Балет - это красиво

1

Масло со сковородки больно стреляет в глаз. Я громко ругаюсь, и сразу грожу Дашке кулаком. Прям вижу, как открывается ее рот. Еще секунду, и она бы заголосила: «Ма-а-а-ам, а ты знаешь, что Сё-ё-ёма…» Знает мама, знает. Уже влетало от нее не раз за это, но что она сделает? Поздно уже читать нотации. Состоялся, вырос, ага. Меня уже не так просто исправить.

Дашка быстро запихивает в себя яичницу, сует в рот конфету и показывает мне испачканный шоколадом язык. Шлепаю ее ладонью по затылку. Легонько так, для порядка. Совсем обалдела уже, брата ни во что не ставит.

Мама наконец-то выходит из душа. Выглядит она что-то откровенно паршиво.

Я делаю вид, что собираю сумку, а сам на мамку опасливо поглядываю. Че-то она, блин, не собирается на работу. А я вообще не очень-то собираюсь на первую пару.

— Пойду в поликлинику, — мама кашляет и вытирает слезы с глаз. — Больничный, наверное, возьму.

— Мамочка, — Дашка тут же выскакивает из коридора. В одном ботинке и с шарфом в руке. — Но вечером же все в силе, правда?

Смотрит на мать своими голубыми глазенками. Вот так смотреть только Дашка может, честное слово. У других детей так не получается. А эта мымра только подойдет, только глянет, и все. Ты раскис, разбух, как хлебушек. Сидишь, слюни пускаешь, а потом делаешь все, о чем она попросит.

— Мышка, конечно, все в силе.

Мама Дашке то улыбается, а у самой голос сипит. Может, к вечеру совсем разболеется. Ой-ей, ору-то будет, если балет сегодняшний сорвется. Мелкая этого не переживет.

— Сём, а ты чего? — Дашка переводит хитрый взгляд на меня. — Мы же вместе всегда выходим, а ты еще в шортах домашних. Или опять первую пару прогулять собрался, а?

— И правда, Сём, поторопись, — Мама смотрит на меня строго, с осуждением каким-то. Мне кажется, так смотрят на всех старших детей. Типа «Нет-нет, дружочек. Свою долю ласки ты уже отхватил. Не помнишь, что ли, когда ты был в третьем классе, мы все тебя любили и тобой восхищались. А сейчас ты взрослый уже, любовь и нежность тебе только во вред. А то будешь мягонькой вафелькой супротив жестокого и злого мира»

— Алё, Сём! — мамка машет рукой перед моим лицом. — Чего задумался-то, а? На первую пару идём?

Я невольно кривлюсь. Блин, знаю же, что не умею врать! Каким-то писклявым голосом отвечаю:

— Мам, да ты че! Конечно, щас вы пойдете, ну и я за вами… Ты собирайся, собирайся, а то в поликлинике, наверное, уже такая очередь из бабок набежала…

— Мама не «ты че», — мне прилетает легкий подзатыльник. — Сама решу, когда выходить. Вот Мышку провожу и с тобой как раз выйду. Одевайся!

Ой, вот зараза Дашка! Ну не могла промолчать, не могла! Я сую ноут в сумку, надеясь на то, что последние ряды еще останутся не заняты, и на лекции Розетки я успею подготовиться к семинару Петровича.

Мать всю дорогу болтает о том, как сложно щас устроиться в жизни, как она, одинокая слабая женщина, вынуждена на себе тащить двух детей. Ага, одинокая слабая… Во-первых, у мамы бицуха такая, что я даже немного завидую. Не ого-ого, но больше, чем у меня, явно. И про одинокую – это ее любимая тема, когда у нее с дядь Толей с работы не ладится. Ниче, щас помирятся, и она снова радостная будет, спокойная.

Я молча киваю. Говорить что-то бесполезно. Пытаешься какой-то совет дать, она сразу ершиться, мол, не учи мать, как жить. Пожалеть хочешь, так и это не подходит. Сразу носом к верху дергает и так по-киношному говорит: «Я сильная, я все вынесу, не надо меня жалеть». А если вдруг скажешь, что все ерунда, переживем, то тут все. Пиши пропало. Мать может в слезы удариться и сказать, что совсем ее не понимаю и вообще как она могла вырастить такого черствого человека.

