Балканская партия: стать пешкой

Глава 1. Стражи Морских ворот

Бой закончился, и австрийские офицеры, не желая марать понапрасну рук, стояли полукольцом в стороне, у кромки холма, куря сигары и рассматривая открывающуюся далеко внизу панораму Которской бухты и города на противоположной стороне залива. Солдаты же с усталыми, почерневшими от пороховой копоти лицами, завершали дело. Белые мундиры перемещались на фоне окружающей поместье пыльной зелени, время от времени останавливаясь – и тогда слышался глухой удар: штык втыкался в очередное обнаруженное тело.

Мальчик лет пяти с широко раскрытыми глазами наблюдал за ними. Вот один из этих белых мундиров пересёк двор и приблизился к ещё слабо шевелящемуся конюху Милошу, который попытался – безрезультатно, конечно – закрыться от удара простреленной рукой. Штык блеснул на солнце, хрустнуло, чавкнуло – и седой конюх, охнув, завалился навзничь, так и замерев со вскинутой вверх ладонью.

– Смотри, – прозвучал сверху требовательный голос. Страшный голос. Никогда ещё Драган не слышал, чтобы бабушка разговаривала с кем-либо так, как сейчас с ним: сухо, с тщательно сдерживаемой глубоко внутри яростью. В плечи впились удивительно сильные и цепкие для семидесятипятилетней старухи пальцы, и мальчик едва не вскрикнул от боли.

– Смотри!

Из распахнутой двери одного из домов, стоявших чуть левее, возле ворот поместья, с плачем выбежала девушка в изодранной нижней рубашке. Драган узнал дочь кузнеца, красавицу Лиляну. Белая ткань, изорванная и перепачканная, висела клочьями, мало что скрывая. Истерично всхлипывая, девушка пробежала десяток-другой шагов, споткнулась и растянулась в пыли посреди дороги, между двух едва намеченных колей, тянувшихся от ворот к господскому дому. Выскочивший из дома следом солдат хищно оскалился, но, заметив недоумённо оглянувшихся на крик и плач офицеров, поспешил застегнуть брюки и даже принялся было приводить в порядок мундир.

Один из офицеров отделился от группы, быстро подошёл к лежащей на земле девушке и, вынув из кобуры револьвер, прицелился. Выстрел раскатистым эхом заплясал по окрестным холмам.

– Смотри!

Солдат что-то залопотал, но дуло револьвера уже смотрело на него. Эхо подхватило и размножило ещё один выстрел. Офицер вернулся к своим товарищам, снова отвернувшимся к бухте и продолжавшим попыхивать сигарами.

В господском доме гремело, звякало, бухало. Солдаты то и дело показывались на крыльце, торопливо спускались по ступеням и грузили на подводы с высокими бортами мебель, картины, уложенную в корзины посуду. Впившиеся в плечи бабушкины пальцы заставили мальчика повернуться в ту сторону.

– Смотри!

Белые мундиры появлялись и исчезали, время от времени вспыхивали на солнце латунные двуглавые орлы на чёрных киверах. Затем двое солдат под предводительством капрала вынесли из дома и осторожно уложили на землю, чуть в стороне от подвод, завёрнутое в белую простыню тело. На простыне уже проступило большое красное пятно, продолжавшее медленно расползаться по ткани. Из-под края простыни торчали ступни, на одной всё ещё болталась расшитая золотыми нитями и бисером светло-коричневая замшевая туфелька с загнутым носком. Мамина туфелька.

Глаза Драгана защипало, он попытался было незаметно для бабушки шмыгнуть носом, но хватка старухи стала ещё сильнее, и мальчик, не выдержав, тихо ойкнул.

– Не смей! – голос звучал всё так же жёстко, яростно, но теперь эта ярость была холодной, взвешенной и точно отмерянной. – Смотри – и запомни!

Он смотрел и запоминал. Смотрел, как австрийские пехотинцы, закончив добивать раненых, принялись стаскивать тела в загон справа от дома. На этот плотно утоптанный клочок земли всегда загоняли овец для стрижки, а в другое время сюда приводили лошадей, купленных отцом. Когда-то Драган впервые проехал там по кругу на своём низкорослом коньке, которого вёл под уздцы Милош. Конька продали перед тем, как началось восстание: нужны были деньги на оружие, порох, свинец.

