Алисе пора умереть

Пролог

«Кто не боится помирать, тот и не сможет помереть.»

— Гражданская Оборона

Девушка идет в лес.

Голые ветки деревьев хватают ее за рукава тонкой рубашки, а холодный осенний ветер пробирает до самого нутра. Босые ноги сами несут вперед, под ступнями хлюпает грязь и хрустят ветки.

Беглянку ждет Хозяин.

Он там, в самой чаще, в скрытой от людей тьме. Зовет и ждет.

От ударов до сих пор болит спина. Мерзавка, дрянь, сдохнешь под забором. Ты никто и ничто, у тебя нет и не может быть ничего своего.

Голова кружится – очень хочется спать. Там в лесу можно будет, наконец, заснуть.

В лесу ждет Хозяин – он позвал, и она пришла.

Невидимая граница темнеет впереди — шаг туда, и все закончится; назад пути не будет. Сейчас еще можно вернуться, побежать обратно через липкий осенний сумрак, дойти до станции, дождаться электрички в Москву — если они вообще ходят в такой поздний час и в такой отдаленный район. Отсутствия даже не заметят — ведь Вера должна быть еще на подготовительных курсах.

Имя кажется незнакомым. Не своим.

Вера уже давно слышала этот зов. Он шептал обещания в ночи, напоминал о себе в утренней толкучке на станции метро. Старшеклассница отгоняла его от себя, затыкала наушниками, отвлекалась бесконечными короткими видео, размывающими внимание и притупляющими ощущения.

Но сегодня зов, наконец, прозвучал как приказ. И Вера, задрав голову, к серому небу, осознала – что там, в лесной тьме, спасение. Больше не будет ни криков, ни боли – ни желания родителей сохранить лицо любой ценой.

Сумку девушка бросила в растущий от свежего снега сугроб у станции МЦД-Стрешнево. Долго потом ждала дальнюю электричку, что соизволила бы остановиться на маленькой открытой платформе вдали от грохота шоссе и света мегаполиса.

На станции Ярово – Вера выскочила, едва не поскользнувшись на платформе. В кармане надрывался смартфон. Старшеклассница достала его – и долго всматривалась в экран. Мама. Наверное, ей уже сказали, что на курсы дочь не пришла. Девайс вцепился в руку паразитом.

Нажать. Ответить. Убежать. Мы все – в цифровом концлагере, и нет нам спасения.

Подул ветер со стороны леса, и в нем послышались голоса.

Пальцы разжались, и смартфон упал в снег мертвой крысой.

Свободна. Свободна. Свободна.

Руки-тени подманивают девушку.. Не будет больше криков. Не будет больше тесноты квартирки-студии, в которой ютятся Вера с родителями и в которую время от времени приезжают родственники. Не будет ударов по спине и рукам. Не будет страха, что, вернувшись домой, не обнаружишь собственных вещей – ведь те отправились в мусоропровод. У Веры нет ничего своего. Ей шестнадцать, она ни на что в своей жизни не заработала. Она никто — лишь продолжение своих родителей, плоть от плоти, кровь от крови.

А раз она никто – значит, и смерть лишь формальность.

Вера делает шаг.

И темнота забирает ее.

Часть 1 Глава 1

Алиса

Стою и рассматриваю оранжевую листовку. Пропал человек, ушел из дома, не вернулся. Никита Волков, двадцать лет. Отправился гулять в Истринский парк и больше его никто не видел.

Истра отсюда далековата, почти час езды на электричке, зато по прямой. Часто мне попадаются листовки с людьми, живущими в бесконечных деревнях, поселках и городках Подмосковья. Может, и правда, решили — чем черт не шутит — что надо потеряться в Москве, надеясь, что бесконечный в своем росте и неумолкаемый в своем величии мегаполис даст исчезнуть, раствориться в улицах и районах новостроек.

Вижу другую листовку. Токарева Ася. Пятнадцать лет. Родилась в пятом году. Математика не сходится, но потом понимаю: девочка пропала несколько лет назад. Однако листовка совсем свежая. Ни жива ни мертва — то самое пограничное состояние, которого в народе так опасались до эпохи научного материализма. А, впрочем, разве научное мышление отменяет магическое?

Засовываю руки в карманы куртки. Меня знобит — температура почти нулевая, скоро зима, а пока приходится терпеть промозглую темную осень, такую же сырую, как и безнадежную.

Мне тридцать два — я старше последней потеряшки на полтора десятка лет. Смотрю на свои ладони: я снова забыла купить перчатки, кожа высохла и потрескалась, а вместе с обгрызанными ногтями это зрелище выглядит крайне неприятно.

