2


Впервые решение было таким нелегким. Раньше в своих отношениях я всегда доходила до той грани, когда расставание кажется совершенно логичным и естественным, когда проходят все чувства, когда теряется любой смысл быть вместе.

Но на этот раз все было не так. Как уместить в голове столь противоречивые доводы? Да, я люблю этого человека. Да, я бы не хотела быть ни с кем другим.

Но! И после этого "но" какая-то часть души, блуждающая жестким комком в глубине тела, где-то между грудью и горлом, сжимается и не дает выдохнуть. Но. Я хочу уйти. Я хочу никогда больше не видеть ее. Я не могу больше. Что это? Как разобраться в себе? Прежде, чем принять решение, я хочу понять — почему? Какие причины? Это чувство — как давление ультразвука на барабанные перепонки — неслышно, но — вот, смотри же — кровь течет из ушей. Напряжение.

Такие близкие еще полчаса назад, мы моментально оказываемся на расстоянии многих световых лет друг от друга. Любая искра сразу же приводит к мощному взрыву, каждая фраза может оказаться поводом, зеленой сигнальной ракетой, оповещающей о начале атаки. Чувствую себя не атакующей. Наоборот. И мои защитные укрепления слабы. Я почти безропотно сдаю позиции, как новичок в шахматной партии с опытным гроссмейстером.

В голове безостановочно идет внутренний диалог, в котором я спорю, объясняю, пытаюсь найти компромисс, защищаюсь, уклоняюсь. Безмолвная война, игра теней в пустом театре. Но, по законам любой войны, рано или поздно наступает истощение. Одни и те же взаимные упреки. Сначала высказываемые, теперь плавающие в ведре молчания, как утопленные котята.

Было бы неплохо стать одной из тех спокойных и уравновешенных человеческих особей, для которых поводом к внутренним конфликтам может являться только что-то настолько явное, насколько может быть явным поезд, несущийся на тебя, к рельсам привязанную, гудящий во всю мощь. Но у меня нет волшебной палочки, при взмахе которой я бы утратила всю свою "патологическую гиперчувствительность", как Женька называет мою реакцию на окружающий мир. Ссориться — не выход, не обращать внимание на настроение близкого человека я не умею, во время конфликтов совершенно теряю способность к сосредоточению, все обыденные дела превращаются в суетливые попытки, в пародию на деятельность.

Я теряю себя, качаясь на дурацких скрипучих качелях: туда — сюда. Молчание — взрыв, уступка — сопротивление, счастье — отчаяние. Может быть, она ждала от меня какого-то шага навстречу, какого-то возражения, нежелания расходиться? Я сама, зачастую, могла сказать что-то только для того, чтобы услышать опровержение, горячее возражение. Может быть, дело во мне?

Это как перемолчать всего лишь одну секунду, одну-единственную секунду…

Как жена, опоздавшая на семейное торжество по поводу, ну, пускай, семилетия супружества (семь — кризис, напророченный занудами-психологами) на полушутливым тоном заданный, но со скрытой, выявляющейся только к концу фразы, угрозой вопрос мужа: "Слушай, а почему ты так поздно, уж не изменяешь ли мне, дорогая?" замешкаться с ответом, сочтя и ответ-то сам нелепым, уж до того абсурден вопрос (опоздала, спешила, очередь у парикмахера, потом в ювелирный, забирать заказ, любовно выбранный в итальянском каталоге портсигар, да еще гравировка, да пробка на обратном пути, а мобильный сел минуты за три до внезапного затора, и гроза, первая в этом году, так некстати все, так некстати, но ведь семь лет уже вместе, и не как многие, давно превратившиеся в мебель друг для друга, а любя, любя…), и улыбнуться, поднять глаза, а он почему-то смотрит в стену и мимо, и так сдавленно: "И я тебе…"

— Что? — и вся эта спешащая, праздничная внутренняя волна навстречу — бух! — о стену, сначала — первая секунда: "О чем это он?" потом: "Он мне — что?! Он изменяет мне?"

— У тебя есть другая? — ртом с внезапно исчезнувшим сначала смехом, потом словами, потом и воздухом.

— Да.

