. Переступил богатый порог — а за ним, на столе, вся в белом, холоднее мерзлой рыбы, его Туллукчана… Старик не пошел хоронить: разболелось сердце, да так, что двигаться не мог. От тех страшных дней остались в памяти лишь лица зятя да его папаши, богача Куонаскы. На них не было не то что печали — даже сожаления.

Не видел Буокай, как опускали его дочь в могилу. Потому и подумалось ему сейчас на берегу нечто совсем уж чудовищное: «Наверно, это Туллукчана. Не схоронили ее черствые люди, бросили скитаться по волнам… — Он провел рукой по лбу. — Что это я? Два года ведь прошло».

Воспоминания о дочери подстегнули старика. Он согнулся и потихоньку, придерживаясь за выступы склона, стал спускаться вниз. Чуурай последовал за отцом. Глядя внимательно под ноги, старый охотник потерял из виду девушку. Ступив наконец на берег, он поднял голову, внимательно огляделся.

— Ах, что это?

Прямо у ног, неизвестно откуда взявшись, о берег ударился новенький плот. Наверно, его швырнуло волной из-за камня. Плот был просторен и прочно сколочен, на таком можно плыть хоть до самого моря.

Буокай выпрямился и выхватил из-за пояса веревку. Вслед за вторым его движением веревочная петля полетела к плоту и намертво вцепилась в выдававшееся бревно. Буокай подтянул веревку и привязал ее к камню. Затем осторожно ступил на плот, рискуя упасть — крупная волна рвала бревна из-под ног. Увидев на плоту рысий тулуп, старик внимательно посмотрел на него, покачал головой, поднял и вернулся на берег. Волна требовательно рванула плот. Охотник кивнул, словно соглашаясь с ней, и ослабил петлю. Плот подпрыгнул, как молодой олень, сорвавшийся с аркана, и поплыл дальше.

Сверху кубарем скатился Чуурай.

— Отец, она там! — крикнул он, указывая направо. — Почему ты отпустил плот? Туллукчана на нем приплыла!

— Туллукчана? Что ты говоришь? — вздрогнул старик.

— Ну да, сестра! Я узнал ее сразу. Пойдем скорей! Ах, зачем ты отпустил плот!

Старик поднял шубу на плечо.

— Не жалей его дитя, это не плот, а гроб.

— Почему так говоришь? Туллукчана жива, я видел.

Буокай торопливо зашагал по берегу. Чуурай едва успевал за ним. Ему было очень жалко плот. У него никогда не было такого. Хорошо бы покачаться на волнах…

Буокай остановился, не решаясь подойти к лежащей на боку девушке. Распущенные волосы наполовину закрывали ей лицо, но все же можно было разглядеть, что она красива и очень еще молода. Неужели жива? Старик наконец нагнулся к девушке, но его опередил Чуурай.

— Сестра, сестра! — закричал он, тормоша ее. — Это я, Чуурай! Ты не узнаешь меня? Как ты здесь оказалась? Ты ведь жила в другом месте!

Буокай вздохнул. Забыл уже мальчик лицо своей сестры. Теперь ему в любой девушке будет мерещиться Туллукчана… Два года назад он не сказал сыну о смерти дочери. Зачем ранить сердце ребенка? Подрастет — все поймет. Уже после похорон Буокай узнал, что дочь ждала ребенка. Это был бы его внук… Недаром говорят, что беременной женщине один шаг до могилы. А тем более при таком муже. Старик сразу раскусил его…

— Чуурай, ты ведь мужчина, должен понимать что к чему. Видишь, человек ослаб, а ты мучишь.

Огонь разведи, свари мяса!

Чуурай побежал вдоль берега, подыскивая кучу дров побольше. В тундре ему приходилось подолгу скручивать жгуты травы вместо дров. Здесь же их было в достатке — это щедрая Лена набросала на гальку сучьев и бревен, которые несла, быть может, от самого Байкала… Наконец он наткнулся на груду, напоминавшую шалаш, и чиркнул спичкой.

— Ээ, — начал Буокай, присаживаясь у девушки. — Если не спишь, открой глаза! Нас не бойся. Мы люди бедные, простые. Я — тунгус, охотник, с места на место кочую. А мальчик — мой сын. Он еще маленький, но крепкий и добрый.

Он опасливо дотронулся до ее волос, погладил по голове. Смертного холода под пальцами не почувствовал. Тогда он пощупал локти: они были живыми. Старик не удивился: ему и самому приходилось голодать до того, что не было сил открыть глаза. В тундре такие случаи не редкость.

— Отец, все готово! — примчался Чуурай. — Огонь до неба, вода в чайнике кипит, в ведре мясо варится. Сестра проснулась?

— Подожди, не все сразу, — проговорил Буокай, опять содрогнувшись от слова «сестра». — Ээ, не прыгай, держись подальше! Девушка ослабла, не трогай ее!

По тонкой девичьей руке прошла крупная дрожь.

— Милая, — склонился вновь охотник, — опомнись, очнись, постарайся. Все будет хорошо, ты с людьми! Открой глаза, надо ближе к огню, на холодных камнях и простудиться недолго!

Он расстелил подобранный тулуп, переложил на него девушку и ласково укутал. Из-под ее закрытых век блеснули слезы.

— Гыы, сестра плачет! — завопил Чуурай. — Не плачь, Туллукчана, мы нашли тебя! Мы тебя в обиду не дадим. Дай, я твои слезы сотру!

Но старик отстранил его:

— Иди, взгляни, суп, наверно, весь выкипел.

Затем он вновь обратился к девушке:

— Не знаю, что с тобой было, но вижу, что много пережила… Да, это так. Нелегко девушке на свете… Была и у меня дочка. Берег ее, лелеял. Замуж выдал… Уж лучше бы дома жила. Умерла моя пташечка, от побоев наверно… И жена умерла. Давно уж. Сам с двумя детьми возился. Теперь один у меня. Хороший парень, сама увидишь. Эх, как твои ноги закоченели! Холодна водица в Лене-матушке. Ты ведь по ней на том плоту проклятом приплыла, верно? Когда-то в детстве, помню, я все по этому берегу ходил, смотрел: не выбросит ли вода что-нибудь съестное? Иной раз и случалось. А сегодня мне она тебя подарила. Да-а, взамен Туллукчаны. Чуурай правду говорит, куда ж ты пойдешь, — будешь ему сестрой. Прокормимся. У меня лекарство есть, я тебя вылечу. Вот оно — Тунгус долго рылся в складках своей одежды, доставая кусочек медвежьей желчи. — Что с тобой было — не спрошу, если сама не расскажешь, и ничего плохого не подумаю. Чуурай! — крикнул он. — Принеси воды!

На этот раз мальчик подошел потихоньку, на цыпочках, чтобы не расплескать воду, которую нес в двух чашках. Одну он протянул отцу, а в другую обмакнул пальцы и стал осторожно водить ими по лицу девушки, смывая с него грязь и слезы.

— Ты, наверно, от мужа сбежала? Да, сестра? Зря ты, отец, выдал замуж Туллукчану! Ну, ничего, теперь мы тебя никому не отдадим…

Ресницы девушки вздрогнули, приподнялись и тут же бессильно упали.

— Оо, Туллукчана сейчас проснется! Я суп принесу!

Он помчался к костру.

— Захвати щепотку золы! — крикнул вслед ему Буокай.

Чуурай притащил ведерко со сваренным мясом и золу. Охотник выплеснул из чашки лишнюю воду, долил бульону и всыпал с ладони золу. Размешав питье деревянной ложкой, он поднес его к губам девушки.

— Пахай[26], - вскрикнул Чуурай. — Зачем ты даешь ей золу?

— Изголодавшегося человека, сынок, нельзя кормить сразу. Сначала полагается дать маленькую рыбку с золой. Ну, а у нас рыбы нет — еще не поймали. Приходится давать суп. Много нельзя — умрет. Нужно потихонечку, потихонечку. Сначала — чтоб только губы смочить. Потом еще две-три ложечки. Но обязательно с золой. Так всегда наши предки делали. Учись — пригодится… — бормотал охотник, проделывая все, о чем говорил.

Девушка вдруг открыла глаза.

— Сестра, сестра! — обрадованно завопил мальчик. — Ты проснулась! Отец, смотри, Туллукчана проснулась!

— Вижу, — облегченно вздохнул старик. — Ты, сынок, Туллукчаной ее не зови. У нее теперь, наверно, другое имя.

— Почему? — удивился Чуурай.

Ээ, мало ли бывает… Человек в обнимку со смертью ходил… Долго ли имя забыть. Или кто гонится за человеком. Тогда имя изменить нужно.

— А за сестрой кто гонится? Муж, да?

— Тшш… Она что-то сказать хочет.

Оба, затаив дыхание, прислушались.

— Я не виновата… не виновата… — прошептала девушка.

— О! О! Ты заговорила, это хорошо! — взволновался старик.

«Не виновата, говорит, — подумал он. — Значит, ее наказали? На смерть обрекли? За что? Первые слова — не виновата… Значит, и вправду на ней нет вины».

— Успокойся, дочка, — мягко сказал он, — мы тебя не виним. Верю, что ты ничего плохого не сделала. Когда-нибудь об этом узнают те, кто взвалил на тебя вину. Правда в конце концов выходит наружу. Так мне говорил один человек. Вез я его кое-куда. Русский. Ученый человек и хороший. Как зовут тебя, милая?

— Меня… Меня Кыыс-Хотун… звали, — с трудом произнесла девушка. — Но это… не имя. Было другое… не могу вспомнить…

— Туллукчана! Туллукчана твое имя! — вмешался сияющий мальчишка.

— Может быть… Не знаю.

Она замолкла. Голова ее запрокинулась.

— Сестра, сестра, не умирай! — в ужасе закричал Чуурай, вцепившись в рукав ее платья.

— Ээ, не бойся. Мы ей умереть не дадим. Теперь все в порядке, — потрепал ему волосы старый тунгус.

II

Чуурай оделся как всегда моментально. В спешке он так затянул ремень, что даже стало трудно дышать. Шапки под рукой не оказалось. Тогда Чуурай упал на пол и принялся шарить руками. Нюргуна выглянула наружу: брр, какой холод! Нос не хочется высовывать, не то, что идти проверять ловушки. Но Чуурай, уже отыскавший свой малахай, неумолим:

— Охотники рано уходят!

— Чуурай, — попробовала возразить Нюргуна, — что в ловушку попадется — не уйдет! Хоть через месяц придем — все равно нас ждать будет!

— Ээ, не скажи, — как взрослый, поучающим тоном отозвался мальчик. — Горностай может лапку перегрызть и уйти.

Они охотятся вдвоем. Старый Буокай встает рано, потихоньку собирает все необходимое и уезжает на собаках в разведанные загодя места. Он редко возвращается с пустыми руками: хоть что-нибудь, да добудет. А Нюргуне с Чуураем не везет. Нюргуне даже надоело это занятие. С малых лет работала она в хозяйстве Хоборос: и коров доила, и воду таскала десятками ведер, и жала хлеб, бывало, с утра до вечера — вот уж действительно тяжкий труд!

Но все это оказалось пустяком по сравнению с тем, что выносит ежедневно житель Севера. Дел, казалось бы, здесь немного, но каждое из них требует большого терпения и умения. Попробуй-ка целыми сутками преследовать зверя, кочевать в трескучие морозы, почти без дров поддерживать костер! Здесь тяжелую работу делают мужчины, но Нюргуна никак не может привыкнуть и к женской. Скажем, поставить чум — женское дело. Но у девушки оно не получается. Или, например, добыл старик крупную дичь — оленя или горного барана, чубуку. В таких случаях женщины со слов охотника находят и разделывают добычу. Буокай же везет ее целиком к урасе и сдирает шкуру сам. Десятилетний Чуурай и то, кажется, нужнее Нюргуны…

— Сестра, ты причесываться сегодня не будешь, что ли? — спросил мальчик.

Вот ведь как! И на охоту торопит, и причесываться заставляет. Уж больно нравятся ему длинные косы девушки. Сколько пришлось ей перетерпеть и на волнах Лены, и в дырявом чуме кочевника — а все равно не потускнела ее девичья прелесть. Таково неистребимое свойство молодости — тянуться вверх при любых тяготах, стирать с лица мгновенные морщинки, следы испытаний.

— Причешись, сестра… — ныл Чуурай. — У тебя на волосах пух. Вот смотри — белый! Отец говорил — люди должны прийти.

Он действительно снял заячью пушинку, подул на нее. Неведомая шерстинка взлетела над его головой. Нюргуна засмеялась.

— Какие люди? Откуда?

Вот уже несколько месяцев она живет здесь, и за все время никто их не навещал.

И немудрено: попробуй отыщи крохотный чум в безбрежной тундре. Здесь просто так люди друг к другу не ходят: слишком далеки и тяжелы пути. «А вдруг… — подумала Нюргуна, и у нее закружилась голова, — а вдруг придут… действительно придут… Василий, Петя или еще кто из Кыталыктаха». Неужели так быстро ее забыли, неужели ее никто не ищет? Вот был бы праздник в чуме Буокая! Такое ему никогда и не снилось… Нюргуна стала торопливо заплетать косы.

— Ну, вот и все. Хорошо?

Чуурай одобрительно закивал головой.

— Что ж ты, охотник, на тропу без чая выходишь?

Чуурай хлопнул себя по лбу и скинул шапку.

Нюргуна поставила чайник на огонь, тлевший посреди урасы. Вскоре она уже разливала по чашкам бурую густую жидкость. Чай кипятился много раз, он был горек не только на вкус, но и на запах. Чуурай вытащил откуда-то сушеную рыбину. Нюргуна отломила кусочек, сунула в рот и едва не заплакала: так живо всплыли в ее памяти лакомства Кыталыктаха — жирные оладьи на масле, кёрчех из сметаны и земляники…

— Хорошо бы, Чуурай, если б кто-нибудь приехал…

— Не говори так, — боязливо оглянулся мальчик.

— Почему?

— Отец говорил: «Будь осторожен, парень. Если кто без меня появится — лучше спрячьтесь. А то сестру увезут, и мы ничем не сможем помочь».

— Кому я нужна, Чуурай?

— А Куонаскы? Он вполне может пронюхать, что ты дома. Тогда беда… Но ты больше за него не выходи, ладно?

— Не бойся, — улыбнулась Нюргуна. — Второй раз он от меня ничего не добьется…

Она уже поняла, какую роль играет для мальчика, и сжилась с этой ролью. Буокай запретил сыну называть девушку Туллукчаной. «Услышит Куонаскы, что Туллукчана дома, — схитрил он, — приедет и заберет ее. А будет думать, что у нас другая девушка — даже носа не покажет». Поэтому Чуурай произносил «прежнее» имя Нюргуны лишь изредка, когда забывался, но в то же время упорно не называл ее и «новым» именем. Все «сестра» да «сестра». И еще у него на языке Куонаскы. Страшный, видно, человек. Замучил женщину… Никогда не видела Кыыс-Хотун этого живодера, никогда не встречалась и с Туллукчаной, но ей до слез жаль погибшую сестру Чуурая, а Куонаскы она ненавидит так, будто ее самое тиранил этот богач…

— Ничего, Чуурай. Придет время, все будут счастливы, как отец говорит. Главное, верить надо. Верить и работать. Так что пошли! Сам же говорил, что горностай может лапку отгрызть. А?

— Пошли! Пошли! — завизжал от радости Чуурай.

Нюргуна надела шубку, и они вывалились из чума. Шел снег. Его крупные хлопья медленно кружились в воздухе. Ветра не ощущалось. Давно уже не было такой теплой, тихой погоды.

— Море не дышит, что ли? — смешливо спросил Чуурай. — Смотри, сестра, морю нос заткнули. Вот так!

Он зажал ноздри пальцами.

Нюргуна засмеялась.

— Почему так говоришь?

— От отца слышал. «Вся погода наша, — сказал, — от морской старухи. Чихнет она — буря у нас, заплачет — дождь».

— Нет никакой морской старухи. Там только вода, и больше ничего.

— Ну да, много ты знаешь… Почему же тогда, когда пурга начнется, все говорят: «Интересно, сколько дней будет охать и вздыхать эта проклятая старуха?»

«Я ведь в школе училась, Чуурай», — хотела было сказать Нюргуна, но вовремя прикусила язык: в какой школе могла учиться Туллукчана?… Опять засияло перед глазами улыбчивое лицо Василия Макаровича, в ушах отдались его неторопливые шаги… Нюргуф на замотала головой, стряхивая наваждение.

Перед уходом они хорошенько присыпали снегом пять кожаных мешков — все, что нажил за свою долгую жизнь охотник Буокай. В них старая одежда, инструменты, ружейные припасы, еда. В одном мешке — мука. Это — неприкосновенный запас на случай, когда долго не везет на охоте. Лишь изредка позволяют они себе роскошь — лепешку или похлебку. Нюргуна положила на ладонь щепотку муки, понюхала. Раньше, бывало, и не замечала, что мука пахнет. А теперь ее запах до сердца доходит…

Нет, не знала она, что такое жизнь, не представляла себе, какой трудной она может быть, да и только ли этого не знала девчонка, живя за широкой спиной богатой тетки?

Вот, например, тунгусы. Сколько обидных, презрительных слов приходилось слышать о них: «тунгусы — неряхи», «тунгусы — лентяи». А на самом деле это добрые, жалостливые люди. И очень работящие. Вот Чуураю десять лет всего, а он старается прямо как взрослый. Прошлой зимой горностая поймал. А это дело нелегкое…

Свежий снег скрипит под широкими лыжами. Сегодня легче идти — не то, что в морозные дни, когда снег сух и жесток. Сегодня Нюргуна почти успевает за Чуураем. Ничего, придет срок — будет и она настоящей лыжницей.

— Сестра, песец! — вдруг остановился Чуурай.

Нюргуна огляделась. Вокруг только снег — никакого песца и в помине нет.

— Да нет, не туда смотришь. Сюда смотри! Вот его след, еще теплый. Мы его вспугнули, наверно!

— Может, догоним?

— Куда там!

— А может, как-нибудь перехитрим?

— Была бы собака, — вздохнул Чуурай. — Тогда бы он от нас не ушел. А так… В поселке у моря, я видел, у всех ребят собаки есть. А у меня…

В Кыталыктахе о самых жалких бедняках презрительно говорили: «У него и собаки-то нет». Конечно, в родных местах Нюргуны завести собаку ничего не стоило, было бы чем кормить. Здесь собаки — настоящее богатство. Без них беспомощен и охотник, и олений пастух. Старый Буокай, если повезет на охоте, на нагруженную нарту не садится — бережет собак.

— Чэ, Чуурай сильно оттолкнулся палками и заскользил по свежему снегу. Нюргуна поспешила за ним. Рыжая шубка мелькает впереди, как мячик. Думала Хоборос, на тот свет отправила племянницу в рысьем тулупе. Из этой бросающей в дрожь вещи вышли две теплые одежонки — Чуураю и так неожиданно отыскавшейся его «сестре».

Нюргуна сама не заметила, как отстала. Через несколько минут она потеряла легкий след мальчика. Падающий снег мельтешил перед глазами, засыпал ямы и выемки, ровнял с землей бугорки и камни. Что же делать, куда идти? Нюргуна попыталась оглядеться, но в бесконечной белизне тундры глазу зацепиться было не за что.

Но почему не возвращается Чуурай? Или он до сих пор не заметил, что идет один? Ему хорошо, он всегда найдет дорогу домой. А может, тоже заблудился?… Нюргуна вспомнила слова старика: «Если идет снег, будьте осторожны. С гор могут покатиться камни». С гор… Забраться на горку, что ли, оттуда, наверно, лучше видно? Нюргуна решительно сунула в рот горсть снега — чтобы успокоиться, взмахнула палками и пошла вверх.

Вдруг где-то поблизости раздался хриплый волчий вой. Сердце у девушки похолодело. Она резко повернула в другую сторону и изо всех сил заработала палками. А страшные злобные звуки все ближе и ближе… И никак не поймешь, откуда они доносятся: то ли справа, то ли слева, то ли спереди, то ли сзади… От быстрого бега девушка едва не задохнулась.

Она остановилась, чтобы перевести дыхание, тревожно вслушалась в приближающийся вой. В тундре волк — самый страшный зверь.

Казалось, волк кружит вокруг нее, то приближаясь, то удаляясь. Внезапно его завывания послышались над самым ухом Нюргуны. Девушка рванулась в сторону и полетела куда-то вниз.

Очнувшись, она с удивлением обнаружила рядом Чуурая. Черные глаза мальчишки с испугом впились в нее.

— Ты чего это в яму сиганула? Если бы я не прыгнул за тобой и не задержал, тебя понесло бы во-он туда.

Нюргуна заглянула в пропасть. На дне неподвижно чернели ребристые валуны.

— Я волка испугалась. Ты разве его не видел?

— Волка?! — Мальчик упал на снег и залился смехом. — Это же я! Иду, иду, смотрю — ты пропала. Вернулся по следу — тебя нигде нет. Стал звать — молчишь.

— Я не слышала.

— Тогда я рассердился и, когда нашел тебя, завыл по-волчьи. А что, похоже?

Нюргуна потирала ушибленное колено, не зная, что ей делать: обидеться на Чуурая или смеяться вместе с ним.

— Смотри, сестра! — ликующе выдохнул Чуурай. — Добыча!

Он поднял над головой окоченевшую тушку горностая.

Нюргуна торопливо выхватила зверька из рук Чуурая. Драгоценная шкурка! Говорят, горностаевые шубы только цари носят. Какая маленькая зверюшка!.. Сколько их нужно на царскую шубу? Цари-то, наверно, толстые, важные. Морозом горностая скрючило в колечко, словно он в последние свои минуты пытался спрятать голову от холода под собственным хвостом.

— Как калачик, — подумала вслух Нюргуна.

— А что это такое? — полюбопытствовал Чуурай.

— Из крупчатки делают. Помню, попадья угощала.

— Вкусная штука?

— Сладкая.

— Наконец и нам капкан дал зверя. Может, и дальше так же пойдет! Тогда мы, сестра, разбогатеем, — Чуурай взял горностая и подул на черный кончик хвоста. Невесомые шерстинки мгновенно разлетелись, образовав тонкую, как игольное острие, дорожку. — Как дети князя Хохунчи, в сукне ходить будем.

— А где он живет, этот князь?

— О, далеко отсюда. Это плохие люди, отец от них подальше держится, — помрачнел Чуурай…

Впрочем, он тут же позабыл о далеком князе и бросился к Нюргуне бороться. Любит он побарахтаться в снегу. Вскоре и небо услышало радость юных звероловов и, чтобы сделать их праздник настоящим, прекратило снег и раздвинуло тучи. И вот в узкую щель над горизонтом осторожно протиснулось солнце! Оно сияло всего несколько мгновений, но и их было достаточно, чтобы мальчик и Нюргуна почувствовали себя счастливыми. Они так долго не видели солнца!

III

За тысячи верст слышит земля дыхание Ледовитого океана. Но главная его вотчина — здесь, в прибрежной тундре. Отсюда тянутся на юг когтистые белые лапы ледяных воздушных течений.

Пурга…

Сколько дней уже рвет она полог чума с хрупкого деревянного остова? Кыыс-Хотун сбилась со счета. Немудрено: в пургу не бывает дня. Как и ночи. Над всем огромным пространством тундры — лишь белое мельтешение снега. Одно оно.

