Астральное наследие ( 2 книга)

Пролог: Резонанс бездны

Воздух в Сердце Безмолвия был не просто холодным. Он был абсолютно стерильным, лишенным не только тепла, но и запаха, и звука, и самой возможности жизни. Это место, затерянное в горах, куда не ступала нога человека уже тысячелетия, не значилось ни на одних картах, потому что картографы, осмелившиеся подойти слишком близко, сходили с ума, их разум растворялся в немом ужасе перед совершенной пустотой. Здесь не рос даже серый лишайник, не ползали насекомые. Здесь был только камень, отполированный ветрами, которые сами казались мертвыми, и небо цвета влажного пепла.

В центре этого амфитеатра безмолвия, на идеально круглой платформе из черного, впитывающего свет обсидиана, стоял человек, известный своим последователям как Алхимик.

Он был высок и неестественно худ, его фигура напоминала высохший труп, закутанный в простые серые одежды, лишенные каких-либо украшений. Его лицо, испещренное морщинами, казалось картой забытых времен, но глаза… Глаза горят странным, нечеловеческим огнем, смесью фанатизма ученого, стоящего на пороге величайшего открытия, и благоговения жреца, прикасающегося к лику божества. Ему было сто лет? Двести? Время утратило всякий смысл в его присутствии.

Перед ним, на уровне груди, парил Артефакт.

Он не касался камня, не поддерживался никакими видимыми опорами. Это был сложный, многоуровневый предмет, словно сотканный из жидкого опала и туманного света. Он постоянно двигался, его внутренние сферы вращались с едва слышным шепотом, а внешние кристаллические структуры перестраивались, ловя отзвуки реальности, недоступные обычному восприятию. Это был Настройщик. Одно из немногих уцелевших творений эпохи Древних, устройство, способное не призывать силу, а настраиваться на ее частоту, как слух настраивается на далекую музыку.

Алхимик не произносил заклинаний. Не лил кровь. Не приносил жертв. Такие методы были для примитивных культов, поклоняющихся демонам-выскочкам или богам-узурпаторам. Его ритуал был чистой математикой души, геометрией воли.

Его длинные, костлявые пальцы парили в сантиметрах от поверхности Настройщика, и от их кончиков исходили тонкие, почти невидимые нити сияющей пыли. Он не прикасался к устройству физически — он настраивал его силой мысли, вплетая в его матрицу единственный, желанный образ.

Образ Сердца.

Не мышечного органа, бьющегося в груди смертного. А Астрального Сердца. Ядра Древнего, осколка изначальной мощи, что существовал до разделения на свет и тьму, на порядок и хаос.

«Вернись,» — мысленно шептал он, и его мысль была холодной и точной, как скальпель. «Вернись к тому, что было. До падения. До раздела. Когда магия была океаном, а не каплями в руках жадных детей. Мы слышим тебя. Мы ждем тебя».

Он концентрировался на воспоминаниях, хранящихся в кристаллах-летописях его секты. На отголосках той силы. На ощущении безграничности, целостности, мощи, что делала богов и демонов лишь рябью на поверхности великого океана.

«Ты не демон. Ты — память о мире, который был украден. А мы — твои наследники. Мы — «Наследие Падших». И мы вернем тебе голос».

Часы сливались в сутки. Солнце застыло в зените, отказываясь двигаться дальше, словно и время боялось нарушить происходящее. Тело Алхимика не двигалось, не проявляло признаков усталости. Он был проводником, живым антенной, и его воля, отточенная десятилетиями аскезы и исследований, была единственным инструментом, способным совершить это.

И вот, на исходе вторых суток непрерывной работы, Настройщик дрогнул.

Тихое гудение, что сопровождало его работу, смолкло. Вращающиеся сферы замерли. Весь Артефакт на мгновение стал неподвижным, словно затаив дыхание.

Алхимик не шелохнулся, но его сердце, старое и почти забытое, сделало один тяжелый, гулкий удар.

И тогда Настройщик вспыхнул.

Это не был свет. Это было отсутствие света. Темнота, столь же густая и абсолютная, как в Сердце Безмолвия, но живая, пульсирующая, наделенная разумом. Она исходила из центра Артефакта, поглощая тусклое свечение опаловых сфер, и формировала в воздухе чуть заметную, колеблющуюся точку. Тень. Отражение отражения.