Вижу еще листовку. Еще, еще, и еще. Дети, взрослые, старики. Подростки-неформалы, школьники, чей возраст определяется одной цифрой. Кто-то растворился в отдаленных районах области, где населенный пункт не более, чем островок посреди первобытного леса. Кто-то умудрился пропасть рядом со станцией метро в месте, где под камерой каждый квадратный метр.

Ну а про кого-то известно лишь то, что однажды он перешагнул невидимую границу между столицей и остальной страной — столь же эфемерную, сколь и ощутимую. И пропал, в последний раз попавшись камере наблюдения на Площади трех вокзалов.

Истра, Волоколамск, Дедовск, Красногорск, район Сокол, метро «Щукинская». Пропал, пропала, вышел из дома — не вернулся. Месяц назад, год назад. Два, три и даже десять. Пропали, исчезли, растворились и больше никогда не вернулись. Ищут стариков, детей, подростков. Кого-то находят, кого-то — нет. Кто-то выживает, кто-то — умирает.

А если пропаду я — станут ли меня искать? Отправит ли мама Женя запрос поисковикам о том, что Заирова Алиса Михайловна, девяносто третьего года рождения, пропала? Будет ли кому сказать, где меня видели в последний раз? Напечатают ли оранжевые листовки, будут ли соболезновать в комментариях?

Я бы не стала себя искать. И соболезновать тоже.

Михайловна… Нет, по паспорту я Евгеньевна. При отсутствии внятного юридического отца ЗАГС позволяет выбрать рандомное отчество. Вот Евгения Петровна и вписала в свидетельство о рождении буквально «матчество» — в честь себя. Впрочем, растила она меня одна, так что имела полное право.

На макушку падает мокрая снежинка. Задираю голову — зима сейчас в том лиминальном состоянии, когда кажется, что грань миров и правда истончается. Из грязно-серого неба идет то ли снег, то ли дождь, темнеет предательски рано, а в тумане едва видно дорогу впереди.

А я хочу домой.

Я ужасно хочу спать — второй день подряд Светлов будит меня в пять утра, заставляя ехать в аэропорт. Вчера это было Домодедово, и только спустя три часа в зоне ожидания и десяток звонков начальнику я наконец получила сообщение, что он, мол, перепутал день: его чрезвычайно важные партнеры из дружественного Египта прилетают только завтра. Завтра — то есть сегодня — они, кстати, тоже не прилетели. После тех же трех часов ожидания я выяснила, что в страну египтян попросту не пустили, развернув на пограничном контроле.

Так вышло, что я работаю на Светлова уже четыре года — мой гордый статус звучит как «бизнес-ассистент на самозанятости». На деле я та же секретарша на побегушках, только без возможности взять отгул, отпуск или больничный. Иногда Николай «делает» сеть коворкингов, иногда собирается открывать ресторанный бизнес. Но большую часть времени его проекты — не более чем галимое инфоцыганство.

Как там в той песне группы К.В.Д., собранной клавишником рок-группы «Арктида»? «Мы альфасамцовость до небес прокачаем…»? Вот, собственно, этим Светлов и занимался, доказывая раз за разом, что продавцы счастья в воде не тонут.

Весь день я гоняла по Москве, то забирая документы, то отправляя — и все в разных частях города. Ноги гудели, вместе с ними и голова. При этом я понимала: даже если сейчас доберусь до своей квартирки, занавешу окна и залезу под одеяло — все равно не усну. Мое тело, кажется, решило, что вокруг — ядерный апокалипсис, нашествие Батыя и вторжение инопланетян одновременно.

На всякий случай проверяю телефон — последнее сообщение начальнику о том, что я забрала пачку документов на Нагатинской, но не смогла вручить в точке назначения на Дубровке, — все еще не прочитано. На Дубровке меня долго мурыжили, утверждая, что никакого Светлова не знают. Начальник трубку не брал, так что документы в итоге я забрала с собой, не решившись оставить их какому-то рандомному сотруднику.

Дует ветер — погода стремительно портится, а недавний дождь превращается в тонкую корку льда под моими ногами. Мимо проносятся автобусы, автомобили и электровелосипеды. Я жутко мерзну — то ли из-за усталости, то ли из-за промозглого ветра.

Дома меня никто не ждет — я всегда одна, это мое нормальное состояние. С утра я ничего не ела, так что сделаю яичницу на маленькой электроплитке. Давным-давно стоило бы установить нормальную, но я уже много лет пользуюсь портативной — то и дело обжигаясь о конфорку.

Часть 1 Глава 2

Алиса

8 мая 1990 года девушка по имени Надя К. вышла с дискотеки и обнаружила, что до дома ей никак не добраться. Сделав то, что делать нельзя, а именно поймав попутку, Надя исчезла на долгие пять лет.

Время, конечно, выбрала Надя неудачное, чтобы сгинуть – рушилась страна, рушились устои, рушился и сам мир. То что вчера было немыслимым становилось явью, и в пору было задуматься, каких еще демонов прятали в шкафах добропорядочные советские граждане.

