А издан по кромоле кто?

Примечание.

!Это не альтернативная история Средневековой России на рубеже 16-17 веков!

НО

В ходе развития сюжета и по мере накала страстей могут присутствовать незначительные отступления с примечаниями.

Все имена, фамилии, даты, названия мест событий и прочие нюансы, фигурирующие на страницах истории Царства Российского, будут по мере возможного сохраняться в первозданном виде с отсылками на первоначальные источники.

Глава 1. Житие мое.

Темный, красно-черный фон с редкими желтыми и коричневыми вкраплениями, придавал полотну ощущение фатальной безысходности. Перевернутый стул, подушка рядом с ним, посох с золотым набалдашником - все это являлось свидетельством рухнувшего, оборвавшегося нечто где-то в глубинах человеческого нутра. Ну и конечно же передний план, на котором фигурируют двое: отец и сын его.

Плоть от плоти, но глаз за глаз.

На виске того, чьи конечность повисли вдоль бездыханного тела, жутко алело кровавое пятно. Его, словно пытаясь в тщетных попытках удержать душу в пределах молодого стана, прикрывала старческая, сморщенная длань. Мертвенно-бледные тени, играющие на челе седобородого отца, и такие же ввалившиеся щеки придавали его внешнему виду трупную жилистость. На эту картину было сложно смотреть. А уж удерживать взгляд на лицах, будто находящихся по разные стороны Бытия, когда Смерть и Жизнь сталкиваются друг с другом в неравном бою, при этом не пытаясь отвлечься на какую-нибудь незначительную деталь композиции, такую как бело-красный орнамент на заломах ковра, вообще не представлялось возможным. Не было эффекта Зловещей Долины, о котором трубят направо и налево из каждого утюга. Наоборот, все казалось до оледенения скованных мышц реальным. Особенно кровь, стекающая по виску и крючковатым перстам, того и гляди норовившая вырваться за пределы полотна, оставляя за собой жуткий след.

Склонив голову, я, уже незнамо в который раз прочитала небольшую позолоченную табличку чуть ниже под картиной:

"Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года."

Или, известной в народе так же как:

"Иван Грозный убивает своего сына".

Илья Репин был мастером своего дела. Тут же в голове, словно по команде, пронеслись строки из личных записей художника:

"Несчастья, живая смерть, убийства и кровь составляют ... влекущую к себе силу...".

Усмехнулась собственным воспоминаниям прежде чем отойти в сторону, дабы не загораживать обзор группе немцев, внезапно выросшим, как грибы после дождя по правую руку во главе с гидом. Поймав недовольный взгляд худощавого арийца, с которым не посчастливилось столкнуться, быстро вымолвила извинения на ломанном Hoch Deutsch. Единственным островком свободы, который я могла еще себе позволить в набитым до отказа зале Третьяковской Галереи, находился в самом дальнем углу, рядом с другими шедеврами Репина.

Глянув на наручные часы, фиксируя про себя время, вновь возвела глаза в сторону Ивана с сыном. И мозг принялся декларировать до дыр зачитанные дневники:

"Писал — залпами, мучился, переживал, вновь и вновь исправлял уже написанное, упрятывал с болезненным разочарованием в своих силах, вновь извлекал и вновь шел в атаку. Мне минутами становилось страшно. Я отворачивался от этой картины, прятал её. На моих друзей она производила то же впечатление. Но что-то гнало меня к этой картине, и я опять работал над ней".

А сколько было сделано набросков? Не сосчитать. А сколькими вандалами было предпринято посягательств? И того больше.

-Но что-то гнало меня к этой картине...-повторила вслух, переменившись с ноги на ногу.

Гнало. Действительно гнало. И не только к ней. Сила, кою Репин величал "влекущей", превратилась в неотъемлемую часть моих будний. Вот только никаким налетом мистицизма и чем-то инфернальным подобный расклад событий покрыт не был. Уж не знаю, то ли на удачу, а то ли и на беду, но все в моей жизни сроком в 23 год имело болезнно-логичные причинно-следственные связи, где каждый второй знаменатель вытекал из другого, а для переменных места так и вовсе не было. Я глубоко вздохнула прежде чем услышала рядом с собой уже став привычным хриплый голос:

-Опять ты здесь, Вера.

Некогда пораженная подобным сокращением имени, я очень быстро адаптировалась, бросив попытки оспорить законное право на использование корректного произношения собственного наречения. Порой просто Верой быть куда как проще.

Я выдала сдержанную улыбку, лицезрея пред собой округлую даму средних лет. Хоть и было ей 42 от роду, но наполовину поседевшая голова, в далеком прошлом темных волос, накидывала ей лишних лет. Да и круглые очки в толстой оправе вместе с накрахмаленным белым воротником блузки, застегнутым наглухо, навевали воспоминания о былых временах школьной скамьи.

В конце концов я вежливо поздоровалась:

-И Вам день добрый, Лидия Никитишна.

Низко и тяжело дыша из-за хронического ларингита, местная гроза всех "загребушных ручек", коим неймется прикоснуться разок-другой к памятникам истории и культуры, ворчливо заметила:

-Да какой же добрый-то? Вон, видала, понаехали,-и кивок головой в сторону все еще не сдвинувшейся с места группе немцев.-Медом что ли намазано? Устроили тут невесть что. Пущай вон, в свою Немецкую Слободу отчаливают, где этим фрицам и место.

Сначала, когда только-только я застолбила за собой звание завсегдатая "Третьяковки", была изумлена до глубины души, как мне тогда казалось, узостью мышления Лидии. Даже пыталась вести откровенные конфронтации, что неизбежно приводило к ожесточенным спором, ожидаемо, ничем путным не заканчивающимися. Меня возмущало откровенное пренебрежение и враждебность по отношению к точно таким же ценителям искусства, как и я сама. Моему подростковому воспаленному восприятию Никитишна представлялась этаким обиженным жизнью асоциальным элементом, который было бы неплохо изолировать от греха подальше. Однако все это продолжалось до поры до времени, а конкретно до определенного переломного момента.

Пытаясь хоть как-то разгрузить ее извечно хмурное умонастроение, я непринужденно выдала:

-Да будет Вам, право слова. Пусть себе дрейфуют из зала в зал, вам же на пользу. Небось, после такого наплыва и премия не за горами, а того гляди и надбавка в зарплате.

Смотритель музея недовольно фыркнула:

-Ага, счаз, держи карман шире! Эти скупердяи быстрее удавятся, чем копейку-другую за верную просветительскую службу оставят,-и в следующее мгновение громко куда-то в строну.-Das Berühren mit den Händen ist verboten!(1)