Здешний снег не безмолвен. Он то свистит, то кричит, то воет по-волчьи. Он не залеживается ни на холмах, ни в ложбинах. Словно только и ждет возможности разгуляться — при первом же порыве ветра вздымается вверх, вытягивая колючие крылья до облаков. Человек беспомощен перед этим снегом. Идти против пурги — все равно, что передвигаться в стогу сена. Ветер скатывает увесистые снежки и безжалостно бьет ими куда придется — по лицу, по спине, по голове…

Нюргуна с трудом подняла руку, закрыла лицо варежкой. Каждый шаг вдоль чума отнимал все ее силы. Откуда взялось здесь столько снега? Дрова замело совсем. Пришлось отыскивать их на ощупь, погружая руки в сыпучую белизну. Мало, очень мало осталось дров — вот почему их так трудно найти. А пурга, словно бешеный бык, с ревом налетает снова и снова, будто главная страсть ее — смять, задушить, растоптать беззащитное существо. Нюргуна повернулась спиной к ветру и — упала. Ее потащило по сугробам, покатило к дымящейся круговерти.

Отчаянным усилием Нюргуна распростерла руки. Она лежала, зарывшись в снег лицом, чувствуя, как по спине, словно веником, хлещут порывы бури. Вдруг правой ’рукой она наткнулась на что-то твердое: дрова! Нюргуна вытащила несколько поленьев и, зажав их под мышкой, поползла к двери. У самого входа пурга таки изловчилась, подхватила ее и, хохоча, швырнула в чум.

— Уу, ну и ветер! — проговорила Нюргуна, силясь улыбнуться. Окоченевшие губы не слушались. — Кажется, еще страшнее стало.

Старый Буокай хитровато сощурился. Он выстругивал ножом полоз для нарты. Нет ничего хуже безделья. Когда задувает пурга, Буокай всегда принимается что-либо мастерить. Вроде бы делает от скуки, чтобы руки занять, а, глядишь, получилась добротная и красивая вещь. Каждое изделие он шлифует до зеркального блеска. Вот и полоз, бывший еще вчера неказистой жердью, заблестел под его пальцами мамонтовой костью. Он сидит у огня на оленьей шкуре, неторопливо вертит полоз в руках, прицеливаясь к бугоркам острым, как бритва, лезвием. Рыжеватые от возраста волосы его в свете огня кажутся совершенно белыми, даже синеватыми.

— Говоришь, еще страшнее стало? — отозвался он. — Нет, дочка, это тебе показалось. Ну, да тебе простительно, ты же не здесь выросла. Настоящая тунгуска, дитя Севера, за неделю погоду предскажет. Пурга слабеет, Кыыс-Хотун. Сколько можно — три дня и три ночи… У всего бывает конец. Вот если бы нынче не стала она затихать, — значит, продлилась бы семь суток.

А если и на седьмые сутки оставалась бы в прежней силе — одиннадцатидневная будет она. Вот так…

«Одиннадцатидневная! — ужаснулась Нюргуна. — Неужели бывают и такие?»

— Отец, так мы не проверяли капканы уже три дня? — вскинулся Чуурай. — Вот вредная пурга! Пожалуй, нашу с сестрой добычу съедят мыши!

Нюргуна незаметно прошла в заднюю часть чума, зажгла свечу из топленого жира. У нее свой способ мастерить такие свечи. Старуха Боккоя, бывало, просто давала жиру остыть и скатывала из него толстые столбики. Ее свечи страшно коптили. Нюргуна же брала тонкий тальник, вычищала его сердцевину, а затем заливала жир внутрь прутика. Когда жир застывал, она осторожно снимала кору. Так у нее получалось что-то вроде пасхальной свечи. Света она, конечно, давала мало, зато не коптила. Нюргуна пользовалась свечами при шитье. Она уже несколько раз чинила изношенную одежду Буокая и мальчика, чистила ее, обновляла. Сейчас она взялась за потрепанный куруммут[27].

Всякий раз в таких случаях у старого охотника становилось теплее на душе. Давно уже нет в его юрте той, которая заботилась о них, стряпала и обшивала… Нюргуна посмотрела куртку на свет. Да, дыр многовато.

— Ох, пурга, пурга… — Буокай еще раз провел ладонью по полозу и поставил его рядом с другим, готовым. Подгреб угольки к середине костра, запахнул ворот рубахи. — Железную печку надо бы завести, да за какие деньги… Спаситель ты наш, отец-огонь… Дальше пойдем — все равно дрова для тебя за собой потащим…

— Это еще не пурга, сестра! — встрепенулся Чуурай. — Вот зимой пурга, так пурга!

— А разве еще не зима? — удивилась и встревожилась Нюргуна.

— Не лето, конечно, — засмеялся Буокай. — Только мы считаем, настоящая зима наступает, когда совсем темнеет. Два месяца ночь продлится… Надо бы удирать от этой ночи…

— Ты что, отец, темноты боишься? — сверкнул зубами мальчик.

— Бояться не боюсь, а все-таки…

Буокай уронил голову и задумался. Давно пора бы и на покой, старость не радость. Все труднее выследить оленя, разглядеть на снегу зайца. Какой из него охотник! Но что поделаешь? Если сидеть на месте, погибнешь и сам, и детей погубишь.

Утихомирится пурга — и снова он тронется в путь по знакомым тропам. Они никак не обозначены, эти тропы. Но старый тунгус никогда не потеряет дороги к своим ловушкам.

. — Чуурай, — вспомнил он, — покорми-ка собак. Только понемногу давай. Поутихнет чуть — поеду, капканы проверю. Чего зря сидеть?

Мальчик быстро оделся и вышел. Как только он отвернул полог, в чум вбежала заиндевевшая собака — вожак упряжки. Зная, что ее никто не тронет, собака улеглась у огня, положив на лапы голову с запавшими от старости умными глазами. Чуурай жалеет вожака и кормит его в чуме: у собаки болят зубы, и ей трудно грызть мерзлую рыбу.

Буокай достал из угла оттаявшего песца и стал снимать с него шкурку. Работа эта очень кропотливая и медленная. Нож, подрезающий кожу, не должен ошибаться ни на йоту: возьмешь слишком глубоко — на шкурке останется жир, слишком мелко — рискуешь проткнуть драгоценный мех. Лучше затратить лишний час, чем погубить результат многосуточной охоты.

Вновь послышался свирепый свист пурги — это в чум вернулся Чуурай. Отряхиваясь, как собачонка, от снега, он возбужденно закричал:

— Ветер усиливается, отец! Прямо наказание! Всю упряжку замело — еле нашел собак!

Буокай оторвал пристальный взгляд от песца.

— А-я-яй! — укоризненно проговорил он. — Не узнаю своего сына-охотника! Ты же не новичок, от рождения слышишь, как пурга воет. Говорю тебе — скоро кончится.

Он отложил зверька и нож, размял затекшие пальцы.

— Да, нет хуже в такую погоду оказаться одному в тундре. Был со мной случай. Лет тридцать прошло, а помню как сегодня. Я тогда молодой был, прыткий. Как-то нагрянули в наши края скупщики пушнины. Я взял несколько шкурок — все, что было, — сел на оленя и помчался к их зимовью. Прекрасный олень летел как на крыльях. Посидел я у торговцев, поел, выпил. А они меня уговаривают стать посредником между ними и кочевыми охотниками — неохота самим по тундре рыскать. Посулили денег — я и согласился. Еще на прощанье мне налили. Стемнело. Не надо было мне на ночь уходить. Никто меня, к слову, и не прогонял.

Ну, а я — дурной был тогда, да еще и пьяный. Домой подался. Скачу, скачу, а куда — и сам не знаю. Выбился из сил мой олень, пал замертво. Только сделал я три шага — бух! В воду провалился!

Старик передернул плечами, словно его с ног до головы окатило вновь ледяной водой.

— Выскочил я на лед, чувствую — вся одежда моя встала коробом. Зубы стучат! Помыкнулся собрать хворосту — огонь развести, а потом и думаю: чем же я его зажгу? Да и не видно нигде валежника — снегом занесло. Побрел я куда глаза глядят. Долго ли шел — не помню, наверно, долго. Упал на снег, ползу. Вдруг вижу: прямо перед носом охотничья избушка. Взобрался кое-как на порог, зову хозяина — никто не откликается. Оказалось, заброшенное жилье, по всем углам иней… Спички, взятые у торговцев, не горят — промокли и смерзлись. Ну, думаю, смерть пришла. Свалился я, сознание теряю, а перед глазами словно огонек маячит. Ловлю его, ловлю, ползаю… И вдруг наткнулся на какой-то узелок. Развернул — а там чокуур[28] трут. Это оставил ночевавший до меня охотник. Знал бы кто, до земли поклонился… Добрый человек, он будто знал, что когда-нибудь вползет в эту избушку замерзающий дуралей… Да, Кыыс-Хотун, нет человека добрее и щедрее, чем охотник: Ты еще не раз убедишься в этом.

Он опять склонился к песцу. Нюргуна подошла поближе. Снимать шкурку — женская работа. Да и жаловался старик не раз, что не удается ему обработать добычу как полагается: дрожат руки и глаза не те. А Нюргуна боится даже к вожу притронуться: неверное движение, и шкурка погибла. Дырявую скупщики не берут. Зачем? У них и целых достаточно, за бесценок скупают. Нюргуна уставилась на руки Буокая, стараясь запомнить, как он держит нож, как поворачивает тушку.

— У охотника и огонь ярок, и в чуме порядок. Конечно, у молодого. У старика все из рук валится. Как у меня.

Нюргуна с любопытством взглянула ему в лицо: куда он клонит?

— Охотятся тут поблизости двое парней… Братья. Один женат, а другой один пока. Дружно живут, хорошо…

Девушка опустила голову. Прямо перед ее глазами игрушки, сделанные Чуураем: два чума, стоящие близко друг от друга, оленья упряжка и маленькие люди на ней. Нюргуне захотелось спросить у мальчика, что это за люди и чьи чумы, но почему-то не решилась и лишь погладила Чуурая по плечу:

— Молодец! Здорово у тебя получилось!

— Парень соображает, и руки у него ловкие. Он не зря поставил рядом два чума. Не хочет, видно, чтобы сестра далеко ушла.

Нюргуна покраснела.

— Ах, отец, что ты говоришь! Я и не думаю об этом. И вообще… есть один человек. Он обязательно найдет меня. Вот будет радость! Тебе тоже будет хорошо, вот увидишь. И Чуураю.

— Ээ, милая, долог путь к тебе этому человеку. Не всякий его осилит. А я тебе вот что скажу… Чуурай, сходи-ка за дровами…

Чуурай, притопывая, выскочил наружу. Старик понизил голос:

— Вроде и просторна тундра, а человека в ней не укроешь.

Дядя Чуурая Семен рассказывал: прослышал князь Хохунча о тебе. Конечно, он не знает, кто ты, думает, что моя младшая дочь. Семен так и слышал от Хохунчи: «Говорят, у старого Буокая младшая дочь подросла, красавица. Правда ли это?» Семен Хохунче: «Ничего не знаю». — «А я знаю». Это страшный человек, Кыыс-Хотун… Остерегаться надо.

— Да что он мне сделает?

— Распутный человек… И богатый. Четырех жен уморил, теперь у него пятая. Сыновья у него неженатые… Страшный человек. Что захочет, то и возьмет. Хоть вещь, хоть девушку. Потому и говорю тебе о тех молодых людях. На меня надежда слабая.

— Не беспокойся, отец! — засмеялась Нюргуна. — Силой меня не возьмут! Я сама знатного рода. Пусть только сунутся твои Хохунчи! Живо управа найдется.

— Твоя управа далеко, а здесь Хохунча — и царь, и бог. Никакой закон над ним не властен… Ты, конечно, сама решишь, что будешь делать и где жить. Но смотри, остерегайся… Без меня придут — лучше прячьтесь с Чуураем.

Волна теплой благодарности прошла по сердцу Нюргуны.

— Спасибо тебе, отец, за заботу, — тихо сказала она. — Дай-ка я сама этого зверя…

Она осторожно взяла песца из рук Буокая.

IV

— Через тысячу лет? Оо, как долго! — послышался звонкий голос Чуурая. Нюргуна проснулась.

— Ничего не поделаешь, дружок, счастье людское — не птичка снегирь, его так легко не поймаешь. Оно — молния, не раз руки обожжет тем, кто его приручить захочет. Но все равно… никуда оно не денется. Побратается со счастьем человек. Тогда и умершие воскреснут, чтобы полюбоваться на новую жизнь. Вот так-то. Ты еще мал, не знаешь, что время разное бывает: железное и золотое. Мы с тобой в железную пору живем. Оттого и трудно нам. А в золотой век все изменится.

— А мы доживем до золотой поры?

— Едва ли, дружок… Еще не родился на свете человек, который мог бы сквозь все времена пройти.

Чуурай обхватил руками колени и открыл рот. Так всегда бывает с ним, когда он слушает бесконечные истории отца.

— Ну ладно, не доживем, но ты же говоришь: «Умершие воскреснут». Значит, все-таки взглянем на золотое время! И я, и ты, и Туллукчана…

— Так, так, — закивал головой старик. Удивительный человек этот охотник. Он может, когда надо, сосредоточенно работать часами, не проронив ни слова, но порой его рот не закрывается совсем. Девушке нравятся его рассказы, и она никогда не перебивает. Интересно, о чем это он сегодня? Сам придумал или слышал от кого? Другие старики обычно толкуют, что раньше, в «их времена» было несравненно лучше, чем сейчас. Буокай не таков. Он всегда говорит, что жизнь с каждым годом — пусть ненамного — становится лучше, Чуураю и Нюргуне обещает прекрасное будущее. Сбылись бы его добрые слова… Не пришлось бы тогда, как сейчас, экономить на каждом полене, кочевать следом за зверем, ночевать в залатанном чуме.

Вот нынче, например, не везет старику на охоте, кончатся дрова и припасы — придется перебираться на другое место, где Буокай припрятал на случай нужды кое-какую пищу. Так он делает всегда — хоть понемногу, но оставляет в укромных уголках рыбы и мяса.

— Вот ты не веришь, наверно, что мертвые встанут. Думаешь, перехватил отец, так, мол, не бывает. Кочевал я в молодости у моря… Видел там издалека приезжих людей. Американы назывались… Народ грамотный, расторопный. Бывало, умирал кто-либо из них — непривычен к нашему холоду этот народ, так они говорили, что покойник «уснул» и проснется через много лет… в день суда какого-то. Конечно, люди разное болтают, но я слышал это собственными ушами.

— Наверно, так, — согласился ничего не понявший Чуурай.

— Ух, как крепко я спала! — Нюргуна откинула одеяло из оленьего меха. — Да так хорошо!.. Какой-то необыкновенный сон мне снился. До сих пор счастлива.

— Что тебе снилось, сестра? — подскочил Чуурай.

— Так… ничего, — застеснялась Нюргуна. — Будто иду я с одним человеком по лугу. А вокруг цветы. Птицы поют. И в небе — ни облачка.

Нюргуна встала с постели, нашарила под подушкой железный гребень и стала причесываться.

— Как ты думаешь, отец, — тихонько спросила она, — если человек любит, он должен искать? Придет мой Василий?

— Кто ж его знает, детка. Далека дорога. Да и откуда знать ему, где искать тебя? Опять же и от самого человека зависит. Я, помню, когда жена умерла, чуть с ума не сошел. Думал, не быть мне уже человеком. Я бы, пожалуй, искал… Нет ничего дороже человека, да еще любимого. Что золото, драгоценные камни, пушнина? Как ни величай их, а все-таки это вещи… За них можно цену дать, пусть и большую. Человек же бесценен.

— А если бы мы стали кочевать потихоньку на юг, дошли бы до моей родины? Пусть не сразу, в два-три года?

Старик вздрогнул, словно его сзади дернули за волосы. Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Приходилось мне некогда с торговцами ездить в твои края, — медленно начал он. — Туда прямой дороги нет. Конечно, можно бы по Лене-матушке, но здесь по льду никто не ходит, дороги нет. Сначала идут на Джанглы, от Джанглы сворачивают на реку Алдан и уж только по Алдану — к Лене… В мыслях и то не измеришь эту дорогу. Сколько погибло на ней хороших ездовых оленей…

Девушка смутилась. Она в общем-то и не собиралась просить старика отвезти ее в Кыталыктах — просто подумала вслух, проговорилась, высказала свое заветное желание. Она и сама прекрасно понимала, сколь труден такой путь для охотника. Чем южнее, тем меньше дичи, да и нельзя охотиться на чужих участках. Если же запасти пищи на несколько месяцев, то на чем ее повезешь за собой?…

Была бы у Буокая такая возможность — сам давно бы отвез, без всяких уговоров, такой он человек.

Нюргуна вышла из чума. Собаки нетерпеливо бросились к ней. Они окружили ее со всех сторон, заискивающе повизгивая, и Нюргуна догадалась, что они еще не кормлены. Видно, Чуурай заслушался отца и забыл о своей главной обязанности. Нюргуна любила кормить собак. Ей нравилось смотреть, как весело поглощают они свой обычный завтрак — сушеную рыбу. Она достала связку юколы и, раздавая ее лайкам, вдруг увидела на горизонте огромный столб снежной пыли.

— С запада, видно, пурга идет! — объявила она, войдя в чум.

— Вот как? — произнес Буокай. — А ведь ветра нет. Может, это с горы лавина скатилась? Пойду-ка взгляну.

Он взял ружье и отогнул полог, заменявший дверь.

— Не выходите, сидите в урасе, слышите! — послышался через мгновение его тревожный голос.

Грозно залаял вожак, лежавший, как обычно, у огня.

— Что такое, отец? — крикнул Чуурай, зажав рукой пасть собаке. Но со двора донесся лишь затихающий скрип снега под торбасами старика.

Чуурай натянул шапку, подбежал к двери и выглянул наружу.

— Почему отец сказал не выходить? — недоуменно спросила девушка.

— Не знаю! Может, медведь!

— Медведь? — похолодела Нюргуна. Она схватила нож и сжала его в руке.

Вдруг земля задрожала под нею и откуда-то издалека хлынул нарастающий гул. Ничего подобного Нюргуна никогда в жизни не слыхала. Верткий, как горностай, мальчишка выскользнул за дверь. В то же мгновение раздалось несколько выстрелов. Нюргуна, преодолевая страх, последовала за Чуураем. Невиданная картина предстала ее глазам.

На чум широкой полосой несся молодой лес — так ей показалось сначала. Это было огромное стадо оленей. Их многочисленные рога, похожие на безлистые ветви, мельтешили и с сухим стуком сталкивались в снежной пыли, поднятой копытами. Чуурай что-то прокричал, но его голос потонул в устрашающем топоте. Казалось, лавина животных вот-вот сомнет чум и растопчет людей, но вблизи от человеческого жилья мощный поток разделился на два рукава. Олени промчались совсем рядом, обдав Нюргуну брызгами снега и слюны. И долго еще стоял у нее в ушах их прерывистый храп и слитный топот копыт…

— Убежали! Ушли! — с обидой в голосе вскричал Чуурай.

— Как интересно! Откуда они взялись? Чьи они?

— Божьи! — Чуурай стряхнул снег с шапки.

— Э, дочка, осторожнее с ножом! Порезаться можно, — подошел Буокай. Нюргуна с удивлением уставилась на свою руку с зажатым в ней ножом — она никак не могла вспомнить, откуда он взялся. — Так повезло, и надо же!..

— Промазал, что ли? — вытер нос Чуурай. — Ни в одного не попал?

— Не думал, что они к самой урасе подойдут. Пошел на тот бугорок, — Буокай махнул рукой, — а они сюда свернули.

Жаль, можно было на всю зиму мясом запастись.

— Отец, почему Чуурай их «божьими» называет?

— Эти олени — дикие, ничьи они, от бога. Богатство Ледовитого моря. Бегают по горам, по долам, сами себе пропитание ищут. Бывает — повстречаются в тундре с домашними. Тогда беда! Ничего пастух не сделает, половину стада, а то и больше уведут за собой. Если видишь, на тебя бегут — прячься где можешь: растопчут! Ну, а от жилья шарахаются…

Нюргуна поразилась. Она никогда не думала, что столько диких оленей может собраться в одном месте.

— Они где-нибудь остановятся?

— Ээ, об этом и мечтать нечего. Не догонишь.

— Все-таки убил! — радостно закричал Чуурай, разглядев поодаль лежащих на снегу животных. — Один, два, три! А говорил, промазал!

— Разве ж это добыча, сынок? По-настоящему можно было с десяток уронить!

Вечером в урасе сиял яркий огонь. Нюргуна зажгла сразу две свечи. Довольный старик покуривал трубочку, глядя на сына и Нюргуну, готовивших оленину. Пищи было так много, что девушка даже устала варить и жарить. Так живут охотники: когда еды нет, терпят, зато уж когда сваливается такая неожиданная удача, едят до отвала. Не то, что в имении Хоборос. Когда забивали скотину, сама хозяйка, бывало, проследит, куда положен каждый кусок мяса, да и Боккою приучила к тому же.

Интересно, как бы посмотрела она своими волчьими глазами на этот праздник простых людей?

В этот вечер Нюргуне было суждено услышать рассказ Буокая о главном событии его жизни. Видно, крепко отмякла душа старика, раз он решил поведать Нюргуне самое заветное.

— Люди разные бывают, — начал он, — к примеру, князь Хохунча — не человек. Это зверь. А есть другие: благородные… умные…! великодушные! Я однажды с таким человеком много суток на одной нарте ехал. Я тогда был молодой, одинокий, ничего не боялся. Пристал ко мне Хохунча: отвези его, говорит, не хочу, чтоб у меня умирал. Пусть лучше по дороге умирает. Это плохой человек, толкует он, хотел царя убить. А мне какое дело до царя? «Гони, требую, плату вперед…» Он дал… Повез я больного. Скоро вижу — совсем не плохой человек, даже наоборот. Тяжело ему, а не жалуется, меня ни просьбами, ни бранью не мучит. Да и не верил я Хохунче с самого начала. Если дрянной человек обливает грязью другого, значит, тот, другой — настоящий человек. Стал я лечить попутчика… За дорогу на ноги поставил. Лекарства у меня известные: кабарговая струя да теплые кочки, песок да грязь. А что? На земле живем, в землю уходим, значит, землей и греться надо. Выздоровел он, а я словно переродился: так много я понял возле него. Прозрел, можно сказать. Уразумел я, почему одни бедны, другие богаты, одни всесильны, другие бесправны. И многое другое… А главное, он в мое сердце великую веру вселил. Не вечен, сказал он, такой порядок, при котором один кровопийца может мучить сотни хороших, работящих людей.

Верь, сказал он, может, сам доживешь до дня, когда все они полетят в тартарары! И я верю.

— Как его звали, отец?

— Нуча[29] его звали! — встрял Чуурай.

— Сказать по правде, дочка… забыл я имя. А науку его хорошо помню.

V

Если дни черны, как ночи, если неделю за неделей не видишь ни лучика солнца, если даже луна и та зловеще не поднимается над горизонтом — темнота эта становится для непривычного человека невыносимой пыткой. А местные жители как будто и не замечают ее: пасут оленьи стада, ставят ловушки на звериных тропах, хлопочут в чумах своих. И ждут» весны. Ждут света.

Лютый холод сковал землю и небо. Когда спишь у стенки, волосы примерзают к подушке. Но Нюргуна старается выносить все лишения без жалоб. Да и какая польза в ахах и вздохах! Зима от них теплее не станет. Главное — она жива, здорова, о ней заботятся настоящие, душевные люди. Не сбылись замыслы Каменной Женщины, не утонула Нюргуна и не замерзла, она еще вернется в Кыталыктах.

Опять снится родная долина, сияющая на солнце, вся в цвету. Только нет на этот раз радости в душе Нюргуны. Будто бы идет она по лугу, к людям, а люди от нее, лишь мальчишки бегают вокруг. «Мертвая девушка! Мертвая девушка!» — кричат они и языки показывают.