Но, все же, девушку искали, хоть ее семье и приходилось выслушивать, что, мол, на панель ушла бывшая комсомолка Надя. А пьяный свидетель, последний, кто разговаривал с потеряшкой, утверждал, что в машину она села добровольно. А вот что за машина, какие номера, да даже какой цвет – безмолвный очевидец не запомнил.

Потом, впрочем, он станет завсегдатаем ток-шоу – и долго еще будет публично каяться, что не запомнил, не спас, не выполнил гражданский долг.

Искали Надю в Москве, искали в Ленинграде-Питере, искали в притонах, искали в больницах. Искали, искали, искали.

Исчезла страна, гражданкой которой была Надя. Случился расстрел Белого дома, началась шоковая терапия. Лишился жизни ростовский душегуб Андрей Романович, а новокузнецкий людоед принялся за собственную кровавую серию на пару с любящей мамочкой. В еще более далеком Ангарске их коллега оскалил клыки и вышел на безумную охоту. Шли полным ходом «святые девяностые» — о которых выжившие пожелали бы забыть.

А в октябре 1995 житель деревни Ярово убил в пьяной драке собутыльника, а затем и мать. Вроде как из-за карточного долга, но кто уж скажет точно. Приехавшие на место милиционеры обнаружили не только труп и улики на пару старых, еще советских «висяков», но и пропавшую пять лет назад Надю, прикованную цепью в подвале деревенского дома.

И с ней — маленькую девочку, никогда не видевшую солнечного света и других людей. Перепуганный зверек двух лет от роду жался к матери, не давался на руки, а потом во все глаза смотрел на белую Ниву с мигалками, доедая пачку юбилейного печенья. В руках у девочки была тканая куколка без лица, которой хозяйка показывала открывшийся так внезапно большой мир.

Вскоре Надя умерла от осложнений, маньяка, получившего имя Душегуб из Ярово, отправили в психбольницу закрытого типа, ну а девочка – получила новое имя и шанс на другую жизнь.

Впрочем, порой родовое проклятие столь сильно, что настигает даже сквозь года.

Я бреду по лесу вместе с маленькой группой поисковиков. Мы держимся на расстоянии метр друг от друга, буквально прочесывая территорию. Чем дальше мы идем, тем сложнее: лес непроходим из-за грязи и бездорожья. Хотя я вижу фонари других поисковиков в отдалении, мне кажется, что я совсем одна в глуши.

Вдалеке лают собаки, громко переговариваются координаторы.

Какие наши вводные? Вера — домашний ребенок, которого не заставишь даже поехать на экскурсию, у которого нет друзей в офлайне и который боится ездить на метро. Рано утром она прошла мимо школы, добралась до платформы Стрешнево и уехала за семьдесят километров от Москвы. Бросила смартфон в снег — и направилась в лес, не заходя в деревню Ярово. Хотя какая деревня, там всего три жилых дома осталось, даже сельпо нет.

Родители — благополучные. У мамы лайфстайл-блог, у папы стабильная работа в государственном учреждении. Деньги есть. Все есть. Друзей, правда, нет, но одиночество — удел умных. Да и родителям спокойнее.

Меня ставят в компанию к странной троице — Ульяна, репетитор французского из Одинцово. На вид ей лет сорок, на щеке — шрам от ожога. Второй — Роман, представился как поэт и пригласил меня прийти на слэм в следующую пятницу. Когда я спросила, что это такое, Ульяна как-то странно скривилась и пояснила: «Это когда люди, мнящие себя поэтами, матерятся и кричат в микрофон на скорость». «Поэта обидеть может каждый», — грустно замечает Роман.

Третья — девушка с пирсингом в носу, откликается на Сашу — и почему-то говорит о себе в мужском роде. Не пойму, знают ли эти трое друг друга или нет. Или же люди, подобные им, соединяются автоматически, будто незапароленные девайсы, и сразу знают о друг друге все.

— Места тут нехорошие, — говорит Саша, чтобы начать разговор.

— Просто лес густой и болота, — отмахивается Роман. — Городские приезжают, думают, тут как в парке. А это не парк, это лес. Самый настоящий. В Европе их все повырубали в Средние века, а у нас остались. Подлинные, непроходимые, как в древних сагах о драконах.

— Да тут всегда черти что творилось, — продолжает Ульяна. — Вот дело Душегуба из Ярово знаете? Это же буквально в пяти километрах было.

Замираю с холодным фонарем в руке.

— Ну который девушку в подвале на цепи держал, — продолжает репетитор. — Она еще ребенка от него родила. А сам он то ли двух, то ли троих убил. Сидит вот уже тридцать лет в дурке. Кормим за свои налоги.

— Да пристрелить его было надо, еще до моратория, — добавляет Саша.