В общем, молчать – безопаснее всего. Возле универа я сворачиваю, а мама идет дальше -  в поликлинику. Че-то остановился на пару минут посмотреть на нее со спины… Красивая она у меня, жуть просто. И возраст вроде, и жизнь потрепала. А она реально красивая, я не вру. Дурак ты, дядя Толя, ой дурак…

Розетка всю лекцию достает своим любимым игрищем: вопросами в аудиторию. Ну, блин, суббота, первая пара. Нафига задавать вопросы сонным овощам, а потом еще злиться на то, что мы такие тупые? Причем читает же все с тетрадки со своей трехсотлетней и так тихо, что даже ботан наш, Павлик, не слышит ее почти. А он же это, как пес. Сидит, и каждое слово ее ловит, как косточку.

Вот Зизин – зачетный мужик. Читает всегда громко, ясно, без всяких листочков. А если идиот какой-нибудь уснет на его лекции, он его просто в конце просит подойти и показать конспект. А Розетка поднимает глаза от тетрадки, выискивает жертв, и начинает полоскать их минут по двадцать. Мол, никакой тяги к знаниям, бесполезные существа, ужасное поколение… А потом в конце говорит: «Ой, материала было очень много, а времени на лекцию очень мало. Поэтому я, вся такая великолепная, не уложилась. А остальное вы сами, блин, сами.  Попробуй еще найти то, че она хочет от тебя услышать…

Это я не злюсь, это сессия просто скоро. Она на всех так влияет. Сразу начинаешь уважать нормальных преподов и беситься с таких вот, бесполезных.

2

Сидим в третьем ряду. Мелкая такая смешная: притащила своего кролика в балетной пачке. А говорит всем, что совсем уже взрослая. Ей десять лет всего, а на балет с шести ходит. Вот ей мама и подарила билеты на день рождения. А мне теперь, вместо того, чтобы с пацанами у Сереги сидеть, приходится торчать тут. И эта муть длится почти четыре часа! Я же умру! Ар-р-р. Потом смотрю на Дашку, а она аж изнутри светится, разве что не попискивает. Ладно уж, потерплю ради этой дурочки.

Начал играть из своей ямы оркестр. Мы сидим со стороны барабанов, это я слышу, не совсем же глухой.  Музычка такая красивая, плавненькая. Ладно уж, не так и плохо, как я думал. Дашка от радости аж привстает на своем месте. Вечер мне испортила, а теперь вот радуется, зараза мелкая. Она дергает меня за рукав идиоткой рубашки, которую мама мне покупала на выпускной, и тянет к себе.

— Сёмочка, балет – это очень красиво! Ты скоро увидишь! — шепчет на самое ухо.

— Ага, да, — отвечаю, скривившись. ПС-ка то лучше этих балетов. Эх, вечер у Сереги – вот, что по-настоящему красиво.

На сцену выскочил идиот в лосинках, в костюме скомороха. Поскакал, побегал. Ухал так, что аж пыль с досок поднималась. Шучу, не видел я никакой пыли, но че-то слишком уж тяжело он приземлялся.

Реально, люди считают, что жизнь на вот это вот тратить – нормально? Я начал хихикать, но Дашка и тетка, которая сидела за ней так грозно на меня шикнули, что пришлось замолчать. Странные такие. Значит, ему грохотать так можно, а мне даже посмеяться нельзя.

Хотя, ноги у этого мужика мускулистые такие. Начинаю его более внимательно рассматривать, замечаю, как на шее у него вена вздулась.  У меня так тоже иногда в качалке вены выступать начинают. Не то, чтобы я туда часто ходил, но что такое напряжение знаю, в общем.

И правда высоко прыгает.  У меня бы в жизни так не получилось. Ну, или если бы мне столько бабок дали, сколько ему платят, может, и получилось бы…

Потом принц выскочил со всем своим двором.  Колготки белоснежные, волосы прилизаны. Фу. А Дашка пищит, что он какую-то антрашу шикарно делает. Вот детям мозги чем пудрят-то, а. Смотреть на такого мужика противно. А она от восторга писается. Прыгает этот принц, правда, еще выше, чем клоун.  Высоко очень.

