Африканский контракт: пункт "Не влюбляться"

Глава 1. В которой Константин Игоревич выбрал Африку.

Африка. Кения. Найроби*. Всё началось с воздуха — густого, влажного, почти осязаемого из-за красной пыли и капель дождя.

Константин Игоревич Голицын прибыл сюда два года назад и всё ещё не мог до конца решить — это тюрьма или убежище. Попытка начать все сначала или банальное бегство? Он не рефлексировал, не копался в себе больше, чем было необходимо для выживания, но когда самолёт тогда коснулся земли, и он шагнул с трапа прямо под тропический ливень, в нём что-то изменилось. Мгновенно. И безвозвратно. Казалось, что этот континент навсегда отделил его от известного ему привычного мира.

Он приехал в Найроби сразу после развода. Не от разочарования и обид — он слишком рационален для того, чтобы злиться на Ольгу. И не из желания забыться, как мальчишка. Нет. Просто там, в Женеве, в пустой квартире, где они с женой жили несколько лет, в какой-то момент пронзила мысль: «Здесь мне больше нечего делать». Действительно. Там было больше нечего делать. И он почему-то выбрал Африку.

Их расставание с Олей не было скандальным — они никогда не ругались, не били посуду, не устраивали показательных сцен. Всё случилось медленно — день за днем, минута за минутой привычная «нормальность» утекала сквозь пальцы. Ольга была слишком похожа на него — такая же собранная, холодная, амбициозная. Чересчур. Только если Костя, пусть и неловко, но умел заботиться, быть рядом, жертвовать, то она, оставалась отстраненной всегда. Не потому, что была плохой. Просто у неё не было потребности быть другой.

Как таковой любви в их отношениях не было. Костя знал это с самого начала, но ему всегда казалось, что любовь — это вообще величайший обман человечества, который придумали те, у кого слишком много свободного времени и часов в сутках. У Голицына же этого времени не было. Были переговоры, перелёты, логистика, отчёты, жизни, которые нужно было спасать, и бюджеты, которые нельзя было растрачивать зря. Он видел смерть слишком близко, чтобы верить во что-то поэтическое и возвышенное.

И всё же ему стало страшно, когда Оля в одно прекрасное утро начала собирать чемоданы — ровным голосом, без истерики, сказала:

— Ты хороший человек, Костя, я уважаю и ценю тебя. Но нам с тобой не по пути, ты это понимаешь. Я сама подам на развод. У нас брачный договор, детей нет — проблем не возникнет. Я уже говорила с юристом.

И ее уход заставил его испытать острейшее чувство потери. Потери близкого человека, друга, союзника, единственного свидетеля всех реалий его жизни.

Он пил тогда много, но строго один, за закрытыми дверями и задёрнутыми занавесками. На работе никто ничего не замечал. Голицын умел держать лицо, умел разговаривать, умел руководить. И постепенно вернул себе себя.

А в личной жизни… Что ж, его все устраивало. Чисто физиологическая потребность, выброс адреналина — не более. У партнерш просил справки о состоянии здоровья, больше особо для него и не требовалось. Он не был одинок, по крайней мере, не считал себя таковым. Только по вечерам, в его домашнем кабинете… он чувствовал, что-то вязко-печальное в груди, как гул генератора в трущобах*: неприятно, но привычно.

Сейчас он сидел в своём офисе в центре Найроби, за пыльными окнами которого колыхались пальмы, ревели мотобайки, что-то кричали уличные торговцы. Стены были белыми, из украшений — часы. На столе — словно под линейку сложенные стопки бумаг, несколько ноутбуков и планшет. Он терпеть не мог хаос. Не выносил беспорядок. Был трудоголиком до абсурда: ночами делал презентации, углублялся в аналитику, сам ездил на места, даже если мог бы делегировать, отвечал на письма в четыре утра. Всё, что не вписывалось в план, вызывало в нём почти физическое раздражение. Не позволял своим подчиненным проявлять при нем эмоции. Любые слёзы, дрожащие руки — мимо него. Он не понимал людей, которые позволяли чувствам управлять их жизнью, и не скрывал этого.

Однако же, несмотря на это, Константин Игоревич был добрым — по-настоящему. С тем самым чистым сердцем, которое, наверное, не часто встретишь в наше время. Он не проходил мимо истинного страдания, не игнорировал просьбы по-настоящему нуждающихся в помощи. Поэтому до дрожи любил свою работу — курирование масштабных гуманитарных проектов в Восточной Африке.

Но его доброта была не мягкой, не теплой — она была железной, требовательной, иногда даже жестокой. Он всегда спасал, но не жалел. Не позволял себе. Он делал всё, что мог, но не обнимал, не вытирал чужие слезы. Его уважали в самых разных кругах — часто даже боялись. Но ни один человек на Земле, даже Ольга, не знал, что по ночам его мучают кошмары, потому что помнил — каждую секунду помнил — как однажды не успел, затянул — и шестилетний мальчик в лагере беженцев умер от малярии, хотя на складе оставались таблетки, которые просто не были вовремя распределены из-за бюрократии. Как женщина погибла в родах — ее можно было спасти. Как малыши жадно кидались на обычное сладкое печенье…

В Африке Костя стал собой. Тем, кем должен был быть. Он был нужен. Он — в своей стихии. Голицын не говорил о себе, не бил кулаком в грудь — он был действием, силой. Чем-то непоколебимым. Но где-то внутри, очень глубоко, затаилась пустота. Не от одиночества, не от отсутствия женщины. Оттого, что он не видел границы между собой-человеком и собой-системой. Будто был бездушной машиной. И не был уверен, что так жить — правильно.

Где-то в глубине души Константину Игоревичу хотелось, чтобы на горизонте появился кто-то… Кто покажет ему реальность под другим углом. Кто примет его неидеальным. Кто напомнит, зачем он вообще начинал…

Но пока — он подписывал очередной отчёт о питании в школах Киберы* и Мукуру, пил давно остывший кофе и думал, что если и есть на Земле справедливость, то она точно прячется — носа не высовывает из своего темного угла. И даже не подаёт признаков жизни.

Константин Игоревич Голицын.

* Найроби — столица Кении, магаполис с сильнейшим контрастом бедность/богатство.
** Кибера — крупнейшая трущоба (очень-очень бедный густонаселенный район) Восточной Африки.

Глава 2. В которой Африка выбрала Варвару Николаевну.

Санкт-Петербург утопал в своей вечной, серой, невидимой влаге. Она просто была везде, просачивалась под воротник пальто, стелилась по мостовым, расползалась по окнам маршруток и витринам кофеен. Варвара Николаевна Миронова жила здесь всю свою жизнь, любила этот город за его гордое молчание, за парапеты на Неве, за трамваи и тишину в подъездах, где пахло влажной штукатуркой и старыми письмами. Она не чувствовала себя чужой. Но и своей до конца не была.