«О, да, утонула в реке, привидением стала», — слышится чей-то знакомый голос, а чей — невозможно понять: то ли Хоборос, то ли попа, то ли Василия…

Нюргуна очнулась. На подушке, под щекой — что-то мокрое. Догадалась — слезы… Ей стало так тоскливо, что она едва не заплакала снова. Когда же действительно пойдет она босыми ногами, не закованными в тяжелые оленьи торбаса, по лугу Кыталыктаха?… С Буокаем она больше не заговаривает об этом. Не только потому, что для старика непосильно переправить ее за многие сотни верст. Буокай полюбил девушку, как родную дочь, и любой намек, что она может покинуть их, заставляет его хмурить клочковатые брови. Да и сама Нюргуна привыкла к чужим людям, заменившим ей родных. Никогда не знавшая ни отцовской, ни материнской ласки, она сладко замирает на мгновение, когда Буокай называет ее дочкой…

Вдруг в урасе все засверкало, словно в ней вспыхнуло солнце. На стенах жилья высветились дыры и заплаты, полыхнули пламенем немногочисленные железные предметы.

— Как светло! — вскрикнула Нюргуна. — Что это?

Она вскочила с постели. Ослепительный свет лился из их домашнего костра, горящего посреди урасы. Обычно он едва тлеет, его подкармливают скупо — чтобы только не погас. На этот раз он, казалось, клокотал и взвивался вверх, рассыпая искры. Вскоре, однако, пламя стало слабеть, и костер принял свой обычный вид.

— Прямо солнце, а? Я бросил в костер огненный камень, вот что с ним случилось! — довольный произведенным эффектом, произнес Буокай.

— Что за камень?

— Ээ, давно это было, лет тридцать назад. Ходил по берегу Ледовитого моря один грамотный русский человек, нашел такой камень и показал людям. С тех пор все охотники, если увидят такие камни, обязательно подбирают и таскают с собой. Бывает, однако, что зря таскают: не горит — похоже, да не то. Тот русский говорил, что искать такие камни надо в земле. Но мы, тунгусы, землю не роем. Грех землю тревожить. Мы ее ковыряем, только когда человека хороним.

— А еще есть у тебя, отец?

— Нету. Редко они попадаются, однако. Тот, маленький, что сейчас сгорел, в речке нашел. Вода принесла, а откуда — трудно сказать. Ничего, — поспешно добавил старик, заметив огорчение на лице Нюргуны, — весна придет — насобираем. Никуда не денутся.

«Весной и без огненного камня светло», — хотела сказать Нюргуна, но удержалась. Дай понять, что тебе очень хочется этих камней, Буокай, пожалуй, пойдет их искать. А ведь у него много других забот.

— Вот, дьявол, замучил. Ну, дождется у меня! — сердито бросил Буокай.

Вчера у него несколько ловушек объел волк — испортил пойманных песцов. Раньше это случалось редко. А нынешней весной повадился какой-то опытный зверь — и песцов жрет, и сам не попадается. Ходит, видимо, по следам охотника, ворует добытое человеком.

Буокай внимательно осмотрел ружье, набил патроны жаканом.

— С ночевкой идешь, отец? — подбежал к нему Чуурай.

— Пока вора не ухлопаю — не вернусь. Посмотрим — кто кого. Нюргуна, ты палатку посмотрела?

— Нашила заплаты, — вздохнула девушка. Она не представляла себе, как можно спать в таком легком сооружении. Прокопченная дымом, прожженная в десятках мест огнем — сколько ночей укрывала охотника эта ненадежная холстина!

Буокай засмеялся.

— Ну, что насупилась?! Погоди, придет с юга купец и продаст вашему отцу за сотню песцов белую-белую, как лебедь, палатку. А пока будем ждать купца и собирать шкурки, старушка наша дырявая еще послужит верой и правдой. Счастливо! Я пошел!

Нюргуна вышла за ним из урасы подышать свежим воздухом. Дул резкий ветер, далеко в небе мерцали одинокие звезды. Старик вскочил на нарту, и собаки рванули с места. Вскоре нарта и наклонившийся вперед седок исчезли за плотной завесой тьмы. Теперь Буокай появится через несколько дней. Скучно будет без него в урасе.

Стало холодно. Нюргуна направилась было к двери, как вдруг опостылевшую темноту пронизал ослепительный луч. Он тут же погас — Нюргуна даже не успела вскинуть голову. Она вспомнила слова Боккои: «Говорят, иногда человек видит раскрытие рая. Если он успеет высказать любое свое желание, оно тотчас исполняется». Неужели она прозевала именно такой случай? Она бы сказала одно: «В Кыталыктах».

Огорченная девушка откинула полог, но в этот момент у нее за спиной зашумело небо.

Мелькнувший луч оказался предвестником северного сияния! Оно занялось в полнеба, переливаясь множеством красок, свешиваясь до земли радужной бахромой.

Старик Буокай рассказывал Нюргуне много сказок об этом чуде. Больше всех запомнилась одна.

…Жило некогда в тундре, на берегу океана, многочисленное племя. Жило дружно, всегда вместе, ураса к урасе. Люди помогали друг другу, делились добычей. Но случилась беда: пришла страшная болезнь, оспа, и унесла их всех одного за другим. Осталось только двое — юноша и девушка, да и те, боясь болезни, всю зиму прятались друг от друга, но весною встретились они и стали семьей. Они-то и основали все нынешние племена. А когда умерли, их сердца и души превратились в огонь и поднялись к небу. Там и сияют они страшными полярными ночами, освещая пути, защищая от бед и несчастий…

— Почему не закрываешь? Холодно! — послышался звонкий голос Чуурая. Оказывается, Нюргуна машинально откинула полог да так и застыла.

Она вбежала в урасу, разломила пополам кусок бересты и одну половинку протянула мальчику:

— Давай писать.

— Как это? — не понял Чуурай.

— А вот так. — Нюргуна вытащила из костра уголек. — Смотри это буква «А».

— Буква? А что такое буква?

— Если будешь знать буквы, научишься писать и читать. Будешь грамотным человеком.

— Да? А зачем это надо — писать и читать?

— На свете есть много книг, написанных умными людьми, если научишься их читать, станешь умным. Может, и сам что-нибудь умное напишешь.

— А какая польза быть умным?

— Ну… Грамотного человека никто не обидит. А если обидят — напишешь жалобу в волость. Там обидчика сразу накажут.

Вот здорово! Тогда я и князя бояться не буду!

Урок начался. Поначалу Чуурай трудился изо всех сил и даже высунул язык от старания. Однако когда они дошли до буквы «Д», рука отказалась повиноваться сыну охотника.

— Сестра! — заныл он. — Оказывается, это совсем неинтересно — буквы! Давай лучше порисуем! Я — нашу упряжку и отца на нарте. А ты?

— Ладно, рисуй, — вздохнула Нюргуна. — А я напишу письмо.

Чуурай с увлечением принялся за более привычное дело, рисовать он любил и умел. Пока Нюргуна заполнила черными угольными буковками свою половину бересты, мальчик успел покрыть легкими штрихами несколько полен.

— Смотри! — дернул он Нюргуну за рукав. — Вот это — мы с тобой поймали горностая. Это большая река несет твой плот в Ледовитое море. Это встает солнце.

— А здесь что за чернота?

— Это ночь. Но почему ты говоришь — чернота? Видишь — я звездочки оставил, не замазал!

Нюргуна погладила его по голове.

— Молодец, Чуурай.

— А ты что написала?

— Тебе интересно?

— Прочти!

— Ну, хорошо. — Нюргуна отбросила косы за спину и прокашлялась. — Слушай. «Дорогой друг мой, где ты, близко ли, далеко? Думаешь ли обо мне? Ты, наверно, в сердце своем похоронил меня, но я жива, я помню о тебе…»

Она разрыдалась.

— Сестра, что ты? — вскрикнул мальчик. — Неужели убиваешься по этому гаду, сыну Куонаскы?

— Нет, дружок, — обняла девушка Чуурая. — Сын Куонаскы здесь ни при чем.

— А кому ты пишешь? Как его зовут?

— Это не важно, Чуурай… Ты все равно не знаешь.

— Ты не плачь. Лучше читай дальше.

— Ладно. «Ты думаешь, я утонула, но я не камешек. Я не затерялась в волнах жизни, я выплыву назло этой женщине с темной душой. Беги от нее, пока не поздно, пока и с тобой не случилось то же, что со мной. Беги от нее и ищи меня — я жива, меня спас прекрасный старик Буокай…»

— Где, где написано Буокай?

— Вот здесь. «А если не захочешь искать меня — ранней весной пройдись по Кыталыктаху. Послушай, как шелестит листва берез, как плачет она о глупой доверчивой девочке. Вспомни обо мне…»

Нюргуна замолчала.

— Сестра, — с восхищением произнес Чуурай, — неужели все это написано на таком кусочке бересты?

— Нет, — вздохнула девушка. — Не поместилось. Я тебе по памяти читала.

VI

Была бы иной жизнь на земле, если б солнце не заходило, травы не отцветали, не старились, не умирали люди. Тогда и ошибки молодости можно было бы исправить, всего недостижимого достичь, убежавшее — догнать, затерявшееся — найти! Насколько меньше стало бы горя и страданий!

Так раздумывала Кыыс-Хотун в темном чуме, снимая нагар с жирника. Прошло уже несколько дней, как старик уехал на охоту. Тоскливо у девушки па сердце, одиноко. Есть рядом живая душа, да с ребенком не обо всем поговоришь. Зачем ему знать, например, как хочется ей назад, в родной Кыталыктах, где никогда не бывает такой постылой длинной ночи. Сотни верст, кажется, шла бы пешком по колено в снегу, лишь бы приникнуть на миг к родной березке…

— Чо-чо! Чо-чо! — прервал ее мысли Чуурай. — Гори, огонь, гори! Обогрей жилище нам, я тебе лепешку дам!

Бормоча заклинание, мальчик то чуть ли не носом тыкался в полено, то отскакивал от него и прятался за чурбан. Нюргуна с грустью смотрела на него. Веками воспитывалось в людях тундры почтение к огню, страх перед тем, что он может угаснуть навсегда. В стылом краю, где испокон веков природа играет душами людей, научились поклоняться огню как могущественному живому существу.

— Чо-чо, чо-чо, гори, нам жилище озари! — просил мальчик, стоя на коленях.

— Фу-ты, черт! — вдруг вскочил он на ноги, смахивая слезы с покрасневших от дыма глаз. — Не горит, сестра! Наверно, оладий просит!

— Без отца? — строго нахмурилась Нюргуна.

— Что же делать, если просит?! — мальчик умильно посмотрел на Нюргуну.

— На вот, попробуй.

Нюргуна протянула кусок бересты. Это было ее неотправленное «письмо». Неотправленное… А как его отправить? Только и пользы от него, что на растопку пригодилось. Чуурай свернул бересту в трубочку и подложил под полено. Сначала коптящим пламенем вспыхнула береста, а потом с неохотой разгорелось дерево.

Нюргуна достала мешок с мукой и стала стряпать оладьи. Чуурай расторопно набил чайник снегом и поставил его на огонь. Вскоре оба наслаждались чаем с оладьями.

— Ты почему письмо сожгла? — вдруг спросил мальчик.

— Э-эх, Чуурай, — погладила Нюргуна его по голове. — Что толку в письме без почтальона!

— Не горюй, новое напишем. Я тоже буду писать.

— А за это молодец. Ну-ка, где наша «бумага»?

Чуурай нырнул в угол за новой порцией бересты. Вдруг он выпрямился, глаза его блеснули.

— Сестра, — быстро сказал он, — чужой человек едет.

— Что ты говоришь? Ничего не слышно.

Только ветер воет.

— Уже здесь! Сейчас войдет.

Он выглянул из чума.

— На оленях приехал. Олени такие сытые, здоровые.

Толкнув Чуурая в грудь коленом, в урасу ввалился огромный человек в черной пыжиковой шубе до пят. Иней сверкал на его усах и бородке, глаза из-под обмерзших ресниц смотрели недобро.

— Гаа! — загромыхал в урасе его бас. — Кажется, добрался я до урасы моего дружка Буокая! А где он сам? Эй, парень, есть ли у тебя чем покормить оленей?

— Оленей? Оленей мы не держим, откуда я знаю, чем их кормить? — быстро отозвался Чуурай, успевший переползти поближе к Нюргуне.

— Тем, что сам не жрешь… мхом, травой! — захохотал прибывший.

— Пусть снег копают. Там много!

— Хороший хозяин должен корм держать не под снегом. Ну, да когда старый Буокай был хорошим хозяином? — вновь засмеялся вошедший. — А где он? Или это не его чум? Ба, тут девушка! Да еще красавица! Верно и вправду этот чум — не Буокая.

— Наш, наш! — торопливо заговорил Чуурай, словно испугавшись, что этот властный человек отберет их жилье. — Отец на охоту пошел. Волк повадился песцов из капканов таскать. Такой воришка!

— Ты что причитаешь, парень? Подумаешь, вора нашел. Волки — ерунда! Настоящие разбойники — люди! Помоги-ка мне лучше раздеться!

Он, прихрамывая, сделал несколько шагов и упал на пол со стоном. Чуурай подкатился к нему и стал расстегивать задубевшие кожаные пуговицы. Вскоре пришелец, кряхтя, вылез из шубы. Она оказалась огромным меховым комбинезоном и, распластавшись на полу, походила на человека с руками и ногами. Чуурай оттащил ее в сторону, но тут же раздался окрик:

— Ты что, не знаешь, как с вещами обращаться? Отнеси шубу на нарту и принеси сундук с постелью!

Чуурай поволок комбинезон из чума. Человек поудобнее расположился на меховой подстилке и оценивающе взглянул на девушку. Сердце у Нюргуны похолодело. Вначале, когда приезжий переступил порог, она даже обрадовалась ему, подумав, что он из хороших друзей Буокая. Теперь же, когда непрошеный гость стал покрикивать на мальчика, у нее вспыхнуло подозрение: уж не из тех ли это людей, опасаться которых учил старый охотник? Почувствовав ее взгляд, закрывший было глаза человек заухмылялся. Нюргуна сразу отметила, что он был еще молод, но что-то было в его лице такое, что говорило о многих малопривлекательных удовольствиях, испытанных им.

— Ты, красавица, кто такая? Откуда будешь? — игриво спросил он.

— Ниоткуда. Сама по себе.

— Не замужем, значит? Приятно слышать. Правду говорили — у старика Буокая младшая дочь подросла. Не зря ехал.

Нюргуна испугалась. Велика тундра, а слухи бегут по ней быстрей оленя.

Чуурай откинул полог, пытаясь перетащить через порог тяжелый сундук. Нюргуна бросилась помочь ему.

— Ты ему не верь, сестра, — шепнул ей на ухо Чуурай. — Отец говорил — нехороший он человек.

Нюргуна зажала ему рот рукой и, достав из сундука постель, разостлала ее. Гость со стоном взгромоздился на шкуру.

— Оо, проклятый лекарь, дармоед! — взвыл он, схватившись за ногу. — Намазал какой-то дрянью да еще замотал так туго. Боль прямо адская! Нарочно, что ли, хочет с ног свалить? Не-ет, с Оргосом этот номер не пройдет! Пусть хоть совсем обезножу — доберусь до мошенника и голову скручу!

— Лечил, как умел. За что же его ругать?

— Ого? Смотри, какая смелая! Нет, ты скажи все-таки, откуда взялась?

— Ниоткуда.

— Ладно, потом разберемся. Эй, парень, тащи из ящика лепешки. Смотри, какие толстые, все равно что твой лекарь. Разогрей их получше! Масло там же, не проморгай.

Нюргуна подбросила в огонь дров, поставила чайник и подвинула поближе к Оргосу низенький столик? Мальчик неумело отковырял ножом от огромного кругляша масла несколько стружек, бросил их на сковородку. Нюргуна разломила полдесятка лепешек, намазала подтаявшим маслом и разложила на столе. Затем, несколько поколебавшись, она достала оладьи, которые оставляла старику.

— Чайком пробавляетесь? — захохотал гость. — А ну-ка, малый, достань из-под лепешек бутылку. Живей поворачивайся!

— Что это? — с любопытством спросил мальчик, подавая заиндевевший сосуд.

— Сейчас узнаешь! Подвинь кружки поближе!

Он налил спирт в кружки неуверенной дрожащей рукой.

— Долго ли ехал к вам, быстро ли — не помню. Знаю только: съел за дорогу три такие лепешки, оленью ляжку и три такие бутылки спирта вылакал. Вот и считайте: на сколько верст хватит всего этого такому молодцу, как я? Одна беда — нога. Если бы просто хромал — черт с ней. А то ведь болит! Ой, ой! — запричитал он, скорчив гримасу. — Лекарь проклятый, только пищу мою жрет, не помогает! Видно, одно только лекарство в мире есть для меня — спирт! Ну-ка, хлебнем. Для сугрева. Эй, девка, парень, что не пьете? Не бойтесь, у меня много!

Он опрокинул спирт в рот.

— Мы не будем, — твердо сказала Нюргуна.

— Ну и дураки!

Оргос снова плеснул спирта в кружку.

— Знаете ли вы, что такое спирт? Да откуда вам знать, букашки! Ой! Ой! — схватился он за ногу.

— Сестра! — прошептал мальчик. — Это ему спирт в ногу ударил?

— Что ты шепчешь, недотепа? Ладно, не хочешь пить — ешь! Небось кислые лепешки и не снились? Тебя как зовут?

— Чуурай!

— А ее?

— Кыыс-Хотун!

— Странное имя. Ну и чудак Буокай. Свою дочь Хотун назвал. Ну да не все ли равно. Хочешь быть, девка, настоящей хотун? Выходи за меня замуж. Я — сын князя Хохунчи, богаче нас нет никого во всей тундре. Я теперь один, моя жена повесилась сдуру — даже ребенка не оставила! Ты не думай — вот, мол, хромой, никудышный, свататься приехал… Я еще на пятерых, как мой отец, женюсь. Выходи за меня, жалеть не будешь. А не пойдешь за меня — отец все равно за моего младшего брата отдаст. Тогда помучаешься… Я — ничего, моя сдуру повесилась, а у братца и умная взвоет…

Он зевнул.

— Что он говорит? Кто повесился? — шепнул Чуурай.

— Тихо! Жену замучил свою, разве не слышишь, — также шепотом ответила Нюргуна.

— Ну как, дочь Буокая, уедешь завтра со мной? Поди поближе, полежим рядом!

— Не пойдет она за тебя! Не пойдет! — вдруг со злостью закричал Чуурай. — Не дождешься!

— Что с тобой, парень? — вскинул брови пришелец. — Ты что встреваешь, когда старшие разговаривают? Лучше со стола убери да припрячь отцовскую долю спирта. Приедет — спасибо скажет. Иди сюда, девушка! Я за тебя какой хочешь калым дам. Буокай разбогатеет, купцом станет!

Он встал и, пошатываясь, двинулся к Нюргуне, но не удержался на ногах и рухнул на постель.

Нюргуна накинула шубенку и бросилась из чума. Вслед за ней ринулся перепуганный Чуурай. Из чума послышался громкий рев разъяренного Оргоса. Затем все стихло. Нюргуна приложила ухо к пологу и услышала прерывистый храп.

— Спит вроде, — сообщила она Чуураю.

— Я в чум не пойду! — твердо произнес мальчик.

— Храпит же.

— Обманывает! Лучше бегать вокруг чума, тогда он нас не догонит.

Нюргуна с грустью огляделась. Вокруг — ни огонька. Здесь в случае беды не побежишь к соседям, как в Кыталыктахе. На сотни верст окрест — лишь промерзшая насквозь тундра. Где сейчас плутает по ней старый охотник? Конечно, случись такая необходимость, Нюргуна управилась бы и сама с пьяным.

Но ведь он может задержаться и надолго. Что делать тогда? Как жить рядом с ним, под его жадно пронизывающим взглядом? Бояться каждую минуту, что он, не стесняясь мальчика, накинется на нее, да еще и ухаживать за больным! Мысль об этом была просто невыносимой.

Чуурай приплясывал на месте, готовый ежесекундно броситься прочь. Вкрадчивый мороз начал пощипывать щеки, к тому же искры над убеленным снегом чумом вспыхивали все реже и реже. Было ясно: огонь в чуме угасал. Человек, оставшийся в нем, не заботился об огне: он спал. Если огонь угаснет совсем, потом его трудно будет раздуть.

— Пойдем в чум, — нерешительно сказала Нюргуна.

— Ну, нет! Нет! — заикаясь от холода, вымолвил Чуурай.

Вдруг взвыла собака Оргоса, всхрапнули олени. Чуурай опрокинул собаку и связал ее невесть откуда взявшейся веревкой. Нюргуна всмотрелась в даль и затрепетала от радости: тонкая, словно нить, в сумрачном свете звезд показалась упряжка Буокая. Чуурай связал чужого пса, чтобы он не бросился на собак охотника. Через минуту Буокай был рядом.

— Отец! — возбужденно запрыгал вокруг него Чуурай. — У нас новости! Сын Хохунчи свататься приехал! Он ногу сломал! Мы от него на воздух выскочили!

— Сын князя? — спокойно спросил Буокай, распрягая собак.

— Ну да! А что это на нарте? Оо, волк-воришка! Поймал-таки, отец?

Он с трудом стащил с нарты матерого серого зверя.

— Куда ж он денется?… Против человека какой зверь устоит? — сказал Буокай.

Он отделил ремни, аккуратно скрутил их и связал, внимательно осмотрел когти собак; затем перевернул нарту и провел пальцем по полозьям, проверяя, сохранился ли на них слой льда. Для лучшего скольжения он всегда слегка поливал полозья водой. Достал из кармана трубку и закурил ее.

— Значит, Оргос пожаловал? Пронюхал все-таки!

Тут только Нюргуна поняла, что спокойствие его было показным, что на самом деле известие о прибытии княжеского сынка глубоко его взволновало.

— Хорошо, отец, что ты приехал, — Нюргуна стряхнула иней с его груди.

— Втроем ему мы дадим! — подскочил Чуурай. — Будет знать в другой раз.

— Битьем, сынок, такого не проймешь, — погладил его по голове Буокай. — Да и непривычен я руку на человека поднимать. Лучше вот что… Он парень в общем-то не плохой, не такой зверь, как его отец и брат. Уговорю его. Скажу, нельзя ему жениться, пока год после смерти его жены не пройдет. Потом — пожалуйста… А мы за год что-нибудь да придумаем.

VII

В чуме тепло и уютно. Чувствуется, что в последнее время хозяин покидает свое жилье ненадолго. Действительно, встревоженный визитом Оргоса, старик прекратил длительные отлучки, тем более что в них отпала нужда: после того, как серый разбойник оказался на нарте охотника, в ловушки вновь пошли песцы.

— За эту добычу купец даст, наверно, много-много? — время от времени спрашивал Чуурай, поглаживая волчью шкуру. — Такая большая!

Чуураю при виде этой шкуры вспоминалась одна старая история. Тогда он был совсем еще малышом, но запомнил хорошо. Однажды, играя у речки, недалеко от чума, он нечаянно ударил ногу о камень. Дело было глубоким вечером. Чуурай сел па камень, от которого пострадал, снял обувку и только собрался подуть на ушибленный палец, как вдруг на землю шагах в двадцати от него посыпались желтоватые звезды. Откуда посыпались — Чуурай не видел и решил, что с неба. Звезды оказались странными: не гасли и даже перепрыгивали с места на место, будто кто-то невидимый перебрасывал их из ладони в ладонь, чтобы не обжечься. Потом внезапно послышался волчий вой, и Чуурай, забыв обо всем, вприпрыжку понесся к чуму. Когда он выложил все отцу, Буокай сказал, что видел он не звезды, а волчьи глаза, и вышел с ружьем, но волков уже и след простыл…

Залаяли собаки: очевидно, прибыл кто-то чужой. Нюргуна замерла с поленом в руках: гости ее пугали. Среди них мог оказаться Оргос или кто-либо из его страшной родни.

— А, Уйгунья! Здорово! Давненько ты не заглядывал к нам! — радостно воскликнул Буокай. — Ко мне или мимо?

