Альфа. Невеста для монстра

Глава 1

Под аркой из белых цветов было удивительно тихо — не снаружи, а внутри меня. Сердце билось не торопливо, как в моменты страха, а глубоко, сильно, как будто знало: сейчас оно отдает себя навсегда. Я стояла у алтаря, и весь мир будто растворился — осталась только я, он, свечи и шелест моего платья, едва касающегося мрамора пола. Белый цвет ткани — не просто символ. Это был мой глоток света после бесконечно долгой темноты. Я сжимала руку своего жениха, и его пальцы — тёплые, надёжные — отвечали мне тем же. Он не дрожал. Он был уверен, как всегда. Защитный. Крепкий, как скала, за которой не страшны были ни враги, ни судьба. И в этот момент я поверила: я больше не одна. Я больше не девочка, которую можно прятать. Я — женщина, за которой стоит семья. И мужчина, готовый стоять до конца.

Он наклонился ко мне чуть ближе, так, чтобы никто не услышал, и прошептал:
— Я рядом. Ты в безопасности. Теперь я буду любить и защищать тебя.

И от этих слов у меня защемило в груди так сильно, что я едва не расплакалась. Не от тревоги, нет — от того, как сильно я любила его. Моего Кайла. Как сильно хотела быть его женой. Как без остатка отдала ему себя, и сердце, и имя, и даже кровь — если бы потребовалось. Я доверяла. Безусловно. Наивно. Красиво.

Оркестр заиграл мягко, почти сказочно. Воздух был густой от аромата свечей и цветов. Всё было, как в мечте. Как в тех снах, где ты наконец находишь путь домой. Я чувствовала на себе взгляды гостей — в одних затаённая гордость, в других зависть, в третьих усталость от долгой вражды, которую должен был закончить наш союз.

Я смотрела в глаза своему будущему мужу, и впервые с детства почувствовала, что у меня действительно будет дом. Не стены. А дом. Там, где ждут. Где можно снять платье, сбросить маску и быть просто живой. Где будут дети. Смех. Где не будет страха. Где всё — наконец — закончится.

Я не знала, что в эту самую секунду, когда я думала о мире — по мою душу уже шёл волк.

Сначала был щелчок. Тихий, будто где-то за кулисами сорвался механизм, микрофон дал сбой или нога кого-то из гостей случайно задела подсвечник. Я даже не сразу поняла, что этот звук не принадлежит ни музыке, ни церемонии, ни нашему торжественному моменту, потому что мозг — проклятый защитник — не хочет верить в страшное, когда ты стоишь в белом у алтаря, в сердце — любовь, в теле — трепет, а рядом — человек, которому ты только что отдала всю себя. Но тишина, что последовала после, была такой тяжёлой, такой пронзительно вязкой, будто сама ткань мира натянулась до предела, готовая лопнуть. Эта тишина сдавила грудь, разлилась по костям, затекла в ладони, сжимавшие руку жениха. Я почувствовала, как он замер, как пальцы его напряглись, будто стальной захват. Он уловил что-то раньше меня — а может, просто всегда был быстрее, смелее, опытнее в сражениях, которых я никогда не видела.

— Нарушение периметра, — глухо сказал один из охранников в гарнитуру, и это прозвучало уже совсем не как ошибка. Это было приговором.

Я успела повернуть голову, и мне показалось, что воздух в зале потемнел. На мгновение свет стал тусклым, как будто кто-то опустил в храм огромную вуаль, сотканную из ночи. В проёме между колоннами появился силуэт. Высокий. Медленный. Чёрный, как провал, из которого не возвращаются. Он не шёл — он скользил, как тень живого кошмара, и всё внутри меня сразу сжалось в точку — остро, панически, животно. Моё тело узнало его раньше, чем разум. До боли, до ломоты, до брезгливого желания исчезнуть, стать невидимой, испариться. Я чувствовала, как вены стынут, как дыхание перехватывает — и ни один мускул не слушается, будто я стала куклой, забывшей, как быть живой.

Первый выстрел был таким резким, что у меня закружилась голова. Я даже не сразу поняла, что это выстрел, потому что звук был не просто громкий — он был реальный, как шлёпок по лицу, как удар по мозгу. За ним второй — и уже крики, истерика, суета, хаос, женщины в белом, мужчины в чёрном, охотники выхватывают оружие. Кто-то опрокинул скамью, свечи грохнулись о мрамор. Гости начали метаться, будто звери, пойманные в ловушку.

А он всё шёл.

Прямо ко мне. Прямо сквозь панику, сквозь тела, сквозь страх. Не торопясь. Как будто знал, что его никто не остановит. Как будто всё это — для него. И для меня.

Он не врывался, он не ломал двери, не кричал, не суетился, как те, кто боится. Его шаги звучали громче всех криков, чем-то глубоким, гулким, чем-то, что не поддаётся логике, потому что это не был звук — это было присутствие. Оно накатывало, как буря в гробовой тишине: с каждой секундой становилось всё тяжелее дышать. Он шагал по мрамору зала, оставляя после себя тропу ужаса, как будто воздух сам раступался перед ним. В его глазах не было ни злости, ни пены, ни безумия. Там была тишина, убивающая медленнее, чем пуля. Потому что эта тишина смотрела на тебя и говорила: «Ты — уже труп. Просто ещё не упал».

Охранники среагировали быстро, как и учили. Руки — к оружию, команда — вперёд. И всё это длилось не дольше удара сердца, потому что в следующую секунду — он выстрелил. Не целясь. Не думая. Как будто делал это сто раз. Один — падает, другой — рвёт горло в крике, третьему он перерезал горло, не замедлив шага, просто идя вперёд, будто знал маршрут наизусть. Его окружала кровь, а он шёл, как на прогулке, в идеально выглаженной чёрной рубашке, тёмный, как сама ночь, и ужасно красивый в своей жуткой, хищной цельности.