Одновременно с этим по платформе, а затем и по всему амфитеатру, пробежала дрожь. Не землетрясение. Словно сама ткань реальности содрогнулась от прикосновения к чему-то, что не должно было существовать в ее нынешних законах. Камень под ногами Алхимика на мгновение стал прозрачным, и в его глубинах он увидел… ничего. Не тьму, а именно ничто. Ту самую изначальную Пустоту, что была до творения.

Точка-тень перед ним пульсировала, и с каждой пульсацией из нее исходила волна… не звука, не мысли. Чистой информации. Ощущения бесконечной мощи, погребенной под грузом эонов. Тоски по утраченной целостности. И гнева. Холодного, безличного гнева ко всему, что родилось после, ко всему «новому», что посмело заполнить собой Пустоту.

Алхимик не улыбнулся. Его лицо оставалось маской аскета. Но в его глазах вспыхнул триумф. Он был прав. Все эти годы, все эти столетия поисков — он был прав.

«Наследие Падших» не поклонялось Древним как богам. Они видели в них изначальное состояние вселенной, «золотой век» магии, который был разрушен с появлением богов, демонов, да и самого понятия мироздания в его нынешнем виде. Они считали нынешний мир ошибкой, болезненным наростом на теле изначального Ничто. И их целью было не служение, а возвращение. Великое упрощение. Стирание нарисованной картины, чтобы вновь увидеть чистый холст.

И Астральное Сердце, этот осколок Древнего, был ключом. Не просто источником силы, а компасом, указывающим на источник. На того, чье пробуждение обратит миры в прах, вернув их в состояние чистой, недифференцированной потенции.

Настройщик завибрировал снова. Точка-тень резко дернулась и вытянулась в тонкую, изогнутую стрелу. Она более не смотрела вглубь времен. Она смотрела вглубь мира. Указывала направление.

Охота начиналась.

Алхимик медленно опустил руки. Нити сияющей пыли исчезли. Он смотрел на дрожащую стрелу тени, и его разум уже просчитывал маршрут, ресурсы, тактику. Они найдут сосуд. Они возьмут его. И через него, через эту живую щель в реальности, они призовут конец всего, что было после.

Хрупкий покой

Тишина была самой большой ложью.

Снаружи, за стенами старого лесного скита, она казалась абсолютной. Глухая, непроглядная ночь, поглотившая даже шорох листьев и уханье совы. Воздух, промозглый и неподвижный, застыл между могучими стволами сосен, словно желая скрыть любое свидетельство присутствия жизни. Скит, сложенный из бревен, почерневших от времени и сырости, утопал в этом безмолвии, как утлый корабль в черных водах Леты.

Но внутри... внутри тишины не было.

Для Каина мир теперь делился на два слоя. Первый — привычный, физический: скрип половиц под ногами, запах влажной древесины и дыма, холодный пепел в очаге, который они не решались разжечь ярче малого, почти ритуального огонька. Второй слой существовал у него в груди, в самой глубине сознания — постоянный, неумолкающий гул.

Это и была их связь.

Когда-то, в первые недели после Цитадели, этот гул был оглушительным ревом, в котором тонули его собственные мысли, сплетаясь с паникой, болью и страхом Серафимы. Это была открытая рана на душе, в которую постоянно лили то расплавленный свинец, то ледяную воду. Он не мог думать, не мог спать, не мог дышать, не ощущая чужого, навязчивого присутствия.

Но сейчас... сейчас гул стал фоновым шумом его существования. Подобно тому, как житель города перестает слышать грохот колес по мостовой, Каин научился существовать с этим внутренним звуком. Он был похож на отдаленный шум водопада — постоянный, мощный, но уже не разрушительный. Если сосредоточиться, можно было различить отдельные «струи» — смутный эмоциональный фон Серафимы, ее физическое состояние, даже обрывки мыслей, когда она была уставшей или рассеянной.

Он стоял у узкого, забранного решеткой окна, вглядываясь в непроглядную тьму леса. Его тело, как всегда, было напряжено, готовое к броску, к атаке. Охотник не мог расслабиться. Не мог. Расслабление — это смерть. Но теперь его бдительность имела двойную природу. Он охранял не только себя. Он охранял их.