— Оно и к лучшему, что дурка, — замечает Ульяна. — Из тюрьмы и выпустить могли, как Скопинского. А сектанты тогда, в две тысячи втором? Тоже тут все было, километрах в пятнадцати. Сожгли себя живьем, как старообрядцы.

— А что, из дурки, думаешь, не выпускают? — говорит Саша. — Джумагалиева вон чуть не выпустили, Спесивцева. А эти двое поопаснее будут, людоеды хреновы.

Часть 1 Глава 3

Алиса

Как и любой приемный ребенок, Алиса росла с мыслью, что чего-то в жизни не хватает. Была мама Женя — журналистка и специалист по всякой чернухе. Порой мама Женя уезжала на полгода на юг, оставляя Алису-школьницу одну в большой квартире в полном распоряжении («ты только если парней водить будешь — предохраняться не забудь, я внуков нянчить не буду, так и знай»).

Родственников Алисе заменяли многочисленные друзья мамы Жени: психолог-НЛПшница со своей карманной сектой личностного роста, бывший вундеркинд, а ныне мелкий жулик, журналистка светской хроники и театральный актер в самом расцвете маленькой карьеры. Были среди них военные, будущие беглецы-релоканты, мелкие политики, бывшие осужденные. Сторонники моногамного церковного брака и участники оргиастических междусобойчиков. Законченные либералы и воинствующие патриоты, леваки и консерваторы, радикалы и пофигисты.

Все они приносили в дом к журналистке Жене Заировой свои истории. Порой страшные, порой абсурдные, порой забавные. Иногда Алиса приходила и видела, как дирижер оркестра в одних шортах бьет по морде бывшего кикбоксера, а сидящая на диване с книжкой мама Женя просит не пачкать кровью ковер. Иногда Алисе приходилось вызывать скорую для танцовщицы, которую ну предупреждали же, надо завязывать, а то все межпозвоночные диски вылетят (они, собственно, и вылетели).

Квартира, в которой росла Алиса, была маленьким хабом, костром посреди гигантского старинного города. К этому костру подтягивались путники, обменивая жизненный опыт на хлеб и кров по древнему закону гостеприимства. Согласно ему, никого из гостей не осуждали ни за взгляды, ни за прошлое. Если кому‑то и вздумалось бы приодеться в белое пальто, он оказывался на лестничной клетке с черной меткой еще до начала обличающей речи. Могли и избить.

И Алиса знала — подполковник ВС РФ всегда поможет с математикой и английским, а панк-рокер философ отпинает ногами любого, кто Алису обижает. Что можно играть всю ночь в шахматы с бурятским шаманом, а утром споткнуться об его родного брата, совершающего в коридоре намаз.

Кому нужны эти унылые родственники с их вопросами, когда замуж и когда рожать, если можно спорить на реальные деньги, кто кого «арбузит»: писательница-вечный-диссидент или ее третий муж-дистрофик с нервным срывом? Или неделями жить одной, потому что маме Жене нужно немедленно взять интервью у психопата из Якутска?

Но Алисе все не давало покоя ее происхождение. Она маме Жене не родная, ее удочерили еще в прошлом тысячелетии, далеком девяносто шестом. Девушке даже полагались разные льготы, будто кто-то наверху хотел принести искренние извинения: «Простите, что так вышло, Алиса Евгеньевна. Мы не хотели».

И Алиса приставала к маме Жене: кто я? Где ты меня взяла? Ты же знаешь, ты не могла не знать. Ты — профессиональная врунья, но если бы и правда была не в курсе, то соткала бы милую историю, которая устроила всех.

И вот однажды мама Женя сдалась. К тому времени Алиса уже была совершеннолетней, жила отдельно. Девушка требовала правды. Как так, значит, приемная мама у нас правдоруб, лжи не приемлет, за свободу слова, гласность и все такое — а сказать, откуда ребенок, она, значит, не может. А где же, спрашивается, Евгения Петровна, конституционные права, когда они так нужны? Или тут, как часто бывает в нашем ВСЖ, права есть только у рожденных до девяностых, просто

— Правда тебе не понравится, — мама Женя потушила сигарету о рабочий стол, оставив на древесине черную оспину.

— Да мне плевать. Скажи, как есть!

— Не плевать, Алис. Было бы плевать — ты бы за мной не ходила.

— Что ж такое-то, мам!

— Не мамкай тут мне, не на митинге.

— Митинг-то тут при чем?

— А при том. Короче, давай так. Хорошенько подумай. Очень хорошо и долго подумай. И если решишься, то… будь проклята моя профессиональная этика, расскажу все как есть. Но я даю, так сказать, триггер ворнинг — тебе не понравится эта правда. А развидеть и расслышать ее ты не сможешь.

