Баламут

Ветер за окном свистит как полоумный. Вяжет узлы проводов — то ли на удачу, то ли на память. Баламуту не спится: душно, муторно, во рту пересохло. Майский рассвет заливает комнату сумеречной синью: пора вставать.

Вода из-под крана льётся не холодная — тёплая. Баламут подставляет бритую макушку под струю, упирается ладонями в бортик ванны. Стоит так, пока в голове не проясняется. Образы лестниц, мостов и перекрёстков уходят в пучину памяти.

Он вытирается махровым полотенцем и переступает порог кухни. Ведогон дымит в окно: опять увёл у хозяина пачку сигарет.

— Доброе утро, Вьетнам! — хрипит он старческим прокуренным голосом. Давно бы умер от рака лёгких, если бы не был покойником последние лет двадцать.

Баламут бросает в чашку растворимый кофе и включает чайник. Обернувшись, щурится: солнце бьёт в окна многоэтажки напротив — багрянец и янтарь. Красиво.

— Вижу, ликуешь спозаранку. Есть повод?

— А то ж! — Ведогон достаёт миску с толчёными в кашу травами и ещё какой-то пахучей дрянью. — Настоялось — во! Самый сок. Часы давай, — он требовательно протягивает руку. — Ну и кровь, всё как обычно. Сам знаешь.

«Как обычно».

Баламут не вздыхает. Не закатывает глаза. Молча расстёгивает на запястье браслет отцовской «Славы» и опускает часы на дно миски. Варево булькает, выпуская пузырь. Кухонный нож рассекает кожу на предплечье; мышцы напрягаются. Алая струйка бежит вниз, минуя запястье со вздувшимися венами.

Ведогон облизывает бескровные губы.

— И что, поможет?

Зеленоватая, как болотная тина, кашица становится бурой. Баламут ловким движением достаёт из кухонного шкафа антисептик и пластырь. Ему не привыкать.

Когда вода вскипает, он вытряхивает в чашку остатки сахарной пыли. Запах дешёвого напитка смешивается с ведовским букетом.

— Как миленький. Компасом тебе укажет на нашего голубчика, — покойник цокает языком, скалит жёлтые зубы, — или голубушку. Тут не угадаешь. Пора эту вошь придавить, а то житья не стало.

Пошерудив костлявым пальцем в вареве, Ведогон достаёт часы и оттирает салфеткой. Баламут только хмыкает, наблюдая за цирком. Он знает, что ритуалы мертвеца действуют, иначе не держал бы его в доме, давно избавившись от долга, но нарочитая театральность утомляет. Заложный покойник — не лучший сосед. Или друг. Но чем богаты, как молвят.

— На, держи свой джи-пи-эс. — Ведогон чешет бороду. На стол рядом с часами ложится пачка Winston Classic. Полупустая. — И не зыркай так. Плата за услугу.

Оба знают, что по договору он должен работать просто за то, что в нём поддерживают жизнь — питают энергией тело, не позволяя окончательно истлеть. И оба, забываясь, играют в странную игру. Баламут понимает, что распустил покойника: тот живёт с ним, будто домовой в обычной квартире или фамильяр, призванный из могилы. Хотя фамильяр у Баламута всё же есть: малышка Шелли — карликовый осьминог вида octopus joubini — за стеклом аквариума меняет цвет щупалец при виде хозяина. Единственное существо, которое заставляет его улыбнуться.

Допивая ещё горячий кофе, Баламут спешно жуёт корку хлеба.

— Мог бы и сосиски сварить, а не только бурду свою наготную.

— Я тебе ку́харь, что ли?

— Ты мне назойник, Вед, — отвечает он почти ласково. — Но за «компас» спасибо.

Баламут возвращает часы на запястье. Секундная стрелка мечется как одержимая, прежде чем замереть на двух часах, слившись с минутной.

— Значит, это мой север. — Он убирает сигареты в карман джинсов и накидывает косуху в прихожей. Несмотря на жару, он не расстаётся с курткой, пряча под ней вязь цветных татуировок. — Веди себя прилично, не заставляй соседей слушать Кипелова. И поменяй Шелли воду, она тебе спасибо скажет.

Старик издаёт неразборчивый звук, будто землёй поперхнулся. По груди стучит кулаком.

— Иди уже.

Когда за хозяином закрывается входная дверь, Ведогон чиркает спичкой и затягивается. Спустя минуту окурок летит в открытое окно, чудом не попадая в кота на соседском балконе.

— Ишь!..

Вращая колёса самодельной тележки, он катит к проигрывателю. Не куковать же в тишине. А если не дождётся к Троице инвалидного кресла — обещанного на Новый год! — спалит всё к чертям. Так-то.

***

Воздух над асфальтом идёт рябью, качается волнами: ни намёка на утреннюю прохладу. Время от времени порывы ветра бросают сор в глаза, и дорожная пыль скрипит на зубах. Больше месяца в городе не было дождя — с тех самых пор, как талая вода сошла.

Протоки пересыхают, земля под ногами трескается. Ксержин, стоящий на дюжине островов, уже не тянет на «малую Венецию» — скорее, на пустынный оазис, в котором ещё полыхает жизнь.

Вдоль проспекта мчатся кареты скорой помощи. Сирены протяжно выводят две ноты. Вместе с засухой на горожан свалилась другая напасть: загадочный вирус. Не то грипп, не то ветрянка, сопровождающаяся не только сыпью и дикой лихорадкой, но и частичной потерей памяти, бредом, агрессией. В северных районах Ксержина ввели карантин. Улицы кажутся слишком пустыми — даже для такого раннего часа.