Его взгляд скользнул к Серафиме.

Она сидела на низкой, скрипучей кровати в углу, поджав под себя ноги. В руках она держала нечто, напоминающее старую, потрепанную книгу, найденную ими в покинутом доме лесника несколько недель назад. Но Каин знал, что она не читает. Ее глаза были закрыты, дыхание — медленным и глубоким. Она была полностью погружена в себя.

И в этот момент гул в его груди изменился.

Он не стал громче. Он стал... глубже. Из ровного фонового шума он превратился в нечто многослойное, сложное. Сквозь привычное эхо ее присутствия пробивался новый, тревожащий оттенок. Это было любопытство. Острое, цепкое, почти научное. Но не направленное вовне. Оно было направлено внутрь. В самую сердцевину того, что они оба носили в себе.

Он чувствовал, как ее сознание, тонким и осторожным щупом, исследует границы их связи. Не саму связь, а то, что лежало по ту ее сторону. То, что было пришито к ее собственной душе. Астральное Сердце.

Каин сжал кулаки. Холодная волна тревоги, острой и знакомой, прокатилась по его жилам. Он не видел образов, которые видела она. Не слышал шепота, который, он был уверен, доносился до нее. Но он чувствовал направление ее мыслей. И это направление вело в пропасть.

«Опять,» — промелькнуло у него в голове. — «Снова ты лезешь в эту бездну».

Он хотел закричать. Хотел схватить ее за плечи, встряхнуть, заставить открыть глаза и увидеть реальный мир — холодный, опасный, но предсказуемый. Он хотел напомнить ей о Цитадели. О черном коконе из астральных нитей. О лике древнего ужаса, что на миг показался им, прежде чем они сковали его своей волей.

Но он молчал.

Потому что знал — любое его слово, любой жест, проникнутый страхом и запретом, оттолкнет ее еще сильнее. Их связь была мостом, но по нему можно было идти в обе стороны. И если он попытается силой заблокировать одну из сторон, мост может рухнуть, погребя их обоих под обломками.

Он наблюдал за ней. За ее лицом, озаренным мерцающим светом их крошечного костра. На нем не было ужаса. Не было той потерянности, что была в первые дни. Была сосредоточенность. Напряженная работа мысли. И что-то еще... Что-то, от чего ему становилось холодно. Словно она разгадывала не головоломку, а слушала далекую, завораживающую музыку, звучащую из самого нутра того существа, что они едва сумели усмирить.

«Он не демон, Каин».

Ее слова, сказанные неделю назад, эхом отдавались в его памяти. Они сидели у ручья, и она смотрела на свое отражение в воде, на серебристые узоры на своей коже.

«Демоническая энергия... она липкая, горячая, хаотичная. Она хочет потреблять, разрушать. То, что я чувствую сейчас... оно другое. Холодное. Огромное. Безличное. Как... как закон природы. Как гравитация. Оно не ненавидит. Оно просто есть».

«Оно есть угроза,» — парировал он тогда, его голос прозвучал резче, чем он хотел. «Оно хочет поглотить тебя. Поглотить нас. Поглотить все».

«А может быть, оно и есть все,» — тихо ответила она, и в ее голосе прозвучала не ересь, а жажда понимания. «И мы просто отколотый кусок, который пытается бороться с целым».

Эта мысль повергла его в ужас. Не потому, что она была пугающей, а потому, что в ней была своя, извращенная логика. Что, если они не спасают мир, а мешают ему вернуться в его изначальное, истинное состояние?

Он отогнал эти мысли. Это было искушение. Искушение сдаться, сложить оружие и позволить тьме впитать их. Он видел, как та же борьба происходила в ней. И он боялся, что однажды она проиграет.

Серафима вдруг глубоко вздохнула, и ее веки дрогнули. Гул в его груди снова изменился. Глубокое, исследующее любопытство сменилось чем-то вроде удивления. И... признания? Словно она нашла тот самый пазл, который не сходился, и теперь картина начинала обретать смысл.

Она медленно открыла глаза.

Эхо затишья

Ледяной рассвет вползал в хижину сквозь щели между бревен, бледными, водянистыми полосами ложась на земляной пол. Ночь отступила, но не ушла полностью; она затаилась в углах, под кроватью, в самой древесной коре, пахнущей сыростью и вековой пылью. Воздух был холодным и густым, его приходилось проглатывать, словно кашу.