И тогда бы Алисе остановиться. Пора было уже иметь мозги и понимать, что Женя Заирова не просто так сделала карьеру сначала на чернухе, а потом на тру-крайме. Не просто так у нее в друзьях вся российская демография. Мама Женя знает, когда и что говорить, знает, как общаться с разными людьми. И она бы не стала утаивать ни факта, не будь у нее на то веской причины.

Но Алиса захотела правды. Настоящей. Неподцензурной.

Правду она и получила.

Так уж вышло, что в девяносто пятом году гражданин Норков Михаил убил двух человек: собутыльника и собственную мать. Собутыльника — за то, что не отдал деньги, а мать — за то, что стала грозиться вызвать, наконец, милицию или дурку. Убить пьяницу и старуху лопатой по голове оказалось не сложно, а вот незаметно спрятать тела – задачей со звездочкой. Поэтому уже следующим утром во дворе деревенского дома стоял милицейский УАЗик.

Милиция обыскала для вида дом. Михаил уже лежал мордой вниз во дворе. В избе не нашли ничего интересного, кроме следов общей и присущей эпохе деградации.

И вдруг обнаружили погреб, заваленный на бегу грязным тряпьем. Трогать ветошь было мерзко, она воняла блевотиной и сыростью, но, посовещавшись, милиционеры все же решили не халтурить, а посмотреть, нет ли под землей чего интересного.

Часть 1 Глава 4

Алиса

Иду вперед, хоть и не знаю куда. Монстры беснуются, кричат, хотят затащить меня назад. Черное солнце иного мира светит в спину мертвенным светом, но я иду, иду, иду.

Бесплотные руки хватают за ноги, но проходят сквозь. Чувствую руками границу между мирами, тянусь к ней, пытаюсь порвать как тонкую ткань.

Ну давай. Давай — пусти меня! Я сказала, что хочу умереть? Да черта вам с два, идите к лешему. Жить хочу. Еще как хочу. Отпустите, сволочи, домой!

Белое полотно слепит глаза, удушливая тьма разжимает когти, а я падаю навзничь в сугроб. Переворачиваюсь на спину и вижу над собой покрытое облаками вечернее небо, подсвеченное далекими огнями.

Неужели уже зима? Белые холмики поглощают звук, и я слышу биение собственного сердца. Граница мерцает, а потом исчезает, оставив меня в обычном мире.

Приподнимаюсь на локтях, чувствуя ладонями промерзшую землю. Встаю на ноги, вижу, что края джинс порваны. В ботинки забился снег и грязь, а куртка вся покрыта какими-то серыми пятнами, будто на меня вылили краску.

Воздух начинает дрожать, как на сильном морозе. В пространстве появляются зазоры, черные дырки, как если бы все, что я видела, было лишь тонким белым экраном в старомодном кинотеатре.

ТЕБЯ НИКТО НЕ ОТПУСКАЛ!

Вижу вдалеке дом. Что-то между избой и дачей из девяностых. Бреду почти вслепую. Сил бежать нет. Главное — не смотреть. Не реагировать. Не оглядываться. Не вижу зла, не слышу зла — чем меньше обращаю внимания, тем лучше.

Дверь распахнута, на лестнице сидит мужчина — на вид лет тридцать или чуть больше, но совершенно седой. Высокий, худой, с темными синяками под глазами. Машу ему рукой, а потом снова падаю в снег.

Усталость настолько сильная, что я не могу пошевелиться — не чувствую ни холода, ни боли, а в мозгу появилось жжение, словно лобную долю пожирает червь-падальщик.

Мужчина встает, смотрит на меня — нет, не на меня.

На то, что стоит позади.

Мои пальцы вонзаются в смесь грязи и снега. Спиной чувствую присутствие потустороннего. Злого. Нечеловеческого. И кто вообще решил в наш прогрессивный век, что тьма и хтонь — это что‑то из разряда старой доброй сказки? Что мы просто неправильно поняли монстров из древних легенд? Нет ничего хорошего в чудовищах. Наши предки это отлично знали. А мы вот забыли.

Мужчина тоже поднимается со ступенек. Одет он в то, что мне кажется серой рабочей одеждой, будто у инженера из научной фантастики. Засовывает руки в карманы брюк, наблюдает — с недоверием. Будто я могу оказаться иллюзией, обманкой.

Краем глаза замечаю едва различимые отростки. Червотени вылезают из клубка, каждый отросток толщиной с полруки.

Я падаю, поднимаюсь, снова падаю. А двор ближе не становится. Знаю, что безопасность там, внутри огороженного забором периметра. Знание это столь же естественно, как то, что костер разгоняет тьму и холод.

— Да помоги же ты! — кричу я хозяину дома. — Помоги мне!

Мой крик будто вырывает его из оцепенения. Мужчина глядит с удивлением, а потом срывается с места, преодолевает пространство между ступеньками и калиткой.