Глава 2

Я очнулась не сразу. Сначала было лишь ощущение, что я — не я. Что тело — не моё, а выброшенное из жизни, скрученное, забытое где-то в чужом кошмаре. Мне казалось, что я нахожусь внутри мрамора, внутри камня — тяжёлого, холодного, неподвижного. Казалось, я мертва.

А потом я вдохнула.

Первый вдох — будто глоток ржавой воды. Воздух был влажным, затхлым, пахнущим сыростью и чужой болью, как в склепе, где давно не молились. Я попыталась пошевелиться — но всё внутри затрещало: кости ломило, мышцы ныли, голова гудела, будто кто-то долго бил меня изнутри молотком.

Под пальцами — пыль. Камень. Шершавый, живой, как будто дышал вместе со мной. Я медленно приоткрыла глаза. Темнота. Та, которая не просто ночная — подвальная, чужая, вязкая, как мрак в горле чудовища. Только из щёлки под потолком — крошечная решётка. И в этот узкий кусочек мира снаружи — капля света. Бледная. Безжизненная. Почти издевательская.

Я лежала, свернувшись в ком, как выброшенный щенок. В платье, которое ещё несколько часов назад было символом надежды, а теперь — тряпка, в которой меня утащили в ад. Рука дрожала. На пальцах — кровь. Не моя. Я чувствовала её запах, липкость, тёплую память. На языке — привкус металла, как будто я глотала гвозди.

Я не помнила, как оказалась здесь. Только… обрывки. Грязные, рваные, как клочья сна. Звук выстрела. Крик. Запах меха. Руки. Чьи-то сильные, чужие, жёсткие — врывающиеся в мою реальность, как молния. А потом — темнота. Тишина. Пустота.

Я попыталась сесть, но закружилась голова. Мир покачнулся, как на корабле в шторм. Тошнота подступила горлом, но я сжала зубы. Нет. Не дам. Не покажу слабости, даже если дрожу, даже если кожа липнет к камню, даже если я в логове зверя.

Только сейчас я заметила — на лодыжке что-то тянет. Тяжесть. Я дёрнулась — и тут же застыла: цепь. Холодная, настоящая, впившаяся в кожу, как метка. Щиколотка сжата — как будто мою свободу затянули в кольцо железа.

Я медленно опустила голову на руки.
И в первый раз за этот ужасный, бесконечный день — заплакала по-настоящему. Не от шока. Не от паники. А от того, что поняла:
я больше не в мире, где есть двери.
Я в клетке.
Я — у зверя.

Я почувствовала её не сразу. Сначала был просто вес — что-то чужое, жёсткое, обвившее мою щиколотку, как застывшая змея. Я шевельнулась — и раздался звон. Глухой, мерзкий, из тех, что вонзаются в уши, как капель в карцере: раз — два — три — ты не уйдёшь. Я посмотрела вниз, и моё дыхание оборвалось.

Цепь.

Настоящая. Тяжёлая, с коваными звеньями, вонзившаяся в кожу, как клеймо. Металл был ледяным, как смерть. Он не просто обвивал меня — он сжимал, врезался в плоть, как будто хотел, чтобы я запомнила его форму, вес, присутствие на коже.

Я дёрнулась — резко, от страха, от гнева, от инстинкта: сбежать, вырваться, бежать, бежать, бежать...
Боль ударила в мозг, будто ток. Кожа под цепью содралась мгновенно — я чувствовала, как хлынула кровь, горячая, унизительная, как будто моё тело кричало вместе со мной. Я зажала рот рукой, чтобы не заорать. Но руки дрожали, как листья под ливнем. Сердце колотилось, как в запертой клетке птица, — оно всё ещё верило, что может вырваться. Только не знало — куда.

Я ползком отодвинулась от стены — и вдруг поняла, что всё платье снизу в крови и грязи. Ткань тянулась за мной, тяжёлая, как мокрый саван. Под ней — ссадины, следы чьих-то пальцев, тёмные пятна на бёдрах и коленях, как отпечатки зверя, что решил, что я теперь его вещь.

Пол был холодным. Сырой камень вытягивал из меня тепло, как вампир — жизнь. Я прижалась спиной к стене, но и оттуда тянуло промозглой, сырой тьмой. Всё тело сотрясалось от холода — и не только физического. Я дрожала как от лихорадки. Каждая клетка дрожала — от ужаса, от бессилия, от осознания, что это не сон. Это не спектакль. Это теперь мой мир.

Мир, где цепь — твой браслет.
Где пол — твоя постель.
Где ты — невеста, которую никто не спросил, хочет ли она быть живой.

Я почувствовала это сразу — липкость на коже, вязкую и чужую. Моя правая рука была вся в крови. Она подсохла, стала тёплой коркой на запястье, липкой к пальцам, зловещей в своём молчаливом присутствии. Я уставилась на неё в темноте, не сразу осознавая, что это не моя кровь. Она была слишком густая, слишком тёмная. Я знала этот оттенок. Я видела, как он стекал из груди человека, которого я любила.

Мир опять пошатнулся. Я прислонилась лбом к холодной стене, и будто за спиной выросли голоса — шепчущие, напоминающие, насмешливые. В голове мелькал один и тот же кадр, как заевшая плёнка: его глаза в тот момент, когда пуля вошла в грудь. Его взгляд. Резкое движение. Его тело, рухнувшее к моим ногам. Его кровь, бьющая фонтаном на белое платье. Его губы, чуть приоткрытые, будто он хотел что-то сказать. Но не успел.

