13 апостол

Пролог. Пассажир Человеческой Скорби

Рождение в Час Длинных Теней

Его назвали Филипп. Родился он под холодным, оскорбительно ярким январским солнцем, в том самом часе, когда земные тени длинны и беспощадны, словно указывают каждому на его неизбежный конец. Солнце было, но его тепло застряло где-то на полпути, между небом и землей. И люди, кутаясь в теплые одежды, неторопливо, как сонные мухи в сиропе, продолжали свой путь к могильному камню.

Отец Филиппа, Сергей, был человеком факта. Врач скорой помощи, он привык иметь дело с плотной, липкой реальностью: переломами, кровью и внезапно- пошлой остановкой сердца. Он верил только в то, что можно потрогать, зашить или прижечь.

Мать Фили, Елена Витальевна, была существом из другой материи. Тонкая, нервная, и обладающая той самой болезненной, прозрачной красотой, которая всегда пленяет мужчин и предвещает скорый уход. Она всегда верила в звуки и тени, в невидимую ткань, из которой соткана душа человека. Она дала Филиппу имя, похожее на звон серебряного колокольчика, и всегда старалась вселить в него эту свою странную, немузыкальную веру в невидимое.

Прощание у Бездны

Когда Филиппу едва исполнилось шесть, в доме вдруг начали появляться иконы. Мама, своими тонкими, дрожащими пальцами, клеила их на дешевый двусторонний скотч прямо на обои в комнате. Когда родителей не было дома, мальчик украдкой заходил в мамину комнату и разглядывал старцев и женщин, в образах. Они, молча, взирали на него с какой-то странной грустью, как будто слегка и за что-то осуждали. Он поеживался, тихонько прикрывал дверь и в очередной раз давал себе слово, больше никогда не открывать дверь в эту комнату. Но каждый раз, ведомый каким-то непонятным желанием, нарушал клятву и тайком пробирался обратно, чтобы вновь взглянуть в глаза старцев на иконах. А потом, случилось то, после чего Филипп, навсегда перешагнул через свое беззаботное детство.

Он стоял в дверном проеме. В тусклом, желтоватом свете стоваттной лампочки под потолком, Филипп увидел свою маму. Та стояла на коленях перед стеной, с иконами, приклеенными на тот самый нелепый скотч. Её голова была склонена, а тонкие плечи время от времени слегка вздрагивали.

— Мама, — прошептал он, и голос его прозвучал в тишине пронзительно и неуместно. — Что ты делаешь? Ты разговариваешь?

Елена вздрогнула, но не сразу обернулась. А, когда она повернулась, мальчик увидел ее бледное и изможденное лицо и лишь глаза горели неестественным, прозрачным светом.

— Да, Филечка, — ответила она тихо. — Я разговариваю.

— С кем? — Филипп подошел ближе, хмуря лоб. — Стены не отвечают. Иконы — это ведь просто дерево и краска. Папа говорит, И папа говорит, что Бога нет.

Елена кивнула, и на глазах её выступили слезы, которые она не стала вытирать.

— Твой папа, Филя, верит в факты. А я… я разговариваю не с деревом. Я разговариваю с тем, что внутри. Со своей душой.

— С душой? — мальчик непонимающе моргнул.

— Да. Люди, Филя, обращаются к Богу не потому, что верят в бородатого старика на небесах. Они обращаются к тому страшному, правдивому судье, который сидит у них в сердце. Бог — это наша совесть, Филя. Это та часть тебя, которая знает всю твою грязь, всю твою слабость и всю твою низость.

Елена опустила глаза на иконы.

— Вот почему я молюсь перед ними. Потому что мне нужно куда-то выложить все то, что годами терзало меня: свою пошлость, свой стыд и свою невыносимую, проклятую гордыню. Эти иконы — это просто зеркала, Филя. Я смотрю в них, и они показывают мне не Бога, а меня саму, самую скверную и лживую. И я прошу у этой себя прощения.