— Дай руку! — кричит он, но, не дожидаясь ответного действия от меня, хватает за запястье и затаскивает внутрь двора.

Нет, я не права – двор никак не защищает. Клубок черных червей не отстает, мужчина затаскивает меня внутрь дома, где я падаю на сырой холодный пол.

– Закрой дверь! - умоляю я, уставившись в пол. Не смотреть, не смотреть, только не смотреть.

– Они сюда не войдут, – спокойно отвечает мой спаситель. – Порог защищен.

Сил нет даже сесть. Так и остаюсь лежать, съежившись в позе эмбриона. Без куртки, в промокших ботинках и джинсах, дрожа как в лихорадке.

В избе холодно, из моего рта вырывается пар. Мерцает лампочка под потолком, где-то в глубине дома гудит телевизор. Мужчина хлопает дверью. Порог закрывается, будто смыкается защитный круг.

Затем встает на колени передо мной и внимательно смотрит льдисто-голубым глазами.

— Как тебя зовут? — спрашивает он. Голос ровный, почти без эмоций.

Хочу ответить, но не могу. Еще недавно я изрыгала ртом проклятия, но теперь не могу разомкнуть губ.

— Как тебя зовут? Вспоминай. Вспоминай!

Имя ускользает. Не помню, не знаю. Вспоминается безликая куколка из красных тряпок — я совсем как она, только образ человека, нелепая подделка.

— Как тебя зовут?! — требует мужчина.

Мотаю головой, как умалишенная. Хозяин дома хлопает ладонями по коленям, подходит к столу и достает оранжевую листовку.

— Это ты? Отвечай.

На меня смотрит собственное лицо из далекого прошлого. Тогда у меня были длинные волосы, я заплетала их в косички-дреды. Одета в туристическую одежду, сама сижу на каком-то утесе. А сзади синеет море.

Заирова Алиса. 32 года. Последний раз видели в районе платформы Ярово.

— Алиса, — имя всплывает в памяти, как ботинок утопленника в пруду. — Меня зовут Алиса.

— Полностью! Как в паспорте.

— Заирова… Алиса Евгеньевна… девяносто третий год рождения, — зачем‑то добавляю я.

— Где сделана эта фотография? — он тыкает пальцем в картинку. — Где, когда? Вспоминай.

Слышу грохот волн и крики чаек. Ветер шевелит длинные косички, солнце обжигает лицо. Ноги болят от долгого восхождения. Мне двадцать четыре. У меня все хорошо.

— Это гора Алчак под Судаком. Я… захотела сама забраться наверх. Просто пошла и все. Потом чуть руку не сломала, когда спускалась.

— Почему?

— Потому что… ну… погода начала портиться, а я СМС‑ку от МЧС проморгала.

Физически ощущаю, как к уставшим ногам привязываются тяжелые якоря. Только что мое сознание тонуло в болоте, а в мозге копошились черви, а теперь я чувствую, что сижу на полу и, самое главное, нет никаких чудовищ за порогом.

Даже если они там есть.

— Равиль, — хозяин дома протягивает мне руку. Кожа у него холодная, пальцы покрыты ожогами, как от паяльника. — Как ты вышла наружу? Как ты смогла вернуться?

Часть 1 Глава 5

Алиса

Лесные чудовища никуда не исчезли. Как и тысячи лет назад, они населяют леса, глубокие воды и запретные холмы. И так же, как и в древности, охотятся за людьми. Предпочитают слабых, раненых, напуганных. Такие попадают в ловушку легче легкого, становясь кормом и прахом.

И сотни веков человек знает, что монстры рядом. Он не забывает об этом даже в эпоху искусственного интеллекта, интернета и конца света. Монстры рядом, но с тех пор, как титан украл небесный огонь, люди знают, что против хтони есть только одно оружие.

Цивилизация.

Металл. Прирученные животные, что падают ниц пред человеком. Законы. Книги. Будущее. И самое главное города – города, вот что пугает монстров. Там, где посреди пустынь и степей, лесов и гор, вырастали из земли неприступные тени, монстры отступали, угрожающе скалясь из тьмы.

Вот и кучкуется род человеческий от протогородов Армянского нагорья до горящего всеми огнями мегаполиса на берегах Медвежьей реки. А тени терпеливо ждут за порогом, рассчитывая на беспечность добычи.

Например, пока горожанин не решит, что прогулка по лесу – это такой вид активного отдыха, приобщение к природе, детокс и медитация. Здесь, в лесах Среднерусской равнины – такой отдых прямой путь в лапы тем, кого фольклористы позапрошлого века нарекли «низшими демонами». Лихоманки, лешие, водяные, покойники, русалки – их вотчину не погубило ни земледелие, ни орда, ни массовое градостроительство пополам с укрощением рек и мирным атомом.