Варя родилась в довольно состоятельной семье. Ее отец владел логистической компанией, а мать всегда была тем настоящим домом, куда большой начальник каждый вечер спешил вернуться. После смерти жены пару лет назад Николай Викторович еще больше сблизился со своей взрослой дочерью — они часто пили чай на его пустующей кухне, болтали о мелочах, поддерживали друг друга в этом огромном мире.

Она преподавала литературу и историю в частной школе с высоким рейтингом, модными фасадами «под старину» и растущими на территории ивами, в тени которых дети любили прятаться от солнца и учителей. Школа была дорогой, помпезной, со стеклянными дверями, персональными пропусками и обязательной модной формой, пошитой из лучших тканей. Варя пришла туда работать сразу после университета — сначала по счастливой случайности просто на практику, потом осталась. Ученики обожали её — она никогда не читала по бумажке, говорила искренне, увлеченно, как будто каждое произведение, каждая дата вырисовывали в ее сознании яркие картины. Варвара Николаевна разговаривала с детьми на равных, была требовательной, но справедливой, и потому быстро заслужила их уважение. Она знала всё обо всех — кто переживает развод родителей, поэтому его лучше не спрашивать, кто тихонько плачет в туалете на переменах, а кто выпускает колючки, потому что боится показаться слабым. Варя не просто учила — она жила вместе с ними, она слышала каждого и видела всех насквозь.

С Олегом она познакомилась прямо в ее кабинете, когда он пришёл на родительское собрание — высокий, уверенный в себе, немного уставший, с лёгкой щетиной и чётким, внимательным взглядом. Его дочь Рита была ее ученицей — девочка серьёзная, немного замкнутая, но добрая и со светлыми глазами, где было что-то от отца, который после неудачного брака воспитывал ее самостоятельно. Они сблизились не сразу. Всё происходило медленно, как и положено взрослым мудрым людям. Без бурь. Без ссор. Почти без эмоций. Варе нравилось это — спокойствие, тепло. Олег был надёжен, стабилен, он никогда даже не повышал голос. Они вместе готовили еду из продуктов, которые он сам закупал, ездили за город, гуляли с Ритой в по питерским улочкам. Честно говоря, Варя ловила себя иногда на мысли, что ей не хватает огня, взрыва, как в кино — мурашек по коже от одного взгляда, от страстного обжигающего поцелуя в губы, от горячего прикосновения — но тут же одергивала себя: это ведь подростковые фантазии, а у них с Олегом — настоящее, взрослое счастье. Правильное.

Но огонь все же вспыхнул. Правда, совсем не там, где она ожидала. Аня. Десятиклассница. Хрупкая с большими серыми глазами, которые слишком часто смотрели в пол. Сначала Варя заметила на руке девочки синяк. Потом — на шее. И Варя, взрослая женщина, конечно, понимала природу происхождения гематомы в таком месте. Она терпеливо, медленно, без давления вела девочку к откровенному разговору, пока за закрытой на замок дверью кабинета, Аня сказала это:

— Он трогает меня, Варвара Николаевна. Мне страшно.

Парень был из одиннадцатого, Глеб. Почти восемнадцатилетний лоб. Сын одного из главных спонсоров школы, мальчик с машиной, последним айфоном, с дерзкой походкой, за которой всегда стояли деньги.

Варя не стала молчать, тянуть, трястись в углу. Варя пошла по инстанциям. Сначала к директору — бесполезно. Потом в департамент образования. Потом к знакомым в ПДН. Все до единого отводили глаза. Улыбались вежливо, просили «не обострять». Её называли «затычкой в каждой бочке», начальство прямо говорило, что она «путает эмоции с профессионализмом». Даже родители самой Ани, сжав губы, просили:

— Пожалуйста, Варвара Николаевна… мы не хотим проблем. Просто не трогайте это. Мы поговорили с дочкой, все образуется.

Но Варя не могла не трогать. Не могла. Это было не про демонстративный героизм, не про гордость — она просто не умела жить иначе. Лезла напролом — всегда. И когда ей предложили уйти по собственному желанию, «чтобы не провоцировать скандал», она встала, чуть не перевернув стул, поблагодарила, забрала вещи и ушла. С высоко поднятой головой.

А вечером, в квартире Олега, она рыдала в его плечо. Рыдала так, как рыдают, когда отнимают не работу, а смысл, когда в тебе ломают что-то, что собрать обратно уже невозможно.

Но самое страшное случилось не в школе, не на ковре у директора. Самое страшное было то, что он сказал.

— Варя, ты же взрослая женщина. Ты правда думала, что кто-то с этим что-то сделает?

— Олег, ты мог бы помочь. Ты работаешь в правительстве. У тебя есть связи.

— Какие связи, Варя? Ты знаешь, что я бы всегда тебе помог, если бы это требовалось лично тебе. Тебе, Варя! А не твоей борьбе с ветряными мельницами. Ради чего? Чтобы из-за твоего благородного всплеска у нас начались проблемы? У меня дочь, если ты еще помнишь. Ты не в сказке, Варвара. Тут всё иначе.

— Ты серьёзно? Это же ребёнок. Аня…

— Ты слишком эмоциональна. Тебе не десять лет. Пора бы понять, что справедливость субъективна, а в большинстве случаев вообще — красивая иллюзия. Иногда молчание — лучшее, что ты можешь сделать.

— Нет, Олег. Это ты просто боишься. Трус. Боишься испачкаться, боишься, что кто-то подумает о тебе плохо. А я… я не могу так. Я не могу жить, делая вид, что не замечаю.

— Значит, мы просто разные.

— Видимо, да, Олег…

Она вышла, не оглядываясь. Слёзы, застывшие в глазах не мешали видеть — наоборот, всё стало отчётливо, обострённо ясным. Любви не было. Не было любви. И, что было хуже всего — боль ощущалась не от расставания. А от предательства. Олег не просто проигнорировал — он предал то, что в ней было самым настоящим, самую её суть.

Глава 3. В которой она верила, а он — уже нет.

Ее самолет приземлился в Найроби на рассвете — тусклом, размытом, красноватом. Прохладный воздух с запахом бензина ударил в лицо ещё на трапе — всё казалось дико чужим: шум, гул, пыль, окутавшая ее с ног до головы. Уже в аэропорту, среди сотрудников в светлых рубашках и почти абсурдной неорганизованности, Варя поняла: здесь всё будет не по-другому. Совсем не так, как она привыкла. Совсем.