Мой желудок сжался. Внутри всё начало клокотать — страх, горе, отвращение к себе, к ситуации, к этой тюрьме. Я развернулась в сторону ближайшего угла и меня вырвало — резко, горько, некрасиво. Это было унижение в чистом виде, физическое доказательство того, что я больше не принадлежу себе. Что я не невеста. Что я — живой обрыв.

Я захлёбывалась, кашляла, рыдала, издавала какие-то дикие, животные звуки — как будто рвала из себя саму себя. И всё равно этого было мало. Я чувствовала, как поднимается безумие — медленно, ледяной змеёй по позвоночнику.

Я опёрлась рукой на стену, потянулась другой — и начала царапать. Бессмысленно. Ладонью, ногтями, изо всех сил, с остервенением, как будто хотела пробиться в другой мир сквозь эти камни. Царапала, скреблась, визжала, пока не почувствовала резкую боль — один ноготь треснул, сломался, и из-под него пошла кровь. Горячая. Моя.

Я отдёрнула руку, посмотрела на палец — и рассмеялась. Хрипло. Жалко. Почти беззвучно. Смех в котором не было ничего, кроме ужаса.

Слёзы лились сами, без спроса. Потоком, не прерываясь. Как будто тело решило избавиться от всей воды, что в нём осталась, чтобы высохнуть — и исчезнуть.

Глава 3

Он вошёл, как всегда — без предупреждения, без стука, без страха. Точно знал, что найдёт меня сломленной. Сидящей в углу, с потухшим взглядом, с пустыми ладонями. Он привык, что я тишина. Что я тень. Что я уже начала растворяться в его правилах.

Но сегодня я не была тенью. Сегодня я — пепел, готовый вспыхнуть.

Я услышала, как скрипнула дверь. Почти бесшумно — он всегда входил так, как входят хищники. Плавно. Без угроз. Они не нуждаются в них. Их присутствие само по себе — приговор.

Но я уже стояла. Он не успел увидеть, как я поднялась с пола, как сжала в пальцах цепь, как она обожгла кожу своим ледяным весом. Она была тяжелой, как затаённая ярость. Молчаливой, как моя ненависть. И в этот миг я не думала. Я просто рванулась.

Я бросилась на него так, как бросаются в бездну — с рывком, с отчаянием, с внутренним криком, который не звучит, но рвёт изнутри. Цепь взвизгнула в воздухе, когда я замахнулась. Это был не удар из силы — это был удар из боли. Из унизительного молчания, из ночей в холодной клетке, из его взгляда, смотрящего сквозь меня, как будто я предмет, как будто я — никто.

Я не целилась — я металась, как раненая волчица, загнанная в угол, готовая вгрызаться в плоть врага, даже если он сильнее. В глазах застыл блеск слёз, расплавленный в ярости. Мне было всё равно, попадёт ли удар. Главное — чтобы он понял. Я не была куклой в его логове. Не была вещью, которую можно поставить в угол и забыть.

Я не хотела убивать.
Я хотела уязвить.
Оставить след.
Заставить помнить меня не как жертву — как сопротивление.

На миг показалось, что я действительно могу. Что цепь войдёт в его плечо, что он вздрогнет, что усмехнётся — с болью, с уважением, как зверь, который наконец встретил достойного противника.

Но миг закончился.
И началась реальность.

Я не помню, как именно его рука поднялась — всё произошло слишком быстро, будто сама сцена сгорела в воздухе до того, как я успела осознать, что началась. Он не отшатнулся, не испугался, не растерялся. Он даже не взглянул на цепь. Просто одним выверенным, сухим, до ужаса бесстрастным движением ударил меня — ладонью, резко, без паузы, без слов, как будто гасил пламя, которое не имело права разгореться.

Удар пришёлся по левой щеке. Мир качнулся, как на волне. Не от силы — от неожиданности. В голове звякнуло. Пространство сдвинулось, и в следующую секунду пол встретил меня с глухим ударом. Камень впился в бок, боль отозвалась в ключице, в затылке, в зубах. Я не закричала. Воздух сам вышибло из груди. Всё тело онемело, а щека горела, будто по ней прошёлся хлыст, оставив не след — метку.

Он не подошёл. Не подал руки. Не посмотрел сверху с презрением или раскаянием. Он просто остался стоять там, где стоял, будто ничего не произошло. Будто я сама споткнулась. Будто сама захотела лечь. Его взгляд был холодным, как мрамор, и таким же гладким — в нём не было эмоций. Ни злобы. Ни удовлетворения. Ни капли жалости. Только пустота. Только чужая, хищная отрешённость, с которой зверь смотрит на падаль, не желая её добивать — слишком неинтересно.

Я лежала, чувствуя, как под щекой разливается кровь, как камень впивается в бедро, как гордость медленно сочится из меня, капля за каплей, вместе с солёной влагой, которую я не давала себе пролить. Руки дрожали, как листья под ливнем. Колени не слушались. Я не была сломана. Но я упала. И в этом было всё: позор, боль, унижение, признание.

Он смотрел. И сказал почти лениво, как выдох, как пыль в солнечном луче:

— Не рычи, если не готова быть укушенной.

И пошёл прочь. Не торопясь. Не бросая взгляда назад.
Оставив меня на полу — мокрую от крови, дрожащую от злости, живую.
Словно это не конец.
Словно это было начало.

Тьма в подвале была вязкой, как смола. Она не просто обволакивала — она давила, проникала под кожу, забивалась в лёгкие. От неё не спасал ни угол, ни закрытые глаза, ни даже память о свете, которую я пыталась удержать в себе, как ребёнок держит осколок сломанной игрушки. Всё в этом месте дышало его запахом. Даже воздух, даже камни, даже я.