Из забытья воспоминаний мальчика снова вырвал голос бабушки:

– Смотри!

По лестнице с крыльца господского дома медленно сходил отец. На нём была только рубаха, изначально белая, но теперь в подпалинах и пятнах крови, изодранная почти в лохмотья. Синие шаровары на правой ноге тоже висели клочьями, и на эту ногу отец заметно прихрамывал. Шёлковый кушак ему оставили, а вот чемер – кожаный пояс, богато украшенный серебром – тот же капрал, что руководил выносом тела матери, сейчас бережно укладывал в одну из подвод. Драган заметил, как следом австриец уложил туда же отцовские револьверы: два флотских «кольта» с серебряной насечкой; а потом и саблю в чёрных ножнах, на которых у самого устья был выложен крест из маленьких рубинов.

Отца сопровождали четверо солдат: двое по бокам, двое сзади. Руки ему не связали, и мужчина шагал, сунув большие пальцы за кушак, подчёркнуто-презрительно вскинув голову, не глядя по сторонам. Конвой молча сопроводил его до боковой стены конюшни. Тут солдаты отступили на несколько шагов, к ним присоединились товарищи, и десять пехотинцев выстроились в ряд, проверяя винтовки. Все десять штыков покрывала уже начавшая запекаться на жарком солнце кровь.

– Смотри…

Офицер – тот же, что прежде «решил» дело с Лиляной и её насильником – подошёл к строю. Прозвучала короткая отрывистая команда. Десять стволов протянулись к фигуре у неровной каменной стены. Ещё команда – и десять выстрелов слились в один. Драган не увидел, куда попали пули: на рубахе отца было слишком много крови. Его собственной, жены, но куда больше – крови врагов. Сейчас вся эта кровь смешалась, заливая последние остававшиеся белыми клочки ткани, а высокая фигура у конюшни медленно падала, падала, падала навзничь…

Глава 2. Лето 1866 года

Только на рассвете лодка, в которой на вёслах сидела старуха в чёрном платье, с забинтованными полосками ткани ладонями, прошла мимо селений-побратимов: Горни Столива и Доньи Столива, отмеченных полуразрушенным силуэтом церкви Святого Ильи с чуть накренившейся колокольней. На крутых склонах вокруг маленького и явно нуждающегося в ремонте храма, среди колючих зарослей ежевики и утёсника, выступали к морю сложенные уступами каменные террасы, а над ними время от времени можно было разглядеть крохотные, будто начерченные палочкой на песке, силуэты каменных крестов заброшенного кладбища.

Милица ничего не объясняла внуку, но Драган и без того знал: случившееся ночью – это кровь. Дар и одновременно проклятье господарей, и таких, как господари, которых в иных землях называют по-своему. Дар – потому что это великая сила, и проклятье по той же причине, потому что чем большую силу подчинял себе «правильный» человек, тем выше была цена, тем труднее было расплатиться за прикосновение к крови. Бабушка потеряла сознание сразу после того, как оставшееся «медведя» упало на прибрежную гальку, и понадобилось около трёх часов, чтобы госпожа Владич пришла в себя.

Сейчас она налегала на вёсла, морщась от боли в разодранных ладонях, и одновременно размышляя о том, кем был «правильный» австрийский офицер в поместье Врмац. Едва младший сын Милицы упал после залпа, она хотела подойти к нему, но австриец мягко, и в то же время решительно, преградил дорогу старухе. То ли он знал, на что способна эта безобидная с виду женщина, то ли просто обезопасил себя и своих людей. Петару Урошу, к примеру, недостало ни искусства, ни силы воли, чтобы преодолеть то, что напустила на него старая Владич – хотя и он был господарского рода.

