Алматинский тур

Глава 1. Всё работает как часы

Сначала — чёрный экран. Не буквально. Это внутреннее ощущение, когда ты ещё не включён, но уже существуешь. Я сижу в отсеке наблюдения. Не физически, конечно — всё происходит в среде. Тело моё где-то внизу, под слоями модуляции, под стеклянной гравитацией. А я — в пространстве сигнала.

Передо мной экраны. Не как у вас. Они живые. Они дышат, мерцают, перебирают эмоции, запахи, движение воздуха, степень тревоги. В этой системе нет звука — он мешал бы. Всё работает через ощущения.

Я отслеживаю туристов. Не в смысле «всё ли у них хорошо». Я не присматриваю за комфортом. Я слежу, чтобы никто не остался. Чтобы все ушли. Вовремя. Добровольно. Без вмешательств. Это важно. О, как важно.

Вы не знаете, как это бывает, когда кто-то не уходит. Система начинает вибрировать — сначала слегка, потом — как будто захлебывается. Поле связи искажается, младенец становится… ну, другим. Не опасным. Просто не собой. А турист, потерявшись, цепляется за любую эмоцию, любую мысль, и начинает строить в себе что-то вроде личности. Именно поэтому у нас есть лимит — 72 часа.

Мы — не души. И не духи. Никакого загробного мира, никакой мистики. Мы — вид. Вполне реальный, материальный. Просто не ваш. Мы наблюдаем. Иногда долго. Иногда — очень лично. Мы называем себя туристами, но это не туризм в вашем понимании. Это метод познания. Вы можете называть нас инопланетянами, если так проще. Хотя, строго говоря, «ино» — это тоже только угол зрения.

Контейнеры — это младенцы. Человеческие, земные. Возраст — от трёх недель до года. Стабильнее всего — от четырёх до восьми месяцев. В это время сознание ещё не выстраивает стабильных связей, но уже реагирует на мир. Турист входит — и просто переживает. Без слов. Без мыслей. Без намерения. Он становится ощущением.

Иногда — запах мыла. Иногда — свет от окна, качание люстры. Иногда — боль в животе, которая внезапно проходит. Это становится их опытом. Их богатством. Один из туристов когда-то сказал: «После этого возвращаться домой — как выйти из сна, в котором ты был деревом».

Не все, кто приходит к нам, — наблюдатели. Большинство — исследователи, философы, документалисты. Но есть и те, кто приходит за чем-то... тонким. Невыразимым. За тем, что нельзя записать приборами и объяснить на заседании Совета. Они хотят побыть. Настояще. Без фильтра. Без нарратива. Без цели.

Они приходят не ради ответов, а ради вопросов, которые исчезают во взрослом мире:
— Что такое тепло на коже?
— Почему свет от окна вызывает тоску?
— Что значит быть телом, которое ещё не знает языка?

Для них младенчество — это не деградация. Это возвращение в исходную точку. Куда мы все когда-то смотрели — но давно забыли.

Один турист как-то сформулировал это так:

«Всё, что вы называете разумом, — лишь попытка обосновать первую слезу. Я хотел вспомнить, откуда она берётся».

Некоторые хотят почувствовать любовь до слов. Другие — страх без причины. А кто-то просто хочет отказаться от себя — на время, на трое суток, чтобы узнать, кем он может быть, если перестанет быть собой.

Мы не оцениваем. Мы не объясняем.
Мы просто открываем канал.

Наш способ выхода — тонкий канал. Он проходит через атмосферу, но не улавливается ни одной земной системой. Мы маскируем его под всполохи. Вы их называете северным сиянием. Но иногда оно появляется не там, где должно. Тогда в новостях пишут: «Удивительное явление! Учёные затрудняются объяснить». Мы улыбаемся.

Наша база — это корабль. Старый, но надёжный. Снаружи он похож на астероид: грубая поверхность, вмятины, тени. Он не вращается. Он плывёт по орбите Земли — идеально синхронно, но строго с противоположной стороны Солнца. Туда не добираются телескопы. Там нет ни земных зондов, ни подозрений. Он существует в зеркале.

Мы наблюдаем за Землёй давно. Гораздо дольше, чем вы думаете. До ракет. До радиосигналов. До колеса. Мы здесь не для контроля. Мы — для памяти. Нам важно, чтобы кто-то знал. Как это — быть человеком. Не поверхностно. Не через историю. А изнутри.

У нас есть направления. Стандартные маршруты. Не формальные — скорее, настроенческие. Есть те, кто едет «в печаль»: в северные города, где снег идёт по ночам, и тени кажутся длиннее жизни. Есть «маршруты ритма» — мегаполисы, где младенцы засыпают под биение транзитных токов и гул городского света. Есть «песчаные маршруты» — там почти нет объектов, только ветер и кожа. Эти выбирают те, кто давно потерял чувствительность. А есть маршруты для самых тонких: где тишина — не пустота, а присутствие. Такие — редкость. Но они самые ценные.

Алматы — одна из стабильных точек. Мы используем его последние двадцать четыре земных года. Город удобный. Высокое качество сна у младенцев. Влажность — комфортная. Количество контейнеров — достаточное. Человеческая активность не слишком агрессивна. Кроме того, здесь до сих пор живы идеи, что ребёнок связан с духами. И значит, если младенец внезапно начинает смеяться, а потом затихает и смотрит в одну точку — никто не подумает о вмешательстве. Подумать-то и нельзя. Мы для них — мифология.

В обычный день я проверяю от десяти до пятнадцати маршрутов. Мои интерфейсы отслеживают поведение, микроскачки пульса, микросон, стабильность поля. У нас есть тысяча девяносто два параметра, по которым можно понять, что турист вышел из состояния «наблюдатель». Если он не возвращается в течение трёх секунд — я отправляю сигнал. Если через семь секунд нет ответа — начинаю подготовку к развёртке.

Но это — в критической ситуации. Такое случается раз в тысячелетие.

Самый серьёзный случай до этого? Один раз у туриста случилась эпизодическая ассоциация с голосом матери. Настоящей, домашней. Он «подвис», так мы это называем, и начал вживаться в роль. Понадобилось три импульса перенастройки. А мать просто пела песенку — по памяти, из детства. Наш турист, к несчастью, узнал мелодию. Вот и всё. Он потом извинялся. Ужасно переживал, что «мешал потоку». Мы тогда смеялись: «Да ты в нём и был потоком». А потом записали в инструкцию пункт: «Не использовать мелодии, известные в до-контактный период». Ну да, вот это и был самый тяжёлый случай. В масштабах работы — сущий пустяк. Почти трогательная история.