Алый обет Чёрной Ночи

Глава 1. Жатва тринадцатой луны

«Страх — это цемент, на котором стоят наши стены. Но даже самый крепкий цемент однажды крошится» — Городская поговорка

Город не просто тонул в тумане — он захлёбывался им. Густая, почти твёрдая на ощупь молочная мгла пахла сыростью мостовых и застарелой, въевшейся в камни тревогой. Она липла к брусчатке, обвивала, точно саваном, колючие шпили крыш и превращала фасады домов в безликие тени со слепыми глазницами запертых наглухо ставень. В воздухе застыла тишина — вязкая, неестественная, будто сам город превратился в затаившегося зверя, что ждёт своего часа. Ждёт ночи, когда на небе проступит незаживающей раной тринадцатая луна — бледный, безжалостный осколок в чёрном бархате вечности.

Эвелин прижалась лбом к ледяному стеклу чердачного окна. Она не была похожа на других девушек в городе. В её внешности была та же строптивость, что и в её мыслях. Непокорный вихрь иссиня-чёрных волос, которые она вечно пыталась усмирить простой кожаной тесьмой, обрамлял лицо с тонкими, резковатыми чертами и упрямым подбородком. Но главной её особенностью были глаза — большие, внимательные, цвета грозовых туч. Глаза, которые замечали слишком много: трещины на стенах домов, страх, прячущийся за напускным смирением соседей, и ложь, которую все повторяли друг другу из поколения в поколение. Сердце больше не колотилось где-то в горле — оно превратилось в тяжёлый молот, бьющий о рёбра, и каждый его удар отдавался в висках одной-единственной мыслью: сегодня. Этой ночью всё повторится. Глухой, протяжный звон колокола разорвёт тишину главной площади, огни факелов очертят в темноте зловещий круг, и в его центре окажется девушка в алом платье. А наутро от неё не останется даже имени. Лишь испуганный шёпот. Лишь липкий, всепроникающий страх.

Они выросли с этим. С колыбельными о Владыке Чёрной Ночи, с легендами о древнем проклятии и невестах, которых он забирает как дань. Но это не было сказкой, чтобы пугать непослушных детей. Это был закон их жизни, незыблемый, как стены замка, что нависал над городом мрачной, равнодушной громадой. Никто не смел спорить. Никто не задавал вопросов. Страх был воздухом, которым они дышали.

Мысли Эвелин, словно одержимые, возвращались к Лиле. К её волосам цвета растопленного мёда и смеху, который умудрялся звенеть так искренне и громко посреди всеобщей серости. Лила. Ещё вчера она, пряча дрожащие руки, показала ей свою ладонь. На ней лежал маленький, холодный камень, осколок застывшей ночи с едва заметной трещиной — знак, вытянутый ею на жеребьёвке. Метка невесты Владыки Ночи.

— Это ведь просто камень, Эвелин, — пыталась улыбнуться Лила, но голос предательски надломился, а в глазах плескался ужас.

— Может, в этот раз… всё будет иначе?

Иначе не бывало. Никогда.

Дверь в комнату тихо скрипнула. Вошла мать. Её лицо, обычно строгое, сейчас походило на восковую маску, а опухшие веки говорили о слезах, которые она тщетно пыталась скрыть.

— Эвелин, — голос прозвучал ровно и безжизненно, будто заученная строка из молитвы. — Пора. Спускайся вниз, нужно готовиться.

Девушка медленно отстранилась от окна, но не обернулась.

— Готовиться? — её шёпот прорезал тишину, словно лезвие.

— К чему, мама? Готовиться смотреть, как её уводят? Готовиться аплодировать собственной трусости?
— Перестань, — в голосе матери прорезалась сталь, но под ней дрожала паника.

— Готовиться принять то, что предначертано. Так делали наши матери и их матери до них. Так было всегда».
— Всегда — не значит правильно! — Эвелин резко развернулась. Её кулаки сжались так сильно, что ногти впились в ладони, принося острую, отрезвляющую боль.

— Мы даже не знаем, что с ними там происходит! Мы просто отдаём их, как скот на заклание, а потом делаем вид, что их никогда не существовало! Почему? Почему мы молчим?

Мать сделала шаг вперёд, её руки дёрнулись, словно хотели обнять, но замерли в воздухе. В её глазах был не просто упрёк, а истенный ужас.

— Потому что есть вещи, которые лучше не знать, — почти прошипела она.