Каин уже не стоял у окна. Он сидел на грубо сколоченной табуретке у мертвого очага, разбирая, чистя и собирая свой арбалет. Движения его рук были точными, выверенными до автоматизма. Каждый винтик, каждое перо на болте, каждая зазубрина на тетиве — все проходило через его пальцы, осматривалось, протиралось промасленной тряпицей и занимало свое место. Это был ритуал. Медитация. Попытка упорядочить хотя бы тот маленький мирок, что помещался в его ладонях, пока большой мир за стенами был хаотичен и враждебен.

Он не смотрел на Серафиму, но был полностью увлечен ею. Она возилась у небольшого мешка с припасами в другом углу хижины. До него доносился тихий шелест ткани, мягкий стук глиняной кружки. И конечно, гул.

Связь между ними в это утро была похожа на тихую, но настойчивую музыку, звучащую в соседней комнате. Он не слышал мелодии, но чувствовал ритм. И ритм этот был спокойным, ровным, почти бытовым. Сквозь общий фон проступали отдельные «ноты»: легкая усталость от неудобной постели, сосредоточенность на простом деле — распределении скудных припасов, чтобы растянуть их еще на несколько дней. И что-то еще... Смутное, похожее на удовлетворение от этой простой, мирной деятельности.

Он ловил себя на том, что его собственное дыхание подстраивается под этот незримый ритм. Его плечи, вечно напряженные, слегка расслабились. В этом была странная, обманчивая нормальность. Почти как утро в обычном доме, где двое людей занимаются своими обычными делами.

Но это была ложь. Прекрасная, хрупкая и смертельно опасная ложь.

Потому что под этим ровным гулом, как под тонким льдом, скрывалось иное течение. Не страх. Не ярость. Нечто более тонкое и куда более раздражающее. Напряжение. Тихая, упрямая полемика, которая велась без единого слова.

Он чувствовал, как ее сознание, даже занятое бытом, частью себя постоянно возвращалось туда. К тому холодному, бездонному месту внутри, где спал Осколок. Она не погружалась в него снова, как накануне. Нет. Она просто... проверяла его наличие. Как языком проверяют ноющий зуб. Словно боялась, что он исчез, и одновременно надеялась на это. В этом постоянном, фоновом касании была вся суть их невысказанного конфликта.

Он верил только в силу. В сталь, волю и подавление. Создать клетку и держать дверцу на замке.
Она искала понимания. Ключ. Или, что было еще страшнее, диалог с тюремщиком.

— Чай, — ее голос прозвучал негромко, нарушая тишину, но не нарушая ритма утра.

Он поднял взгляд. Она стояла перед ним, держа две дымящиеся глиняные кружки. В ее руках — его, побольше, с толстыми стенками. В ее — поменьше, с примитивным орнаментом.

Он кивнул, отложив в сторону тетиву. — Спасибо.

Их пальцы коснулись на мгновение, когда он брал кружку. Мимолетное прикосновение, но через него, как по проводу, пробежала крошечная искра. Не страсти. Просто... подтверждения связи. Ее присутствие в его разуме на мгновение стало чуть ярче, четче. Он почувствовал тепло чая в ее ладонях как свое собственное.

Она присела на корточки напротив, на полу, обхватив свою кружку, чтобы согреть руки. Пар от напитка окутывал ее лицо, делая его черты размытыми, почти призрачными.

— Холодно, — заметила она, просто констатируя факт.

— Да, — согласился он, делая глоток. Жидкость была горькой, сваренной из местных трав, но горячей. Это было главное.

Они пили молча. Но это молчание было насыщенным. Он чувствовал, как она наслаждается теплом, как ее тело понемногу оттаивает. Чувствовал, как она украдкой наблюдает за ним, за его руками, лежавшими на коленях. В ее мыслях, словно отражение в воде, мелькал его образ — не охотника, а человека. Усталого. С тенью невысказанной тревоги в глазах.

Она знала, что он беспокоится. И он чувствовал, что ее это огорчает, но не останавливает.

— Сегодня нужно проверить ловушки, — сказал он, чтобы разрядить тишину, которая начинала становиться громкой. — И найти воду получше. Тот ручей начинает мелеть.