— К тебе, старина, — хрипло отозвался Уйгунья.

Он расстегнул капюшон и протянул к огню озябшие руки. Буокай сам подтащил к гостю столик, расставил чашки. Он любил, когда к нему приезжали с ночевкой друзья. Старик даже растерялся и стал лихорадочно рыться в своих припасах, не зная, чем угостить приятеля.

— Не хлопочи, старый! — рассмеялся Уйгунья. — Все равно лучше Хохунчи не накормишь!

— А ты все еще кормишься у этого ирода?

— Что поделаешь! От такого дяди легко не отвяжешься.

— Ты ведь молодой, здоровый! Мог бы и своим домом жить, — неодобрительно заметил охотник.

— Какое там молодой! Вчерашним днем живешь, старина!

Нюргуна с любопытством рассматривала гостя. Был он действительно не гак уж молод, в небольшой его бородке заметно пробивалась седина. Нюргуне не раз приходилось слышать, как Буокай заочно поругивал друга. Привыкший жить бедно, но свободно, он не представлял себе, как можно всю жизнь батрачить, тем более что Уйгунья был женат, растил троих детей. В го же время старик нежно любил Уйгунью. Ему нравился веселый, независимый нрав батрака. Уйгунья был прекрасным работником, богачей не боялся и часто менял их. Бывало и так, что он возвращался к хозяину, у которого уже служил много лет назад, а потом уходил от него опять. Но у Хохунчи он задержался. В зрелые годы Уйгунья стал тяжел на подъем.

— Значит, так и дотянешь до могилы под мышкой у богатеев?

— До могилы едва ли. Вышвырнут. А пока — не плохо! Вот ты сам по себе живешь, а что толку? Должок царю большой накопил? А за меня хозяин платит.

Буокай помрачнел от напоминания о «должке царю». «Должок» этот стал уже давно большим долгом, страшной кабалой, отравляющей все его существование. На уплату долга уходила вся пушнина — не оставалось даже на маломальскую одежонку сыну.

— Трудно спорить с тобой, — промолвил старик.

— А это что такое? — удивился Уйгунья, вытащив из-под себя щепку с буквами, нацарапанными углем. — Кто у вас грамотный? Ты писала? — повернулся он к Нюргуне.

— Кыыс-Хотун действительно ученая девушка, — улыбнулся Буокай, — но это писала не она.

— Кто же? Уж не ты ли, старина?

— Ээ, куда мне! Чуурай!

— Чуурай? Этот пострел?

— Кыыс-Хотун научила.

— Вот как!

Уйгунья внимательно взглянул на Нюргуну. На ней было ситцевое платье, закрытое спереди грубым передником, но даже и он смотрелся на девушке, словно его выцветшую ткань освещала ее красота. «Человек красит одежду», — сказал бы всякий, взглянув на нее.

— Да… не зря за тобой охотятся… — пробормотал Уйгунья и тут же оборвал себя: — Ну и что же ты написал здесь, Чуурай?

— Царю-солнцу письмо! — откликнулся из угла мальчик.

— Ого! И что же ты написал?

— Я спросил, почему он к нам цепляется? Мы никогда с ним не встречались, а он говорит, что отец ему должен!

Уйгунья расхохотался.

— Верно, приятель. И впрямь, зачем цепляется? Мало Хохунчи, так еще царь-солнце…

— Ну как там Хохунча? — оживился Буокай. — Знай, полеживает да поплевывает?

— Зачем полеживает. Теперь ему лежать некогда.

Бегает, как бешеная собака. Сам виноват: не надо было на молодой жениться! Нашел женщину под стать себе — рот не закрывается! То ей дай, это принеси, иди сюда, беги туда — достается и нам, и самому князю! От такой не отвяжешься, из-под земли выкопает.

Буокай пососал трубку.

— Что ж, поделом ему… Четырех жен замучил, пора и честь знать… Может, бог в наказание послал ему языкастую.

— Хорошо бы! Да, кажется мне, недолго и она протянет.

— Что ж так? Уж она-то вроде за себя постоять может.

— Жадна слишком. Неделю назад на скачках появилась — смотреть тошно: побрякушек не счесть. Одного серебра, наверно, пуд. Все украшения покойниц нацепила.

— Каких покойниц?

— Жен Хохунчи, каких же еще!

— Говорят, через старую одежду и чужие вещи болезнь может передаться… — подала голос Нюргуна.

— Вот и я о том же толкую, — живо повернулся к ней Уйгунья. — Мыслимое ли дело — жадничать так!

В урасе благодаря этому человеку с острым языком словно посветлело. От каждой его шутки старик Буокай во весь рот улыбался, а у Нюргуны становилось легче на душе. Даже Чуурай и тот мужественно боролся со сном, чтобы не пропустить мимо ушей ни одного слова гостя. А Уйгунья съел кусок мяса, отрезая острым ножом у самых губ, и протянул хозяину кисет:

— Угощайся! Такой табак тебе и не снился. Купцы — парод хитрый, бедному человеку одно курево дают, князю — другое. Бери, бери, не стесняйся! У Хохунчи табак никогда не кончится!

Буокай с наслаждением затянулся душистым дымом. А неугомонный гость продолжал:

— Не умеешь ты устраиваться в жизни, старина. Охотиться и то не навострился, как следует. Ну чего ты копошишься в здешних местах? Давно вытоптано, ничего нет. И брат твой Семен такой же. Кочевали бы за горами Алапыя, там, говорят, чернобурок расплодилось без счета. Вот бы их на твою нарту! Тогда бы и Хохунча позавидовал тебе.

Старик с сомнением покачал головой: Уйгунья не охотник, откуда ему знать, где водятся такие драгоценные зверьки! Да и далеко горы Алапыя, не с его собаками отправляться в дальний путь…

— Сам-то был там? — улыбаясь, промолвил Буокай.

— Я? Я там бывал, куда и птица не залетала. Прошлой весной на Алдан ходил, нынешней — опять пойду.

«На Алдан… — промелькнуло в голове Нюргуны. — Буокай как-то говорил: чтобы попасть на твою родину, надо сначала идти к реке Алдан…»

— Возьми меня с собой! — вырвалось у нее.

— Тебя? — Уйгунья оценивающим взглядом окинул Нюргуну. — Взять — не фокус, довезти — сложнее! Во-первых, нужна отдельная нарта. Во-вторых, больно худенькой кажешься ты мне. Замерзнешь! В такую дорогу отправляться — надо сначала жир нагулять.

Он засмеялся.

— Не нужна мне отдельная нарта! Я пешком пойду!

— Не по душе, значит, тебе у старика Буокая? — Уйгунья задумался. Улыбка сбежала у него с лица. — Бежать тебе отсюда, видно, и вправду надо.

— Что такое? — встревожился Буокай.

Уйгунья внимательно огляделся вокруг, словно его кто-то мог подслушать. Потрескивал угасающий огонь, в углу легонько похрапывал мальчик. И уже от того, что веселый гость не торопится с главной новостью своей, Нюргуна поежилась, словно по чуму промчался порыв метели.

— Дело вот какое…

Несколько дней назад владыка тундры, князь Хохунча собрал всех сыновей и пастухов и объявил свою волю. Дочь Буокая, сказал он, достанется Тегерею, его младшему сыну. Воля отца — закон! «Пусть Оргос забудет об этой девушке. То, что он ее увидел первым, не имеет никакого значения. Оргос был уже женат, а у Тегерея еще не было женщины. Есть слухи, что старик Буокай не торопится выдавать свою дочь замуж. Мой сын не может ждать, пока она состарится. Поэтому с Тегереем поедут все, кто свободен от ухода за стадами. Если старик Буокай будет сопротивляться — взять девушку силой, замотать в оленью шкуру и доставить связанной».

— Так я и думал! — с горечью сказал Буокай.

— А потом князь добавил: «Говорят, эта девушка может сказать «нет» и упорхнуть, как птица. Да и появилась она у старика неизвестно как. Все знали, что у него одна дочь, и вдруг — вторая. Никто не видел ее ребенком, никто не видел ее подростком. Сразу появилась взрослой девицей, готовой для замужества. Не шаманка ли она? Если так, то стреляйте поверх ее головы, чтобы дух ее не мог взлететь на небо за помощью».

— Стреляя поверх головы… можно и в голову попасть… — пробормотал охотник.

Нюргуна с трудом понимала Уйгунью. За ней приедут? Замотают в оленью шкуру? Будут стрелять поверх головы?

— Вижу я, — продолжал Уйгунья, — предупредить тебя надо. Уж твое дело, как поступить, отдать дочь или защищаться — только нельзя, думаю, чтоб они тебя врасплох застали. Я тогда потихоньку, потихоньку… в сторону… ближнее стадо, триста оленей в тундру турнул. Прибегаю, весь в мыле. «Беда, — кричу, — хозяин! Стадо разбежаось! — «Какое? Куда?» Сказал я, какое, а куда — не видел, говорю. «Ладно, — сказал Хохунча, — девка от нас никуда не денется, а у оленей ноги быстрые. Не дай бог к диким пристанут». И приказал всем отправиться в разные стороны — искать стадо. Все за оленями, а я — к вам.

— Спасибо тебе, — обреченно произнес Буокай. — Ты настоящий друг.

Он опустил голову, тяжело дыша. Давно ль обещал Кыыс-Хотун не отдавать ее никому из этих палачей? Но что он может сделать? Будь девушка даже трижды шаманкой, длинные руки князя найдут ее.

— Я думаю так, — сказал Уйгунья, — трудно тебе с Хохунчой воевать. Был бы хотя помоложе… да парень твой постарше… тогда другое дело. Может, отдашь девушку? На волоске же висишь! А кто сказал, что ей худо будет? Железное сердце у этого парня, что ли? Вдруг полюбит, прикипит — такая красавица! Да и она стерпится. Опять-таки — голодной никогда не будет. Глядишь, еще и хозяйкой станет, всем богатством княжеским завладеет… Мало ли случаев бывает…

— Всех-то ты меришь на свой аршин: лишь бы не голодать! — Буокай снял сковородку с огня, подбросил дров. — Не знаю, что делать, но зверям на съедение девушку не дам.

— А ты у нее спроси. Может, согласится? А?

— Чего спрашивать. Видишь, ни жива ни мертва.

— По правде, так и не ждал я от тебя других слов. Нарочно тебя испытывал. Опять же, если все по-мирному… всегда легче. Ну ладно, раз ты так решил, расскажу тебе кое-что. Давно на сердце носил, тебе не говорил. Видел я твою Туллукчану… перед смертью. Не знаю, что и как случилось… чем она провинилась… только выгнал ее Куонаскы рожать в холодную палатку на снегу Она так и не родила, вместе с ребенком ушла. Я поздно приехал — откуда знать было? Она мне перед смертью сказала: «Мой отец не виноват, он мне добра желал, потому и выдал замуж».

— Второй раз я этого не сделаю, — твердо произнес Буокай.

VIII

Тундра, голая тундра без конца и края кругом. Сильный ветер обгоняет нарту, взрывает снег перед мордами собак. Старик из последних сил погоняет упряжку. Им обязательно надо как можно быстрее добраться до моря, до русского поселка — там ищейки Хохунчи бессильны. Нюргуна зябко кутается в тулуп… Время от времени ее глаза смыкаются — неоглядная белизна утомляет зрение, усыпляет. Но спать нельзя — можно упасть с нарты. Попробуй тогда, догони ее по глубокому сыпучему снегу.

Бежать посоветовал им Уйгунья. «До поселка кёсов[30] тридцать, — сказал он. — Доехать недолго. А там часто бывают разные люди с юга. Может, возьмут девушку с собой…» Не просто было Буокаю решиться на такой шаг. Знал он, что князь злопамятен, а руки у него длинные. Но отдать Кыыс-Хотун в эти руки старый охотник не мог. В тот же день слетал о на нарте к брату Семену — посоветоваться. Семен сказал, что Уйгунья прав, и обещал пригреть его Чуурая, пока Буокай съездит в поселок.

Только вспомнит Нюргуна, как прощалась с Чуураем, слезы навертываются на глаза. «Я с вами, с вами! — кричал мальчик. — Не останусь!» Долго уговаривали его Буокай и Семен — Чуурай был безутешен. «Я вернусь, Чуурай, — сказала тогда Нюргуна. — Я обязательно когда-нибудь вернусь. А тебе красную рубашку привезу». Доведется ли еще раз увидеть мальчика, ставшего для нее роднее брата?

Когда Буокай хлестнул собак и они ринулись в снежную даль, Чуурай вырвался из рук Семена и долго бежал вслед им, размазывая по лицу слезы…

Собаки явно устали. Некоторые из них спотыкались без видимой причины, даже вожак тяжело увязал в пороше. Наконец Буокай воткнул в снег хорей, остановив нарту.

— Здесь заночуем, — хриплым от ветра голосом проговорил он.

Нюргуна огляделась. Вокруг не было ни избушки, ни шалаша. Палатку они с собой не взяли — она занимала бы на нарте слишком много места. Буокай, поняв ее недоумение, протянул руку в направлении какой-то странной дыры в сугробе. Это была охотничья нора.

Впервые пришлось Нюргуне спать на голом снегу…

И снова — путь без дороги, бесконечная, режущая глаза белизна. Через полдня вышли к большой реке и свернули на нее. Здесь, по льду, нарта скользила легче. Впрочем, и на реке попадались трещины, заметенные глубоким снегом. Тогда старик соскакивал с нарты и бежал рядом. Все чаще приходилось сходить с нарты и Нюргуне… На третий день пути обоим уже доводилось больше идти, чем ехать, — собаки окончательно выбились из сил.

— Ладно… Отдохнем. Далеко ушли, теперь нас не догонят, — сказал Буокай в середине дня.

Собаки, не ожидая, пока их освободят от постромок, свалились на снег. Лишь вожак, недовольно ворча, остался на ногах и пытался поднять своих изнемогших товарищей. Нюргуна всегда удивлялась уму и преданности этой собаки, которая понимала старика с полуслова, разве что не говорила.

— Не надо, спим! — крикнул Буокай.

Вожак сел на снег, облизывая израненные лапы. Буокай распряг собак, осмотрел их когти, достал из мешка сушеную рыбу.

— Ешьте, ешьте! Сразу сил прибавится!

На этот раз собаки приняли пищу спокойно, отрешенно, без обычного визга и лая…

Мясо для себя и Нюргуны он утром спрятал на своей груди, под шубой, чтобы оно окончательно не закоченело. Уставшие не меньше собак, люди уселись рядом с ними и стали жевать мясо, отрезая маленькие кусочки.

— Отец, — спросила Нюргуна, — далеко еще?

— Ээ, — улыбнулся старик, — так просто не скажешь. В тундре мало знать, сколько осталось. Это не самое главное.

— А что же главное?

— Погода. Если повезет — скоро будем в поселке. Пурга задует — придется ждать.

— Где?

— Где застанет.

Хорошо бы развести огонь, согреться как следует. Но для костра нужны дрова. В тундре они не валяются.

— Из тебя вышел бы хороший ездок, — тепло произнес Буокай. — Лучше меня переносишь. Только зачем ты так часто прыгаешь с нарты? На льду, когда снега мало, собакам легко.

— Жаль их.

— Да… Это хорошо, что ты собак жалеешь. Человек должен заботиться о животных. Они на нас работают.

Огонь… Вечный спутник северного человека, хранитель его жилья и тела… Как хочется протянуть к нему побелевшие от холода руки; ощутить лицом его доброе дыхание.

Нюргуна подняла голову и вздрогнула: вдали, у подножия гор, в белесое небо поднимался синий дымок.

— Дым, отец! Дым! Там люди?

— Где? — вскочил Буокай, протирая глаза ребром ладони.

— Там, там! Смотри!

Лицо Буокая посуровело.

— Это не дым. Накаркал я на нашу голову… — Он обреченно махнул рукой. — Пурга.

Теперь уже и Нюргуна разглядела, что дым совсем не синего цвета. Это скорее была снежная пена. Она стремительно приближалась.

— Куда же нам, — бормотал старик, — куда?… Да, к высокому берегу… Садись, Нюргуна, скорей!

Он поднял собак. Через минуту упряжка уже летела поперек реки. Оставаться на льду они не могли — пурга растерзала бы их, разметала в разные стороны, смяла и навеки засыпала снегом. Нарта вылетела на берег, перемахнула береговую гряду и помчалась вдоль нее в поисках укрытия. Внезапно вокруг засвистел ветер. Снег и тьма отрезали людей от собак. Управлять упряжкой стало невозможно. Нюргуна вцепилась в нарту. Она не слышала, что ей кричал старик, она думала только об одном — не оторваться.

Парта упрямо двигалась против ветра, но куда — никто из них не знал, ни Нюргуна, ни Буокай, ни даже собаки.

Вдруг Буокай остановил нарту, выпряг собак и привязал их к саням сзади. Затем он разжал закостеневшие пальцы девушки.

— Будем сами тащить нарту. Так лучше! — крикнул он в ухо Нюргуне.

Нюргуна, ничего не соображая, вцепилась в постромки. Они медленно пошли по колено в снегу. Сзади, сбившись в кучу и жалобно повизгивая, мешая друг другу, брели собаки.

Нюргуна не поняла сразу, что случилось. Она только почувствовал а, что куда-то стремительно падает. Вслед за тем что-то больно ударило ее в бок. Нюргуна инстинктивно взмахнула руками и схватила ледяной полоз нарты. Потом где-то над ухом раздался истошный собачий вой, девушка на мгновение потеряла сознание. Очнулась от прикосновения чего-то холодного. Это Буокай растирал ей лицо снегом.

— Испугалась? — с усилием улыбнулся он.

Нюргуна тоскливо кивнула головой.

— Руки-ноги целы? Ничего не болит?

Нюргуна приподнялась на локтях.

— Кажется, нет.

Буокай перевел дух.

— Мы упали в яму… Это хорошо. Здесь нам пурга не страшна. Собаки целы. Отсидимся.

Они легли вместе — люди и собаки. С одной стороны Нюргуну согревал старый охотник, а с другой — вожак упряжки. Время от времени собака взвизгивала и клацала зубами.

Нюргуна надолго забылась. Сколько она спала — день или год — не помнила. Она не пришла в себя даже тогда, когда старик, размешав со снегом свое единственное лекарство — медвежью желчь — заталкивал в рот эту горькую смесь.

Охотник сокрушенно покачал головой. Он покрепче закутал девушку в шубу и посмотрел на небо. Метель не прекращалась.

IX

За стеной послышался глуховатый кашель Мироновны. Нюргуна хотела было окликнуть ее, но почувствовала, что у нее нет сил для разговора. Она повернулась лицом к стене и попыталась уснуть, но сон не шел. Отоспалась за месяц. Да, вчера ей сказали, что она лежит у этой доброй бревенчатой стены целых тридцать дней…

Дом срублен из плавника и разделен на две половины. Заметенный снегом почти до трубы, он надежно защищает своих обитателей от сурового дыхания Ледовитого моря. Окружающий его сугроб прорыт лишь против двух крохотных ледяных окошечек, сквозь которые в жилье с трудом пробивается робкий солнечный свет. В избе сумрачно, тепло и сухо. По вечерам собираются люди, тогда на другой половине звучат голоса и смех. Вновь среди людей… Какое это счастье! И дал его Нюргуне старый Буокай.

Лишь на двенадцатый день после пурги нашел он поселок у моря. Буокай сразу направил нарту к дому лекаря. И он сам, и его собаки едва держались на ногах.

Люди помогли ему снять с нарты белую, как полотно, Нюргуну и отнесли в дом.

Она потеряла сознание в двух верстах от поселка, увидев за холмом струящийся дымок. Ей показалось, что это вновь возвращается пурга. Напрасно старик убеждал ее, что они наконец добрались — Нюргуна его не слышала.

Полумертвая девушка попала в руки жены лекаря — толстухи Мироновны, та раздела Нюргуну донага и стала растирать мягкими сильными пальцами.

— Совсем заморозил девчонку, идол несчастный! С ума сошел, что ли, тащить ребенка в такую даль! — ругалась она, неприязненно поглядывая в сторону Буокая. Тунгус не обращал внимания на слова старухи. Он сосал свою трубку в дремотном полузабытьи, сам не зная, спит или нет. «Хорошо… — лениво думал он. — Добрались…» Тут же спохватился: «Ничего хорошего. Дочка совсем плоха».

— Если уж так тебе было надо, апреля не мог подождать, что ли? — продолжала Мироновна. — Дурак человек, такую красоту погубить!

— Ну, что за шум в избе? — раздался веселый мужской голос. — Никогда не поймешь тебя: то ли ноешь, то ли воешь.

С трудом одолев высокий порог, в избу ввалился хозяин — тот самый лекарь, которого клял Оргос. Был он так же толст, как его жена, только выше ее на две головы. Он напоминал огромного медведя, вставшего на задние лапы. Лицо его, украшенное черной бородой, дышало здоровьем и неистребимой бодростью духа.

— Ага. Новопреставленная. Или жива еще?

Он прижался ухом к груди девушки.

— Ничего. Будет жить. Мироновна вытащит. А, Мироновна?

Он хлопнул жену по круглому плечу, пьяно покачнулся и уставился на Буокая:

— Песцы есть? Если есть — вылечу, нет — не обессудь.

— Есть, как не быть? — поспешно ответил тунгус.

— Вот и хорошо. Главное не скупиться. П-правда?

Буокай закивал головой.

— Ну, а теперь, приятель, пошли туда… — лекарь махнул рукой в сторону перегородки. — Мироновна одна справится, ты ей не мешай! Лучше выпьем. Небось хочешь выпить, шельма?

В его цепких пальцах неизвестно откуда появилась зеленоватая бутылка. Буокай попытался что-то сказать, но огромный человек свободной рукой легко подхватил его с табуретки и поволок на другую половину дома. Через несколько минут из-за перегородки послышался не только бас хозяина, но и надтреснутый фальцет охотника.

Целый месяц Мироновна отпаивала девушку отваром из смеси трав, собранных летом в тундре…

Нюргуна потихоньку перебралась к спинке кровати, поближе к ледяному окошку. Она понимала, что этого делать не следовало, что болезнь еще не прошла, что она может вернуться с прежней лютой силой от малейшего сквозняка, и все же не могла удержаться от искушения взглянуть на белый свет.

Куда теперь занесла ее судьба? Каково оно, Ледовитое море?…

Она прижалась бровью к шершавому льду в том месте, где как будто пробивался солнечный лучик — в этом месте, по-видимому, льдинка была тоньше — и ахнула: за окном сияло три солнца! Она зажмурилась, встряхнула головой, снова прильнула к окну. Нет, она не ошиблась, их было действительно три! Что же это такое, какое из них настоящее, а какие только мерещатся? Никогда она не слыхала о таком чуде и не читала в книгах.

К солнцу тянутся из-за сугробов невесомые дымки. Их много-много. Поселок большой, что ли, или струйки дыма тоже троятся? Наверно, настоящее солнце — это то, которое посреди. Когда его закрывает облачко дыма, другие тоже тускнеют.

Как не хочется снова ложиться в постель, как хочется туда, где сияет солнце, где волшебно пахнет печным дымом! Когда смотришь на ясный день, кажется, — боль утихает в груди. Все плохое не любит ясного дня, боится его!

— Молодчина! Проснулась, оказывается! — Мироновна обняла Нюргуну и уложила в постель. — Ну и слава богу. Можно сказать, здорова. — Она поставила перед Нюргуной тарелку супа. — Ешь горячее, крепче будешь. На ноги встанешь — мне помогать будешь. Совсем замучилась я с этой готовкой, не знаю, как тебе угодить. Теперь сама себе стряпать будешь.

Нюргуна смутилась.

— Мироновна… не думай, что я капризная… Это от болезни, наверно.