Это потом выяснится, что он и не собирался ничего рассказывать в годовщину свадьбы, что он просто выпил сначала с ней, с Той Самой, закатившей, кстати, именно сегодня первую за время их полуромана (можно ли романом назвать встреч десять — пятнадцать?), а прошло всего-то месяца четыре, истерику по поводу жены. Дура-девка.

А еще он шел домой и думал, что пора бы и прекратить эту ненужную, в общем-то, связь, и младше ведь на четырнадцать лет, совсем зеленая девчонка из отдела продаж, и интерес к ней угас уже после второго раза, ну — третьего, и рисковать нет ни малейшего смысла, да это, в общем-то, первая любовница за все время… а жена… Нет, никуда не подевались чувства, ну, конечно же, не так, как в медовый месяц, но семь лет уже, и все в порядке. И люблю ее. Нужно прекращать эту связь дурацкую к чертовой матери, до добра не доведет, ей богу…. А, вдруг, и она тоже? Нет! Она не может! А почему не может? Задерживается периодически, кстати, вот и сегодня… Ее нет уже два часа, телефон не отвечает. Нужно задать ей прямой вопрос, когда придет, застать врасплох. Может быть и ее кто-то не отпускает домой, брр, требует развестись? Нужно будет спросить и все! А пока выпить коньячку. И еще. И еще, ну сколько можно ждать ее? Неужели не позвонить? А вдруг с ней что-нибудь случилось? Лимончик. Еще рюмочку. Так и спрошу, и если отведет глаза, значит — точно. Все они такие, вон Левке его Ленка полгода лапшу на уши вешала про регулярные командировки, пока он этих голубков не встретил в китайском ресторане. Убью, если так. Нет, разведусь без разговоров. О, поворот ключа в замке. Явилась. Я не пьян, просто резко встал, вот и шатнуло.

Они, конечно же, развелись сразу же после годовщины, как и предсказывали всезнающие психологи.

Мысли гремят в голове, как несколько железных гвоздей в огромной кастрюле. Душа от воспоминаний, сомнений, бесконечных "а если бы?" стирается в порошок, в какао-порошок, сладкий, но оставляющий горьковатое послевкусие (душа сладко-горькая, но бывают и кислые души, и соленые от слез, и острые, жгучие…).

И я не чувствую себя ни в достаточной мере эмоционально зрелой, ни мало-мальски умной, чтобы спокойно решить свои проблемы самостоятельно, чтобы навести порядок как в душе, так и в голове. Порядок в душе, — звучит смешно, но хаос, непоследовательность, мешанина эмоций — это как звучит?

Мы взрываемся и успокаиваемся. И во время затиший мне иногда становится очень остро жаль нас. Таких вспыльчивых, максималистичных, не умеющих по-настоящему ни терпеть, ни любить, ни уважать пространство Другого Человека.

Напряжение, подавленное, загнанное внутрь однажды, дважды, трижды, все равно выплескивается наружу в самый неподходящий момент, когда очевидно, что повод ничтожен. Разбежавшись по углам, мы начинаем скучать друг по другу…

"Пожить пока отдельно". Не предполагала, что это так сложно.

Тоска — это зверь, это — хитрое, коварное животное. Или вирус, размножающийся с бешеной скоростью в благоприятной атмосфере. Например, в сумраке, или в одиночестве, или на улице, вне зависимости от погодных условий, или в кинотеатре — прямо в самый захватывающий момент обрушения на многострадальный КиноНьюЙорк обломков Статуи Свободы, или… В любой обстановке вирус тоски, соскученности, пронзительной грусти, химической, физической нехватки…

Казалось, разум добросовестно вырыл широкие окопы и установил прочные металлические решетки по периметру. И вроде бы живешь, и идешь куда-то, и говоришь по телефону исключительно бодрым и жизнеутверждающим голосом.