В первый же день она подписала контракт на год. Поселили её в доме на пару десятков квартир в районе неподалёку от трущоб Киберы. Здание скорее было похоже на общежитие: грязно-желтое, обшарпанное, с разваливающимися ступенями и постоянно текущими трубами. Воды не было почти весь день — включали её по расписанию, ранним утром или поздно ночью, и каждый волонтёр держал в углу пластиковую канистру. Электричество — появлялось внезапно и пропадало еще более неожиданно. Комната Варвары — небольшая, но вполне пригодная для проживания с небольшим окном, стареньким шкафом и кроватью, которая скрипела от каждого движения. Постельное бельё — новое, но с идиотским принтом, вечно оставалось влажным — в сезон дождей воздух был насыщен до предела. Ночью температура опускалась, и Варя спала в теплой толстовке и махровых смешных носках, чтобы хоть как-то согреться.

Однако всё это — шум, грязь, крики на суахили*, запахи канализации и пряных приправ — не вызывало в ней ни толики брезгливости, не пугало. Варвара просто шла вперёд, принимая всё как данность.

Кибера — не просто трущоба, а целая вселенная, состоящая из гофрированной жести, крошечных магазинчиков, называемых киосками, бегающих кур, продавцов, людей, которые не знали другой реальности. Здесь пахло кострами, жареной кукурузой и всегда — детством. Громким, босым, смеющимся, и в то же время — измученным, обреченным. В первый же день Варя поняла, что здесь даже дышится иначе.

Школа, куда её направили, представляла из себя навес с глиняными стенами. Потолок из пластика разного цвета, парты — неровные доски на кирпичах. Учебников и книг почти не было. Тетради исписывались со всех сторон, у карандашей — несколько владельцев. Дети приходили в старой, порванной одежде, некоторые — в пижамах, другие — без обуви. Они были перманентно голодными — не только физически. Они испытывали голод по вниманию, по доброму слову, по хотя бы минутке тишины и заботы. Чтобы кто-то взрослый был рядом.

И Варя была. Не отворачивалась. Не боялась. Не кривилась. Садилась спокойно прямо на землю, делила с ними рис с жижей, именуемой соусом, вытирала носы, читала вслух, показывая буквы пальцем. И дети снова тянулись к ней — сначала настороженно, потом с интересом. Даже те, кто не доверял никому. Например, мальчишка в рваной футболке с надписью «Nike», и девочка в огромном для нее фиолетовом сарафане, которая сначала молчала, а потом начала приносить ей цветы и травинки.

Но Варя, как всегда, не сидела сложа руки. Она говорила. Предлагала. Спрашивала. Писала бесконечные списки нужд: новые доски, антибактериальное мыло. Делала запросы, настойчиво, с жаром, с тем самым вечно присущим ей ощущением, что мир можно изменить. И часть коллег кивала с лёгкой усмешкой. А часть — злилась. Чересчур активная, слишком уверенная, слишком «приехала-спасать», как говорили за спиной. Только трое поняли её сразу.

Нэнси — молодая девушка из Бразилии, горячая, резкая, всегда в яркой одежде и с громким смехом. Наташа — спокойная, умная белоруска с невероятными голубыми глазами, которая держалась особняком, но быстро подружилась с Варей. И Джозеф Стюарт — один из координаторов проекта. Американец. Немного старше ее. Высокий, долговязый с гармоничными чертами лица и потрясающе рыжими волосами. Улыбчивый до невозможности, в футболках, джинсах и сандалиях на босу ногу, он казался, скорее, старшим братом, чем руководителем. Никогда на нем не было делового костюма и начищенных туфель. Но Варя быстро поняла, что за этой простотой — сталь. Он не рассказывал о себе, не делал громких заявлений, но был везде: на складе, в школе, на встречах с властями. И главное — жил здесь, в той же грязи, в тех же комнатах, без кондиционеров и персональных водителей, что и волонтеры.

Они с Варварой сблизились сразу. Хотя были разными. Варя — собранная, эмоционально заряженная, а он — невозмутимо добрый и позитивный. Но рядом с ним Варя ощущала себя в безопасности. А еще он постоянно коверкал ее имя, не в силах произнести его правильно, Варю забавляло это.

Именно Джозеф однажды, почти между делом, сказал:

— Завтра встреча с руководством миссии. Хочешь пойти? Посмотришь, как работает структура. Может, озвучишь что-то. Но сильно не рассчитывай — слушают там вежливо, но не слишком внимательно.

Она кивнула. Уже через час сидела с листком, писала аккуратным почерком: список нужд, предложения по питанию, по обучению, по безопасности, логистике.

— Ты серьёзно? — Джозеф посмеивался, заглядывая через плечо.

— Конечно, я всегда серьезна, — ответила она, пожимая плечами.

— Это видно, — в его голосе была насмешка вперемешку с уважением.

Следующим утром они вдвоём выехали в центр. Машина петляла между матату*, киосками, верблюдами, торговцами на дорогах. Город будто жил в нескольких измерениях одновременно: богатые районы с современными высотками сменялись лачугами, глянцевые фасады с неонами — мусором у обочин и спящими там же местными. Они подъехали к бизнес-центру — высокое стеклянное здание — холодное, невписывающееся в архитектуру города.

Конференц-зал был таким, каким и должен был быть: светлый, просторный, с кондиционером, с длинными столами, микрофонами, графинами с водой. На стенах — ничего. Ни картин, ни символов. Люди собирались постепенно — мужчины и женщины в костюмах, с ноутбуками, с планшетами. Вокруг витал аромат дорогих духов. Они переговаривались между собой, пожимали руки, обмениваясь взглядами, в которых не было дружелюбия, только холод.

Варя сидела чуть поодаль, собранная, строгая, с блокнотом в руках. Она пришла говорить. И надеялась быть услышанной.

Глава 4. В которой их взгляды пересеклись.

Совещание началось ровно в десять. Секунда в секунду. Ни позже, ни раньше — как будто сам воздух в зале подчинялся внутренним часам того, кто вошёл, не обронив ни слова, ни взгляда.

— Это региональный координатор, — Джозеф едва заметно наклонился к Варваре. — Константин Голицын. Тоже русский, кстати.

Она кивнула, не отрывая взгляда от человека, который теперь стоял у стола, запуская презентацию. Высокий, выправка военная, светлые волосы аккуратно зачёсаны назад, подбородок острый, взгляд — непроницаемый, ледяной. Он говорил на английском — чистейшем, выверенном, с британским акцентом, как будто всё, что он произносил, прошло цензуру у него в голове.

— Мы перераспределим финансирование между четырьмя приоритетными направлениями, — сказал он, не глядя ни в один документ. — Образование, санитария, инфраструктура, продовольственная поддержка. Всё остальное — пока приостановлено.

Он делал паузы между фразами, расставлял словесные ударения, что делало его речь гармоничной и понятной во всех отношениях.