— Ты думаешь, мне это в радость? Думаешь, я не оплакивала сестру твоего отца, которую забрали так же? Этот замок стоит на костях тех, кто задавал вопросы. Я прошу тебя, Эвелин. Не ради себя, ради всех нас. Не становись следующей.

Дверь за ней закрылась, оставив после себя оглушающую тишину. Девушка осталась одна посреди бури, что бушевала у неё в груди — урагана из ярости, бессилия и отчаяния. Она снова взглянула в окно. Туман сгустился, превращая мир в непроглядное марево. Скоро начнётся. Она закрыла глаза, пытаясь удержать образ Лилы. Не покорной жертвы в алом, а живой, настоящей. Вспомнила, как они, будучи девчонками, тайком бегали к подножию утёса. Тогда, задрав головы, они строили догадки, что же скрывается за высокими стенами замка.

— Мы всегда будем вместе, Эвелин, правда? Что бы ни случилось, — шептала тогда Лила, и её слова казались нерушимой клятвой.

В этот миг что-то внутри неё с хрустом переломилось. Ледяной ужас, сковывавший её все эти часы, сменился острой, жгучей решимостью. Она не примет это. Не будет молча наблюдать. Она не позволит, чтобы свет Лилы бесследно растворился в этой чёрной, голодной бездне.
Тихо, на цыпочках, словно уже совершая преступление, Эвелин подошла к старому дорожному сундуку. Скрипнула откинутая крышка. Пальцы, всё ещё дрожащие, но уже твёрдые в своём намерении, извлекли со дна тёмный, поношенный дорожный плащ — самую неприметную вещь в её скудном гардеробе.

Глава 2. Шёпот за камнем

«Слепая вера строит стены. Мужество одного — ищет в них трещины» — Из древних городских хроник

Туман на улице оказался гуще и тяжелее, чем казалось из окна. Он обволакивал, как влажный саван, поглощая звук шагов и превращая знакомые улочки в лабиринт слепых, бесплотных силуэтов. Эвелин прижалась спиной к шершавой, холодной стене, пытаясь заглушить бешеный стук собственного сердца. Он отдавался в висках оглушительным барабанным боем, и ей чудилось, что это эхо вот-вот разбудит весь спящий город. Впереди, у главной площади, уже мерцали тревожные отблески факелов и доносился низкий, приглушённый гул толпы — звук, похожий на рычание спящего зверя.

Она двинулась на этот свет, как мотылёк на огонь, но её намерение было противоположным — не сгореть, а вырвать из пламени свою подругу. Тёмный плащ сливался с тенями, а большую часть пути ей пришлось пробираться по задворкам и узким проходам между домами, где воздух пах сыростью, плесенью и застарелым, въевшимся в камни страхом. Окна были тёмными и слепыми — никто не смел наблюдать. Все прятались, затаив дыхание, делая вид, что не видят и не сышат.

Эвелин добралась до края площади и замерла в арочном проёме старой колодницы, затаившись в её каменной утробе. Отсюда открывалась жуткая панорама.

В центре площади, окружённая кольцом безмолвных стражников в чёрных, отполированных до блеска доспехах, стояла Лила. На ней было то самое алое платье — кричаще-яркое, одинокое пятно в этом монохромном царстве ночи. Её руки были покорно сложены, голова опущена, а распущенные светлые волосы скрывали лицо. Она не плакала и не сопротивлялась. Напоминала прекрасную фарфоровую куклу, лишённую воли и жизни.

Эвелин сглотнула подступивший к горлу горький ком. Каждая клетка её тела рванулась вперёд, желая крикнуть, вырвать подругу из этого мертвого круга. Но ноги стали ватными и тяжёлыми, а голос застрял где-то глубоко внутри, задавленный гнетущей тяжестью векового ритуала.

Раздался низкий, медленный удар колокола. Его гул, словно подземный толчок, прокатился по площади, проник сквозь стены и ушёл глубоко в землю, заставляя содрогнуться самое нутро. Сигнал.

Стражи разомкнули свой круг. Двое из них, движения которых были отточены и бездушны, как у механизмов, Лилу под руки и повели через площадь к тёмному проёму улицы, что вела к подножию утёса и дороге к замку. Толпа, состоящая из закутанных в тёмные одежды безликих теней, молча расступилась, образуя живой коридор.

И в этот миг Эвелин увидела. Мимолётное, едва заметное движение. Лила на мгновение подняла голову. Её взгляд, полный бездонного, немого ужаса, метнулся по сторонам и на секунду, всего на одну секунду, задержался на тёмном проёме, где пряталась Эвелин. Сквозь пелену тумана, сквозь метры разделяющего их пространства, их взгляды встретились. В глазах Лилы не было и тени надежды — лишь бесконечное, щемящее прощание. И это прощание стало тем самым пинком, что вывело Эвелин из оцепенения.