Господарского. Милица презрительно фыркнула. Мальчик, разглядывавший ещё погружённый в сон посёлок, с удивлением оглянулся на бабушку. Та впервые за всё время позволила себе поглядеть прямо в глаза внуку, и Драган замер, не в силах отвести взгляд. Впрочем, где-то глубоко в его душе постепенно нарастала и крепла уверенность, что отвести взгляд именно сейчас никак нельзя. Истерзанные руки на вёслах застыли, лодка медленно скользила по инерции, рассекая спокойную, как зеркало, гладь залива, а бабушка всматривалась и всматривалась в него. Прошло несколько долгих минут прежде чем она улыбнулась, и эта улыбка, разительно не похожая на хищный ночной оскал, заставила мальчика неуверенно улыбнуться в ответ.

– Кто ты?

Драган лишь на мгновение замешкался с ответом.

– Господарь Владич.

– Не забывай об этом. И о том, что видел.

* * *

В саду бенедиктинского аббатства на острове Святого Георгия, среди молодых, недавно только высаженных, а потому пока совсем невысоких, кипарисов, прогуливались старик и старуха. Мальчик лет пяти сидел на каменной скамье в отдалении, под присмотром молчаливого монаха. Монах, казалось, задремал, но Драган не решался оставить своего сопровождающего и подойти ближе к бабушке и настоятелю, которые уже больше часа вели какой-то важный и, похоже, непростой, разговор.

– Я хочу знать всех, – повторила Милица, медленно вышагивая рядом с аббатом. – Уроши наверняка не единственные.

– Наверняка, – спокойно согласился с ней бенедиктинец. Он был на голову выше, с резко очерченными чертами лица, в которых сквозила та же гордость и строгость, что и в облике госпожи Владич.

– И я хочу знать, не было ли предательства. Мы так ничего и не услышали об отрядах из Никшича и Цетине.

– Ты всерьёз полагаешь, что тут требовалось предательство, сестрица? – скептически скривился настоятель. – По-моему, было вполне достаточно наших плохих дорог, нашей плохой организации и нашего безмерного бахвальства. Черногорцы, – он предупреждающе поднял руку, потому что Милица, яростно полыхнув глазами, вознамерилась было что-то возразить брату, – черногорцы – храбрый народ, способный сражаться до последней капли крови. Но иногда одной только храбрости недостаточно, и куда больше приобретает тот, кто действует хитростью.

– Подлостью, – проворчала госпожа Владич.

– Называй как хочешь, – пожал плечами аббат. – Это вопрос власти, а власть не даст рукам остаться чистыми.

– Я похоронила трёх сыновей, Стефан, – женщина сощурилась, глядя в лицо собеседника. – Я похоронила невестку и едва не потеряла внука. Где ещё две мои невестки? Где три внучки? Не знаю.

– Я постараюсь их разыскать и спрятать, – пообещал настоятель.

– Благодарю. А ты не думаешь, что тебе самому пришло время бежать и прятаться?

– С чего бы вдруг? – удивлённо приподнял брови Стефан.

– Ты же мой брат.

– Да. Но это ты – Владич. Я же остался Деяновичем. К тому же, – он с показным смирением обвёл рукой вокруг, будто призывая взглянуть на ухоженный сад, невысокое здание церкви с колоколенкой и длинный, приземистый келейный корпус обители, – кому интересен старый, не вылезающий с острова, аббат?

Вместо ответа Милица фыркнула и на несколько секунд устремила взгляд на дальний угол сада. Там, вровень со стеной, поднималось строение голубятни. Один монах возился внутри огороженного проволочной сеткой вольера, второй снаружи отмерял ковшиком корм и доливал в поилки воду.

– Австрийцы тоже прекрасно знакомы с голубиной почтой.

Глава 3. Серениссима

Стефан оказался прав: поражение под Садовом фактически закончило войну. Две недели спустя прусские армии уже стояли у порога Вены, но Бисмарк был слишком искусным игроком в большой политике, чтобы позволить генералам потешить своё самолюбие взятием вражеской столицы. Тем более что сам канцлер не рассматривал австрийцев как непримиримых врагов – конфликт носил сугубо политический характер. В немецких землях всего лишь наступала эпоха нового лидера, который достаточно вежливо, но настойчиво, дал понять старому, что пришла пора уступить место.