— Учитывая сжатые сроки и изменившиеся условия, мы вынуждены отказаться от ряда инициатив. Благотворительность — не панацея, а инструмент. Он должен работать эффективно.

Люди слушали. Кто-то — с благоговейной настороженностью. Кто-то — с нарочитой сосредоточенностью, пытаясь уследить за логикой. Несколько человек изредка делали пометки. А дамы томно вздыхали, пытаясь поймать на себе его хоть мимолетный взгляд. Чего, естественно, не происходило.

Только одна женщина, сидевшая рядом с Джозефом, которого Костя знал ещё с того дня, когда приехал в Африку, записывала, кажется, каждое его слово, не поднимая головы от своего потрепанного блокнота. Она делала пометки почти с запредельной скоростью и ни разу — вообще ни разу — не посмотрела на Голицына. Константин это заметил почти сразу — и машинально отметил: «С этой будут проблемы». Профессиональная реакция. Мгновенная оценка. Он всегда угадывал таких.

И не ошибся.

Когда пришло время для вопросов, начался вялотекущий парад банальностей.

— А возможна ли поставка нового оборудования для нашей столовой в Тасии?

— Пока нет. Очередность и бюджет уже утверждены.

— Но повара жалуются…

— Пусть ваши повара поедут и посмотрят, в каких условиях работают их коллеги. Следующий.

— Возможно ли локально привлечь местных меценатов? У нас есть несколько кандидатов....

— Попробуйте. Только официально, в рамках меморандума. И координаторам — отчетность за каждую копейку. Дальше.

Он отвечал спокойно, почти устало, отсекая всё лишнее, как хирург. За годы работы Константин понял: девяносто процентов вопросов не заслуживают обсуждения.

И вдруг — рука. Женская. Тонкая. Уверенная. Он почему-то ожидал этого.

Он перевёл взгляд — и впервые за всё время их глаза встретились. Зелёные и зелёные. Её — яркие, как свежая трава. Его — темно-болотные, тусклые. Она смотрела на него без вызова, без страха. Просто — прямо.

— Варвара Миронова, волонтёр образовательного направления, — сказала она. Голос был твёрдый. Ни дрожи, ни спешки. — У меня несколько коротких вопросов. И пара предложений.

Кто-то в зале завозился, приготовившись к неловкости. Но она и глазом не повела.

— Первое. Почему бы не запустить распределение учебных материалов не через централизованный пункт, а через уже существующие локальные школы? Это сократит время и расходы на логистику. У нас есть данные, кто и в чем реально нуждается.

Он ответил почти автоматически:

— Такая система сложнее в администрировании.

— Но дешевле в реализации, — мягко возразила она. — У нас уже есть база данных, мы ею и так пользуемся. Надо просто сверить цифры.

Он на секунду замолчал. Потом кивнул:

— Допустим. Следующий вопрос.

— Что насчёт перераспределения средств, выделенных на транспорт — ведь в Кибере работают педагоги, которые живут в пешей доступности. Можно временно перераспределить часть суммы на ремонт классов, некоторые из них на ладан дышат.

— Транспортный фонд формируется отдельно.

— Но регулируется внутри одного бюджета.

Он прищурился.

— Сколько вы здесь?

— Около месяца, — не моргнув, ответила она. — И, да, я не финансист, но знаю, как работает бюджетирование.

— Откуда?

— Мой отец — владелец логистической компании. Я с детства знаю, как считать расходы. И как сдерживать обещания.

Он едва заметно усмехнулся. Не по-доброму.

— Мы здесь не в частном секторе. Здесь — гуманитарный кризис.

— Именно. Поэтому эффективность должна быть выше, а не ниже, — сказала она. — И если я ошибаюсь, поправьте. Только не общими словами.

Он открыл было рот — и вдруг осёкся. Что именно его остановило — тон? Содержание? Эти зелёные глаза, глядящие с таким спокойствием, что хотелось отвернуться? И был в этом спокойствии какой-то огонь. Безудержный. Неконтролируемый. А ещё… в ее словах присутствововал здравый смысл, взвешенность, расчёт, а не пустые идеалистические идеи, от которых его воротило.

Он втянулся в разговор. Сам не заметил как.

— И вы думаете, можно за счёт этих небольших сдвигов решить проблему школы в Лайн Саба? — спросил он резко.

— Нет, — покачала она головой. — Но можно выиграть время. А в таких условиях время — это тоже ресурс.

— Это звучит красиво.

— Это звучит просто. И реально. Я не прошу невозможного. Только логичного.

Тишина, которая повисла после её слов, была почти осязаемой.

Голицын посмотрел на неё дольше, чем следовало — пристально, внимательно. Потом медленно кивнул:

— Хорошо. Я подумаю. По пунктам. Передайте мне расчёты.

Она кивнула в ответ.

— Уже почти готовы.

И только тогда он заметил, как все вокруг замерли. Как будто воздух в зале стал плотнее. Несколько десятков глаз смотрели только на них двоих. Никто не ожидал, что Голицын вступит в полемику. Да ещё с незнакомой женщиной. Да ещё — на собрании, при всех. Голицын даже на простое «спасибо» не считал нужным тратить драгоценные секунды.

Глава 5. В которой становится ясно, насколько они далеки друг от друга.

Костя просыпался рано. Даже по местному времени — слишком рано. В его квартире на шестом этаже одного из элитных охраняемых жилых комплексов Найроби было тихо. Через панорамные окна можно было посмотреть на просыпающийся город. Он не включал музыку, не просматривал соцсети или глупые видео. Звук кофемашины, душ, планшет, щелчок ноутбука — это его утро.

Сорочка гладилась домработницей ещё с вечера. Галстук — бордовый, серебряные запонки. В зеркале — образец строгости: прямые плечи, чисто выбритое лицо, взгляд, на который страшно наткнуться. Всё на месте. Внешне. Внутри — привычная пустота, ожидание очередной рутины.

Он шёл в офис с кожаной папкой и неизменной прямой спиной. В холле с ним здоровались охранники, и он каждому кивал — коротко, молча. Поднимался наверх, в свой кабинет, в свое детище. Там каждая цифра — это здоровье детей, а подпись под отчётом — чей-то крах.

Он не думал о Варваре Николаевне. Нет.

Точнее, старался не думать, честно. Не спрашивать себя, почему записал её тезисы в планшет отдельно от остальных. Почему, перелистывая протокол совещания, он останавливался на тех местах, где были записаны ее формулировки: «выиграть время — это тоже ресурс», «не прошу невозможного, только логичного». Почему напечатал в заметках: «Проверить по бюджету транспорт — > перераспределить?». Почему вдруг всерьёз задумался над этой идеей — запустить пилот через локальные школы, обойти бюрократию. Почему никак — вообще никак — не мог забыть её глаза. Ярко-зелёные. Чертовски живые.