Он вошёл беззвучно. Не как человек — как нечто, что не нуждается в приветствии. Просто появился, как бывает в кошмарах: стоял — и смотрел. Его силуэт медленно вытекал из темноты, чернильный, без острых линий, только ощущение — он здесь, он рядом, он всё видит. А потом он заговорил.

Голос.
Он был ровным. Не резким. Никакой агрессии, никакой угрозы — только ледяная уверенность. Слова выскальзывали из его горла, как змеи: мягко, плавно, но с ядом под кожей.

— Разденься.

Я вздрогнула, как будто эти два слога пронеслись не по воздуху, а по коже. Медленно, с нажимом, как нож, который не режет — а заставляет тебя ждать боли. Я смотрела на него, не сразу осознавая смысл. Сердце на мгновение замерло. Я ждала продолжения. Объяснения. Уточнения. Но больше ничего не последовало. Он не добавил ни «пожалуйста», ни «сейчас», ни «иначе». Потому что не нужно было. Это не была просьба. Это был приказ.

Тишина сгущалась. Давила на уши. Воздух стал тяжёлым, ядовитым, как перед грозой, когда чувствуешь: ещё секунда — и небо рухнет. Я слышала, как в груди стучит сердце — громко, болезненно, так, что мне казалось, он тоже его слышит.

Я не сразу ответила. Но знала, что отвечу.
И сказала:
— Нет.

Одно слово. Четыре буквы. Как плевок в лицо. Как последняя попытка удержать себя за кожу, не дать сорвать. Я не закричала, не умоляла, не взмолилась. Я произнесла это тихо, но в голосе был осколок стали. Хрупкой, хрупкой, но всё ещё острой.

Он не сдвинулся. Не изменился в лице. Только взгляд стал… тише. Опаснее. Не вспышкой — тлеющим углём. Он не разозлился. Он не удивился. Он просто знал. Он знал, что я скажу это. Знал — и всё равно ждал.

Потому что в его мире «нет» — это не ответ.
Это — приглашение.

Он двинулся с места так, будто всё это уже происходило прежде — не раз и не два, как будто в его голове я уже стояла здесь, именно в этом углу, именно в этой дрожащей коже, именно в этом платье, которое он собирался сорвать. И то, что сейчас случится, — не выбор, не импульс, а ритуал, задуманный заранее, без места для перемен. Он не шёл — он надвигался, как прилив, медленно, точно, с той бездушной решимостью, перед которой бессмысленно молиться, потому что даже Бог уже отвернулся.

Глава 4

Он смотрел на меня, как смотрят не на женщину — на вызов. На то, что осмелилось сказать «нет» и всё ещё стоит. Его зрачки были узкими, золотыми, звериными — не горящими, нет, это был холодный голод. Без страсти. Без нежности. Просто инстинкт, обернутый в плоть. И я поняла: он не хочет меня — он возьмёт.

Он шагнул — и всё внутри меня дёрнулось назад. Тело попыталось отползти, но цепь на щиколотке рванула, и я упала на локти. Грудь ударилась о пол, кожа обожглась о холодный камень. Он подошёл медленно, будто знал: мне уже некуда. Скользнул ладонью по затылку — не ласково, как будто проверял: дышит ли.

— Перевернись, — сказал он тихо.

Я не двинулась. Он схватил меня за волосы, потянул — резко, вниз, так, что позвоночник выгнулся. Его рука легла между лопатками, вжала грудью в камень. Колени мои соскользнули в стороны, и я почувствовала, как воздух исчез из комнаты. Остался только он. Его запах — звериный, жгучий. Его дыхание — короткое, тяжёлое, почти рычащее. Его тело — нависающее, как камень.

Он прижался всем весом, сильной рукой удерживая меня внизу. Вторая — грубо развела бёдра. Я хотела закричать, но горло сжалось. Больше не от страха. От осознания.

Он не будет ждать.
Он не будет спрашивать.
Он просто будет насиловать. Потому что именно так можно причинить максимум боли, максимум страданий.

Когда он вошёл, моё тело сжалось от боли. Это было грубо, резко, зверино. Без прелюдий. Без права привыкнуть. Просто боль. Настоящая, жгучая, разрывающая. Я зажмурилась, вцепилась в пол, пыталась выдохнуть — но вместо этого из горла сорвался всхлип. Он продолжал — без жалости. Его движения были быстрые, вбивающие, без капли сдержанности, как будто он пытался не занять меня, а уничтожить.

Слёзы лились. Горячие, солёные, унизительные. Я не чувствовала ничего, кроме боли — внутренней, физической, моральной. Моё тело не предавало. Оно стонало, сопротивлялось, но было взято силой, сломлено, использовано, и ничего не могло с этим сделать.

Он не остановился. Ни на миг. Он делал это с такой тишиной, с таким внутренним мраком, что я поняла: он не злой. Он просто не видит меня человеком

Каждый толчок выбивал из груди не воздух — остатки сопротивления. Я чувствовала, как пальцы у меня сжимаются в кулаки, как ногти впиваются в ладони, как губы дрожат, но не произносят ничего — потому что слов нет для этого.

Он наклонился, облизал мочку уха, и прошептал:

— Теперь ты знаешь, каково это — быть моей.

И я… знала.
Бог мой, я знала.

Пол подо мной был холодный, но внутри всё горело. И в какой-то момент я перестала бороться. Не потому, что приняла. А потому, что сил больше не было.

Когда всё закончилось, он встал. Молча. Не прикрыл. Не посмотрел. Просто ушёл, оставив меня лежать на холодном камне — голую, изнасилованную, без имени…без чести. Только с телом, которое уже не принадлежало мне. Только с плачем, который больше не был слышен.

Когда дверь захлопнулась, тишина ударила по ушам, как выстрел.