«Нет... Нет!»

Мысль пронеслась ясно и чётко, сметая последние остатки парализующего страха.

Процессия тронулась. Факелы заколыхались, удаляясь вглубь улицы. Толпа начала медленно, бесшумно расходиться, растворяясь в переулках, словно ничего и не происходило. Ритуал был завершён. Город мог выдохнуть и забыть до следующей луны.

Но Эвелин не забыла. Оттолкнувшись от холодного камня, она, как тень, ринулась вслед за удаляющимися огнями, петляя по боковым улочкам, стараясь не отставать и оставаться невидимой. Дорога уходила вверх, к замку. Воздух становился холоднее и разреженнее, а туман сгущался, словно сама природа ополчилась против неё, пытаясь ослепить и остановить.

Вот стража с пленницей миновала последние дома города и вышла на узкую, высеченную в скале тропу, ведущую к мрачным, неприступным воротам замка. Шаг замедлился. Эвелин прижалась к ледяной поверхности утёса, чувствуя, как мелкий гравий осыпается под её дрожащими пальцами. Она была так близко, что казалось, можно коснуться.

Ворота замка, циклопические, из чернейшего дерева, обитые полосами холодного железа, бесшумно распахнулись, поглотили факельное шествие и так же бесшумно, без единого скрипа, сомкнулись. Последний отсвет огня погас. Эвелин осталась одна в гнетущей, абсолютной тьме, под безразличным оком тринадцатой луны.

Тишина повисла оглушительной пеленой. Ни звука из-за стены. Ни крика, ни лязга запоров, ни чьих-либо шагов. Лишь ветер, завывающий в расщелинах скал, словно насмехаясь над её тщетной попыткой.

Сердце яростно стучало в груди, выбивая один и тот же призыв: «Вернись! Беги, пока не поздно!» Но её ноги, казалось, вросли в землю. Она сделала робкий шаг вперёд, затем ещё один, приближаясь к гигантским воротам. Они были наглухо закрыты, без щелей, без замочных скважин. Монолитные. Неприступные. Отчаяние, холодное и липкое, подступило к горлу, сжимая его. Она ничего не сможет сделать. Она опоздала. Всё кончено.

И вдруг её взгляд, скользя по земле, уловил слабый блик у самого основания ворот. Что-то крошечное блеснуло в обманчивом лунном свете. Элиз наклонилась и подняла находку. На её ладони лежала маленькая, изящно резная серебряная подвеска в форме нежного цветка. Та самая подвеска, что она сама подарила Лиле на последний день рождения. Лила обронила её. Намеренно? Случайно? Неважно. Это был знак. Молчаливый призыв. Доказательство того, что она была здесь, и что её надежда — пусть и отчаянная, пусть и последняя — была обращена к подруге.

Глава 3. Сердце Скалы

«Тьма не всесильна. Даже в самой неприступной скале найдётся трещина для света… или для отчаянной души» — Забытое изречение

Серебряная подвеска впивалась в ладонь. Её острые грани давили на кожу, и этот холодный, физический укол боли был единственным, что не давало Эвелин раствориться в океане безумия. Она отшатнулась от исполинских ворот, и её спина с глухим стуком встретилась с холодной скалой. Тело инстинктивно искало опору, в то время как разум бился в агонии. Первый порыв — животный, иррациональный — был колотить в это чёрное, равнодушное дерево, кричать имя Лилы, пока лёгкие не разорвутся. Но этот порыв был бы последним. Здесь, у самого логова чудовища, даже шёпот мог стать смертным приговором.

Эвелин заставила себя дышать. Медленно. Глубоко. Ледяной воздух обжигал горло, но немного прояснял мысли. Вернуться? Сбежать обратно в город, в свою комнату, запереться и сделать вид, что этой ночи не было? Похоронить Лилу в своей памяти, как того требовал вековой, трусливый обычай?

«Нет»

Подвеска в её руке была не просто знаком. Это был молчаливый договор, скреплённый дружбой и теперь омытый её собственным страхом. Она подняла голову, обводя взглядом громаду замка. Он не просто стоял — он давил. Казалось, чёрные стены впитывали свет луны, становясь ещё темнее, ещё массивнее. Мокрые от тумана, они казались живыми, лоснящимися, словно шкура гигантского зверя, затаившегося на вершине мира. Ветер, завывающий на бастионах, был его шёпотом, полным насмешки и древнего голода.