Возвратиться нельзя, как нельзя воскреснуть, ну разве что метафорически. Чудовища не отдают, не возвращают добычу, как не возвращают ее боги царства мертвых.

Что же тогда ожидать от тех, кто сумел вернуться?

Слушаю, не перебивая. Слова Равиля звучат одновременно безумно и логично. Что же — я видела то, что видела. И спорить тут не о чем, а тем более тянуть время, прикидываясь протагонисткой плохого ужастика.

Это все было. Это все есть. И это все еще находится там.

— А то существо — наконец спрашиваю я, — которое светилось как черное солнце… Что оно такое?

Равиль молчит, но я вижу, как побелели костяшки его пальцев, когда он сжал кулак.

— Имен у него много, и ни одно не настоящее. Хозяин леса, Отец зверей, То, что убивает детей. Он — хранитель, древнее божество. Эти места, — мужчина указывает на простирающиеся мимо нас подмосковные леса, — его владения. Раньше, полагаю, ему поклонялись и приносили жертвы. Может, некоторые даже добровольно принимали смерть, чтобы оно не тронуло других. Теперь же оно питается только тьмой, которую в себе носят люди.

— И что, все, кто пропадают, — его добыча?

— Конечно, нет. Но те, кто приходят сюда, — им отмечены. Это злое место, древнее. Здешние обитатели не знают ни милосердия, ни сожаления.

Злое место — вот точно. Именно здесь Норков держал в подвале мою мать. Именно здесь человека превратили в вещь, в куклу для утех.

— И поэтому я не понимаю, как ты выбралась, — добавляет он.

— Ну, я разозлилась, — говорю я, кутаясь в куртку. — Мне показалось, что это нечестно, если я просто так умру. Помню, как материлась, будто панк-рокерша после бутылки вискаря.

— Интересное сравнение.

— О, у меня приемная мама журналистка. Я еще и не так могу изъясняться.

Равиль смеется. Смех у него приятный, совсем не вяжется с обликом — строгим и чрезмерно спокойным.

— А ты-то сам что? — спрашиваю я. — Ты у нас охотник на монстров, что ли? — вдруг вспоминаю слова мамы Жени о том, что человек привыкает ко всему в кратчайшие сроки, а кто не привыкает — тому остается только скоропостижно утонуть на дне бутылки. — Вроде на Ван Хельсинга ты не очень похож. Ну разве что седого.

— Нет. С тем же успехом можно охотиться на лесной пожар или на наводнение. Они — хтонь, чудовища, злая сила. Их можно только отогнать, заставить отступить. Но они всегда будут где-то рядом.

— Тогда перефразирую. Ты что-то вроде вахтера?

Равиль удивленно на меня смотрит, и мгновение мне кажется, что я сказала лишнее. Вообще нельзя оскорблять и злить того, в чьем доме находишься. Особенно если дом — посреди нигде, а твой телефон сломался, и ни одна живая душа не знает, где ты.

Маска равнодушия спадает с его лица, и Равиль будто оживает. И вдруг я понимаю, что он мой ровесник — просто рано поседевший.

— Вахтер… Да, похоже. Гоняю их зачарованной шваброй.

— Чтобы по помытому не ходили.

— Именно. И чтоб по подъезду не шатались, а то еще украдут чего, — Равиль скрещивает руки. Сидит он почти неподвижно. — Обереги делаю, заговоры накладываю. Мир с той стороны не такой, как наш: там другое время и пространство, мифическое — неподвластное пониманию. И проход туда, с нашей стороны, — всего десять километров. Вот и сторожу.

— Всего-то…

— Это немного, правда. И я укрепляю ту границу: вбиваю колья в землю, рисую руны. Иногда удается кому-то всучить что-нибудь на удачу. Еще ловлю потеряшек. К нам же так просто не попасть: автобусы не ходят, электрички пару раз в день останавливаются. А иногда выхожу на улицу — и идет мальчишка, полураздетый, по сугробам, прямо к границе. Ну, я подрываюсь, бывает, прям с ног сшибаю и тащу обратно.

Часть 1 Глава 6

Алиса

Я знаю, что дура, знаю, что, скорее всего, уже не вернусь. Глупый героизм — лишь дополнительные проблемы для спасателей. Но дело в том, что мне на себя плевать. Я не собираюсь возвращаться, раз мне не судьба. Сделаю хоть что-то полезное напоследок.

А вот Вера должна вернуться. Ей всего шестнадцать. Что бы ни происходило у нее дома, от чего бы старшеклассница ни бежала — все это поправимо. В конце концов, через полтора года перед ней будут открыты все дороги. Может, хоть их всех в ЧС добавит, а сама сменит имя с фамилией и исчезнет на просторах большой страны.