Я осталась лежать, не двигаясь. Голова была повернута вбок, щека прижата к камню. Он был холодный, мокрый, и я не чувствовала в этом больше боли — только тупую, безысходную немоту. Как будто всё внутри обрушилось. Я лежала под этим грузом, раздавленная, но живая. И не знала, зачем.

Ноги дрожали. Между бёдер — боль. Настоящая, тянущая, липкая. Я чувствовала, как оттуда медленно, мерзко стекает кровь — не каплями, а тонкой струйкой. Смешиваясь с влагой на полу. Как будто моё тело плакало вместо меня.

Слёзы уже высохли. Глаза жгло. Я не закрывала их — просто смотрела в камень, будто он мог спасти. Или проглотить. Хотелось именно этого — исчезнуть. Пропасть в трещину. Исчезнуть из своего тела. Потому что оно теперь было не моё.

Я не чувствовала себя женщиной. Не чувствовала человеком. Я чувствовала себя использованной шкурой, которую отбросили в угол. Ни одна часть меня не принадлежала мне. Даже слёзы, даже дыхание — всё, что было мной, разорвали.

Я с трудом поднялась. Руки скользнули по камню предательски дрожащие. Я села, подтянула колени к груди. Ноги были в ссадинах, плечи горели. Я обняла себя, как будто могла собрать заново, что осталось. Но всё скользило. Всё вываливалось изнутри, как пепел.

И всё время в голове звучал его голос. Не грубый. Не яростный. Тихий. Мерзко ласковый.

— Теперь ты знаешь, каково это — быть моей.

Я не была его. Я никогда не буду его. Наклонилась и вырвала. Пусто. Горько. В горле горело. Но хоть что-то вышло из меня — хоть что-то я смогла отдать обратно.

А потом… я села. Подтянула ноги ближе. Уперлась лбом в колени. И замерла.

Я не молилась. Не проклинала. Не кричала.

Я просто жила в этой тишине, и впервые поняла — она никогда не будет прежней.

Я не знаю, сколько прошло времени.

В подвале всегда одинаково темно. Здесь нет часов. Здесь даже дыхание звучит гулко, как чужое. Я сижу на голом камне, сжавшись, будто пытаюсь исчезнуть. Руки обнимают колени, подбородок вжимается в них, и только плечи время от времени подрагивают — не от холода. От того, что внутри.

Боль уходит медленно. Не как синяк — как яд. Он не просто проник в меня — он остался, растворившись в каждой жилке, в каждом суставе. Я не чувствую себя изнасилованной. Я чувствую себя стертой. Словно была написана, а потом кто-то стер ластиком — неаккуратно, с усилием, пока от души не осталась только бумага с дырами.

И самое страшное — я не знаю, почему.

За что?

За что он это сделал со мной?

Я не кричала на него. Не предавала. Не пыталась убить. Я просто… была. Просто стояла в свадебном платье. Просто жила. Просто собиралась замуж.

Он даже не объяснил. Не сказал, что я чем-то виновата. Он просто смотрел. И взял. Как будто я обязана. Как будто моя боль — это его право.

Я тереблю край цепи. Она звенит в пальцах — тупо, скупо. Иногда я тяну её, просто чтобы знать: она есть, и я всё ещё тут. И это не сон.

Глава 5

Я сижу в полумраке, не двигаясь, не дыша глубоко. За дверью — она. Аврора. Каждый её вдох — как игла под кожу. Не потому что звучит громко. А потому что звучит вообще. Потому что она жива.

А те, кого я любил, — нет.

Тишина. Выжженное поле. На нём больше ничего не растёт. Ни память. Ни сострадание. Ни слабость.
Я — то, что осталось от дома.
Обугленный каркас. Кровь, запёкшаяся в трещинах пола. Я сам — трещина.

Я слышу, как она ворочается, как цепь тихо звякает. И это не успокаивает. Это бесит. Потому что она дышит. А мама… мама больше не дышала, когда я к ней приполз. Лицо было открытое, в глазах — ничего. Только отражение пламени от разбитой люстры.

Я не забываю. Не могу.
Эта тишина — не покой. Это эхо.
И оно бьётся в голове так, будто каждый вдох Авроры — осколок. И я заглатываю их. Один за другим.
Потому что заслужил.
Потому что не умер тогда вместе с ними.

Я не вспоминаю.
Я не держу прошлое в шкафу, как выцветшее платье.
Оно не лежит — оно шевелится. Рвёт изнутри. Гложет, как крыса в бетонной стене. Это не флешбек — это резь, острая, как лезвие под ребро.

Запах серебра я чувствую до сих пор. Вонючий, тошнотворный. Он тогда пропитал всё — игрушки, шторы, стены детской. В углу стояла кроватка. Маленькая. С пыльной мобилкой, на которой болтались красные шарики. А рядом... рядом растекалась кровь. Горячая. Из живота моей жены.
Из ее беременного живота...Мы ждали дочь. Через месяц она должна была родиться...но теперь она навсегда только в моей больной голове.

Я не успел закрыть глаза матери.
Не успел ничего. Только ползать по полу, рваными руками хвататься за мёртвые тела, пока меня держали за волосы и били прикладом в лицо. Смех охотников был липкий, мерзкий, с дымом в голосе.

— Кончай его. Не жалей. — сказал один.
И выстрелил. Серебряная пуля вошла в мою спину, как лезвие. Вторая — в бедро. Третья... даже не помню, куда. Всё стало тьмой.

Я не мог кричать. Ни рёва, ни стона. Только глаза. Глаза — запоминали. Их рожи. Их ухмылки. Татуировки. Кривые зубы. Челюсти, двигающиеся от жвачки. И всё это вжигалось в меня, в сердце, в кости, как клеймо на шкуру.
Я не забуду.
Никогда.
Я не прощу.
Никому.