Но зверь-вирус хитрее — он находит узкие лазы, роет подземные норы, запускает через решетку воздушных змеев. Звук мелодии, запах сигареты, да, просто, — ни с того ни с сего — картинкой-образом, например, из одного вечера пару недель назад: ее профиль — так близко-близко, поворот головы, глаза… Мы, валяющиеся на кровати, моя рука не хочет выпускать пульт телевизора, ее рука… Почему — "ее"? Это ты, я перехожу на прямой диалог, говорю с тобой, рассказываю, какая это тонкая пытка, не видеть тебя. Добровольно отказаться от того, чтобы быть сейчас рядом, ты, ты везде, внутри и снаружи, закрываю глаза и вижу, как — это было так недавно! — твоя рука аккуратно изымает этот дурацкий пульт из моей, поворачивает меня… Твои губы приближаются, взгляд серьезен, ближе, миллиметр, слияние…

И всё — всё: звуки, запахи, ощущения, чувства — моментально нападают резким броском из укрытия — и всё острее, чем тогда, когда это происходило наяву, ярче в сотни раз, еще бы, тем этот вирус и опасен, что умножает извлеченные им из памяти недавнего прошлого моменты "мы были вместе" на "теперь мы врозь".

И если в первые дни расставания память угодливо подсовывала разгневанному, или обиженному, или просто уставшему до полного изнеможения сознанию все самые негативные, самые обидные отрывки разговоров, самые режущие ухо — а и у памяти есть слух и зрение, да и прочие органы чувств у нее есть — интонации, самые резкие жесты, то после, немного спустя, начинается форменное издевательство над психикой.

Все плохое прячется глубоко в подкорку, и на поверхность — близко к сердцу — медленно выбираются ростки лучшего, что было с нами. Через несколько дней — это сад, поросший яркой зеленью, дубы-колдуны и елки-палки. И этот сад прошлого, лучшего прошлого, общего, такого недавнего, шепчет свои песни сожаления, тоски, ревности, страха, любви, нежности, вожделения…

И начинается война. Памяти с памятью, доводов с доводами, чувств с чувствами. Мои и не мои звонки… Провокации. Надежды. Разочарования…

Безостановочная карусель переживаний. Расставаться, оказывается, очень тяжело, а я и не знала. Ее звонок.

— Алло.

— Да? (Как я соскучилась по ее голосу, а зачем она звонит? Зачем?)

— Ну, ты как? (Что ответить на этот вопрос? Плохо? Нормально? Никак! Как я могу быть, если что-то во мне непрерывно катается по полу и воет?)

— Ничего, а ты?

— Тоже. (На фоне, театральным задником — шум машины, едет куда-то, интересно — куда? Может быть, только мое "что-то" так переживает наше расставание? Может быть, только со мной творятся такие странные метаморфозы психики?)

Молчу. А что сказать? Да, я безумно скучаю, да, все эти заезженные банальные фразы, повторяющиеся уже столько раз в жизни человечества, что их пора бы стереть как девальвирующиеся до самого пустого звука речевые обороты: мне плохо без тебя, я без тебя не могу, я подыхаю тут без тебя, слышишь?

— Чем занимаешься? (Она что, издевается? Давай еще обсудим погоду!)

— Так, дела…

— Я тебя отвлекаю? (Ее вопрос вызывает горькое разочарование, раздражение от того, что она звонит не сказать, а услышать. Словно торговцы: а вы скидочку вот тут, в газетке, обещали, ага, вот же, написано-тридцать процентов. Не-е-ет, не двадцать. Она ждет от меня чего-то. Сдачи? Капитуляции?)

— Нет, — короткая усмешка, она, безусловно, почувствует иронию, — Не отвлекаешь.

— Мы ведь не расстались? (Мозг выдает один звук: оооооооо! А что мы сделали? Если она в одном конце мира, а я в другом, и эти концы на двух половинах Земли, которая мало того, что треснула и распалась, но и разлетается на составные с космической скоростью. Что мы сделали, черт побери, если не расстались?!)

— Не знаю. Мы "живем пока отдельно". (Выделяю мысленные кавычки интонацией, означающей "такой вот идиотизм, сами придумали", немного обвиняюще интонацией, все-таки, хотя обещала же себе сдерживаться).