Елена протянула к нему дрожащую руку и притянула его к себе, обнимая с той отчаянной, предсмертной силой, которая всегда граничит с истерикой.

Сейчас ты не понимаешь этих слов сыночек. Но придет время и ты всё обязательно поймешь.

— Сейчас ты не понимаешь этих слов сыночек. Но придет время, и ты всё обязательно поймешь. Ты спрашиваешь, зачем люди молятся? Они молятся, Филя, потому что они боятся тишины собственной души. Они боятся остаться наедине с этой правдой! Немая душа Филя, хуже чем молчаливое согласие. И мой Бог, сынок, это Бремя Осознания. И я оставляю это Бремя тебе.

Она прижалась к его волосам, и Филипп чувствовал, как её лихорадочное, болезненное, но такое приятное тепло смешивается с её слезами.

— Запомни, — прошептала она, и это было последним, что он запомнил о её вере. — Молитва — это не просьба. Молитва — это признание в собственном бессилии и Долге. И это, сынок, единственное, что спасет тебя от пошлости этого мира.

Филипп не понял слов, но трагическая, невыносимая правда её чувства вошла в него, как острый осколок стекла входит в его сердце. Он вдруг ясно понял, значение всего сказанного. Словно пелена спала с глаз. Он понял что мама, молясь, страдала. И что страдание — это и есть единственная, подлинная связь с Богом.

Он обнял её в ответ, и очень сильно постарался не заплакать в этот момент.

В этот вечер маленький лекарь душ принял на себя первую, невыносимую ношу — ношу материнского отчаяния.

Ненависть к Телефону

Это была не просто болезнь, это было чудовищное, незримое предательство всей его плотной, упрямой реальности. Сергей, врач-практик, оказался перед невидимым врагом, которого нельзя было зашить, нельзя остановить скальпелем. Его мир внезапно дал трещину, и в нее хлынул хаос.

В эти последние дни, когда Елена, тонкая, болезненная правда его жизни, которую он так сильно любил — медленно угасала, Сергей впал в лихорадочное отчаяние. Он был огромен, неуклюж, с небритым лицом и глазами, полными страшной, загнанной тоски.

Когда боль спадала, Елена ненадолго впадала полусонный транс, он, прикрыв за собой дверь, тихо шел на кухню, где начинал свой крестный поход по телефонным трубкам.

Он звонил друзьям, коллегам, знакомым. Тем, кого он спасал от пьянства, тем, кого вытаскивал из аварий, всем тем, кто теперь купался в богатстве и покое. Он звонил, и голос его был полон унизительной, кричащей надежды.