Я потихоньку начинаю засыпать, но тут начинается другое действие. Спрашиваю у Дашки, сколько еще осталось, а она опять шипит на меня. Типа мешаю я всем. Нельзя говорить, когда такая музыка играет.

Наконец-то лебеди на сцену повалили. Хоть на пачки посмотрю, ну. А то до этого все девчата в юбках каких-то танцевали. Я закрываю глаза и прикрываю ладонями уши, чтобы не слышать грохота – они этими пуантами так по сцене топочут, что даже пацанам у Сереги все слышно, я так думаю. Дашка сует острый локоток мне прямо под ребро. Я ахаю и замахиваюсь для смачного подзатыльника, но мелкая начинает тыкать подбородком в сторону сцены:

— Не спи, Сёмочка! Она-а-а-а-а…— шепчет с придыханием, как будто бы взаправду одну из своих диснеевских принцесс увидела.

Я отстаю от мелкой и снова смотрю на сцену. По центру, в окружении других лебедей, кружится типа их королева. Она и правда на королеву похожа. Талия у нее самая тонкая, не такая, как у остальных. Только взгляд очень печальный. На самом деле, очень она походила на грустную…лебедиху? Или как они там называются? А руки у нее вообще необычные. Описать даже сложно. Вообще себе представить не могу, как ими так шевелить можно. Прям от плеча и до самой кисти как будто волну пускает. Сколько у суставов там? Под тыщу?..

— Такие плавные движения! — Дашка прижимает к груди кролика и чуть ли не плачет, блин, от восхищения. — Волшебница!

— Да. Волшебница, — тупо бормочу я.

Внутри что-то странное творится. Мне как будто стало неловко. За то, что она такая красивая. И за грудиной че-то колет. Прям как в качалке. Дышать тоже становится трудно.

Очень трудно. От мамки, что ли, заразился?

— Сёмочка, теперь понимаешь? — опять лепечет мелкая, откидываясь на спинку кресла. — Балет – это красиво.

3

Дашка сидит напротив и уминает свой бургер. Майонез по щеке размазался, изо рта свисает полкусочка помидора, а к подбородку прилип салат. И вот это вот она мне загоняет про искусство и красоту?

Мелкая раз в полгода разрешает себе схомячить что-нибудь вкусное, для нее это праздник настоящий, вот и пришлось после театра ее еще и кормить. Я обычно вместе с ней жую, да и без нее тоже часто ем в таких забегаловках, а щас че-то совсем не хочется. Дашка мне картошку свою под нос сует, я ее автоматом в рот закидываю и не замечаю. Че-то пресное все, не соленное. Вообще вкуса нет… Может, это даже хорошо, если я тоже заболел. Можно пару зачетов пропустить, типа по уважительной причине...

Серега звонил, говорит, еще ребята подошли, они всю ночь сидеть собираются. Но я решил уже к нему не идти сегодня. Че-то нет настроения торчать в шумной компаним после такого. Не могу нормально объяснить, какого. Необычного что ли, не от сюда как будто.

Дашка что-то рассказывает, а у меня перед глазами стоит девушка в черном платье, вертящаяся на одной ноге. И не свалилась, надо же. Мне вообще показалось сначала, что это королева лебединая. Похожи они были, но в глазах у черной искорки какие-то мелькали. Мне от них жарко стало, даже в дебильной парадно-выходной рубашке.

— Дашка, слышь, а кто танцевал за черную лебедиху? Ну, и белую? Кто они?

— Сём, ты че-е-его, — у мелкой от смеха кола фонтаном прыскает из носа. — Партию Одетты и Одиллии одна артистка танцует всегда! Ну, или почти всегда!

Я давлюсь картошкой, кашляю, аж в глазах слезы стоят. Не знаю, почему меня эта новость так тряхнула.

А Дашка все трещит и трещит. Доела уже, собрались, пошли к метро, а она все не умолкает. Уже на эскалаторе зачем-то опять ее спрашиваю:

— А ты знаешь ее? Ну, эту черно-белую лебедиху?