— И как тебе живется отдельно? (Мне хочется бросить трубку, мне плохо живется, но я понимаю, что где-то в глубине души я рассчитывала на чудо, на внезапное волшебство, в мгновение ока трансформирующее ее сознание, душу, отношение. На то, что она позвонит, или, лучше, приедет не с вопросами, а с ответами. Не со сложенными в выжидающем жесте на груди руками, а с открытыми. Чтобы обнять. И сказать мне: "Все теперь позади, малышка, я все поняла, мы никогда-никогда больше не расстанемся, потому что ты самое-самое дорогое для меня в мире… Никогда-никогда… Самое-самое…")

— С трудом, но я привыкаю.

— Это твой выбор — привыкать жить друг без друга. (Снова обвинение, пусть не агрессивное, скорее, констатирующее, но обвинение).

— Знаешь, — решаю как-то резюмировать свои внутренние звездные войны, — так ничего не получится.

— Как?

— Проблемы не решаются. Я не знаю, что отвечать на твои вопросы. Мне плохо без тебя, я скучаю, но совершенно не знаю, что делать дальше.

— Я тоже скучаю. То напряжение, которое было в последнее время между нами… Я думала, побыть в одиночестве — это выход.

— Возможно.

— Я очень хотела тебя услышать. Невыносимо.

Молчу.

— Я люблю тебя.

— Я тебя тоже люблю.

Молчит.

— Пока?

— Да, до свидания, — грустно соглашается она. Мы в тупике. Такие взрослые, умные и любящие. В тупике, который имеет свое название: "пожить пока отдельно".

* * *

Некоторые умозаключения расползаются по душе, как крупные тараканы, а поскольку, тараканий бег быстрее человеческой реакции, то отлавливать эти пакостные мысли чрезвычайно трудно. И, как ни крути, приходится давить. Сапогами. Вот такая картинка: моя душа, сапоги и тараканы-сомнения. "Она удачно избавилась от меня". "Она освободила себе пространство, чтобы развлекаться, как ей удобно". "Ей совершенно безразлично, что мы расстались". Ну и далее по тексту. Пока нога топчет одну мысль — одного тараканчика, остальные уже мало того, что разбежались, но уже, судя по всему, успели удачно совокупиться, молниеносно выносить и безболезненно родить потомство. Брр. Отвлекаться?

Дворники елозят по стеклу машины, размазывая грязь вперемешку со снегом, дождем, брызгами от проезжающих мимо гудящих металлических коробочек, тусклый бессолнечный свет, серый, медленно гаснущий. В такую погоду темнота — спасение для города, в котором, как в захламленной квартире, если выключить электричество и зажечь свечу, то почти не видно ни беспорядка, ни пыли. Дворники тихо скрипят, и с каждым их поворотом скрип становится все невыносимей, как будто какое-то неприятное, короткошерстное животное маленькими острыми коготками впивается все глубже, влезает под кожу где-то в районе груди или горла. Меня начинает подташнивать от серии подобных ассоциаций, но все попытки отвлечься — глазами, ушами, мыслями ни к чему не приводят.

Люди у мигающего зеленым светофора быстро перебегают дорогу, серая гадость, колко и мокро метущая с неба в их лица, заставляет передвигаться быстрей и сосредоточенней, мальчик в оранжевой куртке с гигантским капюшоном, практически закрывающим лицо, проходит в нескольких сантиметрах от машины, поскальзывается, неуклюже опираясь на капот, поворачивает голову, и, столкнувшись со мной взглядом, вдруг улыбается, шепчет губами: "Извините" и разводит руками в стороны, потом поднимает их к небу, мол, чего тут хотеть, в такую вот мерзкую погоду. Я пожимаю плечами в ответ, улыбаюсь ему, и ком напряжения откатывает. Это скоро кончится, и будет весна. И Женька тоже закончится во мне, и начнется что-то другое. Но как же дотерпеть, дотянуть, изжить временем все это?

* * *

Получается, как будто два тоннеля в голове: один внешний, куда можно перенести внимание, сурово занятое чем-то посторонним: работой, разговорами… Книги, кино, театры и прочие "мертвому-припарки" помогают с осечками, далеко не всегда. В этом тоннеле, вроде бы, ты — нормальный человек, вроде бы, и смеешься, и обсуждаешь с полной самоотдачей слухи о деноминации, к примеру, или о количестве жертв очередного землетрясения в Китае, но стоит только на секунду — шарк в сторону — и велком, в параллельный тоннель сознания. Адовый. Наполненный мыслями о нас.