— Я пойду с тобой, — сразу отозвалась она.

Он посмотрел на нее. — Останься. Отдохни.

Это была не забота. Это была тактика. На улице, в лесу, ее тяга к Сердцу могла сыграть с ними злую шутку. Она могла отвлечься, почувствовать некий «зов», потерять бдительность. В хижине, в относительной безопасности, этот риск был ниже.

По гулу он почувствовал, как ее настроение изменилось. Ровный, спокойный ритм сменился легким, колючим раздражением.

— Я не ребенок, Каин, — сказала она, и хотя голос ее был ровным, по связи пробежала рябь обиды. — И не инвалид. Я могу помочь. Две пары глаз видят больше.

— Я знаю, — он отпил еще чаю, избегая ее взгляда. — Но сегодня... сегодня лучше остаться.

Он не сказал «почему». Он не мог сказать: «Потому что я боюсь, что ты снова начнешь слушать ту чертову штуку в своей груди и не услышишь шагов врага». Это привело бы к ссоре. К очередному разговору по кругу, который ни к чему не вел.

Он чувствовал, как ее раздражение растет. Она поняла его невысказанную мысль. Через связь это было так же ясно, как если бы он прокричал ее вслух.

— Хорошо, — она опустила взгляд в свою кружку. Ее согласие было тяжелым, как камень. — Я останусь.

Гул снова изменился. Теперь в нем звучала отстраненность. Легкая, но ощутимая стена. Она отдалилась, ушла в себя, обиженная его недоверием. Он чувствовал это расстояние не как физическое, а как душевное. Словно она мысленно отошла от него на несколько шагов.

И в этой новой, отстраненной ноте, он уловил нечто еще. Облегчение. Слабенькое, почти стыдливое, но — облегчение. Теперь, оставшись одна, она сможет без его осуждающего присутствия, без его давящей опеки, снова погрузиться в свои исследования. В свои тайные беседы с демоном.

Первый звонок

Каин шел по лесу с безмолвной яростью, вытоптывая тревогу о Серафиме в хрустящий под ногами иней. Каждый шаг был отточенным, бесшумным, тело двигалось на автопилоте, сканируя знакомую тропу — сломанная ветка, след кабана, странный камень. Но внутри все было перекошено.

Связь тянулась за ним болезненной, онемевшей нитью. Серафима не пыталась выйти на контакт, и он чувствовал ее погруженность в себя — густое, тяжелое сосредоточение, похожее на сон наяву. Она изучала Сердце. Прямо сейчас, пока он проверял пустые ловушки и набирал мутную воду из ручья, ее сознание скользило по граням древней сущности, и он, как на привязи, чувствовал отголоски этого путешествия: всплески холода, не принадлежащего этому миру, обрывки ощущений падения сквозь слои реальности, тихий гул, похожий на скрежет тектонических плит.

Он сжал кулаки. Бессилие разъедало его изнутри хуже любой кислоты. Он мог сразиться с любым врагом из плоти и крови, но как сражаться с мыслями в голове любимой женщины? Как запретить ей искать ответы, когда эти ответы могли стоить ей души?

Внезапно связь дрогнула.

Не резко, не как крик о помощи. Словно Серафима на что-то отвлеклась. Ее глубокое погружение сменилось легким, настороженным любопытством, обращенным вовне. Каин замер, прислушиваясь. Ничего. Лес был пуст и тих. Слишком тих. Исчез даже едва уловимый шелест замерзших иголок сосен.

И тогда он почувствовал это сам.

Не звук. Не запах. Давление.

Оно пришло со стороны хижины. Словно невидимый купол медленно, но неотвратимо опускался на землю, сжимая пространство, вытесняя саму возможность магии. Воздух стал густым, как сироп, и каждый вздох требовал усилия. По его коже пробежали мурашки, а астральная нить, связывающая его с Серафимой, внезапно истончилась, стала хрупкой, словно ее пережали.

Это была не атака. Это была стерилизация.

Орден. Но не тот, что он знал. Не фанатики с зачарованными клинками и пылающими глазами. Это было нечто иное. Холодное. Технологичное.