Он ненавидел лишние воспоминания. И ещё понимал: только его земляки, без иностранной жеманности могут быть такими. Упертыми. Прямыми. Дерзкими. У неё был практически безупречный английский, но акцент — русский, северный. Он различал это безошибочно. Скорее всего, спорить с такой бесполезно — можно нажить себе головную боль. Или — втянуться.

Он не втягивался. Почти никогда. Почти.

Конечно.

***

Варвара просыпалась под крики с улицы. В Кибере не было тишины — никогда. Даже ночью. Даже в шесть утра. Гул голосов, запахи угля, жареных бананов, пыль, что, кажется, уже впиталась в кожу. Её хлопковое платье, вчера ещё светло-бежевое, к обеду становилось чуть красноватым от глины. Волосы всегда собраны в хвост, лицо — без макияжа.

Она привыкала. Не быстро. Но честно. Стирала вручную, спала в прохладной комнате с тонкими стенами, варила нехитрый ужин на керогазе и пыталась не плакать, когда к ней подбегал пятилетний Тео и говорил: «Teacher, I’m hungry». Иногда даже не хватало сил сказать хоть что-то в ответ.

Она учила суахили по вечерам. Сидела с Нэнси и Наташей на полу, разбирая глаголы и повторяя: asubuhi, jioni, chakula. Смеялась, когда Нэнси дразнила её: «Скоро ты станешь совсем как местная». А потом ложилась под одеяло — и вспоминала Олега. Уже не с болью. С тоской. Как по дому, который разрушен.

— Ты была крута на собрании, — сказал Джозеф на следующий день, Варя проверяла тетради, а он корпел над отчетом.

— Правда? — Варя устало потерла лоб. — Мне казалось, я просто злилась.

— Вот именно. Ты говорила как человек, который не боится. Он это заметил.

— Кто?

— Голицын.

Она усмехнулась.

— Этот надменный робот?

— Ты зря. Он не так прост. Он слушал. Иначе бы вообще не вступил в разговор.

— Он просто хотел поставить меня на место.

— А может, вы одинаковые. Только по разные стороны.

Она задумалась. Нет, они не одинаковые. Он — белоснежная рубашка и кожаное кресло, она — пыль на платье и табурет вместо стула. Он — власть, план. Она — импровизация и выживание.

Но всё равно она надеялась. Что хотя бы одна её идея дойдёт до дела. Что этот Голицын всё-таки поднимет голову от своего планшета и поймёт: она не помеха, а союзник.

Хотя Варя была уверена, что все это — просто спектакль. Собрание для галочки. Показуха, не более.

Но утром она всё равно надевала чистое платье и снова шла в класс с глиняными стенами, где босоногие дети звали её Мисс Варя, где вместо лампочек — солнце, а вместо методичек — её собственное упрямство.

Глава 6. В которой забыть — не значит оставить.

Прошло пару недель. Зелёные глаза Константина почти стёрлись из памяти Варвары за шумом детских голосов, за списками нуждающихся и за бесконечными уроками в классе без дверей.

Зелёные глаза Варвары стёрлись из памяти Константина за бесконечными таблицами, брифингами и отчётами, от которых ломило висок.

Почти.

Предстояло очередное совещание. Узкий круг, никаких лишних лиц, только локальные координаторы, ответственные и те, кто действительно принимал решения. Варя, естественно, не собиралась туда идти — не ее уровень. Да и не верила, честно говоря. Ни в протоколы, ни в цифры, ни в то, что вообще может что-то измениться.

— Пойдем, Ва-ра. — Джозеф смотрел на неё с той своей обезоруживающей прямотой. — Я пробил тебе приглашение. Всё решил, никаких проблем. Просто приходи.

— Во-первых, мне там не место, сам знаешь. Во-вторых — это бессмысленно, — устало сказала она, не отрываясь от тетради с косыми строчками. — Мы с тобой оба знаем, как всё устроено.

— Именно поэтому ты должна быть там. Он тебя слушал. Это точно. Вдруг получится?

Она пришла. Не из-за Джозефа, конечно. Из-за самой себя. Из-за упрямства. Потому что не могла позволить себе отступить. И пусть всё опять закончится «спасибо, мы подумаем». Она хотя бы попробует. Её идеи были новыми. Смелыми. Но не глупыми. Не мечтательными. Каждая — выверена, просчитана, построена на тех рамках, что он сам ей в лицо назвал на прошлом собрании. И, может, именно потому ей вдруг стало важно, чтобы он услышал. Не одобрил — именно услышал.

Константин даже на секунду не задумывался о том, что она может там быть. Он не звал ее. Не утверждал. Пробегал глазами по списку участников утром и точно не видел её фамилии. А теперь она сидела через стол. В простом брючном костюме, с аккуратно уложенными волосами и толстенным блокнотом на коленях. Он заметил её мгновенно, машинально. Как будто взгляд сам искал, прежде чем успел понять, кого.

Уголки губ дрогнули едва заметно.

«Значит, снова притащила свои инициативы», — мелькнуло с неожиданным азартом.

Он сел во главе стола. Всё как обычно: краткий доклад, цифры, логистика, распределение ресурсов, оценка рисков. Говорил чётко, по делу, не повышая голос, но управляя тоном так, что никто не позволял себе лишнего. Совещание шло по плану, пока не наступило время открытой дискуссии.

И, как всегда, посыпалась куча невыполнимых банальностей, которые Константин отбрасывал, как мусор.

И ждал. Конечно, ждал.

Она подняла руку. Опять. Чётко. Неуверенности не было.

— Варвара Миронова, школа в Кибере, — представилась она, хотя он знал это имя слишком хорошо.

— Я помню вас, мисс Миронова, Варвара Николаевна, — добавил он на русский манер, будто невольно отделяя их двоих от остальных. — У вас, как в прошлый раз, есть предложения?

— Да, — спокойно ответила она. — И уверена, они реализуемы. Например, распределение транспорта — с учётом загруженности, а не просто по районам. Время для нас очень важно. Вы сами говорили, что у нас здесь гуманитарный кризис.

Он чуть вскинул бровь. Он действительно это говорил. И она запомнила.

— Вы предлагаете пересмотреть всю схему?

— Только на уровне пилота. Через локальные школы. Без бюрократии. Вы сами упоминали, что в некоторых случаях это допустимо.

— Это прозвучало в другом контексте, — отозвался он хмуро. — Но допустим.

— Я не ищу идеальных решений, — добавила она. — Я ищу рабочие.

Слова были точными. И он видел: она построила речь вокруг его же возражений. Учла всё. Вплела в его логику. И это бесило. Потому что было умно. Потому что имело смысл. Гораздо больший, чем половина предложений, что поступали от сидящих за этим столом.