— Ну конечно же, ласточка моя! — засмеялась Мироновна. — Шучу, шучу. Не принимай всерьез. Выздоравливай скорей. Да, повезло тебе… Уж и не помню случая, чтобы нам в таком виде человека привезли, а он остался жив.

— Почему у вас три солнца?

— Ээ, обман это! Еще и не то бывает. Ото льда все. Океан! Иной раз смотришь — ни с того ни с сего дерево на льду вырастает. Или целый караван упряжек вдруг помчится — пыль столбом. Только напрасно звать-кричать: нет там ни людей, ни собак… Однажды меня одна старушка напугала даже. Смотрела на море, смотрела, да вдруг бах на коленки — и давай молиться. «Что с тобой?»- спрашиваю. А она: «Не видишь, что ли, церковь на море — окияне из пучины вышла!» Да… Глаза устают, на лед глядючи, оттого и мерещится. Или крепко думаешь о ком-нибудь… тоже почудиться может. Я сына своего частенько там вижу…

Мироновна передохнула, ткнула толстым пальцем в уголки глаз.

— Сын-то… выгнал мой ирод. Услал учиться вроде: Сколько годов не вижу… Одна радость — морок этот на льду. И знаешь, что морок, а все равно сердце радо. Лекарь-то, гад полосатый, какой он лекарь? Пьяница он. Тридцать лет с ним мучаюсь и больных выхаживаю, а он знай пьет. Говорю ему, не трожь старика Буокая, он бедный старик. Так нет же — всю пушнину за месяц у тунгуса выудил. Пропили, окаянные. А у того в тундре все, что было, говорят, князь Хохунча забрал.

Нагрянул на чум пустой и ограбил. За долги какие-то. Есть же совесть у людей…

У Нюргуны потемнело в глазах. Вот какова месть Хохунчи! Что же будет теперь с Буокаем, с его сыном?

— А сюда… от князя не приезжали?

— Сюда нет. Поблизости где-то шныряли. Узнали, что ты при смерти, махнули рукой и убрались восвояси. Слух распустили, будто ты шаманка, колдовать можешь. Послушай, — старуха с надеждой наклонилась к Нюргуне, — может, и правда? Ты не таись, ты мне лучше скажи: вернется мой Дмитрий, аль нет? Навеки его лекарь угнал, аль так, на время?

— Никакая я не шаманка, Мироновна. Врут они.

— Да я так и думаю, — разочарованно вздохнула старуха.

— А ты не переживай. Вернется твой сын.

— Ну! Почему так говоришь? Может, во сне видела?

Нюргуна улыбнулась.

— И во сне не видела, а говорю — вернется.

— Твоими б устами…

Нюргуна рассмеялась.

— Да разве ж может к такой матери сын не вернуться!

X

Буокай смиренно сидел в углу, сложив на коленях обветренные красные руки. Трубка его давно погасла. Всем своим видом старик выражал глубокое раскаяние. Нюргуна ни в чем не упрекала его.

Нет, просто охотник сам, увидев ее опечаленное лицо, вдруг ощутил, в какой пропасти оказался. Действительно, теперь у него не было ни чума, который разграбил Хохунча, ни всей зимней пушнины, пропитой и проигранной в карты. Пушнина же была просто необходима, чтобы оплатить проезд Нюргуны на юг. Кто согласится задаром везти, да еще и кормить ее долгие месяцы дороги?

Выход нашелся неожиданно, но был он таким, что говорить Нюргуне Буокай побаивался. Поэтому старик начал издалека — именно с того, что у них кончилась пушнина.

— Понимаешь, дочка, — бормотал он, пряча глаза, — однако, потратился я… Лекарь проклятый обобрал. Да еще дружки его. Словом, нет у нас ни одного песца. Горностая тоже нет.

Нюргуна молчала. Она поняла невысказанную мысль старика. Значит, ее побег из тундры, месяц болезни — все это напрасно…

— Вот я того… подумал: а не вернуться ли в тундру? — с надеждой сказал охотник. — А? Чум смастерим, небольшой труд. Были бы руки, все будет… Хохунча, наверно, больше приставать не станет. Грех ему теперь в родню набиваться.

Нюргуна печально покачала головой. Она давно уже была в душе на родине. Мысль о возвращении в тундру стала для нее невыносимой.

— Тогда вот что, детка… Не хотел говорить, да придется. Появился тут купец издалека. С Юга. Сам я его не видел, от лекаря слыхал.

Болтал лекарь, будто бы тот купец сюда за тобой приехал. Прослышал и приехал.

Нюргуна вскочила па ноги.

— Лекарь так и говорил, — растерянно пробормотал Буокай, глядя на озаренное радостью лицо Нюргуны.

— Что же ты сразу не сказал… Молодой? Старый?

— Да как сказать, ни молодой и ни старый. Лет тридцать, однако, есть.

— А как зовут?

— Забыл я.

— Василий, может?

— Не помню, дочка. Может, и так.

— Василий… — прошептала девушка, закрывая глаза. Неужели то, о чем она мечтала во сне и наяву, сбылось? Нет, не зря она верила, не зря ждала. Василий не мог забыть о ней. Он нашел ее на краю света — изнемогающую от болезни и тоски по нем. Все это — болезнь и тоска — забудется скоро. Главное, что он здесь — самый родной для нее человек…

Буокай был неприятно поражен. А дело было так: ему действительно лекарь сказал, что приехал какой-то купец с Юга: наслышался о красоте Нюргуны и хочет потолковать с ее отцом, Буокай был уже слегка под хмельком, немедленно согласился и с лекарем отправился к приезжему.

Купец расположился в собственной палатке в двух шагах от поселка. Когда они ввалились в палатку, у торговца было несколько окрестных охотников. Все они сидели за столиком, перед бутылкой со спиртом. По-видимому, обмывали сделку.

— Хэ, Угунский! — осклабился торговец — невысокий длиннорукий человек с небольшими усиками на желтоватом плоском лице. — А кто с тобой?

— Это старый Буокай, охотник. Я о нем тебе говорил, — отозвался лекарь.

— У которого дочь красотка? Садись, отец. Дели!

В руках у Буокая оказалась колода новеньких карт.

— Ну что же ты? Действуй! Смотри, какие новенькие, аж треск от них идет. Все пятьдесят две подмигивают, — смеялся лекарь.

Буокай поколебался и стал раздавать карты. Потом был спирт, и не один раз, так что старик и вправду забыл, как звали купца. Запомнил одно: приезжий хочет взять у него Нюргуну за новое ружье, пуд дроби и сто рублей.

— Соглашайся, старик! — рявкнул лекарь. — Наш купец — парень хороший, неженатый. Сюда не раз еще приедет. Не потеряется твоя Кыыс-Хотун!

— Моя дочка не продается, — твердил Буокай. — За кого хочет, за того и выйдет.

— А ты спроси ее! Может, и не будет упираться. Сама же хочет на Юг. Парень-то свезет. А иначе как ее отправишь? Заплатить тебе нечем, все равно кого-то просить придется. Можешь нарваться на такого негодяя — наговорит, намелет, с три короба наобещает, а потом надругается над девушкой и на полдороге оставит. А наш купец — парень серьезный, жену ищет. Я его знаю. Не первую зиму приезжает.

— Да чего ты его уговариваешь? — рассердился торгаш. — Еще неизвестно, понравится ли мне его девка.

Я-то ее не видел, по твоим словам сужу.

— Ээ, правда твоя. Чего уговаривать. Он на нее и права не имеет. Кто не знает, что она не родная дочь Буокая. Смотри, старик, не промахнись! Само счастье в руки плывет! Этот парень дочь твою прокормит, а ты сможешь ли? В конце концов, продашь опять тому же Хохунче или Куонаскы.

— Не бывать этому! — Буокай попытался приподняться, но ноги его не держали.

— Надумаешь — приходи, — сказал торгаш, выпроваживая пьяного старика на мороз…

Такая история случилась накануне со стариком. Торгаш ему не понравился. «Ненадежный человек», — подумал он…

— Так ты его знаешь? — как бы с упреком спросил Буокай девушку.

— Наверно, да! Кто же мог приехать за мной, как не Василий! Кто еще обо мне вспомнит? — словно в бреду, твердила Нюргуна. Щеки ее порозовели, глаза блистали. — Позови его скорей!

Буокай, пожав плечами, вышел. Нюргуна вскочила и стала лихорадочно примеривать украшения, с которыми когда-то в последний путь отправила ее Хоборос. Серебро нежно зазвенело у нее на груди и плечах. Нюргуна взмахнула руками и исполнила какую-то странную пляску, не отрывая ног от пола.

— Что это ты вырядилась? — услышала она за спиной удивленный голос Мироновны.

— Мироновна! Голубушка! — бросилась Нюргуна ей на шею. — За мной приехали!

— Кто?

— Тот, кого я ждала.

— Приходил сюда?

— Скоро придет.

— Что-то я не слыхала ни о каком приезжем… Разве тот купец… Ты о нем, что ли?

— О нем, Мироновна! Он не купец, он меня ищет!

— Не знаю, не знаю… — с сомнением произнесла старуха. — По всем слухам — торгаш, да еще и жадноватый. Люди говорят, шкурки за бесценок берет. Обдирает тундровиков наших.

— Врут люди! Он нарочно торгует, для вида! Услышал, что я здесь, и примчался.

— Смотри, дочка, твое дело. Только я тебе одну сказочку расскажу. Хочешь послушать?

— Рассказывай! — откликнулась Нюргуна, поглядывая в осколок зеркала, мерцающий на стене.

— Было это не вчера и не позавчера — давно было, — неторопливо начала Мироновна. — Говорят, шнырял в верховьях Вилюя богатый купец из Якутска. Куда только жадность не заведет! Ну, и попал однажды в беду, заблудился в тайге. От страха-то чуть не спятил. Хорошо, нашлись люди, приютили. Однако бедные были люди… Угостить купца и то нечем. Достал торгаш из сумы лепешку, съел, да и на боковую. В полночь снится ему, будто встал хозяин юртенки, стал варить саламат[31] мясо. Рассердился гость во сне. «Вот какой жадина», — думает. Вдруг садится ему на плечо птичка клест и человеческим голосом бает: «Девочка, которую в этом доме увидишь, — будущая жена твоя». Замахнулся купец на птичку, чтоб убить, да и проснулся. А утром хозяин ему говорит: «У нас в полночь дочка родилась». Вспомнил купец свой странный сон, думает: «Неужели женюсь на дочери таких бедных людей?» Отрезал несколько аршин ситца, дал хозяевам. «Уступите мне вашу девочку, я ее воспитаю, выращу, богатой будет». Нищим людям лишний рот — обуза. Обрадовались, завернули ребенка в тряпье и дорогу купцу указали. Поскакал купец. Проехал с десяток верст — заплакал младенец. Взял купец да и швырнул девочку в снег.

— Неужели? — расширились глаза у Нюргуны.

— Истинно так. Нашел ребенка чужой человек, везший домой дрова. Старый был человек, старый… Взял девочку себе. Выросла красавица, каких свет не видал. Как-то приехал к ним купец средних лет, увидел девушку, и закружилась у него голова. Свататься стал. А девушка соглашается при одном условии: «Отвези меня в Якутск, на полгода свадьбу отложи и дай мне полную свободу. Хочу одного человека найти. Он меня ребенком в снег бросил, оттого я ногу отморозила, видишь — двух пальцев нет. Хочу ему сделать то же самое». Как услышал это жених — онемел.

— Как онемел?

— Да так вот! Не может языком пошевелить. Посмотрела на него девушка с презрением — догадалась. «Уберите этого дурака», — сказала…

— Вот видишь, как хорошо все кончилось!

— Так это же сказка, милая. В жизни всегда страшней.

— Ох, не пугай меня, Мироновна! Люди идут!

— Помни сказку!

В дом через открытую дверь хлынул морозный туман. Вошли трое. Один из них был Буокай, другой, высоченный и толстый, как бочка, — лекарь, третий… Кто же третий? Василий? Нюргуна задохнулась от волнения. Дверь хлопнула, туман осел, вошедшие сняли шапки, и тогда Нюргуна увидела, что Василия среди них не было.

— Отец… — прошептала она. — Ты же обещал привести…

— Вот я и привел, — пьяно улыбаясь, откликнулся Буокай и почти упал на табуретку.

— Наш гость — купец Аким Атласов, большой барин с большой реки Алдан! — загромыхал лекарь, хлопая купца по плечу. — А может, ты и не барин? Просто добрый человек?

— Не богатый, но и не бедный, — заплетающимся языком проговорил Атласов. — Сам проживу и семью прокормлю… и еще останется.

— Кыыс-Хотун! — повернулся к ней лекарь. — Скажи, кто тебя вылечил, вторую жизнь дал? Я. Значит, я тебе вместо отца родного. Ты меня слушайся. Это чучело забудь! — махнул он в сторону ослабевшего Буокая. — Не я буду, если не сосватаю за этого молодца. Смотри, каков! Отчаянной смелости человек! Каждый год приезжает в нашу глухомань, не боится! Он на днях на Алдан свой отправляется. Поезжай с ним!

Он на руках тебя до Алдана донесет. Если, конечно, брыкаться не будешь. Не так ли, Акимушка?

— Ээ, такую девку готов куда угодно нести, — глазки купца плутовато сощурились. — Твоя правда, Угунский, хороша девушка!

— Ну как, дорогуша? Конечно, купец он так себе, у других на побегушках, — продолжал «сватовство» лекарь. — Зато челове-ек хо-роший. За таким как за каменной стеной!

Ошеломленная Нюргуна плохо понимала его. Где Василий, почему его нет? Наконец страшная правда дошла до ее сознания. Василия нет потому, что его и не было. Она неправильно истолковала слова Буокая. Как могла она вообразить, что Василий приедет за ней под видом купца? Всякий торг вызывал в нем отвращение. Недаром же Хобо-рос так злилась на мужа…

— Где эта старуха? Опять печка пуста. Жена, дров принеси! — закричал лекарь. Он открыл дверцу. Набитая дровами печка выстрелила горящим угольком.

— Ай! — завопил лекарь, потирая обожженную руку. Вид этого огромного человека, прыгавшего на одной ноге от боли, был так смешон, что Нюргуна не могла удержаться от улыбки. — Ну, ничего не поделать, придется лечиться. Лекарь не должен болеть, иначе ему никто не будет верить. Уу, толстуха, натопила до отупения.

Он погрозил перегородке кулаком и полез в угол за бутылкой спирта.

Из-за перегородки вышла Мироновна.

— Опять нализался? Все тебе мало. Постыдился бы чужих!

— Не твое дело, старая! Настрогай-ка лучше рыбки. Живо!

Мироновна, недовольно ворча, пошла за мороженой рыбой.

— Еще и бурчит! Смотрите на нее, люди добрые! Сама натопила так, что чуть без руки не остался, и еще лечиться не дает! — бушевал лекарь.

Вскоре на столе появилась строганина, зазвенели стаканы. Разговор становился все беспорядочней и оживленней. Нюргуна сидела в углу, сжавшись в комочек, и наблюдала за пирующими. Атласов, сидевший к ней вполоборота, сначала делал вид, что девушка его не интересует, но по мере того, как пустела бутылка, все чаще оглядывался и обшаривал Нюргуну взглядом с головы до ног.

— Да, — разглагольствовал он, — на Алдане живут богато. Места у нас прекрасные, хватает и скота, и хлеба. Есть и у меня дом. Чего скрывать — не маленький дом. Только я в нем редко бываю. В четырех стенах — все равно, что в мешке, согласен, Угунский? Да и некому меня дома ждать. Есть, правда, тетка Бочуона, так она всему селу тетка! За всех заступница. Вот единственный человек, кого видеть хочется. А прочие… не понимают меня, не ценят. Ну да ладно, я им покажу, вернусь домой с красавицей. Ха-ха, поедешь со мной, девушка? Я твоему отцу дам новое ружье, пуд дроби и сто рублей.

Нюргуна вздрогнула. Боже, думала она, почему все они вяжутся к ней, неужели нет на свете других девушек? Неужели не видят, что вызывают у нее только тошноту?

Разговор за столом ушел в деловую сферу. Под мерный храп старика Буокая купец хвастался, как здорово повезло ему нынешней зимой: у охотников голод, и они отдают шкурки чуть ли не даром.

— На этот раз я с барышом! — гордо закончил он.

— С двойным, — кивнул лекарь в сторону Нюргуны.

— Да! Да! Двойная удача! На, девушка, хлебни за удачу!

Атласов вскочил и неуверенными шагами, расплескивая спирт, направился к Нюргуне.

— Держи покрепче! Не урони! Спирт — святое дело! — шумел лекарь.

Нюргуна с отвращением оттолкнула руку купца.

— Не троньте девушку, ироды! Она же больная! — крикнула Мироновна.

— Значит, не пьешь? — Аким пристально взглянул в глаза Нюргуне. — Ладно, это и к лучшему. Что толку в жене-пьянице. Угунский, давай — во здравие красавицы… Как тебя зовут, душа моя?

— Кыыс-Хотун… ее зовут… — с усилием приподняв голову, промычал неожиданно проснувшийся Буокай.

Пьяные угомонились только к рассвету. Мироновна давным-давно махнула рукой и отправилась спать. Она звала с собой и Нюргуну, но девушка почему-то не могла выйти из своего угла. То со страхом, то с надеждой вслушивалась она в болтовню купца, ставшую под конец нечленораздельной.

Сон застал пирующих на их табуретках. Буокай свалился первым. Он уперся в край стола и уронил руки. Лекарь навалился на стол всем своим огромным телом.

Купец вообще оказался под столом. Положив под щеку пухлую ладонь, он по-детски посвистывал носом. С презрением смотрела Нюргуна на человека, собиравшегося купить ее за пуд дроби и сто рублей. Но, что же делать, как поступить, как вырваться из ледяного плена, как добраться до родного Кыталыктаха, где ее давно заждались?

День за днем перебирала она в памяти всю свою недолгую жизнь. В детстве она мечтала поскорее вырасти, чтобы не зависеть от жестокой тетки, чтобы свободно распоряжаться собой. Прошли годы, и вот она — вполне взрослый человек, а желанной свободы все нет и нет. Неужели так будет вечно? Неужели таков удел женщины — в детстве бояться тех, кто тебя кормит, взрослой — того, кто вздумает тебя купить?

Все женщины, которых она знала, страдали. Бог знает какие думы навещали бессонными ночами голову старухи Боккои, похоронившей мужа и детей. А разве легче жизнь Варвары оттого, что ее муж — полуидиот Ланкы — жив? Страдала Мироновна от пьянства и самодурства своего лекаря, уславшего неведомо куда единственного сына. Погибла на заре жизни Туллукчана…

Только одна женщина из всех известных Нюргуне ни от кого не зависела. Это была ее тетка, Хоборос. Ее никто не истязал, наоборот — она истязала многих, потому что была ' богата. Так что же, главное — богатство? Может, лучший выход — действительно стать женой торгаша?

Нет… нет… только не это.

Так ли уж счастлива была Хоборос, не только хозяйка, но и рабыня своего добра? Как это, должно быть, противно — трястись над каждым снопом ржи, над каждым теленком, над каждым рублем!

Как, должно быть, ужасно жить с человеком, вызывающим омерзение!

Но что же делать? Что делать? Если отказать Атласову, когда еще подвернется случай вернуться домой! Что ждет ее здесь? Вечная борьба за жизнь, за честь? Прощайте мечты о Василии, о свете знаний, о том просторном мире, дверцу в который приоткрыли ей книги.

Мысли путались в голове. Ясно было одно: пришла пора самостоятельных решений. От того, на что решиться она сейчас, зависит все.

Довольно быть игрушкой в руках судьбы. Человек сам должен быть кузнецом своего счастья — так прочла она в одной книге.

Нюргуна еще раз взглянула на купца. Распростертый на полу страшной силой алкоголя, он казался тщедушным и слабым. Не верилось, что в этом жалком теле таилась хватка матерого хищника, способного на что угодно ради барыша.

Что, если просто попросить его взять с собой за плату? Он жаден, согласится. Но где взять деньги?

А ее украшения? Как мало их уцелело!..

Согласиться-то он, пожалуй, согласится. И возьмет с собой. Но что потом? «Помни о сказке, Нюргуна!»

Нюргуна на цыпочках прошла на другую половину дома.

— Мироновна, — осторожно позвала она, потрогав плечо старухи, — проснись, прошу тебя…

Мироновна, кряхтя, приподнялась на постели.

— А я и не сплю, признаться. Прошел сон из-за этих иродов. А ты что же не ложишься, милая?

— Я думаю… думаю… ничего не могу придумать. Посоветуй, Мироновна. Будь вместо матери…

— И думать нечего. Не верь прощелыге этому! Он тебе не пара.

— Я не об этом. Я совсем замуж не пойду. Но мне в Кыталыктах вернуться надо… Да и твой хлеб даром есть не хочу.

— Что ты! Не говори об этом. Не должен человек человека в беде бросать.

— Все равно… Все равно когда-то надо домой. И как бы я ни хотела, все равно придется кому-то довериться. Этот купец — человек слабый, неужели я с ним не справлюсь?

— Всей подлости таких людей не угадаешь.

— Вот потому… прошу тебя, Мироновна: я видела у тебя много разных ружей. Помнишь, ты сама показывала? Там было такое маленькое ружье, меньше локтя.

— Пистолет, что ли?

— Ну да. Подари мне его.

Старуха испытующе взглянула на Нюргуну.

— И ты не побоишься нажать курок?

— Может, и побоюсь. Но пусть он будет у меня.

Мироновна тяжело прошлепала в угол, открыла комод. В ее руке блеснула синевой вороненая сталь.

— Смотри же, — сказала она, подавая пистолет. — Не бойся в нужную минуту выстрелить. Но и от страха не стреляй. Пули — не игрушки.

Нюргуна порывисто обняла и поцеловала старуху. Потом она осторожно обошла пьяных и спрятала пистолет под подушку. Вдруг она почувствовала на себе чей-то взгляд и резко обернулась. Это поднял от стола голову Буокай.

— Эх, погуляли, — пробормотал он, ощупывая голову. — А ты, дочка, уже на ногах? Рассвело, что ли?

— Светает, — шепотом отозвалась Нюргуна, чтоб не разбудить купца и лекаря.

Буокай встал и заковылял к окну. Прилепив лоб ко льду, он несколько минут постоял в такой позе, затем повернулся к Нюргуне.

— Уж ты не сердись, дочка. Перебрал на радостях. Твой человек прибыл, как не выпить.

— Это не мой человек. Совсем другой, — сказала Нюргуна.

— Не твой?… А ты говорила…

— Не важно, отец, что я говорила и что вышло на самом деле. Я все равно еду с ним. Тише, — предостерегающе подняла она руку, заметив, что Буокай расплылся в улыбке. — Ты не так меня понял. Я поеду с ним просто, как попутчица, ясно? Ты скажи ему: у меня дочка гордая, ей понравиться надо. Поедет с тобой на родину. Придешься по сердцу — выйдет за тебя, без всякого калыма, не сойдетесь- заплатит за дорогу серебром.

— Где серебро возьмешь?

— Все свои побрякушки отдам… Ты прости меня, отец, не бери ни ружье, ни денег. Если возьмешь — мне уже не вырваться.

— Что ты, дочка! И в мыслях не было.

— Он говорил, что оленей купил, а погонять их некому. Сам не умеет и дороги не знает. Наймись к нему, довези до первого якутского жилья. Мне бы только из тундры вырваться…

XI

И опять снег, снег, снег.

Бесконечная дорога без дороги.

Старик-тунгус вел маленький караван по одним ему известным приметам. Лишь раз в жизни, далекой молодостью пришлось ему ехать по этому пути, но цепкая память охотника сохранила все важные подробности. Тогда он вез удивительного человека, сосланного в тундру самим царем. Хохунча надеялся, что этот человек умрет по дороге, но Буокай не дал ему умереть. Он зорко озирал окрестности, выбирая из безжизненного однообразия самое необходимое: кратчайшие тропы, охотничьи логовища, сытую дичь.