Новый же лидер строил свою власть, в том числе, на даре и проклятье крови, которыми Бисмарк искусно владел, и которыми Франц Иосиф не владел вовсе. Конечно, в австрийской армии хватало «правильных» офицеров, однако у немцев над всеми ними стоял тот, кто мог удержать любого такого офицера в узде, как бы ни были велики амбиции последнего. В итоге прусские генералы, поворчав, были вынуждены отказаться от взятия Вены: их лидеру требовались переговоры, а не озлобление союзной нации на несколько поколений вперёд.

Тем временем венгерские гусары вылавливали остатки повстанцев на хребте Врмац, а в поместье Владичей на вершине горы был расквартирован один из австрийских пехотных полков. Которское восстание, одно из многих, вспыхнуло и погасло тем беспокойным летом 1866 года, почти не замеченное в большой политической игре, из-за которой уже начинала перекраиваться карта Европы. И как сам Котор был лишь крошечной точкой, затерявшейся на вечно беспокойных Балканах, так и остров Святого Георгия для Котора был пятнышком в заливе, где монахи-бенедиктинцы, отрешённые от всего мирского, проводили дни в молитвах, да в заботах о голубях и саде.

В послевоенном хаосе никто не обратил внимания на йол «Сирена» – хорватского контрабандиста, не первый год промышлявшего в северной Адриатике. В начале августа он отправился в Венецию, и без каких-либо затруднений доставил письмо в дом у моста Святого Франциска, на краю довольно широкого, но от этого ничуть не менее вонючего канала, где волны Венецианской лагуны день и ночь накатывали на позеленевшие кирпичи древних стен.

Письмо попало точно в руки адресата, худощавого старика с длинными вислыми усами и волосами, заплетёнными в моряцкую косицу. И усы, и волосы его давным-давно стали белоснежными, ведь владелец дома разменял уже восьмой десяток. Он начинал свою службу ещё на кораблях Серениссимы, а завершил в 1849 году, когда последняя самостоятельная попытка венецианцев вернуть себе былое величие закончилась триумфальным въездом в город австрийского фельдмаршала Радецкого.

С тех пор отставной капитан Вук Балач преподавал в школе навигаторов, а на дому – потихоньку, не привлекая лишнего внимания и не создавая ненужной шумихи – обучал молодых людей из благородных семейств дару и проклятью крови. Старик тщательно выбирал себе учеников, и из тех немногих, кто попадал к нему, ещё меньше заканчивали обучение. За прошедшие годы от силы десятка два «выпускников» Балача разъехались по разным концам света, но зато это были лучшие, и их имена всё чаще начинали звучать в парадных залах дворцов и на полях сражений.

Теперь Милица Деянович, первая и, говоря начистоту, единственная настоящая любовь в его жизни, просила капитана взять на воспитание её внука. К просьбе присоединялся и старый друг Вука, аббат Стефан. Три дня потрёпанный йол терпеливо ожидал ответа, а когда, наконец, отправился в обратный путь, то в доверенном контрабандисту письме было приглашение приехать в Венецию.

«Сирена» и в третий раз проделала тот же путь, через неприветливую, щедрую на штормы и встречные ветра, сентябрьскую Адриатику. В конце первого осеннего месяца йол, ещё больше потрёпанный и обшарпанный, высадил своих пассажиров прямо у дома Балача, среди пёстрой восторженной толпы, в которой главной темой для обсуждений было предстоящее подписание в Вене мирного договора между Австрией и Италией.

* * *

Небо над Венецией расцвечивали красочные пятна салюта. Палили пушки всех фортов, с каждой площади запускали ракеты, и горожане радовались, будто им объявили, что после десятилетий забвения Серениссима вновь воспрянет, как феникс из пепла. Капитан Вук сидел за круглым столиком на маленьком балкончике своего дома, рассеянно рассматривая толпы празднующих венецианцев и задумчиво водя ложечкой по стенкам пустой кофейной чашки. Напротив него, также погружённая в свои мысли, сидела Милица.