Когда тебе нет восемнадцати, и ты заперта дома, без возможности выйти и вдохнуть воздуха, когда вся твоя жизнь подчинена приказам и желаниям твоих прародителей, то и правда может сложиться ощущение, что впереди — пустота.

Пусть Вера выживет.

А я — лишь вовремя не ликвидированная ошибка. Меня не жаль.

Сейчас иная сторона спокойна. Мне, городской жительнице, она и вовсе кажется почти неотличимой от обычного сумрачного темного леса.

Но есть вещи, которые нельзя развидеть — и, раз побывав здесь, я уже никогда не ошибусь.

Ветки шевелятся, будто кишащие червями на ветру, кора кровоточит, небо серо-красное и светится само по себе. Я иду по узкой тропинке, а сухой кустарник цепляется за одежду, как голодная кошка.

А еще тишина — мертвая, ненормальная, будто в видеоигре отключили звук.

Впереди вижу дом — покосившуюся избу, словно из чернушного фильма про российскую глубинку. Мертвый дом: гнилой, безрадостный, безнадежный. Окна смотрят пустыми глазницами.

Заглядываю во двор. Вот следы от машины, вот выломанная дверь. «Крепче его держи!» — кричит бесплотный голос. «Где ключ от подвала?!»

Я знаю этот дом. Его пожрала тьма, любезно призванная последним владельцем. Вспоминаю яркий свет и запах леса. Запах от сигарет. Пение птиц.

Вот оно, мое начало.

Захожу в то, что раньше было двором. Вижу дыру в земле – погреб. Черный зев наполнен жидкой тьмой. Против воли подхожу ближе. Женский хохот – сумасшедшая старуха баба Ира, заделывающая выход из погреба, каждый раз как Наде удавалось хоть чуть-чуть, но приблизить свой побег.

Безумная старуха – ее хохот я порой слышала, и потом он годами звучал в кошмарах. Норков ее избивал ее – он вообще любил издеваться над слабыми, а однажды и вовсе убил. Именно ее смерть стала началом освобождения.

Интересно, где ее похоронили?

Едва не падаю. В тишине леса раздается тихий топот, будто позади бегут пауки.

ОН ЗДЕСЬ ЗДЕСЬ ЗДЕСЬ ЗДЕСЬ

Дорога подо мной оживает, камни, по которым я шла превращаются в потусторонних паучков.

Там между деревьев бродит Хозяин.

– Верни мне Веру, и я уйду! – кричу я. И голос нарушает тишину так же нелепо, как звонок телефона в театре. – Слышишь? Верни ее! А меня оставь себе!

Черт, да зачем же мне эта девчонка. Я даже знать ее не знаю. Откуда во мне эта жертвенность, откуда во мне эта отчаянное желание помереть ради других?

Хозяин не отвечает. Только наблюдает.

Я бреду вперед, стараясь не смотреть по сторонам. Ищу то единственное живое, что еще здесь осталось — что-то, что лес еще не забрал окончательно.

Земля уходит из-под ног, и я падаю в болото. Мертвецы тащат меня на дно. Хватают за куртку и края джинс, хотят потопить, сгубить.

— Вера! Вера, где ты?! – кричу я. Имя разноситься по лесу, мертвецы шипят, будто имя причиняет им боль.

Имя. Конечно, у мертвеца же не может быть имени. Здесь его ни у кого нет. Поэтому Равиль заставил меня вспоминать свое. Значит, должна вспомнить и девочка.

— Вера! – кричу я.

Маленький тусклый огонек мерцает вдали среди коряк и камней. Ползу вперед, зачерпывая грязь пальцами.

Старшеклассница походит на едва различимый силуэт. Она растворяется, теряет последнюю жизненную силу. Становится призраком, духом, тенью

— Вер, пойдем, - говорю я. - Пойдем домой.

Веки девушки вздрагивают, она смотрит мертвыми белесыми глазами. Почему-то вспоминается, что Вера рыжая. И что носит она безразмерную одежду, скрывая ото всех собственное тело.

— Пойдем.

— Не хочу.

Вера сопротивляется. Стоит коснуться ее, как в сознание врывается поток чужих воспоминаний.

Когда-то в семье Веры был другой ребенок. Мальчик. Мальчик умер. Давно. От чего — не важно. И вот родилась замена. Неудачная — хотели сына. Вере не привыкать к мертвецам: она всю жизнь живет в тени покойника. Он был бы самым лучшим, самым умным, маминою и папиною гордостью.

А девочка раздражает отца. Бесит мать. Слишком глупая. Слишком громкая. Внимание родителей приходит рука об руку с дрессировкой — курсы, кружки, допы. Бессонница. Усталость. Хочу спать. Хочу умереть.

Нелюбимых детей обычно игнорируют, позволяют им расти как трава-трын, но даже такой свободы Вера не получила — вместо этого: бесконечная, беспросветная тюрьма.