— Таких вариантов много… — начал он, но не успел закончить.

— Это лучший, — вмешался Джозеф. Он сидел рядом с Варей, почти касаясь её локтя. — Мы с мисс Мироновой обсуждали это. Она проделала большую работу. Идеи Вар-ры действительно стоящие, — добавил он, наивно улыбаясь, коверкая ее имя.

— Варвара, — спокойно поправил его Голицын. — Не «Вар-ра». Вар-ва-ра.

— Простите, — засмеялся Джозеф. — Мне немного сложно произносить, Вар-ря привыкла.

Константин выдержал паузу. Он уважал Стюарта как профессионала. Тот был из немногих, кому он действительно доверял. Со странностями, но с мозгом. Однако сейчас хотелось его заткнуть, стереть эту вечную блаженную улыбку с лица — чтобы не коверкал так ее имя, чтобы не вступался за нее как так и надо. И чтобы не брал на себя слишком много.

«Это он её сюда протащил», — понял Константин. — Тайком. Нарушил регламент. Пробил через кого-то».

— Как я понимаю, ваше присутствие сегодня — инициатива мистера Стюарта, — сказал он, обращаясь к Варе, но глядя на Джозефа.

— Я просто передал приглашение, — ответил тот с невинным видом. — Остальное — её выбор.

Константин кивнул. Холодно. Отмечая про себя, что бесится. Что бесит не столько сама Варвара, сколько её спокойствие. Уверенность. То, что она здесь. Что её слова логичны. А он не может их отбросить, как пустую риторику. Но… Не закатывать же скандал.

Он взял себя в руки и закончил диалог так, как всегда:

— Ваши идеи зафиксированы. Мы передадим их в рабочую группу. Спасибо за участие.

Вдох-выдох. Еще один.

Он поднялся первым. Кивнул — сухо, как обычно. И вышел.

В коридоре он задержался на секунду возле окна. Вид с пятого этажа открывался на центр Найроби — стекло, асфальт, загруженный трафик. Он посмотрел на ладонь, потом на часы. Через пятнадцать минут — встреча с представителями доноров. Вечером — аналитика. Завтра — сводка по Момбасе. И до дикости абсурдное ощущение, что самая важная встреча уже произошла…

Он не думал о самой Варваре. Нет. Он думал о словах. «Вы сами говорили». «Я не ищу идеального. Только рабочего».

И это злило. Потому что именно это он хотел слышать. Только не от неё. Или… как раз только от нее.

Глава 7. В которой Константин Игоревич инспектирует и… остается.

Константин приезжал в Киберу уже десятки раз. Каждый квартал здесь был ему знаком до трещин на стенах, до запаха самосов, до гулкой суеты улиц, до звуков детских голосов и торговцев всякой ерундой. И этот раз не был исключением. Обычная инспекция — пеший обход, взгляд на реалии, несколько дежурных фраз, перекинутых с координаторами и местными. Всё как всегда. Только на душе — непривычная тяжесть. Не тревога, не интерес. Что-то совсем расплывчатое. И Костя почему-то, вопреки регламенту, не вызвал Джозефа. Хотя должен был, ведь именно Стюарт обычно сопровождал его здесь. Просто не хотелось.

Он шагал между лачуг из ржавчины и глины. Под ногами чавкала вязкая грязь. Его безупречные кожаные туфли уже на первых минутах потеряли блеск и форму. Он смотрел на них с лёгкой брезгливостью. Костюм — тёмно-серый, строгий, идеально выглаженный — казался здесь не просто чужим, а почти комичным. Но он шёл дальше, пока ноги, как будто сами собой, не свернули к школе. Здание из красной глины с навесом из брезента. Он уже бывал тут, мельком, хотя знал финансирование этого объекта до копейки. Вокруг бегали дети, сновало пару волонтеров. Но ничего из привычного не могло завладеть его вниманием. Ему нужно было что-то другое. Или кто-то. Но он сам не мог уловить — кто.

И вдруг она — в дверях.

Варвара Николаевна Миронова стояла, окружённая детьми. В простом льняном платье, с высоко собранными волосами, она казалась не учительницей, не волонтёром, а частью этой земли. Она смеялась, наклонялась к малышам, поправляла кому-то воротник, кому-то шнурок, держала за руку крошечную девочку, на которой не было обуви. Она заметила его. И, чуть удивившись, приподняла бровь. Приветствие было кратким, даже формальным.

Но на русском, на их родном языке. И было в этом что-то… личное.

— Варвара Николаевна, рад видеть вас в добром здравии.

— Взаимно, Константин Игоревич.

Она собиралась уже было зайти обратно в школу, но вдруг оглянулась и внимательно оглядела Голицына с ног до головы. Так, что тот поёжился. Обычно женщины смотрели на него с восхищением, а тут… Варя внезапно демонстративно грустно улыбнулась и проговорила со вздохом:

— Вам бы резиновые сапоги. Или хотя бы джинсы. Иначе придётся бросить костюм прямо на выходе.

Он усмехнулся, но челюсть слегка напряглась. Насмешка в голосе Варвары Николаевны была тонкой, издевательской и задела его до самого нутра. Он приехал сюда как начальник. Как человек, от решений которого зависит судьба этого места. Как тот, кого уважают и боятся. Но Миронова, судя по всему, этого не знала. Или делала вид.

Он перевёл взгляд на свои испачканные брюки. Грязь уже добралась почти до колен — очередной костюм в мусорку, как и всегда после визитов в Киберу. Детишки, окружившие его, тянулись к нему, кто-то взял за руку, кто-то ткнул в бок, кто-то засмеялся. И он неожиданно ответил им доброй улыбкой. Искренне. Он действительно любил детей. Это была, пожалуй, единственная его слабость, о которой он никогда не говорил вслух.

— Хотите посмотреть урок? — вдруг предложила Варвара Николаевна. — Не фотографии в отчётах. Не таблицы. Настоящий. Такой, какой он есть. Без подготовки. Без прикрас.

Он задумался. Никогда никто еще не приглашал его специально проверить качество работы. Неужели она хоть чуть-чуть не боится? Отказаться — значит, показать слабость. Согласиться — попасть в ловушку. Хотя, если быть честным (хотя бы перед собой)… ему действительно было интересно. Не столько урок, сколько сама Варвара Николаевна — в работе, в этом естественном для неё хаосе. Послушать голос. Посмотреть, как она справляется. Увидеть, в чём её сила.

— Хорошо, — сухо сказал он. — Покажите.

Он вошёл вслед за ней. Класс был прост: глиняные стены, таблички с буквами на картоне, дощатые лавки, скамейка в углу, на которую он присел, не раздумывая. Почувствовал, как дорогие брюки прилипли к сырой поверхности.

И замер.

Она начала урок.