Моё тело тогда изрешетили, как бумагу. Разорвали. Но я не умер. К моему проклятому сожалению — я остался. И с этого дня живу только для того, чтобы каждый, кто носит ту кровь — платил. Не просто умирал. Нет.
Тлел. Гнил. Плакал. Молил.
Как молила она, когда они стреляли...как закрывала живот руками.

Я не мог встать. Ноги были как тряпки, мышцы — обожжённые жилы, срезанные пулями. Я чувствовал, как тёплая кровь медленно течёт по спине, липнет к коже, к полу. Но я всё равно полз. Ладонями, локтями, лицом — тянулся к ней, к моей жене, к женщине, которую любил больше, чем себя.

Она лежала на спине, будто спящая. Только глаза… глаза были распахнуты. Пустые. Стеклянные. Не её. Не живые.

Я задыхался. Горло было пережато, не воздух — ржавчина внутри. Я дотянулся. Поднял дрожащую руку и закрыл ей веки. Пальцами, которые соскальзывали от крови. Так, как делал отец с бабушкой. Закрыл — и только тогда позволил себе завыть.

Потом натянул простыню. Медленно, осторожно, будто боялся навредить даже мёртвой. Прикрыл её. До шеи. До подбородка. До плеч. Я хотел чтоб на нее никто не смотрел...и на мою нерожденную дочь тоже
— Прости, — хрипел я. — Прости…
Слова рвались сквозь кровь в горле.

Я не знал, сколько лежал на ней. Целовал холодный лоб. Обнимал её живот, в котором больше не билась жизнь. Ревел. Как животное. Как ребёнок.

Потом — мать. Я увидел её в углу. У стены. На полу. Сползшую, как тряпичную куклу. Голова свесилась на плечо, губы были приоткрыты. Она смотрела в потолок.
Я пополз к ней, скрипя зубами, волоча за собой ноги. Ладони оставляли кровавый след на паркете. Я весь был в их крови. В своей.
Я дотронулся до её щеки. Она была тёплая. Но это уже не значило ничего.

— Мама…
Я схватил её за руку, сжал. Она не ответила.

Внутри что-то треснуло. Тонко. Тихо. Как паутина в мороз.
Я заорал. Закричал так, что воздух стал стеклянным. Грудь вывернулась, сердце заколотилось в бешеной агонии.
Я хрипел, бился в собственной боли, рвал ногтями пол, пока сознание не потухло, как лампа в шторм.

Тьма.
Только тьма.
И в ней — я.
Умерший, но живой. Самое страшное, что может быть.

Восстановление — это не про тело. Это про то, сколько криков ты можешь не издать, пока тебя снова вшивают в собственную плоть. Не крик, а шов. Не слово, а игла. По утрам меня поднимали под руки, как старика, сажали, натягивали одеяло, как саван, кормили ложкой, как ребёнка. Я не был человеком. Я был телом. Проклятым, перевязанным, подотчётным. Я глотал, не потому что хотел. А потому что умирать было уже поздно. Тогда, когда я полз по полу, целуя лоб своей жены, прикрывая её простынёй, у которой на краю осталась вышивка моего имени. Тогда — я умер. А всё, что началось после, было выживанием трупа.

Никто не говорил мне, что я потерял всех. Никто не говорил: «Ромео, как ты дышишь, если у тебя внутри пепел и чужая кровь?» Потому что им было всё равно. Они надеялись, что я забуду. Что я забуду её голос, её руки на животе, её волосы, пахнущие мёдом и молоком. Что я забуду, как мать смотрела на меня из угла — уже без лица, без надежды, без молитвы. Но я не забыл. И я не прощал.

Я встал впервые через шесть недель. Земля была не моя, комната — чужая, тело — выжженное. Я держался за поручень, как за последнее, что напоминало, что я когда-то был живым. И сделал шаг. Один. Всего один. И рухнул. Лицом в кафель, зубами в собственный хрип. Я не плакал. Я рассмеялся. Смехом без звука, без воздуха. Потому что понял: если я снова стою — они снова падут.

Глава 6

АВРОРА

Я очнулась от тьмы, которая была не просто темнотой — а состоянием души. Медленно, как треснувший лёд по весне, в сознание возвращалась боль. Не та, что пронзает тело, а та, что выворачивает внутренности и заставляет сердце биться в окровавленной клетке из рёбер, как подыхающая птица.

Первое, что я почувствовала — холод камня под щекой. Второе — тяжесть цепи на щиколотке, впившейся в кожу, как змея в добычу. А третье... третье было хуже всего. Ощущение, что моё тело больше не принадлежит мне. Словно кто-то выкрал изнутри всё, что делало меня собой, и оставил только оболочку — для своего удовольствия, для своего торжества.

Я не знала, сколько прошло времени. Дни и ночи слились в один сплошной кошмар, как размытая акварель на мокром полотне. Но я знала, чьи руки держали кисть, раскрашивая мою жизнь в оттенки ада.

Ромео.

Он не приходил с того момента, как швырнул меня на холодный пол этого подвала. Возможно, хотел, чтобы я сгнила здесь от голода и жажды. Или чтобы я сломалась раньше, чем он соизволит явиться. Я лежала, свернувшись калачиком, как побитый щенок, и считала удары сердца — просто чтобы знать, что оно всё ещё бьётся, хотя, может быть, лучше бы перестало.

Дверь открылась беззвучно, как рана. В подвал хлынул свет — резкий, безжалостный, вспарывающий тьму. Я зажмурилась, инстинктивно отползая к стене, будто она могла защитить. Глупо. В мире, где сильные пожирают слабых, стены — всего лишь декорация к спектаклю насилия.