Мелкая смотрит на меня, ехидно прищурившись. И где манеру-то такую взяла? У мамы или у подружек своих особо одаренных? Уже ляпнуть что-то хотела, но вдруг глазенками как захлопает. И пальцем тычет, тычет. Куда-то наверх, за мою спину. Оборачиваюсь, мельком осматриваю девушку, стоящую за мной. Ну, ниче особенного, в принципе. Волосы красивые, волнистые. Наушники тонкие торчат, шарф огроменнй.

Деваха, видимо, почувствовала, что я на нее пялюсь, и вдруг резко поднимает на меня глазища. Печальные, сосредоточенные. Я аж подскакиваю и быстро отворачиваюсь. Сердце шарахается где-то между ушами, во рту все сохнет.

— Она? — одними губами спрашиваю у Дашки.

Мелкая быстро-быстро кивает. Башка щас отвалится, дурочка. У нее от восторга даже пятна на щеках выступают.

Спускаемся, как работы заходим в вагон, боясь обернуться. Поезд трогается, и я в отражении вижу, что она зашла за нами.

Я весь потею под курткой, а по телу – дрожь, как от холода.

— Дашка, слышь, — наклоняюсь к мелкой и чуть ли не ору в ухо, — иди, подойди к ней. Автограф там возьми, или номер телефона!

— Сём, ты чего, дурак? — Дашка раздраженно меня отталкивает и смотрит так сердито-сердито. — Я стесняюсь, я не пойду! Иди сам для меня автограф возьми. Ты же мой старший брат, Сёма!

— И че, что старший? Дашка, ну она же тебе нравится, ну! Иди, а то она выйдет сейчас! — я толкаю мелкую в сторону балерины, но эта зараза очень крепко держится за поручень.

— Сёма! Отвянь! Я маме расскажу, что ты не взрослый совсем!

— Дашка! Ну, че ты! Ну, подойди!

Вагон останавливается. И сердце у меня как будто тоже. Мне так страшно, что она сейчас выйдет. Прям насовсем уйдет и все. Но она осталась стоять. Такая прямая, как струнка. И волосы у нее красивые. Только из-за них я ее не узнал сразу.  Я проглаживаю джинсы мокрыми ладонями и делаю пару шагов в ее сторону. Останавливаюсь, зависаю над бабкой, читающей газету. Типа мне тоже интересно. Мелкая яростно машет руками, мол, иди уже, иди!

— Э-э-э-э, драсьте! —  я трясу ее за плечо и резко одергиваю руку. Как будто боюсь, что могу ей что-то сломать своей несуразной лапищей.

Она вытаскивает наушник и та-а-аким взглядом холодным на меня смотрит. Язык как будто разбухает, становится огромным. Как будто щас вообще изо рта вывалится. А она продолжает на меня смотреть, вопросительно вскинув тонкую бровку.

— Я это, с сестрой щас вас видел там…

Она молчит.

— Ну, вы там прыгали красиво… И на месте крутились… И белая и черная… Все вы, да?

Она кивает. И глазками так зыркает, типа: тебе чего надо-то, идиот?

— Это, я че хотел-то…— я скребу затылок, как обезьяна, блин!

— Быстрее говорите, — голос ее тоже ледяной. Весь колется. — Следующая станция – моя.

— Дайте автограф. И номер, может, свой? — у меня подгибаются коленки. Поезд начинает тормозить и меня кидает вперед. Ага, щас. Не на нее, конечно. Она юркая, успела отступить. Я влепливаюсь в толстого вонючего мужика и он меня грубо толкает. Офигенное выдалось знакомство, ниче не скажешь.

4

Я разлепливаю глаза и начинаю быстро собираться на пару. В кровати лежать не хочется. Почему-то хочется идти, бежать, че-то делать.  На нашем с Дашкой письменном столе лежат билеты со вчерашнего балета, но мне почему-то больно на них смотреть. Ну, не по себе как-то.

Решил с Дашкой до школы дойти. Обычно я ее провожать не люблю, она только чушь всякую про своих балерин несет, а тут мне реально захотелось про это все послушать. Но Дашка молчит – не выспалась. Я осторожно спрашиваю:

— Че, понравилось вчера?