Штурмовать эту крепость было безумием. Значит, нужно было найти её слабое место. Трещину. Рану.

Крепче сжав кулак, в котором была зажата последняя частичка её прошлого мира, Эвелин начала двигаться. Медленно, прижимаясь к скале всем телом, она пошла вдоль основания утёса. Ноги то и дело скользили по мокрому камню, а полы плаща, цепляясь за колючие кусты, издавали предательский шорох. Каждый скрежет гравия под её сапогами отдавался в ушах оглушительным грохотом. Ей чудилось, что с высоких бойниц за ней наблюдают сотни невидимых глаз, что тени у её ног сгущаются и тянут к ней свои холодные пальцы. Паранойя стала её второй кожей.

Она обогнула, как ей показалось, уже половину замка, когда земля под ногами пошла круто вниз. Едва заметная тропка, скорее звериная, чем человеческая, уводила в густые, тёмные заросли. Она вела не к цивилизованным постройкам, а к дикому, необузданному подножию скалы, туда, где царила абсолютная тьма. Инстинкт, обострённый до предела животным ужасом, кричал ей свернуть.

Спуск был кошмаром. Эвелин цеплялась за скользкие корни и острые выступы скал, срывая ногти. Её плащ, промокший и тяжёлый, стал похож на погребальный саван. Но она упрямо двигалась вниз, в эту непроглядную пасть, куда не проникал даже бледный свет тринадцатой луны.

И там, в самом низу, скрытая плотной завесой колючего шиповника, она увидела её.

Рваная рана в теле скалы. Не дверь, не лаз — именно рана. Чёрный, уродливый проём, из которого несло таким концентрированным ужасом, что Эвелин на миг задохнулась. Воздух был тяжёлым, спертым, пропитанным запахом вековой плесени, могильной сырости и ещё чего-то… тонкого, тошнотворно-сладкого. Запах старой крови.

На влажной земле у входа виднелся свежий, до жути чёткий след. Не грубый отпечаток сапога стражника, а изящный, почти невесомый отпечаток женского каблучка.

Кровь ударила в виски оглушительным набатом. Лила. Её вели этим путём. Не через парадные ворота, как почётную жертву, а через эту грязную дыру, как скот на бойню.

Разум вопил. Он кричал, что войти туда — значит подписать себе приговор, добровольно замуровать себя в каменном склепе. Но образ Лилы, её испуганный взгляд, полный прощания, был сильнее голоса разума. Эта тёмная щель была её единственной, отчаянной ниточкой в самое сердце кошмара.

Сделав последний глубокий вдох чистого ночного воздуха, Эвелин нащупала в складках плаща рукоять маленького кинжала и, зажмурившись на мгновение, шагнула в темноту.

Мрак был абсолютным, живым. Он навалился на неё, лишив зрения, забив уши ватной тишиной. Она выставила вперёд руку и двинулась наощупь, касаясь ледяной, поросшей слизью стены. Тоннель был узким, потолок — низким. Казалось, она ползёт по пищеводу чудовища. Под ногами хрустел мелкий щебень, и эхо её шагов казалось невыносимо громким. Впереди, в недосягаемой дали, монотонно, как метроном, отсчитывал секунды её жизни звук капели.

Тоннель начал изгибаться и подниматься вверх. И спустя вечность, проведённую в слепоте и страхе, впереди забрезжил слабый, нездоровый, желтоватый свет.

Эвелин замерла, сливаясь со стеной, превращаясь в камень. Доносились голоса. Хриплые, низкие, ленивые. Она опустилась на колени и поползла, боясь дышать.

Проход выводил в небольшую каморку, заваленную хламом. Через арочный проём в стене был виден коридор замка. И там, в неровном, чадящем свете факелов, стояли двое стражей.

— Ненавижу эту ночь, — пробурчал один, массивный, как медведь, поправляя наплечник. — К их крикам невозможно привыкнуть. Каждая орёт, будто в первый раз.

Второй, худой и жилистый, равнодушно пожал плечами. — А ты не слушай. Она уже не она. Просто сосуд. И скоро станет совсем тихо.

«Сосуд»

Это слово ударило Эвелин под дых, выбив воздух из лёгких. Она согнулась, зажимая рот рукой, чтобы не закричать. В голове пронеслись чудовищные, невообразимые образы. Не смерть… нечто худшее. Опустошение. Превращение.