За тридцать лет мало что изменилось в тундре. Буокай этому не удивлялся.

Опыт его долгой жизни говорил о том, что природа меняется лишь там, где действует человек. Места же, по которым он гнал оленей, были совершенно безлюдными.

Ровесники Буокая давно уже не обходились при ходьбе без палки. Никто из них ни за что не согласился бы отправиться в такой дальний путь. Да и сам Буокай едва ли принял бы предложение купца, нс имей к этому Нюргуна никакого отношения.

Он знал, что умрет от тревоги за девушку, если отпустит ее в тундру без надежной поддержки. Торгаш впечатления надежного человека не производил. Буокай даже удивлялся: как это купец, ничего не умея из того, что должен уметь делать человек в тундре, умудрялся ежегодно добираться не только до Ледовитого моря, но и назад? Когда он об этом спросил Атласова, тот самодовольно похлопал себя по карману: «Деньги, старик, хоть до Америки, хоть до Китая довезут!» Буокай с сомнением покачал головой: деньги — бумажки. В тундре нужны железные руки, крепкая память, прочный навык…

Считая, что нанял его, купец время от времени покрикивал на старика. Но Буокай не обращал на его ругань внимания. Он гнал свою нарту, куда считал нужным. Купец едва поспевал за ним. Тем более что нарта Атласова была доверху наполнена пушниной. На крутых поворотах не умевший управлять оленями купец опрокидывал нарту в снег, и тогда истошный вопль оглашал тундру. Буокай удерживал своих оленей и, посасывая трубочку, спокойно поджидал, пока купец не приведет в порядок свою поклажу.

Нюргуна ехала на нарте Буокая. Болезнь ее не осталась у моря. На какое-то время она отступила в глубь организма, чтобы в удобную минуту вновь выпустить когти. Нюргуну постоянно бил озноб. Она не подавала вида, как ей тяжело. Часто она соскакивала с нарты и бежала, держась за край, но с каждым днем ее движения становились все более механическими. Она ловила себя на мысли, что ей все безразлично; прикажи кто-либо: «Умри!» — и она тут же умрет. Сначала на привалах девушка отворачивалась от сладострастных взглядов купца, но потом и они стали ей безразличны.

Буокай понимал ее состояние и всячески старался облегчить путь: при малейшей возможности объявлял привал, никогда не сокращал дорогу, если можно было проехать по ровному месту.

Питались они куропатками, в изобилии вспархивавшими из-под оленьих копыт. Можно сказать, вся эта длинная дорога купцу ничего не стоила — из своих запасов он тратил только чай и табак. Старик бил куропаток ровно столько, сколько нужно было, чтобы накормить трех человек.

Их путь пролегал то по узким ущельям, то по руслам замерзших рек. Горы, суровые и загадочные, со всех сторон окружали их. Над вершинами курился снежный дым, предвещая лавины. По ночам из-за скал слышался заунывный волчий вой.

Однажды старику показалось, что перед ними расстилается широкое незамерзшее озеро. Он свернул в сторону и только через много верст, когда они объехали препятствие, понял, что на самом деле это была отсвечивающая на солнце слюдяная гора. В другой раз им пришлось огибать настоящую воду. Откуда она берется зимой в тундре, где реки промерзают, кажется, до самого дна — никто не знает…

Иногда им везло, и они попадали на ночлег в охотничью избушку, укрывшуюся под снегом. По утрам старик вставал первым, тщательно осматривал полозья нарт, перекладывал груз. Услышав его скрипучие шаги, купец тоже торопился наружу.

Он почему-то вбил себе в голову, что охотник может бросить его одного, забрав пушнину. Буокай с презрением отворачивался от торгаша и трогал оленей.

За долгие недели пути купец, казалось, съежился до немыслимо малых размеров, охотник же, наоборот, неизмеримо вырос. Они поменялись ролями и в обращении друг с другом: купец все реже позволял себе повышенный тон, тунгус все чаще посмеивался над незадачливым ездоком.

Попав в охотничью избушку, Атласов первым делом обшаривал полки в поисках съестного. Обнаружив рыбу, он сразу хватался за нож, чтобы строгать ее.

— Ну что же, — язвительно улыбался Буокай, — придется нам завтра с утра заняться рыбалкой.

— Почему? — вскидывал голову Атласов.

— А что же ты положишь взамен съеденного чира?

— Ничего.

— Так не годится. Эта рыба оставлена для того, кто умирать от голода будет. Ну как, будешь завтра прорубь долбить?

Торгаш отдергивал руки от охотничьего запаса…

Нюргуне казалось, что они давно сбились с пути, кружатся на одном месте, но она не высказывала своих опасений, чтобы не обидеть старика. Горы, горы. Как черные стражи, высились скалы. Иногда они казались Нюргуне живыми людьми с настороженными хмурыми лицами. «Какую тайну сторожите вы, горы?» — тоскливо спрашивала их она.

…И вдруг горы расступились, и Нюргуна ощутила под ногой укатанную колею проселочной дороги.

Да, это была действительно колея, пробитая многими полозьями. Нарта легко скользила по ней, и пришлось ускорить шаг, чтобы не отстать. Сзади что-то весело кричал торговец, Буокай хранил невозмутимое молчание. По обочинам дороги темнели деревья — это были сосны! Правда, невзрачные, правда, корявые, искривленные морозом и ветром, но все-таки это уже не тундра!

Олени бегут все быстрее и быстрее. За ними невозможно успеть. Нюргуна попыталась вспрыгнуть на нарту, но поскользнулась и упала. Колючий снег ожег разгоряченное лицо. Нюргуна привстала и увидела то, что раньше закрывали оленьи спины: якутскую юрту, обмазанную землей и навозом, и искры над этой юртой. Они так и сыпались в ночное небо, освещая край трубы. Явственно почуялся запах дыма.

Нюргуна замерла. Ей никуда не хотелось идти. Ей было хорошо вдыхать дым и смотреть на искры. Не хотелось ни о чем думать, кроме того, что от этой юрты Буокай вернется назад, в тундру, что дальше ей придется идти по жизни одной.

Где-то у самого уха раздался храп, упряжка шарахнулась в сторону. Чья-то сильная рука обхватила Нюргуну, подняла и уложила на мягкое. Опомнившись, она увидела над собой смеющееся лицо Атласова. Куда девались его страх и затравленность, появившиеся у него за многие дни пути! Рот его был раскрыт… Но смеялся он, пел или только подгонял оленей — понять было невозможно.

XII

Как же все-таки внезапно и резко может преобразиться человек! Еще вчера в ледяных объятиях тундры купец был беспомощен и бессловесен. Но стоило ему переступить порог человеческого жилья и обогреть руки, как он тут же выпустил спрятанные до поры когти.

— Да, — сказал он самодовольно, — старик Буокай неплохой ездок! Долго ли заблудиться в тундре! А он в самую точку попал. Не зря я его нанял!

Можно подумать — похвалил старика. Но как похвалил! Как лошадь! Словно Буокай со всеми потрохами принадлежит ему, оттого и попал в «самую точку».

Охотник даже не повернулся в его сторону. Он в это время растирал дублеными ладонями окоченевшие ноги Нюргуны. Ему помогала хозяйка юрты, Дайыс. Она проворно взбила на ороне свежее сено и положила на него прогретую над огнем подстилку.

— Лечить, что ли, привез? — пытливо взглянула в лицо Буокаю хозяйка.

— Нет… по другому делу едем.

— А лечить надо. Девчонка — вся в огне.

— Пройдет, может, — пробормотал тунгус. — Кто лечить будет?

— Есть у нас в наслеге доктор. Настоящий, образованный. Сударский. Все болезни знает. Можно позвать, он не откажется!

— Ээ, сударские — ненадежный народ, — отозвался Аким. — Всех мутят, бунтуют. Не столько лечить будет, сколько словами язвить. Уж лучше шаман.

— Много ты знаешь! — сердито сказала Дайыс.

— Почему бы и не знать? Есть и у меня под боком один. Иваном звать. Иваном Ивановичем! Сказал бы фамилию, да забыл. Он в нашем наслеге недавно, его с Лены перегнали. Натворил там чего-то — батраков надоумил на поджог вроде. И у нас не унимается. Науськивает голодранцев на хозяев.

«Иван Иванович…» — донеслось до Нюргуны. О ком это он? Ах, о ссыльном. С Лены? Помнится, жил поблизости от Кыталыктаха сударский Иван Иванович. Нюргуна никогда не видела его, но много о нем говорил Беке.

— Не слушай его, старик! — резко бросила женщина. — Если хочешь, чтобы дочь жива осталась, зови доктора!

Охотник вздрогнул. Неужели Нюргуне так плохо? Он наклонился к девушке, пощупал лоб и щеки. Надо лечить, это правда. Одна беда: лечение стоит дорого. Там, у моря, он отдал лекарю всю свою пушнину. Сколько же потребует настоящий, образованный доктор? Чем ему платить?

«Иван Иванович… — с усилием думала Нюргуна. — Что, если это тот самый… Надо обязательно… Что надо? Да, найти его».

— Не выдумывай, женщина! — вновь послышался голос Атласова. — Знаем мы этих докторов! Я ее сам отвезу в Якутск. Там лечить буду!

— А ты кто ей? — покосилась на него Дайыс.

— Сам не знаю, кто, — захохотал торгаш. — Старик продать хотел, не сторговались.

Однако девка едет со мной. А тунгус назад вернется.

— Врешь! Врешь ты все! — в ярости вскричал Буокай. — Не я продать — ты купить хотел, да ничего не вышло! Никуда она с тобой не поедет! Не пущу! И давай, плати за дорогу. Не ты меня вез — я вез и кормил тебя! Плати деньги — мне они на доктора нужны!

— Вот как ты заговорил? — сощурился Атласов. — Ты меня вез! А кто просил меня на коленях взять дочь? Кто навязался ’ко мне со своими услугами? Я мог бы найти и другого проводника. А на чьих оленях ты ехал? На своих, может быть? Ты их купил, что ли?

Буокай сник. Все, что говорил Аким, было правдой: не получив определенного ответа насчет девушки, купец не хотел брать с собой Нюргуну, и его пришлось долго упрашивать; когда же тунгус заикнулся о том, что может сопровождать их в тундре, купец осадил его вопросом: «А олени у тебя есть?» Оленей не было…

Купец прошелся по юрте. Злорадная улыбка осветила его лицо.

— Я вижу, ты недешево ценишь свою работу. Ну что ж, я тебе заплачу. Но оленей ты не получишь. Уж лучше продам их на мясо. Возвращайся как хочешь.

— Не надо, не надо! — испугался охотник. — Не отнимай оленей! Я ведь не из жадности. Дочку спасать надо…

— Отец!

Виновато опустив голову, Буокай приблизился к Нюргуне.

— Не бери у него ничего… — срывающимся от волнения голосом проговорила Нюргуна. — Не надо меня лечить.

Не унижайся. Лучше умру…

В юрте воцарилась гробовая тишина. Все с презрением смотрели на купца, спокойно прихлебывающего обжигающий чай.

— А вот это ни к чему, — Атласов отставил блюдце, вытер рукавом толстые губы. — Умереть всегда' успеем, пока живется — надо жить! Жалкий старик, думает, его заработка хватит, чтобы заплатить доктору. Платить буду я. Как за невесту свою. И оленей отдаю тебе как будущему тестю. Я к девушке присмотрелся за дорогу, она мне нравится. Ну, а если не хотите со мной дела иметь, тогда и помощи не ждите.

Утром, брезгливо осмотрев внутренность юрты, в которой переночевал, торгаш вместе с награбленной пушниной перебрался к наслежному князцу. Он упорно настаивал, чтобы больную перевезли туда же («Она умрет здесь от холода!»), но Нюргуна отказалась. Давно уж она постигла сердцем, что в лачугах бедняков всегда теплее, чем в хоромах тойонов.

Прошло несколько дней. Доктор, за которым Атласов обещал послать, не появлялся. Сам же торговец ежедневно приходил в юрту, где лежала Нюргуна. Рот его не закрывался ни на минуту. То он хвастался своей расторопностью и умением жить, то перечислял свои богатства, то угрожал старому Буокаю, то сулил ему золотые горы, чтобы охотник согласился выдать за него Нюргуну.

Смысл его речей сводился к тому, что дальше просто так он девушку не повезет. Буокай ходил мрачнее тучи, яростно кусая трубку. Он понимал, что купец не остановится ни перед чем, что он вполне может отнять оленей. И что тогда?…

Нюргуна отчаянно боролась с болезнью и мрачными мыслями. Подчиниться Атласову — значит навеки распрощаться с мечтами о любимом человеке, о родном Кыталыктахе, Дайыс уговаривала ее не ехать с Атласовым.

— Оставайся у нас! — ласково говорила она. — Прокормимся как-нибудь! Муженек мой охотник знатный… Ты не смотри, что он такой худющий. К весне поправится! Прихворнул немного. На ноги встанет — всего будет вдоволь! Да и сама сложа руки сидеть не будешь.

— Не хочу… никому быть обузой, — пересохшими губами шептала Нюргуна. — Скорей домой…

— Я ж не говорю тебе на всю жизнь оставаться. Окрепнешь — лети себе, куда хочешь! Но только не с этим прохвостом.

— Он с Буокаем расправится.

— За старика не беспокойся! Кто-нибудь в тундру отправится, он и присоединится…

Разговоры эти — были бесконечными. Добрая женщина с тревогой вглядывалась в осунувшееся лицо больной: Нюргуне становилось все хуже. Между тем купец сменил тактику: он прекратил ругаться с Буокаем и стал «осыпать» Нюргуну подарками. Еще с порога он растягивал губы в умильной улыбке:

— Ну, как, моя красавица? — Потом присаживался на орон и протягивал Нюргуне латунный гребешок или дешевые бусы: — Смотри-ка! Гостинчик тебе принес. Нравится?

Нюргуна отворачивалась. У хозяйки юрты сжимались кулаки.

ХIII

— Лекарь приехал, дочка! — шепнул на ухо спящей девушке Буокай. Он всегда будил ее шепотом, чтобы не напугать.

Нюргуна открыла глаза. Лекарь? Зачем лекарь? Она же сказала Буокаю, что никакого доктора ей не надо: не хватало попасть еще в одну кабалу… Вчера они сговорились: когда девушке станет легче, Буокай убежит в тундру. Взять одну оленью упряжку — Буокай имел на нее полное право — и бежать как можно скорее от страшного купца. Единственное, о чем жалела Нюргуна — что не встретится с сударским Иваном. Хорошо бы расспросить его, наверняка он хоть что-нибудь знает о дорогих ей людях — Василии, Боккое, Аныс… Два года прошло как-никак, мало ли что могло случиться в Кыталыктахе…

— Зачем ты привел, мы же условились.

— Я ни при чем, дочка!

— Аким, что ли?

— Откуда! Сам приехал доктор.

— Сам?

Девушка с усилием приподнялась. «Доктор, оказывается, русский!»

У огня, наклонившись немного вперед, сидел высокий человек с пушистой светлой головой. Щеки его, по-видимому, были обморожены — они пылали нездоровым румянцем. Он энергично растирал над пламенем пальцы и хлопал ладонями по коленям.

— Снегом, снегом лицо надо!.. — крикнул ему Буокай. — Эх, — с сожалением покрутил он головой, — не знает, видно, доктор нашего мороза.

— Что ты болтаешь! — бросила ему мимоходом Дайыс. — Он двадцать лет в нашем наслеге лечит.

Старик смущенно взъерошил жидкие волосы и уставился на русского. Хозяин юрты, невероятно худой Мичэкэ, настрогал мороженой рыбы и подал гостю. На Севере человеку с мороза полагается сначала поесть строганины, а потом уж приниматься за горячее.

Бородатый доктор без жадности, но с видимым удовольствием опорожнил тарелку. Буокай одобрительно закивал головой: оказывается, этот русский знает северные обычаи!

— Видно хороший человек, — потихоньку сказал он Нюргуне. — Ты хорошенько рассказывай, где что болит, не стесняйся. Вылечит. Нравится мне этот человек, добрый, должно быть. Русские все добрые. Вез я одного, знаю…

Доктор обвел глазами юрту, встал, прошелся по ней в тишине, которая обычно предшествует большому разговору. Было хорошо слышно, как скрипят и потрескивают его суставы. Это была работа мороза: двадцать лет лечивший людей в простуженном навеки краю, о себе врач заботился мало и болел ревматизмом.

— Да, друзья, — заговорил он по-якутски, мило коверкая отдельные слова. — Невесело живете, как я погляжу! С каждым годом все хуже и хуже. Совсем обнищали. Что так, Мичэкэ?

— Болею, доктор, — еле слышным голосом отозвался хозяин. — Есть не могу… Кашель…

— Тебе бы на Юг, погреться. Человеческой пищи попробовать. Витамины… Ничего. Скоро все переменится. Держись, Мичэкэ. Нам обязательно надо выжить, слышишь?

— Что переменится?

— Всё. Вся жизнь!

— Ээ, двадцать лет ты говоришь об этом, а сам в свою Россию вернуться не можешь. — Мичэкэ схватился за грудь и закашлялся.

Доктор улыбнулся.

— Недаром говорил, дружок! Ну ладно, об этом после. Мне сказали, у вас больная девушка. Где она? Ага! Ты что же с головой укрылась? Больному человеку воздух нужен.

Он направился к Нюргуне, захватив по дороге скамейку.

— Ну, давай знакомиться, — сказал он, присаживаясь у орона. — Меня зовут Логин. А тебя? Я тут всех знаю, а тебя впервые вижу.

Нюргуна покраснела, словно в чем-то провинилась. Она откинула одеяло и вытянула поверх него руки.

— Кыыс-Хотун ее зовут… так вот, — отозвался Буокай.

— И тебя я, приятель, раньше не встречал.

— Мы… это… с Севера! — запинаясь, стал объяснять охотник. — Это дочь моя! Она далеко, на Алдан едет. Морозом, однако, прихватило!

— Так… — Логин пощупал пульс и велел Нюргуне сесть. Затем он заглянул девушке в рот и глаза и, прижавшись ухом к спине, приказал громко дышать.

Нюргуна готова была провалиться от смущения. — Раньше болела?

— Было, однако, — ответил Буокай.

— Ну что же, расстраиваться нет причин! — Логин распрямился. — Это просто возврат первой болезни. Он не страшен. Полежит недельку, и все будет в порядке. Зато потом эта болезнь уже никогда не прицепится. Понятно, старый?

Буокай засиял от радости.

— А чтобы выздоровление шло быстрей, пусть принимает эти порошки. — Он достал из кармана несколько пакетиков. — Дайыс, иди-ка сюда! Я объясню, как и что делать. Сколько дней девушка лежит?

— Как прибыли они, так и слегла, неделя, наверно, есть.

— Что ж вы сразу не позвали? Может, она уже здорова была бы.

Буокай потупил глаза.

— Моя вина, однако… Прости, доктор, заплатить нечем, потому не пришел к тебе.

У Логина перекосилось лицо.

— Что такое? — загремел он. — «Нечем заплатить!» Смотри-ка, ему заплатить нечем!

Охотник задрожал.

— Прости доктор, прости! — завопил он. — Я же не звал, ты сам пришел! Но ты не сердись, я отработаю! Я охотник, лису тебе добуду, песца добуду!

— Я заплачу! Деньгами! — выскочил из угла Атласов, до того не проронивший ни слова.

«И он здесь!» — мелькнуло в голове у Нюргуны.

— Вот деньги, пять рублей возьми, доктор! Я не хотел тебя звать, не верил, что вылечишь.

Думал, ты, как наш Иван, только о революции болтаешь. Оказывается, можешь лечить, да.

— Это что еще за явление? — попятился Логин. — Ты кто такой?

— Я купец Атласов. Торгую пушниной. А девушка эта — моя невеста.

— Правда, старик?

— Кое-что правда, — пробормотал Буокай. — Купец — это точно. Скупает шкуры у моря.

— А к дочке твоей какое отношение имеет?

— Ну, вроде в зятья набивается, — Буокай смахнул непрошеную слезу.

— Так… — Логин внимательно осмотрел по очереди Атласова, Нюргуну и Буокая. — Нет, купец. Не возьму я твоих денег.

— Почему? — удивился Аким. — У старика ничего нет, от него ни гроша не получишь!

— А мне от него ничего и не надо. Эх, старик! — обнял он Буокая за плечи. — Или ты не охотник? Разве ты не знаешь, что в тундре человек не имеет права не помочь человеку? Как ты мог из-за такой чепухи, как плата, не позвать врача к больной дочери! А вы, Мичэкэ, Дайыс, от вас я когда требовал платы? Что вы обо мне старику наговорили?

— Да толковала я ему, дураку, — с досадой отозвалась Дайыс. — Не верил! Пришлось самой за тобой идти.

— А зятек твой хорош. Пальцем не пошевелит ради невесты!

— Какой он зять, — вырвалось у Буокая. — Пристал с ножом к горлу… В долгу я у него.

— Ага! — вскричал Логин. — Так я и знал!

Если б я взял его пятерку, тут-то уж тебе совсем конец, старик. Так? Знаю я этих людишек! Грабят бедных северян, даром гребут пушнину. А потом ее — за границу, в Америку, в Японию! Ну, положим, — с презрением взглянул он на Атласова, — этот в Америку не поедет. Он перепродаст шкурки воротилам побогаче, а уж те получат за них чистое золото…

— Чистое золото? — ахнул Буокай.

В голову не приходило ему, что пушнина ценится так высоко. Приезжавшие в тундру торгаши неизменно твердили, что шкурки ничего не стоят, что в Якутске молодежь из богатых семей наворачивают их на ноги вместо портянок.

— Не верь ему, охотник! — продолжал Логин. — Дочь свою не отдавай. Большую ошибку сделаешь. Не думай, что осчастливишь девушку, повенчав ее с богатством. Кончилось время богатых! Слышите все — кончилось!

— Что он говорит? — удивился Атласов. — Как это кончилось?

В юрте недоуменно зашевелились. Нюргуна замерла. Она почувствовала, что сейчас будет сказано что-то очень важное, и во все глаза смотрела на Логина.

Его сослали много лет назад навечно в Якутию. Сначала отбывал ссылку где-то возле города, но не смирился духом и несколько раз пытался бежать, за что его каждый раз переправляли все дальше на Север. Наконец, оказавшись в тундре, он понял, что из побегов ничего не получится, и решил посвятить свою жизнь спасению жизни других.

Медицинского образования у Логина не было. Что знал, почерпнул из книг, которые присылали ему друзья.

Он занялся медициной потому, что не мог равнодушно смотреть на страдания людей, никогда не ведавших, что такое врачебная помощь. Наверно, он не был врачом в полном смысле этого слова, но зато у него в избытке были качества, необходимые врачующему не менее, чем знания и лекарства: доброта и самоотверженность. Именно они и помогали Логину спасать, казалось бы, безнадежных.

— Да, друзья, — сказал Логин. — Сегодня я получил известие: в Петербурге свергли царя!

Все опешили.

— Как это — свергли? — послышался слабый голос Мичэкэ.

— А вот так: взяли — и р-раз! — хлопнул по столу Логин. — Нет больше в России царя!

— Этого не может быть, — пробормотал Атласов.

— Царь-солнце умер. О горе-горе! — в ужасе воскликнул Буокай.

Логин рассмеялся.

— Да не умер! Жив Николай Романов, живехонек! Только не будет больше хвастаться: «Мы, Николай Вторый…» Отрекся от престола!

— Кто ж его так?

— Как кто? Народ!

— Этого не может быть, — твердил Аким. — Не может быть, чтобы Россия… без царя. Один уйдет — другой на его место встанет.

— Не встанет!

— Оо, что же это такое? — обхватив руками голову, повторил Буокай. — Недаром Хохунча говорил, что на свете пошла последняя тысяча лет! Верное слово сказал!