Город — сплошные ловушки. В этой кофейне мы завтракали, на этом светофоре мы целовались, тогда был дождь, пробка, в которой мы простояли три часа, и пели в машине хором старую советскую попсу, музыка — вся — становится знаковой… Вот, казалось бы, еще пару недель назад на эту дурацкую банальную песенку, звучащую из каждого утюга, внимание бы даже не покосилось, если только с целью презрительно фыркнуть, теперь — нет, цепляет каждое слово. Весь мир в унисон поет в уши, тычет в глаза, швыряет под ноги навязчивое напоминание о том, что — все… Что эти воспоминания стали прошлым, а принимать эту мысль никак не хочется, просто невозможно ее принять.

Вот же мое настоящее, сейчас, здесь, бред какой-то, кошмарный сон, картины Сальвадора Дали, нет, Иеронима Босха наяву. Множество гномообразных фигурок серых, бежевых, мертвоватых цветов, создающих не просто одиночество, подчеркнуто непричастное одиночество, но — больше — вакуум. Как будто в душу засунули шланг от насоса и выкачали весь воздух, а возможность вдоха перекрыли. Открываешь рот и бесполезно.

Хочется заснуть и проснуться с новой головой, с промытой самым сильным напором кристально чистой воды душой, с холодным и спокойным сердцем, сосредоточенной, доброй и открытой. "Отнесись к этому, как к гриппу, — шепчет внутренний аналитик, — ты же знаешь, что пройдет время, и с этим самым временем неизбежно пройдет и все остальное". Но как его пережить, переждать? Хочется немедленно сделать монтаж. Большими ножницами аккуратненько подцепить ленту жизни ровно за день до знакомства — чик, стригануть ловко, щелкнуть для пущего бахвальства ножничками, сверкающими на солнце, щелк — еще раз — ровно в день расставания. И волшебный клей, не оставляющий следов, чтобы память, скользящая по этой ленте, не спотыкалась на рубце. А, если оставить кусочек, например, счастливого дня, а их было так много… Нет, начисто! А как же..? Становится жаль.

Нелепая история, ведь по общепринятой логике, если два человека любят друг друга, если в одиночестве они страдают, если каждый день — издевательство над психикой, а ночь — изощренная пытка памяти тела, то почему же они не вместе?

Да по кочану! Потому что эти замечательные двое не умеют ни терпеть, ни сдерживаться. Потому что больше всего на свете они любят свое эго. Или их любовь не настолько сильна? Или они вообще не любят друг друга? Тогда почему же так больно?

Мы встретились. Пять дней непрерывного бегства от. Мы сидели в ее уютной машине и пытались спастись. Темно-синяя ночь, прищурившись, внимательно слушала, недоверчиво покачивая огромными редкими ресницами черных веток. Иногда она закрывала глаза — лунный свет — и ветер, ветер перемен, уносил последние зимние тучи туда, где никто не обратит на них никакого внимания, не будет провожать их так, как я, с мстительной усталостью.

— Возвращайся.

— Не могу.

— Почему? Ты не любишь меня? Не хочешь быть вместе? — Женька знала ответы на оба вопроса, но эти ответы совершенно ничего не решали, ни "люблю", ни "хочу" не были самодостаточны для нас.

— Знаешь, — и тут я начала понимать, что же так меня мучило и донимало все это время с момента нашего почти — расставания. — Помнишь ту ночь, когда я плакала? Ну, последнюю нашу?

— Когда ты меня не разбудила?

— Да, — перед глазами снова возник этот момент: лежу за ее спиной и плачу от… от чего? — Я очень хотела тебя разбудить, мне просто невыносимо, до скручивания души в спираль, хотелось, чтобы ты меня обняла, успокоила… Но я понимала, что, сделав это, ты не вникнешь… Нет, не так! Мне хотелось почувствовать, что мы вместе по-настоящему, глубоко, серьезно. Я знала, что ты, не просыпаясь, повернешься. Погладишь меня. Обнимешь. Но мне хотелось другого. Никакие слова, никакие объятия-поцелуи, никакой секс не дал бы мне это ощущение глубины и единства, неодиночества в тот момент, понимаешь?