Дети, почти все босые, с любопытными глазами, с вниманием, в котором не было скуки. Миронова говорила просто, спокойно но её голос звучал твёрдо. То переключалась на ломаный суахили, то вновь на английский. Вопрос — ответ. Улыбка — жест. Она не читала материал по бумажке. Она жила им. Объясняла, рисовала на доске мелом, увлекала всех — от самого тихого до самого шумного. Никто не отвлекался. Никто не ленился. Даже Костя — уставший, рациональный — вдруг уловил в себе интерес. Невольное восхищение. Она держала класс легко, играючи. Профессионально. Здесь она босс. Она руководит парадом.

А он сидел в углу и чувствовал себя любопытным мальчишкой, которому позволили заглянуть за кулисы большого представления. Хотя спектакль был не ради него. И не для него.

Когда урок закончился, он встал и вышел, коротко поблагодарив Варвару Николаевну. С Джозефом так и не встретился, к машине сразу не пошёл. Совершенно забыл про встречу через час. Долго стоял во дворе, пытаясь сосредоточиться хоть на чем-то. Но не получалось.

Мысли путались. Он не помнил, зачем вообще приезжал. Не знал, почему остался. Но точно знал одно — инициативы Варвары Николаевны он рассмотрит. Лично. Сам. Вне очереди.

И инспекции в этой школе теперь нужно проводить чаще. Прямо-таки очень часто. Ну, хотя бы… раз в неделю.

Глава 8. В которой совещание пошло не по плану.

Варя не заметила, в какой момент Джозеф Стюарт стал частью её повседневности. Сначала — как координатор, с которым легко обсуждать волонтёрские инициативы и быть услышанной. Потом — как человек, который подвозил её до перекрёстка, когда шёл дождь или ждал у школы, чтобы проводить. Потом — как тот, кто без однажды занёс в её комнату пластиковый кулер с надписью, пробормотал что-то о том, что деньги были заложены в бюджет, и больше это не комментировал. Варя догадывалась, что он заплатил сам. И не спорила.

Он проводил вечера у неё в комнате, заполняя все вокруг разговорами: о детях, о своих забегах по городу, о странных коллегах из Уганды, о любимой музыке. И даже однажды рассказал, как в шестнадцать лет угнал машину старшего брата, чтобы произвести впечатление на девушку. Варя смеялась — смеялась с ним постоянно. Джозеф хохотал вместе с ней. А еще… тайком любовался ею при свете тусклой лампочки.

Он привозил еду. Не рис и фасоль — нормальную, настоящую еду из города: говядину в соусе, овощные салаты, ягоды. Иногда даже десерты. Заказывал ей баклажки с питьевой водой и уговаривал пить больше. Варя сначала сопротивлялась — ей было неловко. Но он умел обходить отказ — со своей вечной улыбкой, вечным оптимизмом и простотой. Он медленно и уверенно становился частью ее реальности.

Даже не подозревая, что наживает себе врага.

Константин увидел их вместе впервые случайно. В еженедельном отчёте с фото: они сидели на ступеньках, что-то обсуждали. Близко. Джозеф в пол-оборота к Варе, она улыбалась. Фото было неофициальным, скорее всего, кто-то из команды случайно запечатлел их. И что-то в этой сцене зацепило Голицына.

Потом были имена. В отчётах, документах, планах, которые Константин Игоревич вдруг начал просматривать с маниакальной тщательностью. Как одержимый. Они рядом. Опять рядом. «Миронова / Стюарт: инициатива по образованию девочек», «отчёт подготовлен Мироновой, согласовано Дж. Стюартом». Он сам себе казался смешным — что он делает? Зачем листает эти документы по ночам, когда мог бы поручить проверку аналитикам?

Он злился. Не на отчёты. Не на Варю. Не на Джозефа. На себя.

И — зарывался в работу.

Поэтому на очередное совещание пришел собранным и максимально сосредоточенным на деле.

Он вошёл, как всегда — последним. В папке — тезисы, в голове план: сегодня быстро, по делу, без раскачки.

Но они были там. Вместе. Варя и Джозеф.

Уже сидели за столом, ближе к левому крылу, где обычно садятся представители школ и территорий. Сидели почти вплотную — бедро к бедру, и в ту секунду, когда Костя бросил на них взгляд, Варя что-то говорила, а Джозеф улыбался, глядя на неё.

Так, что там со сосредоточенностью? Она улетела в тартарары в одно мгновение.

Голицын сел. Сделал глоток воды. Попросил кофе. Начал суетиться. Суетиться — Голицын. Это оксюморон. Невозможно.

Но взял себя в руки и начал доклад, стараясь не смотреть в сторону Мироновой.

Но во время стандартных вопросов Миронова, разумеется, не стала молчать. Как всегда. Заговорила — спокойно, уверенно, четко. И Костя не заметил, как отложил ручку. Не сразу понял, что просто слушает. Смотрит. Не отрываясь. Как дурак.

— …если позволите, — уверенно произнесла Варвара. — Мы предложили отразить данные по уязвимым категориям отдельно от общей динамики. Это даст более точную картину и в отчётности, и в планировании.

— И мы можем визуализировать это в ежемесячных брифах, — сразу подхватил Джозеф. — Я уже обсудил это с ребятами из визуального отдела, всё реально. Очень дельная мысль.

Голос у него был чуть громче обычного, с оттенком одобрения, который будто подчёркивал: «Слушайте её. Слушайте её, как я».

Константин почувствовал, как в нему покатилось раздражение. Он схватил ручку, но пальцы не слушались. Всё вокруг казалось неправильным. Атмосфера. Тон. Эта Миронова — она говорила слишком много. Она, учительница, вела себя как координатор высшей категории, говорила как эксперт. И Джозеф — слишком уверенный, слишком активный. Слишком часто смотрел на неё. Слишком — все слишком.

— ...предлагаю ввести категорию «девочки, оставшиеся без опекунов», — продолжила Варя. — Сейчас они теряются в общей статистике, а у них совершенно особые риски.

— Именно, — снова поддержал Джозеф. — Мы с Варварой уже проверили по трем районам. Данные говорят сами за себя.

Мы с Варварой. Опять это «мы». Мы. Черт бы их побрал!

Голицын слушал докладчиков вполуха — они тоже его бесили, какой-то женщине он резко ответил:

— Вы обязаны сдавать материалы за трое суток, а не в последний вечер. Или я лично приеду и отзову финансирование. Я ясно выразился?

Она побледнела, кивнула, сжав плечи. Константин тут же пожалел — он никогда не позволял себе таких срывов. Но злость не отпускала. Он сжал кулак под столом так, что почти захрустели костяшки. Лицо застыло — привычная маска холодного равнодушия.