Всё, что следовало сказать об их общем прошлом, было сказано ещё в первый вечер, и больше они к этой теме не возвращались. Теперь же Балач, проведя со своим потенциальным учеником несколько пробных тестов, мысленно анализировал полученные результаты и готовился подвести итог. Госпожа Владич, в девичестве Деянович, деликатно старалась не мешать ему в этой задаче.

– Мальчик слаб, – наконец выдал капитан, пристукнув ложечкой о край чашки. Зелёные глаза, действительно чем-то напоминающие волчьи, впились в блёкло-голубые, которые он помнил синими. – Нет, он не безнадёжен. Но он слаб. Ты уверена, что действительно хочешь направить его по этому пути?

Милица молча кивнула – медленно, чуть настороженно, давая понять, что осознаёт всю важность и тяжесть такого выбора.

– Лучше бы ему стать художником или поэтом, – проворчал Балач, снова принимаясь по кругу обводить ложечкой стенки пустой чашки. – В этом его натура. Созидать красоту. Надо сказать, не самое плохое призвание. Я, правда, не великий ценитель картин, скульптур и стихов…

Губы женщина, сидящей напротив, дрогнули, продемонстрировав заговорщицкую улыбку. Капитан понимающе хмыкнул:

Глава 4. «Князь Пожарский»

Кролик был пушистым и тёплым. Он доверчиво позволил взять себя в руки и принялся обнюхивать куртку мальчика. Тот же, держа на руках зверька, недоумённо посмотрел на наставника, но почти сразу недоумение на лице сменилось испугом.

– Да, – кивнул капитан Балач, подтверждая догадку ученика.

– Я не смогу, – неуверенно произнёс Драган, невольно опуская голову и вглядываясь в большие глаза кролика.

– Посмотри на меня.

Зверёк прижал уши и, похоже, вознамерился задремать на руках маленького человека.

– Посмотри на меня, мальчик.

Мальчишечьи глаза встретились с глазами старого моряка.

– Это необходимо. Ты не узнаешь, что такое кровь, пока не коснёшься крови. Сейчас это кровь животного, но у человека она тоже красная, а тебе, может быть, придётся когда-то убить человека. Или ты предпочтёшь умереть сам?

Десятилетний Драган снова посмотрел на зверька и прерывисто вздохнул, не зная, что ответить. Кролик закрыл глаза.

– Посмотри на меня, господарь Владич.

Это обращение заставило ученика вздрогнуть. Снова взгляд его встретился со взглядом наставника.

– Каждый выбирает сам, каким ему быть – жестоким или милосердным. Этот выбор никто не может отнять и никто не может сделать его за тебя. Ты помнишь, чему я тебя учил?

– Да, – тихо пробормотал Драган.

– Не слышу.

– Да!

– Убивай, если требуется, но убивай без жестокости, – отчеканил наставник, протягивая ученику свой кортик. – Боль, страх, мучения отдают гораздо больше силы, но эта сила чаще всего сжигает того, кто пытается ею овладеть. Сжигает дотла. Исключения бывают, но крайне редко. К тому же, – капитан Балач провёл рукой по прижатым ушам кролика, на миг задержал ладонь на пушистой спине, – если ты убиваешь без ненависти, быстро и чисто, однажды ты сумеешь договориться со своей совестью.

Мальчик, сжав в ладони рукоять кортика, непонимающе нахмурился. Старик невесело усмехнулся:

– Отнятая жизнь – это всё равно отнятая жизнь. Даже если это жизнь заклятого врага.

Узловатые пальцы цепко впились в загривок кролика, и в ту же секунду Драган, прикусив губу, чтобы не закричать в голос, полоснул кортиком по горлу зверька. Следом мальчик резанул лезвием по собственной ладони – от волнения глубже, чем требовалось – и мир вокруг него взорвался, рассыпаясь на мириады осколков, как рассыпается ударившаяся о каменный пол стеклянная ваза.

* * *

– Спит, – коротко пояснил Вук, неспешно зажигая свечи в массивном подсвечнике.

– Как всё прошло?

– Лучше, чем я ожидал.

– Он справился? – Милица с тревогой всматривалась в лицо капитана. Балач передёрнул плечами:

– Справился, конечно.