— Она очнулась, — произнёс чей-то голос. Не Ромео. Другой. Низкий, хриплый, как наждачная бумага по свежей ране.

В подвал вошли трое. Двое мужчин и одна женщина. Не просто люди — хищники в человеческой коже. Я видела это по их походке, по тому, как они принюхивались, по тому, как их глаза оценивали меня — не как личность, а как добычу, которая по какой-то причине ещё не съедена, но уже помечена.

Женщина была высокой, с идеальной осанкой, словно её позвоночник был выкован из стали. Её рыжие волосы пылали в скудном свете, как костёр, в котором сгорело моё будущее. Она смотрела на меня так, как смотрят на таракана, которого ещё не решили — раздавить или позволить пожить для развлечения.

— Это она? — спросила она, не обращаясь ко мне. Словно я была вещью, неспособной отвечать. — Та самая дочь Веласкеса? Я думала, она будет... внушительнее.

— Разочарована, Кайра? — усмехнулся один из мужчин, массивный, с шрамом, пересекавшим его правую бровь.

— Просто удивлена, — она пожала плечами с той небрежной грацией, что бывает у прирождённых убийц. — Ромео обычно питает слабость к более... особенным игрушкам.

Они говорили так, будто меня здесь не было. Или словно я была мебелью, о которой спорят новые хозяева — стоит ли оставить или выбросить на помойку. Я сжалась, но заставила себя не отводить взгляд. Если смерть придёт — пусть смотрит мне в глаза.

Второй мужчина шагнул ближе. Старше. Седые виски, глаза цвета застывшего янтаря, в которых плескалась древняя мудрость и еще более древняя жестокость. Он наклонился, и я инстинктивно отпрянула — так кролик отшатывается от змеи.

— Николо, — представился он, и его голос был странно мягким для человека с таким взглядом. — Я принёс тебе одежду и воду. Ромео приказал, чтобы ты была... презентабельной.

Он положил перед собой сверток. В нём была простая белая сорочка и тёмные брюки. Ничего изысканного — одежда раба, не гостя. Рядом — бутылка воды и кусок хлеба. Не еда — подачка.

— Зачем? — мой голос прозвучал хрипло, как старая пластинка. — Зачем всё это?

— Ты здесь не для вопросов, девочка, — женщина по имени Кайра сделала шаг вперёд, и что-то в её движении заставило меня инстинктивно сжаться. Она была не просто агрессивна — она была опасна той особой опасностью, что исходит от существ, наслаждающихся чужой болью. — Ты здесь, потому что твоя кровь принадлежит нам. Твой клан убивал наших веками. А теперь пришёл наш черёд.

Я видела, как что-то мелькнуло в её глазах — на долю секунды они стали золотыми, нечеловеческими, и клыки удлинились. Не полное превращение — предупреждение.

— Достаточно, Кайра, — резко сказал Николо. — Ты забываешься. Только Ромео решает, что с ней делать.

Кайра отступила, но в её взгляде плескалась ненависть. Я поняла, что она ждёт — ждёт момента, когда сможет разорвать меня на части. И лишь приказ её альфы удерживает её от этого.

— Переоденься, — Николо положил сверток рядом со мной. — У тебя пять минут. Потом я вернусь.

Они вышли, оставив дверь приоткрытой — не из уважения к приватности, а чтобы я знала: бежать некуда. И как бы в подтверждение этой мысли, я услышала тяжёлые шаги — кто-то встал на страже.

Руки дрожали, когда я развернула сверток. Сорочка была простой, но чистой. После дней в изорванном свадебном платье даже это казалось роскошью. Я переоделась, обливаясь слезами стыда. Моё тело было покрыто синяками, следами чужих пальцев, тёмными метками насилия. Каждое движение отзывалось болью — не только физической. Болью унижения, страха, потери.

Когда Николо вернулся, я стояла, обхватив себя руками, будто пытаясь удержаться от распада на части. Старый волк — теперь я знала, что они не люди, а оборотни — окинул меня оценивающим взглядом и кивнул:

— Следуй правилам, и, возможно, выживешь, — сказал он почти с сочувствием. — Первое: не говори, пока к тебе не обратятся. Второе: никогда не смотри в глаза доминантным членам стаи. Третье: ты здесь никто — ниже последнего омеги. Помни это.

Он достал из кармана ошейник — тонкий, но прочный, с выгравированной на нём руной. Я отшатнулась, но цепь натянулась, и я едва не упала.

— Это не обсуждается, — отрезал он. — Ошейник или смерть. Выбирай.

Я опустила голову, позволяя ему надеть это унизительное украшение. Металл был холодным, как приговор. Николо защёлкнул замок и отступил.

— Теперь ты официально собственность Ромео Мортеллиса, — сказал он. — А теперь запомни главное правило: только он может касаться тебя. Только он может говорить с тобой. Только он решает, живёшь ты или умираешь. Нарушишь — и даже я не смогу тебя защитить.

Глава 7

АВРОРА

Дверь открылась без предупреждения, как и всё в этом доме — резко, жёстко, без права на подготовку. Я успела только сесть на узкой кровати, вжимаясь спиной в холодную стену. Даже не помню, спала ли я этой ночью. Время превратилось в вязкую, мутную субстанцию, в которой я тонула, как муха в янтаре — живая, но застывшая навсегда.

Николо стоял в дверном проёме — высокий, с седыми висками и глазами цвета старого золота. Эти глаза смотрели сквозь века, словно видели сотни таких, как я — сломленных, потерянных, запутавшихся в паутине чужой мести.

— Поднимайся, — сказал он без лишних слов. — Ромео хочет, чтобы ты присутствовала на собрании клана.