— Ты о чем?

Глазки на меня поднимает и улыбается так. У, ехидна!

— Ну, вечером ходили! Че, не понравилось разве?

— Очень понравилось, Сёмочка. А тебе?

И снова ухмылочка эта! Знает же, что права была, зараза. Вот и радуется.

— Да понравилось, понравилось.

— Особенно Снежана Денисова, да?

Я спотыкаюсь. У нее даже с именем, блин, что-то не так! Ну, че она там не Катя, не Тамара. Надо же было Снежаной сделаться, а…

— Ну, и она ниче так. Ой, все, Дашка, иди, — мне почему-то хочется отделаться от мелкой. Побыть одному. Подумать.

Мелкая, смеясь, бежит вперед. Сменка туда-сюда качается, рюкзак гремит. Эх, Дашка, нифига ты еще не взрослая. И Слава Богу.

Я хочу уже свернуть в универ, а тут смотрю, за ларьком, возле остановки – батя. Сутулится, издалека на Дашку смотрит, руки трет. Сухонький, маленький. Постарел, блин, совсем. Мерзнет что ли? А мамка ему постоянно напоминала перчатки с собой взять…

— Здорова, бать! — я хлопаю его по плечу, и он подскакивает. Виновато улыбается, тут же лезет за пачкой сигарет.

— Здорова, — Сём, — батя по-свойски хлопает меня по плечу и смотрит снизу вверх так удивленно, как будто в первый раз видит. — Ну ты и вымахал!

— Да чуть больше года не виделись, я уже в росте остановился.

Батя достает сигарету и тянет мне открытую пачку. Я ж не курю уже… Ну, ладно, если только за компанию.

Тянусь к сигарете, а батя тут же как даст по пальцам. И смеется так хрипло. Противно.

— Ты чего, Сём! Это мне можно, я старый. А тебе нельзя еще!

— Ой, да полтинник только стукнул.

Я сглатываю. Неприятно как-то батя пошутил. Мне не понравилось.

— Как мама там? Нормально?

Смотрю на батю внимательно, пытаясь ниче не упустить… Пальцы дрожат, седых волос больше. Волнуется? Реально волнуется. Вернуться захотел. По-любому.

— Бать, ты ни себе, ни людям, — Я опираюсь спиной о ларек. На часах девять ноль пять, ну и пофигу. Опоздаю. — Хватит тебе уже. Три раза возвращался. И че? Все равно же уходишь.

— Ты, Семён, не зарывайся, — батя с силой затягивается, щурит и без того узкие глаза. — Мы с мамой люди взрослые, сами все решим.

— Ой, да пошли вы! — Я плюю на асфальт. — Взрослые.

В универ не пошел вообще, поехал на Елагин, кидаться хлебом в уток. Так паршиво на душе стало. А проснулся же, проснулся в таком настроении, а! Как на облаках спал. Мягонько так, беленько, свежо, и повсюду лебедихи белые носятся.

У бати это стабильно: в конце осени нам становится холодно и одиноко и мы вдруг вспоминаем, что баба эта его – это не настоящая любовь. А вот Алиса – да, мамку зовут Алиса, поэтому она у нас чудаковатая немного, — любовь проверенная временем. И нафига его мамка каждый раз принимает… Ума не приложу. Он приходит весь такой несчастный, как побитая собака. Апельсинов приносит, Дашке игрушку какую-нибудь. Остается с нами на пару месяцев, а потом снова сваливает.

Я пинаю мокрую траву, поскальзываюсь, но не падаю. А у нас че начинается… Дашка ревет в голосину, из школы одни двойки тащит, мама тоже по ночам плачет, типа мы ничего не слышим через гипсокартонную стенку, ага. Потом она от начальника, по классике, отхватывает, премию ей урезают, и мы пару месяцев живем почти как бомжи.

А мне реветь нельзя, мне ж уже не десять и даже не пятнадцать, когда можно сбежать с пацанами и курить за гаражами пока рожа не посинеет. Сажусь за комп и не выныриваю оттуда, пока общий вой не стихает. И только мы привыкаем жить без него, как он тут как тут…  Оп! Это папа! Вы скучали?