— Что ты ноешь, чудак! — оборвал его Мичэкэ. — Радоваться надо! Сам же плакался, что царю по уши задолжал. А теперь царя нет. Значит, и долг твой — фью!

Мичэкэ присвистнул и махнул рукой.

— Правду говорит? — с надеждой взглянул на Логина Буокай.

— В самую точку!

— Этого не может быть! — стоял на своем торгаш. — Если царя нет, это еще не значит, что налоги отменят! Деньги останутся деньгами и богатые — богатыми, а бедные — бедными.

— Да прекратишь ли ты, дурья голова? — рассердился Логин. — Неужели ты думаешь, что революция остановится на полпути? Нет, она пойдет дальше! Доберется и до твоих сундуков! Народ свое возьмет — все, что ты отнял у него обманом и хитростью!

Все заговорили наперебой. Новость потрясла всех. «Значит, прав был Беке, — думала Нюргуна. — А я-то хороша — смеялась над ним». Ей вдруг пришло в голову, что все страхи последних дней напрасны. Что может сделать ей ничтожный купчишка, если пал высший оплот несправедливости?

Царь… кто такой царь? Нюргуна видела его только на картинках. В школе поп учил, что царь и бог — почти одно и то же. Это царь распорядился таким образом, чтобы Хоборос властвовала над душами и телами сотен людей, чтобы Туллукчана умирала на морозе, а жадный купец преследовал Нюргуну.

И вот царя нет. Что-то должно измениться, что-то обязательно изменится в этом горьком мире. Воспрянут люди, засияют новые звезды, цветы распустятся на снегу!

Никак не мог опомниться и Буокай. Как же все-таки с налогом — придется платить его или нет? Кому верить: Логину или купцу? Долг царю был самой тяжелой ношей из всех, которые носил он на своем горбу. Сначала был невелик — что-то около рубля. Но как-то выдался трудный год, песцы не шли в капканы, для уплаты налога пришлось кланяться Хохунче. С тех пор долг стал расти, как снежный ком, и не успевал Буокай сократить его наполовину, как он вновь становился больше, чем был.

В счет долга Хохунча мог отнять у него все, что хотел. В прошлом году забрал лучшую собаку, как будто у князя не хватало собак. В другой раз прихватил связку горностаевых шкурок. А долг не уменьшался. Теперь разграбил чум…

— Как же все-таки с долгом? — повторил он вслух свои мысли.

— Побоку твой долг! Некому платить! — смеясь, воскликнул Логин.

Старик закрыл лицо руками и заплакал. Сначала никто и не понял, что он плачет, но когда у Буокая задрожали плечи, Логин догадался и шутя толкнул его в бок.

— Не плачь! Пусть лучше враги наши плачут.

— Добрый ты человек, доктор. Оо, добрый, — Буокай сквозь слезы взглянул на Логина. — Второй раз в жизни встречаю такого человека. Тридцать лет назад вез больного русского…

— Так неужто это ты? — вскричал Логин. — Бючээн ыыта?

Старик вытаращил глаза.

— Зэ, друг, сани, топор! — выпалил он по-русски.

«Бючээн ыыта» — по-якутски кабарговая струя. Ею лечил когда-то Буокай Логина. А «друг», «топор», «сани» — это слова, которым обучил его в те дни русский ссыльный.

Никто ничего не понял из восклицаний охотника и доктора. А старые друзья, помедлив мгновение, крепко обнялись.

XIV

«Дорогой Иван Иванович!

От души поздравляю тебя со всеобщим нашим праздником — чудище царизма рухнуло и больше не возродится…

То, за что воевали мы там и десятками лет терпели здесь — сбылось. Не всем удалось дожить до счастливого дня, будем же вдвойне счастливы — и за себя, и за них.

Революция, как крылья, поднимает меня с земли. Хочется лететь туда, где ныне решаются судьбы не только России, но и всего человечества. Что там «хочется»! Это совсем не то слово. Да и нет слов, чтобы выразить мою жажду битвы, стремление как можно скорее вновь окунуться в горнило борьбы…

Но ты вдвое ближе к Якутску и, не сомневаюсь, будешь там вдвое раньше меня. Я даже боюсь, что мое письмо не застанет тебя на Алдане. Но если, как надеюсь, подательница сего письма переступит порог твоего жилища до того, как ты его оставишь, — тогда я тебя прошу: помоги ей, чем можешь.

Слушай: она сирота. Воспитывалась у богатой тетки. Хлебнула немало горя… То ли по несчастью, то ли по злому умыслу тетки (сам решай — надеюсь, она тебе расскажет) оказалась на плоту во время бури и доплыла на нем чуть ли не до Ледовитого.

Ее спас старик-тунгус. И вот теперь, через два года, она пытается вернуться в родные края. По мне, ей там совершенно нечего делать. Если ты согласен со мной, устрой ее в городе. Такая молодежь, как она, — решительная, грамотная — скоро понадобится новой власти. Я бы и сам взял на себя сию функцию, но, увы, вынужден задержаться на моем полюсе холода. К сожалению, не транспортабелен… чувствую себя прескверно».

— «Твой Логин», — повторил вслух Иван Иванович последние слова письма, аккуратно сложил листок и поднял на Нюргуну дружелюбные серые глаза, грустно улыбавшиеся за стеклами пенсне.

— Как же вы узнали, где я живу? Как добирались?

Нюргуна потупилась.

— Узнала я о вас от купца… Атласова… Он скупал пушнину на Севере.

— Атласов! — Иван Иванович встал с топчана и прошелся по юрте. — Как же, знаю такого. Он обитает поблизости, не так ли?

— Да.

— Противнейшая личность… И, надо думать, в здешние края вас доставил именно он?

— Сначала я действительно ехала с ним.

— А потом?

— Потом я шла пешком.

— Пешком?! Почему же?

— Я… не могла… с ним. Он… требовал, угрожал… И тогда я сбежала.

— И сколько же верст вам пришлось идти?

— Верст — не знаю… два месяца шла.

Нюргуна сама не знала, почему ей так легко с этим человеком, почему она так свободно и смело разговаривает с ним. Может, право на эту свободу ей дал самостоятельный двухмесячный путь по тайге и бездорожью? Нет… Дело было не только в ней самой, но и в собеседнике, его проницательных серых глазах, ободряющей улыбке. Июньский ветерок, напоенный ароматом аласных[32] трав, беспрепятственно вбегал в юрту сквозь распахнутую дверь. Он шутя теребил листы бумаги, разложенные хозяином на столе, играл его пышными мягкими волосами. Перед Нюргуной стояла кружка чая, ее избитые ноги купались в щекочущей прохладе юрты — что еще нужно человеку, отмахавшему сотни и сотни верст?

Иван Иванович присел рядом, внимательно заглянул в глаза.

— А Михаил Николаевич пишет — сиротка, несчастная детка… Какое там детка! Такого мужества мне и у мужчин не приходилось встречать. Как же вы купца бросили?

— А что мне оставалось делать?

— Но вам же нужно было где-то ночевать, чем-то питаться…

— Бедных людей всюду много.

— Да, — сказал Иван Иванович, — ваша правда! Бедный всегда поможет бедному… Впрочем, и богатому не откажет, если тот придет к нему как человек… И второй раз вы правы: много, много повсюду бедных людей! Ну, ничего. Это скоро кончится. На наших глазах… И при нашем участии. Пейте чай, пейте! — спохватился он. — Ведь вы так устали! Прошу прощения, что не могу предложить ничего более существенного: запасы продуктов кончились, возобновлять их нет смысла — послезавтра я уезжаю в Якутск. Опоздай вы на два дня — и меня бы уже не застали… Но почему вы стремились сквозь такие пространства именно ко мне?

Нюргуна отодвинула опустевшую кружку.

— Атласов говорил, что раньше вы были на Лене… У нас тоже был Иван Иванович. Может, это вы? Вы знаете такую местность — Кыталыктах?

Она замерла.

— Да, знаю. Еще бы мне не знать. Я прожил там восемь лет. Правда, не в самом Кыталыктахе, а поблизости. Но я много слышал о его обитателях.

— Расскажите мне, расскажите! Что там было после того, как я…

— А что случилось с вами? Вас, простите, как зовут?

— Кыыс-Хотун.

— Кыыс-Хотун!.. — Иван Иванович в волнении вскинул руки. — Нюргуна Таскина! Как же я сразу не догадался! Ведь Логин пишет… как это… — Он схватил письмо и лихорадочно стал читать его. — «Ты вдвое ближе к Якутску…» Не то… А, вот: «Оказалась на плоту во время бури». Да, вся округа долгое время только и говорила об этом. Все строили различные догадки…

Рассказывалось, что при несчастном случае присутствовали только сама Февронья Таскина и ее придурковатый слуга. Спорили — действительно это был несчастный случай или убийство… — Он потер лоб. — Так вы спаслись? Что я спрашиваю, остолоп. Ясное дело, спаслись, раз вижу собственными глазами… Как это все необычно! Говорили, что в деле был замешан ее муж… Как его…

— Василий Макарович…

— Именно. Тем более что он к тому времени ушел от жены, и все толковали… простите, из-за вас.

— Я ни в чем не виновата.

— Не сомневаюсь!

— Как все случилось, я толком не помню. Наверно, я все-таки поторопилась… прыгнула на плот, а он отвязался.

Иван Иванович покачал головой.

— Она сама потом призналась. Вернее, проговорилась… богу. Какая-то из батрачек подслушала, как она каялась перед иконой, что погубила племянницу.

— Как же ей теперь живется? — хрипло проговорила Нюргуна.

— О, там была масса событий. Вскоре умерла старая служанка Февроньи.

— Боккоя умерла?! — в ужасе вскрикнула Нюргуна.

— Не могу сказать доподлинно, Боккоя или другая. Перед смертью, как потом решили, она выдала хозяину секрет фамильного золота Таскиных.

— Значит, Боккоя. Кроме нее и Каменной Женщины, о золоте не знал никто.

— Клад пропал, а вместе с ним и учитель. Куда он подался — неизвестно. Больше его никто не видел. Затем тойоншу постиг еще один удар — сгорел ее самый большой амбар с хлебом. Все подозревали нашего уж-жасного революционера Петю, которого мне не раз приходилось встречать у старика Мики. Его собирались схватить, но он исчез тоже.

— А потом?

— Что было потом, не знаю, так как поджог амбара приписали силе моей агитации и меня в срочном порядке препроводили сюда.

Нюргуна до боли стиснула пальцы. Она опустила веки, и перед глазами поплыли зеленые березы Кыталыктаха, его луговое раздолье, лица родных и близких людей. В Кыталыктахе их больше нет… Ушла из жизни Боккоя, ушли из усадьбы Василий и Беке. А что с Аныс? Может, тоже отправилась по белому свету на поиски счастья? И осталась в суровом господском доме одна Хоборос, Каменная Женщина, желавшая Нюргуне смерти. Зачем же Нюргуна рвется туда, на пепелище своих надежд и мечтаний?

Иван Иванович положил ей руку на плечо.

— Я понимаю ваше состояние, — тихо сказал он. — Вы сейчас как новорожденный олененок, изо всех сил убегавший от волка и вдруг увидевший под ногами пропасть… Бездна раскрылась перед вами, и не то, что преодолеть — даже заглянуть в нее страшно. Два года мечтали вы о родном уголке как о спасительной гавани, и вот — гавани нет, взамен — бушующее море… Ни родных, ни знакомых, ни гроша за душой — не так ли? А может, это и к лучшему? Вы молоды, здоровы и — свободны! Что может быть лучше этого!

«Я свободна? Да, да, это правда! Я ни от кого не завишу. Никто не имеет права мне приказать. Никто ничем не попрекнет. Да, я свободна!»

— Думаю, что возвращаться в Кыталыктах не только бесполезно, но и опасно. Раз она пыталась уничтожить вас однажды, то и во второй раз не пощадит.

«А может, появиться там хотя бы на мгновение? Чтобы подойти к ней и в упор сказать: смотри, я жива! И ничего ты со мной не сделаешь».

— Я говорил вам уже, что через день уезжаю в Якутск. Все мои товарищи давно там. Я задержался, чтобы закончить работу о среднеленском якутском диалекте: чувствую, что в будущем заниматься этим не будет времени. Так вот, я считаю, что Логин прав: вам надо в город. Ведь вы умеете читать, не так ли? Я знаю, вы учились.

Нюргуна кивнула головой.

— Продолжите свое образование… Революции нужны грамотные, способные люди. Ей нужны молодые силы, над которыми не тяготеет груз проклятого прошлого, нужны добросовестные работники, строители новой жизни.

— Что же я буду делать?

— Работа найдется! Перед нами много работы — не всегда радостной, всегда тяжелой. Но труд во имя революции — высшее наслаждение человека…

— Смогу ли я? — вздохнула Нюргуна. — Ведь я ничего не знаю.

— В городе много молодых знающих революционеров. Они помогут вам. Ну как, едете со мной?

— Да.

— Очень хорошо!

Иван Иванович выпрямился.

— Нет, не бездна перед вами, а та вершина, с которой взлетают в небо! — в полный голос сказал он. — Надо только хорошенько поверить в свои силы и крылья, и вы полетите! Да, — вдруг вспомнил Иван Иванович, — не стоит ли вам заглянуть в усадьбу этого купчишки, Атласова? У него батрачит женщина из ваших мест. Может, она вам тоже что-нибудь расскажет?

XV

Еще в лесу Нюргуна услышала пьяные крики. Это было так неожиданно, что она не на шутку перепугалась. Ей представилось, что через мгновение из-за лиственниц вылетит разнузданная ватага. Но шум не приближался, и Нюргуна осторожно двинулась вперед. Поворот, еще поворот — густой молодой листвяк внезапно расступился, и перед девушкой раскинулся длинный алас.

Дом стоял на самом краю аласной впадины, в окружении пышных берез. Часть их забежала во двор, за ограду и замерла гам: одно деревце — у хотона, два — по обе стороны крыльца и целая группка — посреди усадьбы. Оттуда и слышался шум. Присмотревшись, Нюргуна увидела под березами ряд длинных столов и пирующих за ними людей. Вдруг крики стихли. Кто-то выбежал за ограду навстречу Нюргуне и тут же вернулся назад. Нюргуна догадалась, что ее увидели, и нерешительно направилась к усадьбе.

Тут же за столами произошла небольшая суета, и оттуда выкатился человек с лоснящимся желтым лицом. Это был Атласов.

— Ты все-таки пришла! — захохотал он, хватая девушку за руку. — Не так-то просто обойти Атласова! Слава его далеко гремит, дым из трубы в Якутске виден!

Спотыкаясь на ровном месте, он потащил Нюргуну к столу. Ошеломленная девушка не сопротивлялась. Под березами сидело около двадцати человек, в основном, мужчины. Атласов усадил Нюргуну, с силой надавив ей на плечо.

— Смотрите все! — икнув, начал он. — Эту девушку зовут Кыыс-Хотун, я вез ее с Севера тысячу верст. Потом она сбежала — или отстала, не знаю, но вот она здесь, сама пришла, и я вам говорю — это моя невеста! Слышишь, Кириллин? Эй, сын князя! Хороша моя невеста?

— Угу, — отозвался молодой франт с набитым ртом.

— Постыдился бы, Акимушка, — сильно напирая на «о», сказал плотный бородатый старик. Нюргуна не сразу поняла, что это поп. — Сегодня как раз три года, как твоя Анна умерла. Негоже в такой день заводить разговор о новой свадьбе.

— Я не на поминки вас собрал, а чтоб отпраздновать свое возвращение из тундры. Думаете, легко колесить у самого Ледовитого моря? Так что забудем о мертвых. Будем жить, пока живется! Тем более в такие времена, когда, ложась спать, не знаешь, проснешься ли завтра!

— Аким! — крикнул с другого конца стола маленький плешивый человек. — Признайся: сколько шкур содрал с охотников?

— Сколько ни содрал, все мои! — не обиделся Атласов. — Вот посидите, я сейчас!

Он куда-то вперевалку побежал. Взгляды присутствующих оценивающе впились в Нюргуну. Нюргуна опустила глаза. Она чувствовала себя как на раскаленной сковороде.

Через минуту Атласов появился вновь с огненно-красной лисой в руках. Он ликующе взмахнул над головой вспыхнувшей на солнце шкуркой.

— Смотрите! Где вы возьмете такое богатство? Ну-ка, охотнички, расскажите, когда видели в наших краях в последний раз такого зверя? А у меня — мешками! Хочу — продам, хочу — шубу себе сошью, хочу — подарю. Держи, Кыыс-Хотун! Это тебе для начала, за то, что пришла.

С дурашливыми ужимками, покачиваясь и кривляясь, он опустил лису на плечи Нюргуны. Девушка дернулась, словно густой ворс ожег ей шею. Прямо перед глазами оказалась мордочка лисы без левого уха. Нюргуна сразу узнала шкурку. Ее добыл Мичэкэ, чахоточный муж Дайыс. Ему долго не везло на охоте, и когда попалась лиса, для больного это было большой удачей. Но Атласов дал ему половинную цену под видом того, что у шкурки не хватает уха… Нюргуне захотелось сорвать лису с плеч и швырнуть в лицо Атласову, но она сдержалась и лишь потихоньку стянула шкурку на колени…

— Наливай, наливай райскую водичку! Сосед, помоги соседу! — возвысил голос Аким. Нюргуна давно заметила, что у Атласова для спирта — десятки названий: «святая водичка», «райские капли», «мечта желудка» и другие.

Но так он называл спирт, лишь когда угощал. Стоило же на Севере какому-либо охотнику попросить у него бутылку, сразу появлялись другие слова: «Что ты, парень, неужели думаешь, что я эту отраву с собой вожу? Мне еще пожить хочется!»

Всеобщее веселье возобновилось. Нюргуна перестала быть в центре внимания. Единственный, кто не забывал о ней — сидящий рядом Атласов. Время от времени он то обнимал девушку за талию, то щипал за локоть. Нюргуна молча сносила его «ласки». Она словно оцепенела и ничего не брала в рот, хотя у нее давно сосало под ложечкой. Зачем она пришла сюда? На что надеялась? Поговорить с неизвестной женщиной, которая будто бы тоже из Кыталыктаха? Но, где же она? Среди множества людей, сидевших за столом и носивших пищу, не было ни одного знакомого лица. Где искать эту женщину? Да и нужно ли? Ведь главное Нюргуна все равно знает, что еще добавит к этому незнакомка? Может, она покинула Кыталыктах раньше Нюргуны?…

Между тем купец совсем разошелся. Спирт и близость девушки опьянили его. Он без умолку рассказывал о своих приключениях, и все время получалось, что не было такой воды, из которой он не вышел бы сухим.

Вдруг неслышными шагами к нему подошла высокая худая женщина и тронула за плечо. Купец обернулся к ней и сразу замолчал.

— Пора отдыхать, — спокойно сказала она.

Купец послушно встал.

— Ах, тетка Бочуона, — вздохнул он, — никогда не даешь ты как следует гульнуть.

Смотри, Кыыс-Хотун, это тетка Бочуона, она всем нам тетка. Когда я уезжаю, она мой дом бережет. А эта девушка — моя… невеста. Я ее… с Севера привез… Кыыс-Хотун, дочь старика Буокая! Xa-xa! Xa-xa!..

Бессмысленно смеясь неизвестно чему, он подался в сторону дома. Бочуона сокрушенно покачала головой и перевела взгляд на Нюргуну.

— Пойдем, детка… Здесь тебе незачем оставаться. Пусть пьют, это не женское дело.

Нюргуна с облегчением последовала за ней. Краем глаза она осторожно разглядывала провожатую. Тетка Бочуона была немолода, но и до старости тоже ей было далеко. Она стояла на том счастливом перевале лет, когда без обиды оглядываешься на прошлое и без страха вглядываешься в будущее. Ее спокойное улыбчивое лицо, казалось, излучало теплое сияние, и Нюргуна поймала себя на мысли, что ей хорошо от одного присутствия этой женщины.

Идти пришлось недолго. Миновав несколько строений, они приблизились к старому амбару, поросшему сверху травой. Рядом с ним возвышалась огромная, древняя лиственница с утолщенным у земли стволом. Под деревом, уронив руки, дремал мужчина средних лет с преждевременно поседевшими усами.

— Это мой муж, Прокопий, — ласково улыбнулась Бочуона. — Устал… Дрова рубил. Раньше, бывало, после такой работы мог осуохай плясать, а теперь… Еще два года назад на ысыахе его никто обогнать не мог. Выиграет — и награду мне: такую огромную кость… Жир капает… Постарел.

Они вошли в амбар. В нос Нюргуне ударило сложным ароматом многих трав. Пучки трав были развешаны на стенах и под потолком, и от каждого из них струился свой, неповторимый запах.

— Пока Аким гуляет, мы в доме живем. Ну, а когда возвращается, перебираемся сюда. Полгода — хозяева, полгода — батраки… — Бочуона засмеялась. — Вот кумыс, сердце остуди.

Нюргуна с жадностью приникла к чорону. Кумыс, по-видимому, был только что из погреба — от первого глотка заломило зубы.

— Так ты, детка, с Севера?

Нюргуна, занятая кумысом, молча кивнула.

— И в самом деле… собираешься замуж за Акима?

Нюргуна сердито тряхнула головой.

— Это он собирается. Ну и пусть женится! Только не на мне. У меня своя дорога.

Лицо Бочуоны прояснилось.

— Ты правильно решила, детка. Зачем тебе такой старый человек, да еще бродяга? Жениться надо на ровне, по любви, иначе какое же счастье? Ради любви… можно на все пойти. А если не любишь — только себя погубишь. Аким вдовец, ты знаешь? Прекрасная женщина была Анна, если б не она, не знаю, жила ли бы я на белом свете. Приютила меня, обогрела двадцать лет назад. Я совсем одна была, любимый человек умер. Потом уже Прокопия нашла. Все хорошо у нас, только детей нет. И Прокопий прихварывать стал. А сам берет на себя любую работу. С богачами ссорится… С князем Кириллиным чуть до драки не дошло на наслежном собрании.

Прокопий потребовал бедняков лошадьми наделить. Вот какой он, — в голосе Бочуоны послышалась гордость. — Сам тает как свечка, а о других печется. «Подумайте, богачи, о бедных, — кричит, — иначе революция с вами нянчиться не будет!» Ну, да разве послушаются его…

Нюргуне почему-то совсем не казалось странным, что эта незнакомая женщина, много старше ее, так доверчиво говорит ей, быть может, о самом сокровенном.

— Как ты оказалась здесь? Откуда?

— Просто шла и зашла. Устала, вижу — усадьба.

— Но ведь Аким тебя знает?

— Да, он видел меня на Севере.

— Куда же ты идешь со своего Севера? И почему одна? Одной девушке опасно.

— Ничего! Не так уж и страшно. Главное — бояться не надо. Я — поверите? — в тайге ночевала.

— Бедная девочка, — погладила ее по волосам Бочуона. — Есть у тебя родители?

— Есть отец Буокай, но он не отец… Он так… добрый человек…

— Хорошо, когда встречаются добрые люди. Это бывает редко! Но ты не сказала, куда идешь.

— Сама не знаю, что сказать. Шла я домой, в Кыталыктах, а теперь…

Нюргуне показалось, что губы Бочуоны дрогнули.

— Кыталыктах? — пробормотала Бочуона. — Вот как!.. Впрочем, наверно, другой Кыталыктах. Но почему ты говоришь: «Домой?»

— Там я жила раньше.

— Жила раньше… Господи, что-то у меня голова кружится. Замучилась я с этим угощением… Пойду погуляю. А ты отдохни. Ложись, не стесняйся!

Бочуона быстро застелила, орон.

— Тебе никто нс будет мешать. Прокопию я скажу, он переночует в доме… Я приду попозже.