Я сглотнула. Горло пересохло от страха. Вчерашнее знакомство со стаей уже было кошмаром, но собрание... Что это значит? Что он задумал?

— Зачем? — прошептала я, забыв о запрете говорить без разрешения.

Николо не разозлился, лишь посмотрел на меня с тем особым выражением, которое я уже начала узнавать — смесь раздражения и чего-то похожего на жалость. Не сочувствие — никогда сочувствие. Просто осознание того, что некоторые существа обречены страдать, и с этим ничего не поделаешь.

— Затем, — ответил он, — что его слово — закон. Иди. Или я потащу тебя, как вчера.

Я поднялась на дрожащих ногах. Ошейник на шее казался тяжелее, чем вчера. Он не просто сдавливал кожу — он давил на душу, напоминая, что я больше не человек. Я — собственность. Вещь. Трофей в войне, о которой почти ничего не знала.

Николо протянул мне свёрток — чистая сорочка, простая, но хотя бы не заляпанная кровью, как та, в которой меня привезли сюда.

— Переоденься, — сказал он. — Быстро.

Он не вышел, не отвернулся даже. Просто стоял и смотрел с тем холодным безразличием, с каким смотрят на мебель. Я закусила губу до крови, но молча подчинилась. Стыд давно перестал быть роскошью. Он стал просто ещё одним инструментом пытки.

Николо надел на меня цепь — не на щиколотку, как вчера, а на ошейник. Теперь я была буквально на поводке, как животное. Унижение жгло изнутри сильнее, чем металл снаружи.

— Запомни правила, — сказал он, ведя меня по коридору. — Глаза в пол. Не разговаривай. Не реагируй на провокации. Некоторые члены стаи будут пытаться вывести тебя из себя. Не поддавайся. Ромео не всегда сможет сдержать их, если ты дашь повод.

Я кивнула, слишком измученная, чтобы спорить. С каждым шагом по этому проклятому особняку я чувствовала, как что-то внутри меня умирает. Не надежда — она умерла первой. Что-то более глубокое. Вера в то, что мир может быть справедливым. Вера в то, что боль когда-нибудь закончится.

Большой зал был полон, как и вчера. Но сегодня атмосфера была иной — более официальной, более напряжённой. Волки стояли по рангу, формируя идеальные концентрические круги вокруг большого стола из тёмного дуба. Ближе всего к центру — беты, доверенные лица Ромео. За ними — молчаливые, мускулистые дельты, воины клана. У стен — омеги, с опущенными глазами и сгорбленными плечами, ни на что не претендующие, ничего не требующие. Лишь благодарные за право существовать.

Когда мы вошли, разговоры смолкли. Взгляды — десятки пар глаз, от янтарных до почти чёрных — обратились на меня. Я не смотрела в ответ, как велел Николо. Но кожей ощущала — они не просто смотрели. Они нюхали. Изучали. Оценивали. Так хищники изучают добычу, запоминая запах страха, чтобы потом найти её в любой темноте.

Николо подвёл меня к центру зала и остановился. Я почувствовала движение справа и скосила глаза, не поднимая головы. Это была она — Исабель. Рыжие волосы пламенем струились по спине, глаза сверкали нечеловеческим голодом. Она смотрела на меня не как на врага — как на оскорбление. На пятно, которое нужно стереть.

— Ей здесь не место, — сказала Исабель, не обращаясь ни к кому конкретно. — Веласкес в логове Мортеллисов. Это противоестественно.

Её голос был похож на звон хрустального бокала — изысканный, чистый и смертельно опасный, если разбить. Я стояла, сжав зубы. Молчать. Глаза в пол. Не реагировать.

— Ромео решает, кто имеет право находиться в его логове, — ответил Николо, и его тон не оставлял места для дискуссии.

Исабель сделала шаг вперёд, и я почувствовала её запах — терпкий, с нотами мускуса и чего-то дикого, звериного. Она была так близко, что я видела, как пульсирует вена на её шее. Быстро. Возбуждённо. Гнев усиливал её звериную сущность, делал её ближе к волчице, чем к женщине.

— Она воняет страхом, — прошипела Исабель. — И охотниками. Её запах оскверняет наш дом.

По залу прошла волна шёпота — одобрительного, поддерживающего. Я поняла, что у Исабель много сторонников. Возможно, большинство. И все они хотели бы видеть меня мёртвой.

— Достаточно, — голос Ромео разрезал шёпот, как лезвие — шёлк.

Он вошёл в зал через боковую дверь, которую я раньше не замечала. Высокий, в чёрной рубашке и тёмных брюках, с волосами, собранными в низкий хвост. Его присутствие мгновенно изменило атмосферу — воздух стал плотнее, тяжелее. Каждый волк в комнате словно съёжился, став меньше, незаметнее. Даже Исабель отступила на шаг, хотя в её глазах всё ещё тлели угли неповиновения.

Ромео прошёл мимо меня, не удостоив взглядом. Но я чувствовала, как от него исходят волны силы — не физической, а какой-то древней, первобытной мощи. Власти, которая заставляла других склонять головы и подставлять горло. Он был Арх Альфой не из-за титула. Он был им, потому что каждая молекула его существа источала превосходство.

Он сел во главе стола и жестом указал Николо вести меня к нему. Старый волк потянул за цепь, и я последовала, как послушная марионетка. Каждый шаг отдавался в сердце стуком похоронного молота. Я знала — что бы ни ждало меня сегодня, это будет хуже вчерашнего.

— Собрание клана Мортеллис объявляю открытым, — произнёс Ромео, и его голос эхом отразился от стен.

Волки синхронно склонили головы — не в поклоне, а в признании. Признании его власти. Его права решать их судьбы.