Dialogus Inter Prometheum Et Hephaestum

Неистовое пламя, яростно ревело в горнилах. Воздух был черен и густ, словно запекшийся жир, пропитанный серой и металлическим потом.
Приземистый Гефест, невесомым в руках своих молотом, колдовал на гладкой, почти зеркальной наковальне. Широкое лицо на удивление было красивым и мужественным. И под слоем копоти и вечной угрюмости казалось было высеченным из камня.
Трррах!
Молот с силой опускался на раскаленный прут. У наковальни, с каждым ударом раздавался нечеловеческий стон. Красное железо соглашалось придать себе любую форму, кою пожелал бы творец.
БУМ!
Удар! За ним снова! И еще один.
Каждый лязг — будто эхо в сердце. Разбитое и оскорбленное…
Гефест тяжело приволакивал свою окаянную хромую ногу, то и дело, пытаясь сменить неудобную позу. Артрит давал о себе знать, не в самом приятном свете. Наконец, окончательно устав и отбросив молот Гефест с легким стоном присел на древесную колоду.
Он закрыл глаза и тот час же, воспоминания словно дым с яблонь, начали сполохами пробуждаться в его голове в голове:
Падение. Скорость. Ужас. Небо уходит, земля приближается. Скоро придет Боль.
Океан. Тишина после грохота. Холодная, спасительная влага.
Две тени склоняются над его изувеченным телом.
Эвринома. Глаза — будто морская бездна.. Руки — прохладные, как вода ручья на самом дне. Русалка, что заточена в морском обличье. Утешение.
Фетида Степной ветер. Запах травы и свободы. Нянька. Дочь самого кентавра Хирона. Выйдя за смертного родит Ахила…
Дверь распахнулась. И в кузницу ввалился Титан Прометей.
Не тот величественный философ! Пьяный ужас. Титан шатался, в глазах — боль и слезы. От него разило нектаром (самого низкого пошиба) и Титан был околдован обреченной, совершенно безнадежной наглостью.
— Гефест... старик... — Прохрипел Прометей, опускаясь на колено, как куль с пшеницей.— Только послушай меня…
Гефест отшатнулся, встав с колоды, хромая схватился за молот.
— Не подходи, Титан! От тебя воняет предательством и позором! Что привело тебя в мои чертоги?!
— Так я… Это. Гефест… — Прометей всхлипнул, показывая дрожащей рукой на горнило. — «Мне нужен Огонь! Снова! Снова, старый друг!»
Гефест отвернулся и тут же взвыл от обиды.
— Они! Они меня швырнули! Слышишь! Меня! Кто кует им молнии?! Я! Кто терпит эту изувеченную ногу?! Я! А ты! Ты приползаешь пьяный! Снова за своей проклятой, философской чепухой! Поди прочь! Немедленно!
— Гефест! Погоди… Это не чепуха — Титан поднял пьяные, мутные глаза. — Ты не понимаешь... Я видел их! Тех... людей! Тех двуногих, что мы создали! Зевс отнял огонь... и они... Они забыли, как улыбаться! Понимаешь, Гефест?! Они превращаются в камень!
Он ударил кулаком по грязному полу.
— Мне не нужно их тепло! Мне нужна их дерзость! Их пьяный, бесполезный смех! Чтобы они, сидя в холоде, могли подумать о Зевсе... и плюнуть! В лицо этой Судьбе!
Гефест смотрел на него. Не один нектар на свете не смог бы заглушить отчаяние этого Титана. Это уже не философ. Это бунтарь, которого загнали в угол.
И тут он вспомнил свою искалеченную ногу, свое падение с Олимпа из-за своего увечья и свою ненависть к богам!
Трррах!
Он ударил молотом по наковальне. —Ты прав, проклятый пьяница! Все дело в смехе!
Снова бросив молот и проковыляв к печи, он застонав, открыл дверцу горнила.
— Бери Прометей! Бери! И я желаю, чтобы ты сгорел в муках своей надежды!
Прометей, спотыкаясь, схватил искру в тростник.
— Спасибо, друг... Ты сам будешь смеяться! — Прохрипел он, шатаясь, исчезая во мраке.
Гефест остался. Хромой. Обиженный. Но, довольный собой.
— Смех! — прошептал он, склонившись над горном, чтобы его не услышал даже воздух. — Ты прав, Прометей! Всё дело в дерзости. Ты несешь свою надежду, а у меня... у меня есть свой секрет!»
Он оглядел кузницу, и в его глазах блеснул озорной, почти безумный огонек.
— Есть у меня, Прометей, невинная девушка, имя которой Мариам!
Он взглянул на тонкий, невидимый ключ на наковальне.
— Я выковал ей волшебный, самый хитрый ключ! Ключ, который приведет её наверх! Ключ, который откроет ей путь к правде! Пусть Зевс ждет орла! А я посмотрю, что из себя выкует Мариам с моим маленьким, никому не нужным ключиком!»
Он издал тихий, скрипучий, как старая дверь, смешок.
Трррах!
Игра началась!
А Гермес, тем временем, уже хромал с поручением к Мойрам, не подозревая, в какую чертовщину он, Вестник, ввязался….