И в этот момент — доля секунды, мимолётность. Он увидел, как рука Джозефа медленно, как бы невзначай, коснулась ладони Варвары. Пальцы — легко, без нажима. Но Константин всё понял.

Он прекрасно знал этот жест.

И почти выдал себя — тихим, злым вздохом. Беспокойным взглядом. Сжатым кулаком. И желанием встать и просто уйти. Заткнуть их всех — чтобы не выводили его из себя своими монотонными репликами.

Но Голицын досидел до конца. Закрыл ноутбук. И не встал первым, как обычно. Остался.

Смотрел.

С чувством странного мазохизма наблюдал, как Джозеф встаёт, оборачивается к Варваре, открывает перед ней дверь. Она улыбается, кивает. Дверь за ними закрывается.

Наверное, вместе поедут домой.

В Киберу. В другой мир. Там, где он, Константин Голицын, всегда будет казаться смешным — в своём костюме, с портфелем и выученным цинизмом.

Глава 9. В которой Константин Игоревич нарушил свои правила.

Буквально через пару дней после идиотского совещания, на котором Константин Игоревич впервые в жизни почувствовал, что теряет контроль — над ситуацией, над голосом, над собой — пришло распоряжение. На первый взгляд, ничего нового: очередной приказ сверху, оптимизация, перераспределение кадров, уравновешивание нагрузки. Да-да, даже у него были начальники. Даже его, того самого неуязвимого, время от времени ставили перед фактом. Это была не просьба и не обсуждение. Это был приказ.

Он прочитал первый абзац бегло. Второй — уже медленнее. А потом просто начал листать. Быстро, судорожно. Прокручивать глазами длинный список имён, фамилий, должностей. Механически, как автомат. Сердце при этом стучало громко, неестественно — он слышал его в висках. В ушах.

Он искал. Только одно имя. Глупо обманывать себя.

Миронова Варвара Николаевна.

— Нет, — сказал он вслух. Слово прозвучало резко в тишине офиса.

Перевод в сектор B. Руководство — Карим Мутонга. Программа поддержки женского образования в лагерях переселенцев.

На бумаге — всё блестяще. Рост. Новые возможности. Другой уровень.

А на деле…

На деле — чужой проект.

Чужие уши, которые будут выслушивать её идеи. Чужие руки, которые будут принимать её отчёты. Чужие глаза, в которые она будет смотреть на совещаниях.

Сначала он просто хотел понять: можно ли это изменить. Не для неё, нет. Конечно. Для дела. Варвара Миронова — специалист. Упрямая, да, но системная. Целевая. Она выстраивала свои проекты, как кирпичики. И делала это с тем упорством, которое он уважал. Ну, допустим, уважал. Восхищался? Нет, это не то. Просто... следил. Отмечал. Заинтересованно. Как за редкой аномалией.

И как-то неожиданно для себя начал звонить. Осторожно, нейтрально.

— Слушай, а кто составлял этот список? — с деланным равнодушием поинтересовался он у коллеги из административного отдела. — Там пару людей не очень логично распределили. Я бы предложил уточнение.

Коллега хмыкнул:

— Константин Игоревич, вы же знаете, всё уже согласовано. Там особо не подвигаешь.

— Ну, знаешь, бывает… — Голицын сжал кулак. — Всегда можно попробовать.

В течение суток он поднял на уши весь свой старый контакт-лист. Написал имейлы. Позвонил в центральный офис старому другу, у которого остались долги. Составил новый список — чуть отредактированный, с другим обоснованием. Несколько новых фамилий добавил «для маскировки» — нельзя же вернуть только одну Миронову, слишком уж в лоб.

Затем снова были звонки. Один за другим — коллегам, кураторам, тем, кто мог «поддержать». Нужно было, чтобы просьба выглядела как случайное совпадение. Чтобы никто не догадался, ради кого всё это затевалось. Ради неё. Ради Варвары Николаевны Мироновой.

Он ненавидел все это. Себя — в первую очередь.

— Да, привет, Питер. Мне нужно, чтобы ты упомянул в отчёте ценность работы Мироновой в Кибере. Да, именно. Нет, ничего особенного. Просто нужно.

— Привет, Моника. Мы не рассматривали вариант оставить часть команды без ротации? Есть основания. Могу сбросить список.

— Джек, а ты не хочешь отметить её статью в сборнике рекомендаций? Очень достойная работа, в глаза бросается.

А потом скрепя сердце позвонил женщине, которую считал воплощением бюрократического ада.

— Привет, Нора. Надеюсь, не отвлекаю.

— Уже отвлекаешь, — сказала она ледяным голосом.

Он выдержал паузу. Стиснул зубы. И всё равно продолжил:

— Мне нужно, чтобы Мартинес, Миронову, Такахаши и Росси оставили в Кибере. Да, я понимаю. Нет, не обсуждается. Это критично. Я могу прислать обоснование, технически, мы потеряем несколько инициатив… Да, я могу, если нужно, подписать письмо сам. Личное. На английском, естественно. Со всеми копиями.

Пауза.

— Ты так хорошо их знаешь?

— Я — тот, кто отвечает за эффективность. Они — лучшие специалисты, которых мы сейчас имеем. И если их переведут, ты знаешь, что всё завалится.

— Ладно, Константин. Я тебя поняла. Учти, это твоя ответственность.

Он положил трубку. Сел обратно в кресло. Уткнулся лбом в ладони. И понял: всё. Назад дороги нет.

Это какой-то рубеж.

Он закончил всё ближе к полуночи. Упал на кожаный диван в кабинете, закинул голову, закрыл глаза.

Такое унижение — ради кого?

Ради женщины, которая даже не знала.

И не узнает никогда.

Утром он подписал финальный документ с удовлетворением хищника. Варвара Миронова остаётся. В Кибере. Под его руководством. Всё выглядело законно, аккуратно. Идеально.

Джозефа, увы, тоже оставить пришлось. Чересчур громоздкая была бы комбинация. Да и Джозеф был слишком хорош, чтобы двигать его без шума. Так что этот американец всё ещё будет там, рядом с ней, за одним столом. Будет говорить своим вечно смеющимся голосом «мы с Варей». И улыбаться. Провалиться бы ему!

Константин сжал губы.

— Варвара Николаевна, — вслух произнёс он, впечатывая это в свое сознание. — Ценный сотрудник.

Секундная пауза.

— Исключительно ценный.

Он кивнул себе, как бы утверждая формулировку.

Это была не ревность. Не уязвлённая гордость. Не страх.

Просто контроль. Контроль за проектом. За кадрами.

За Варей.

Нет. За Варварой Николаевной.

Он посмотрел на монитор. Ее имя в строке.

Она остаётся.

И больше никто об этом не узнает.

Никто. Особенно она. Что Константин Игоревич Голицын ради нее снизошел до того, чтобы просить.