Он рванулся вперед, забыв о скрытности. Нога провалилась в подтаявшую у корней дерева яму, он едва удержал равновесие, но не остановился. В груди что-то сжалось — не его страх, а ее. Серафима. Ее настороженность сменилась всплеском дезориентации, а затем — коротким, обжигающим уколом паники. Она чувствовала то же самое — давящую пустоту, внезапную глухоту, будто ее лишили одного из чувств.

Он ворвался на поляну. Хижина стояла нетронутой, но вокруг нее, на почтительном расстоянии, расположились пять фигур.

Охотники. Но Каин с трудом узнавал в них своих бывших собратьев.

На них была не кожаная или стеганая броня, а облегающие комбинезоны матово-серого цвета, сливающиеся с сумерками. Ни гербов, ни символов. Лица скрывали шлемы с затемненными визорами, придававшие им вид бездушных насекомых. Они не держали мечей. Их оружие было иным.

Трое стояли по периметру, установив на плечи странные устройства, похожие на прицелы или антенны. От них исходила та самая волна давящего безмолвия. Подавители. Они создавали поле, в котором астральная энергия гасла, как свеча под стеклянным колпаком.

Двое других, в центре, держали в руках предметы, напоминающие арбалеты, но луки у них были сложной кристаллической структуры, а вместо болтов — стержни, мерцающие тусклым светом. Нейтрализаторы. Оружие, созданное не для убийства, а для пленения.

Они не нападали. Они наблюдали. Собирали данные.

Один из них, тот, что был чуть впереди, жестом приказал остальным не двигаться. Его шлем был повернут к хижине.

Дверь хижины медленно отворилась. На пороге стояла Серафима. Она была бледна, но не от страха, а от ярости. Ее руки сжимали старую кочергу — единственное, что было под рукой. Но главное оружие было внутри нее, и оно было парализовано.

Каин видел, как она пытается достучаться до Сердца, до их связи. Но ее воля, обычно такая яркая и живая в его сознании, упиралась в невидимую стену. Она была как певица, у которой отняли голос. Астральные узоры на ее коже, обычно слабо светящиеся, теперь были тусклыми и плоскими, как простые татуировки.

— Цель идентифицирована. Сосуд, — раздался механический, лишенный эмоций голос из динамика на шлеме лидера. — Начинаем протокол изоляции.

Охотник с нейтрализатором поднял оружие. Кристаллический лук зарядился, и с тихим шипящим звуком в воздухе рассекся сгусток энергии, похожий на молнию, замедленную в тысячу раз. Он полетел к Серафиме, не причиняя вреда плоти, но Каин чувствовал, как его цель — ее астральная сущность.

Он не думал. Его тело среагировало само.

Арбалет взвыл. Болт, обычный, стальной, без единой руны, просвистел в сгущающемся воздухе и вонзился в плечо охотника с нейтрализатором. Тот отшатнулся с глухим стоном, его выстрел ушел в сторону, в стену хижины, оставив на бревнах черную, обугленную воронку без пламени.

Все произошло за секунду. Головы в шлемах повернулись к нему. Безликие визоры уставились на новую угрозу.

— Второй субъект. Охотник-ренегат, — послышался тот же монотонный голос. — Протокол изменен. Переходим к нейтрализации обоих.

Давление усилилось. Каин почувствовал, как его собственная воля, его боевой инстинкт, притупляются. Это было похоже на попытку бежать под водой. Каждый мускул screamed в сопротивлении. Его связь с Серафимой теперь была тонкой, как паутинка, и по ней текли лишь обрывки: ее ярость, ее страх за него, ее отчаянные попытки пробить эту блокаду.

Они не могли сражаться их методами. Магия, связь, даже ярость Каина — все это подавлялось, как болезнь.

Значит, нужно было сражаться иначе.

Он бросил арбалет — в этой подавляющей ауре его точность была ненадежна. В его руках появились два длинных охотничьих ножа. Простой металл. Никакой магии.

Он ринулся вперед. Не к Серафиме, а к одному из подавителей. Это был расчет, а не порыв. Устрани источник проблемы.

Охотники с нейтрализаторами открыли огонь. Медленные сгустки энергии шипели в воздухе. Каин не уворачивался в прыжке, как привык. Он падал на землю, перекатывался, поднимался с колен, используя каждую складку местности, каждое дерево как укрытие. Его движения были грубыми, примитивными, лишенными привычной сверхъестественной грации. Это был бой на выживание, на мышечную память.