— Не совсем, но пытаюсь, — она, действительно, очень внимательно слушала меня, и я, в сотый раз, подумала о том, что это — обидно и нелепо: уйти — чтобы тебя слушали, замолчать, чтобы просили сказать о том, о чем ты так безрезультатно пыталась разговаривать, когда мы еще были не врозь.

— В тебе есть Настоящее, я это знаю, я это видела и вижу. Сейчас, подожди, — перевожу дыхание и пытаюсь собраться с мыслями, но они не слушаются меня, разлетаясь белыми мотыльками в разные стороны. — Я искала в отношениях именно это. Можно спать с поверхностным человеком, дружить даже, можно быть, формально, прекрасной парой, поддерживать друг друга, тусоваться, смотреть телевизор, говорить о работе и обсуждать друзей, варить кофе, жить вместе, но при этом каждый остается абсолютно одиноким.

— Мы… Лил, ты же сама говорила, что мы и так одиноки. Что ты даже любишь свое одиночество.

— Да, но я сейчас поймаю мысль, подожди, — я цепляю сачком одного из мотыльков и продолжаю, — Вот, твои родители, твои бабушки и дедушки… Им же удалось, прожив вместе десятилетия, сохранить потрясающе бережное и уважительное отношение друг к другу.

— Да, — кивает она, нам так проще, на примерах, с картинками.

— И у них тоже были трудности, конфликты, непонимания, увлечения, усталость взаимная. Но, тем не менее, они ценили что-то такое… Главное. Вот наш секс, — перескакиваю я на другой наглядный пример, замечая, как выражение ее глаз становится еще более заинтересованным. — Ведь непонятно, почему он — такой. Ведь дело же не в технике, не в эмоциях, не только в них, да? Ведь мы же были влюблены и раньше — в других. И… Я не знаю, но ведь есть что-то особенное, совершенно другого качества что ли?

— Да, — ее взгляд направлен куда-то вне, как будто она быстро перелистывает свои воспоминания. — У нас такой секс, которого всегда хотелось. Относительно которого все остальное — просто… — она долго подыскивает слово, — пустота после. Когда после секса хочется отвернуться, отодвинуться. Или просто — ничего не хочется. А у нас все не так.

— Да. И то же самое во всем. Когда понимание — с полуслова. Когда — ценно. Когда — выше всего. По-настоящему, понимаешь? А мы погрязли в поверхностном. Как если бы мы владели пятнадцатью языками, но общались на фене. Ботали. Отложив в сторону весь изысканный лексикон. Это обедняет нас. Ведь хочется возвышать, беречь именно глубину, ведь с другими она попросту невозможна. А мы уничтожаем друг друга.

— Да, я понимаю тебя, — ее лицо приближается, изредка освещаясь светом фар проезжающих машин. Я думаю, насколько же для меня стала родной каждая черточка ее лица, насколько близок мне этот человек, и чувствую, как эта мысль режет меня тонким ножиком. С закруточкой режет.

— Я не хочу так, как раньше. Ты или Моя Настоящая, или иллюзия. И мне легче быть одной, чем наполовину вместе, чем чувствовать постоянное разочарование в нас, чем барахтаться на поверхности. Поэтому я не спешу.

Мы долго молчим, целуемся под грустную мелодию, услужливо подсунутую радиоволной, мы в этот момент — настоящие, и все, что происходит с нами — не иллюзия. Я вышла из машины и впервые за все эти дни почувствовала, что понимаю, что происходит. Я люблю. И у нас есть реальный шанс жить вместе долго и счастливо. Если только мы захотим измениться. И, все же, есть какая-то иллюзия, какой-то недостижимый идеал отношений, который мешает мне принять реальность со всей ее жизненной "феней".

Я все еще не могла отпустить Киру. Если речь зашла об иллюзиях, то значит — Кира. Как распространители пищевых добавок ходят со значками на груди: "Хочешь похудеть, спроси меня — как?", так и я могу гордо носить огромный кругляш: "Хочешь утонуть в иллюзии, спроси у меня — как?"


Загрузка...