Бочуона торопливо вышла. Нюргуна нырнула под одеяло. Она закрыла глаза, и перед ней поплыла бесконечная дорога, — по тайге, по болотам, через одинокие усадьбы и крохотные поселки. Нюргуна шла одна, но что делала бы она без людей? Люди давали 'ей пищу и ночлег, помогали советом, а часто и провожали от юрты к юрте.

Однажды в лесу ей повстречался медведь… Он стоял в двадцати шагах на задних лапах, передними упершись в лиственницу. Что высмотрел он на дереве, выяснять Нюргуна не стала. Она до боли в пальцах сжала в руке пистолет, подаренный Мироновной, и осторожно отступила назад. Знала: пистолет от медведя может и не защитить. Постояв несколько минут под лиственницей, лесной хозяин побрел в тайгу, освободив дорогу. Он ушел, но страх остался. С тех пор Нюргуна клала пистолет под подушку, наивно полагая, что оружие отпугнет зверя, если он захочет появиться во сне. Так она сделала и на этот раз…

Вдруг Нюргуна почувствовала на плече тяжелую руку. Вслед за тем кто-то поднял одеяло, пытаясь лечь рядом на узкий орон. Нюргуна в испуге села на постели. Прямо перед собой увидела ухмыляющееся лицо Акима.

— Тсс… — прошептал Атласов и потянулся к Нюргуне.

— Прочь! Стреляю! — крикнула Нюргуна и выхватила пистолет.

Атласов взмахнул руками и отшатнулся. Его лицо перекосилось.

— Бу-бу-бу… — забубнил он, трясясь от страха. — Чертова девка, сатана!.. Зачем пришла тогда?…

— Прочь, говорю!

Нюргуна подняла пистолет дулом вверх и нажала курок. Грохнул выстрел. Атласов взвизгнул и стремглав вылетел из амбара.

— Ну успокойся, детка, не плачь. Он не придет, не бойся. Мы его больше сюда не пустим! — уговаривала девушку Бочуона.

— Все вы такие! И богачи, и слуги их! — рыдала Нюргуна. — Ты нарочно, нарочно подстроила все! Ты нарочно оставила меня одну!

— Что ты, милая, что ты! Я и думать об этом не думала. Ушла, чтоб тебе не мешать. Кто же знал, что он так рано проснется. Еще ведь и ночь не настала — посмотри, светло!

Бочуона тихонько гладила плечи Нюргуны, перебирала густые волосы. Девушка затихла. Лишь изредка сотрясали ее гибкое тело бурные всхлипы.

— Я почему тогда ушла… Ты одно словечко сказала… Кыталыктах. Твой дом, говоришь, в Кыталыктахе? Я хочу тебя спросить: где этот Кыталыктах? В каком улусе? Я сама из Кыталыктаха…

Нюргуна вскочила.

— Значит, о тебе говорил Иван Иванович?

— А что он говорил?

— У Атласова твоя землячка служит, сказал.

— Ты из моего Кыталактаха!

— А почему я тебя никогда там не видела?

— Тебе сколько лет?

— Девятнадцать.

— А я девятнадцать лет как здесь.

Бочуона затрепетала и опустилась рядом с ороном на колени.

— Послушай, девочка… Девятнадцать лет ношу я в себе горе. Неутолимое горе… Скажи мне, чья ты? Как тебя зовут?

— Кыыс-Хотун.

— Это имя я слышала, но ведь оно не настоящее?

— Мне его Мастер Морджо подарил. В благодарность за то, что я за ним ухаживала. Жив ли он?

— Как же тебя зовут на самом деле?

— Нюргуна Таскина.

— Доченька… — прошептала Бочуона и обняла Нюргуну. — Я твоя мать.

— Что-что? — испуганно воскликнула Нюргуна.

— Я твоя мать… Это я дала тебе твое настоящее имя. Я хотела, чтобы сквозь тяготы жизни ты, как подснежник сквозь весеннюю грязь, прорастала, чтоб была такой же нежной и желанной людям, как этот майский цветок…[33] Злые люди отняли тебя у матери, выслали меня из наслега. Прости меня, грешную, что росла ты без ласки, среди чужих людей… Прости!

— Что ты говоришь? — крикнула Нюргуна и, вырвавшись из рук Бочуоны, бросилась из амбара, в светлый сумрак северной белой ночи.

Сколько она об этом миге мечтала, представляла его во сне и наяву, сколько женщин казались ей матерью! Почему же ничего не сказало ей сердце, когда появилась ее настоящая мать?

— Мама… — прошептала Нюргуна.

Огромное счастье, как крылья, подняло ее над землей и понесло над таинственными ночными аласами.

XVI

Высокий господский дом посреди полей и лугов высился, как стог сена. Рядом чернели копнушки юрт и амбаров.

Солнце садилось. Кыталыктах пеленала сонная зыбь белой ночи. Утихал ветерок, не успевший остыть. Выпрямилась трава по обе стороны дороги. Разглаживалась вода на длинных озерах — остатках Старого ленского русла.

Нюргуна то и дело останавливалась, вглядываясь до боли в глазах в родную ширь.

Ее, конечно, могли подвезти до самого дома. Но Нюргуна попросила остановить телегу, как только заприметила отросток дороги, ведущий в Кыталыктах, и Иван Иванович понял ее. Протянул руку, попрощался тепло:

— Помните — за Талым озером, дом Капитонова!

Кыталыктах…

Нюргуна не спешила. Не было радости в ее душе. Опасалась — чего, не знала сама.

Пусто подворье Таскиных. То ли спать легли, то ли вовсе здесь никого нет. Может, и вправду нет. Скот на выпасе весь — лето. Там и доят коров. Так всегда бывало в этой усадьбе. В хамначитских юртах оставались лишь те, кто прислуживал хозяевам. Ну, а теперь… Прислуживать некому.

На дверях большого дома — тяжелый, чуть тронутый ржавчиной замок. Ступеньки к порогу чисты, но не так, как прежде: сухие былинки, березовые листья на них. По крайней мере, сегодня не подметались.

Вдруг — за спиной:

— Кто здесь?

Тревожный голос, испуганный. Нюргуна обернулась.

— Оксе! Подружка! Ты! Вернулась!

Девушка с плачем бросилась на шею Нюргуне, обхватила крепкими руками. «Аныс… Это же Аныс!» — обожгло Нюргуну. Давно гадала она, кто встретит первым ее в Кыталыктахе. Когда-то мечталось — Василий. Теперь знала, что невозможно это. Что ж, судьба послала ей второго самого близкого человека. Спасибо судьбе.

— Никогда не верила я, что ты утонула, замерзла или еще что-нибудь. Никогда!

— Все это могло случиться, Аныс.

— Знаю, могло… Но я верила: не бывать тому!

Нюргуна отстранила подругу, внимательно окинула взглядом.

Какой была, такой и осталась Аныс: маленькая, жилистая, лицо загорело до черноты, ситцевое платье, как встарь, заштопано, и улыбка та же, веселая, чуть озорная. Не властны над ней невзгоды.

— А я, по-твоему, как? Ничего?

— Красавица… Еще выросла, кажется… Только худа больно. Пойдем. Пойдем в юрту. Тебя кормить надо!

— А дом почему закрыт?

— Князь Федор закрыл… И ключ унес! Теперь он здесь хозяин!

— Князь Федор? С какой стати?

— Все расскажу… Пойдем же!

Батрацкая юрта встретила, как прежде, застоявшимся сумраком, запахом дыма. Не было лишь прежнего гомона, разноголосого кашля и вздохов, детского смеха и старческих причитаний.

— Ты что же, одна здесь?

— Одна… сторожу! Остальных князь Федор выгнал. Целее усадьба будет, сказал.

— Вот как. А скот?

— Пасут… доят… На тех же лугах. А молоко, масло — к князю. Ну, чем кормить тебя? Может, суп сготовить?

— Налей холодного чаю. Больше мне ничего не нужно.

— Нет… не годится… Вот тебе хлеб и чай, а суп я все же поставлю…

Аныс принялась хлопотать у камелька. Нюргуна глотнула чай и невольно выглянула в подслеповатое оконце. В него ничего не было видно, кроме пустой громады дома. Всегда застил свет хамначитам этот дом.

— Где ж ты была, Кыыс-Хотун?

— Я тебе главное, Аныс, скажу, остальное потом. Я мать нашла.

— Оо… Значит, ты ее искать отправилась тогда?

— Нет, не искала, а вот нашла. Я остаться у ней не могла. Батрачит она у плохого человека. Нельзя у ней оставаться. Я хочу, чтоб она сюда вернулась.

Аныс вздохнула.

— Где ж она жить будет? Чем?

Нюргуна резко отодвинула чашку.

— Что случилось тут? Почему всем завладел князь?

— Ну, а как же?

Аныс вытерла руки подолом, присела рядом:

— Кто бы еще взял? Не я ж, не Ланкы с Варварой, не Мики. Как госпожа… Да тебе ведомо ли, что госпожа?…

— Знаю. На последнем ночлеге услыхала. Я ведь в Якутск ехала. Услышала — сразу решила: в Кыталыктах! Все равно по пути… Но ты рассказывай! Я так все знать хочу, будто всегда здесь была. Понимаешь? Почему повесилась Каменная Женщина? Как считают у вас?

— Проще простого это, Кыыс-Хотун! И объяснять нечего. Из-за хозяина. Как ушел он, исчез насовсем, да ограбил еще — золото выволок, одна осталась она, одна с черными мыслями. Я ведь прислуживала, видела многое, слышала. Как-то раз заглянула… Стоит на коленях перед иконой. Молится! Прости меня, господи, говорит. За что караешь? Я чуть не крикнула: «За Кыыс-Хотун!» А она сама: неужели за подлую девку… И всякое разное — на тебя.

— Вот как!

— Припадки у ней пошли… часто! Поняла, видно, что жить все равно ей уже не осталось.

Варваре говорит: «Свей из волоса конского веревку хорошую, толстую… ты, мол, умеешь, Варвара». «Зачем тебе?» Как взглянет… Ты же помнишь, как умела взглянуть — немеешь. Варвара свила. Она с этой веревкой в погреб, где золото прятала. Там и повесилась. Хоронили — хоть бы кто слезу обронил. Поверишь ли?

— Кто сказал, что золото взял Василий?

— Больше некому, Кыыс-Хотун! Не дурачок же мой, Беке… Он всего-то натворил, что амбар с зерном поджег. Признался мне, когда уходил. Хоть этим, сказал, отомстил за все Каменной Женщине. Он хороший, Беке. Где-то сейчас? Жду не дождусь.

— Дождешься, Аныс. Вернется. Если ждешь — вернется. Обещал вернуться?

— Обещал…

Дрова давно прогорели, суп не закипал — девушки о нем забыли. Обе с грустью смотрели в утоптанный глиняный пол, думая каждая о своем.

— Говоришь — больше некому? Почему?

— Так ведь тайну золота никто не знал. А ему Боккоя выдала. Я сама при том была, только не поняла. Вот уж кого мне жаль до слез, так это старушку нашу. Как сгинула ты, вся извелась. Во сне кричала. Себя кляла. Мол, скажи она тебе, где хозяйский клад, ты б с Василием убежала, жива была бы, счастлива. Умирать стала — приказывает: «Найди хозяина, приведи». Он в ту пору в соседнем наслеге скитался. Привела я его. Боккоя всего-то три слова — старый амбар, угол… И умерла. Я ничего не поняла. Ну, а хозяин умнее меня.

Нюргуна закрыла глаза. Как живая встала перед ней Боккоя — вечная хлопотунья, раба и наперсница Каменной Женщины. Ничего у нее не было своего — как помнит Нюргуна, о чужом пеклась. Это ее добрые руки выпестовали и Нюргуну. «Вечная память тебе, славная женщина, жертва могущественных Таскиных, вечная память тебе и любовь!..»

— Она тоже не верила, что ты погибла. Может, надеялась, что с золотом Василию легче будет найти тебя. Искал ли?…

Нюргуна не откликнулась. Откуда ей знать? Аныс истолковала ее молчание иначе.

— Вот и я так же думаю. Если б искал, отыскал бы! Зачем ему стараться. С золотом и без тебя обойдется.

— Ты, Аныс, все никак простить ему не можешь. Не пойму — чего?

— Как — чего? Да не будь его, вся твоя жизнь иначе решилась бы. Быть бы тебе наследницей, настоящей большой хотун. А так — имя одно. Как насмешка!

— Не расстраивайся. Нынче таким хозяевам, как Хоборос, не сладко. Беспокойно им. Царя сбросили — не за горами день, когда и их попросят убраться. Очень скоро случи-чится это, Аныс!

— Вижу, и ты расхрабрилась, как Беке. А заявись сюда князь Федор — что скажешь ему? У кого богатство, того и сила.

— Чужое это богатство! Награбленное!

— Известно, награбленное. Да не отнимешь.

— Верно, девка, толкуешь! — раздалось от порога.

Нюргуна и Аныс в смятении взглянули друг на дружку.

В юрту, тяжело отдуваясь, ввалился — плечистый тучный мужчина в фуражке с околышем.

— Князь Федор! — потерянно прошептала Аныс.

Нюргуна в упор разглядела вошедшего. Наслежный князь изменился мало. Может, прибавилось седины в бороде, да в полумраке юрты не разглядеть. Как умудрился подкрасться так незаметно? Не пешком же явился? Долго ли подслушивал?

— Не отнимешь… — повторил князь слова Аныс, по-хозяйски усаживаясь за стол. — Налей-ка чаю, девка. Вроде ночь, а такая духота.

Аныс покорно направилась к камельку, где на железном крюке висел остывший чайник.

— Значит, так оно и есть: явилась! Мне говорят, а я не верю.

Нюргуна удивилась: кто ее видел? Сама она в Кыталыктахе не видела никого.

— Ну, где была?

— Где б ни была, теперь я здесь.

— Ты что, дерзить надумала, что ли? Отвечай внятно и ясно. Я наслежный староста, тебе известно? Обо всех, кто приходит — уходит, по начальству должен докладывать. Посторонних в наслеге нам не надобно.

— Я не посторонняя. Я здесь жила.

— Да сбежала, как мать твоя когда-то. Какой вернулась — кто знает?

— Мать моя не убегала, ее принудили уйти. И я не по своей воле Кыталыктах оставила.

— Чья же воля была?

— Послушай, князь Федор.

Что ты все меня допрашиваешь? Пора уж и мне у тебя кое-что спросить.

Нюргуна старалась говорить как можно спокойнее. Голос ее окреп. Князь вздрогнул, и Нюргуна поняла, что не так уж уверен в себе этот самодовольный сытый человек, что за грубым напором он прячет досаду и растерянность, вызванную ее появлением. Не зря же так заторопился убедиться, действительно ли пришла она. Утра дожидаться не стал!

— По какому праву ты захватил землю и скот моей тети?

Князь набычил голову:

— Тебе, что ли, отчет давать буду?

— Именно мне. Ты захватил мою землю и скот.

Князь деланно захохотал.

— Ишь ты! Твое! Когда ж ты всем этим владела?

— Так ведь и ты не владел.

— Я прямой наследник Таскиных! Всем известно, что моя бабка была из рода Таскиных. Их род кончился, значит, добро их — мое!

— Я Таскина.

— Ты?! Да кто тебе сказал? Ты вообще неведомо кто. Кто твой отец, кто твоя мать? Ты же подкидыш! Подбросили тебя из другого наслега. Разве не знаешь? Разве покойница не говорила тебе об этом?

— Ты, князь Федор, когда-то и о моей матери на суде то же самое говорил. Всю жизнь одно и то же лжешь. А, князь? — Она чувствовала, что действует правильно, что каждое слово бьет князцу не в бровь, а в глаз — одутловатое лицо наслежного старосты побагровело. — Тот суд поверил тебе.

Да ведь это было когда? Нынче другие времена. В Якутске — слыхал? — ссыльные взяли власть. Скоро у таких, как ты, отнимать начнут, а ты все под себя гребешь. Слыхал, спрашиваю? — Да, он, несомненно, слыхал. Стал бы иначе выслушивать все эти дерзости от девчонки. — Любой в Кыталыктахе подтвердит, что я воспитывалась как дочь Хоборос Таскиной.

— Ас чего бы ей тогда тебя топить? А? Нюргуна помедлила мгновение, подбирая слова.

— Если б тетя хотела меня погубить, я б перед тобой не сидела. Не клевещи.

Князь заерзал на скамье. Видно было, что он не ожидал такого оборота. Такой Нюргуну он себе не представлял. Исчерпав все, что мог сказать в свою пользу, он решил зайти с другого конца.

— Ну, ну, ну! Нашла перед кем кулаками махать. Давай полюбовно. Я ведь, ежели разобраться, дядя твой. А? Давай мирно! — Он заискивающе улыбнулся. — Конечно, и ты наследница, кто спорит. Да ведь нужно было порядок в доме блюсти? Вот я и взялся… Ты где была? Никто не знал. Вернулась — владей. Но и мне кое-что полагается. А?

— Что же тебе полагается?

— Я так думаю: Нижний остров — весь мой. Ну, а Высокий — можно подумать. Половину Высокого, пожалуй, могу уступить. Подтаежный алас — это бабки моей, наследное. От пашни ты и сама откажешься…

— Ни от чего я не откажусь.

— Все заграбастать хочешь?

— Свое, законное — все.

— Не дури, девка! Давай полюбовно. Я и сам такой, ни с кем не делился вовеки. Но тут — дело другое! Давай полюбовно! Или еще лучше… — Он хлопнул себя по лбу. — Ну, конечно! Выходи за моего Федота, а? Вот это дело! Моя земля да эта земля… Я ж не вечен, мне на погост скоро. Все твоим станет. Какой хотун будешь! Федот-то мой — теленок. С ним сладить — раз плюнуть.

У Нюргуны в памяти всплыл сынок князя, по три года сидевший в одном классе. Вот он исподтишка дергает ее за косу. Вот по приказу попа тащит на бревно…

— Неужели твой сын до сих пор не женат?

— Не хотел жениться. Ни на ком! Все тебя ждал.

«Ври, да не завирайся, — усмехнулась Нюргуна. — Не хотят за дурака идти».

— Любит тебя! Любит!

— Я, князь, с Кыталыктахом и позавидней жениха найду.

— Найдешь чужого… как тетка твоя, наплачешься!

— Не твоя печаль.

— Значит, не хочешь полюбовно?

— Где ключ от теткиного дома? Мне жить негде.

— Смотри, девка. Раскаешься, что против меня… Не хочешь делиться — ничего не получишь! А заберешь — не жить тебе. Попомни!

— Ключ!

Князец грохнул по столу черным кулаком и вышел. Послышался стук колес. Аныс вскочила со скамьи. Лицо ее исказил страх.

— Зачем ты? Зачем так? Почему не бережешься?

Забыла, какой человек? Скрутит, изувечит, из-за угла застрелит! Бери, что дает. Не требуй многого! Не требуй!

— Успокойся, Аныс! Ничего он мне не сделает! Ты вот что… есть лошадь?

— Есть.

— Скачи, народ созови. Всех — слышишь? Всех, кто на Каменную Женщину спину гнул. Мики, Ланкы, других… Скажи: Кыыс-Хотун с ними говорить будет.

— О чем?

— Ну! Прошу тебя!

— Ладно.

Аныс решительно сунула ноги в сапоги, повязалась платком. Хлопнула дверь.

И вот они стоят перед ней — люди, которых из года в год мучил беспощадный род Таскиных. И не думала Нюргуна, что их так много. Вот Мики с Олексас и Нюкусом — как они улыбаются, сразу видно: рады, что она жива. Вот Тихон, за которого Нюргуна писала жалобу. Мастер, отливший для нее серебряные украшения… А еще больше таких, кого Нюргуна и вовсе не знает. Все они разные: кто здоров, кто болен, кто молод, кто стар, но что-то общее землится на лицах. Нюргуна понимает, что это такое. Это страх за себя, за своих детей. Несмываемый страх давно прилип к этим лицам, и очень непросто его смыть. Он кладет свою черную тень на робкую надежду, осеняющую порой их простые черты.

Нюргуна шагнула к землякам. У нее пересохло горло.

— Дорогие люди Кыталыктаха! Все вы знаете меня, кто забыл — пусть вспомнит…

Я, Нюргуна Таскина, Кыыс-Хотун, выросла в этом доме, без отца, без матери, в чужих недобрых руках. Но так вот сейчас получилось, что я стала единственной наследницей Кыталыктаха. Пусть князь Федор не лжет, он не имеет на Кыталыктах никакого права. Вы это знаете и подтвердите где угодно. Я была далеко отсюда, прошла много дорог, видела много людей. И совсем недавно я встретила одного очень умного, справедливого человека. Вам он тоже знаком. Это Иван Иванович, бывший сударский. Он передает вам привет. Много, много он рассказывал мне о себе, о своих друзьях, что они делают, чего хотят. Это лучшие люди, а хотят они счастья всем людям. Только тот имеет право на землю, кто сам работает на ней, сказал он. И я отдаю вам Кыталыктах! Владейте им, пашите, косите — для себя, для ваших семей. Разделите по справедливости землю и скот и — владейте! И защитите, если кто вздумает отнять. Не бойтесь никого! Вас много. Не вы, а вас должны бояться, хотя никому вы и не грозите. Не поддавайтесь на уговоры и посулы, не предавайте друг друга. Будьте счастливы!..

Широкая спина Ланкы мерно покачивается в такт лошадиной рыси. На ухабах подскакивают дрожки. Но Нюргуна не чувствует этого. Перед глазами — вчерашний день, с рассвета до заката. Ох, какой же это был день!

Когда крики радости поутихли, Нюргуна предложила выбрать комитет по разделу. Так учил ее Иван Иванович. «Один человек, — говорил он, — никогда не сделает такое дело правильно».

Председателем стал Мики. Очень толковым председателем. Как будто всю жизнь только этим и занимался. Никто не спорил с ним, потому что Мики хорошо знал, что у кого есть и сколько кому требуется. Все получили свое: и молодежь, и старики, и вдовые женщины. Как сияла Аныс!

— Помнишь, Кыыс-Хотун, как ты маленькой обещала мне землю?

— Я ничего не забыла, Аныс!

Дали участок и Нюргуне. Вокруг господского дома. Вместе с ним. Нюргуна взяла для матери. Хватит ей горе мыкать на чужой стороне.

— В этом доме, — сказала, — школу откроете. Когда учителя пришлют…

Хотела сказать: «Когда Василий Макарович приедет», да язык не повернулся. Где-то он сейчас?

Ну, а потом зазвенели пилы, застучали топоры. Много понадобилось вдруг колышков, вешек — межевых знаков. Долгая это была работа, сладкая. Со слезами радости на ресницах. Черными псами шныряли среди людей прихлебатели князя Федора. Сам он только взглянул на дележ и ускакал. Ничего не сказал. Зато прихвостни его так и шастали там и сям, роняя полные злобы слова:

— Чужое берете! Подавитесь!

— Грабеж среди бела дня!

— Попомните: перегрызетесь!

Никто не слушал их, не обращал внимания…

Покачивается спина Ланкы… Как два года назад. Только тогда он вез ее на смерть, а теперь — в Якутск. Новая жизнь впереди.

Что это будет за жизнь? Невозможно представить.

Аныс, провожая, заплакала:

— Увидишь Беке… скажи: жду его. Увидишь, наверно…

Вот и Ланкы тоже. Нет-нет да и обернется:

— Беке, Кыыс-Хотун, отправь домой! Нынче у нас земля своя… Холить надо ее!

Обещает Нюргуна, да не верит, что встретит Беке.

Огромен мир. Широка земля, высоко небо, длинны реки, бескрайни моря. Но человек не песчинка. От него самого зависит, затеряться ли ему, быть подневольным или свободным. Что б ни случилось, Нюргуна рабой не будет. Она — Кыыс-Хотун.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.