– Тогда почему ты такой?

– Какой?

– Недовольный.

Старик хмыкнул, искоса поглядел на собеседницу, потом медленно прошёл к креслу и тяжело опустился на мягкие подушки.

– Пожалуй, пора обзавестись тростью, – пожаловался он. – Ноги стали плохо слушаться.

– Дело ведь не в ногах.

Капитан поморщился, массируя ладонью правое колено – слишком тщательно и демонстративно, чтобы Милица поверила, будто колено в самом деле доставляет ему столько хлопот.

– Помнишь, когда вы приехали, я предупреждал тебя, что мальчик слаб?

– Конечно.

– Сейчас я могу добавить к этому, что он боится.

– Чего? – непонимающе заморгала старуха.

– Крови. Он попросту боится вида крови. Когда сегодня он резал кролика, то чуть не потерял сознание. Может быть, это пройдёт со временем, а, может, не пройдёт никогда.

– Я могу чем-то помочь?

Балач покачал головой:

– Лучшее, что ты можешь сделать – не вмешиваться. И, пожалуй, не быть к нему чрезмерно строгой. Наши занятия и без того выматывают мальчика, а если ему ещё приходится сталкиваться с холодностью с твоей стороны, это тяготит вдвойне. Уж я-то знаю, – чуть тише добавил Вук и отвернулся, разглядывая пляшущие на лёгком сквозняке огоньки свечей.

– Меня так воспитали, – Милица, обняв себя за плечи, принялась расхаживать перед большим столом на массивных резных ножках, который обычно накрывали только к обеду. – И своих сыновей я воспитала так же. Лишняя нежность ослабляет душу.

Капитан фыркнул и старуха с удивлением оглянулась на него.

– Какая чушь, – заметил Балач, принимаясь разминать левое колено. – И какое счастье, что твой внук – это всё-таки не твой сын.

– О чём ты?

– О том, что он успел узнать нежность материнской любви. Да, мальчик боится крови, и потому действует несколько торопливо. Он выполняет порученное с таким же отчаянием, с каким бросаются в заранее проигранный бой. Но он в него всё-таки бросается.

Милица остановилась, размышляя над словами капитана.

Глава 5. Зумпата

Сад был просторным – по венецианским меркам. Хотя весь он вполне мог поместиться на пространстве перед господским домом поместья Владичей. Однако здесь было десятка два довольно рослых деревьев, аккуратно подстриженные кустарники между ними и центральный пятачок с небольшим мраморным фонтаном, изображавшим девушку, сидящую на спине дельфина.

После многолюдного зала, где в воздухе висел несмолкающий гул голосов, тишина пустого сада оглушала. Кроме того, здесь было куда прохладнее, и это ощущение усиливалось из-за ветра, задувавшего сегодня с востока, вдоль двух узких проходов, связывавших сад с расположенными рядом строениями Арсенала.

– Я слышал, что в Италии принят обычай под названием зумпата, – заметил Борис вроде бы рассеянно.

– Был. Сейчас эти поединки очень редки. Французы во время своего недолгого владычества сумели искоренить и их, и чиччиату, – возразил Драган.

– Жаль.

Черногорец пожал плечами:

– Мой наставник говорит, что в этих стычках не было ничего достойного. По крайней мере, в чиччиате.

– Он их застал?

– Да.

– Сколько же ему лет? – удивлённо спросил гардемарин, в голосе которого невольно промелькнуло уважение.

– Понятия не имею. Но он служил ещё на кораблях Серениссимы.

– То есть…

– То есть он служил последнему дожу Венеции. А после – только Венеции.

– Чтоб меня! – пробормотал с восхищением кто-то из приятелей Протасова.

– Если вы, граф, хотите на себе попробовать зумпату, я доставлю вам такое удовольствие, – Владич чуть склонил голову. – Кто-нибудь из ваших друзей одолжит мне свой кортик?

– Мне казалось, все итальянцы ходят с ножами?

– Это ведь в России говорят: «Кажется – перекрестись»?

Борис усмехнулся, показывая, что оценил подколку. Потом повернулся к самому невысокому из гардемаринов, остроносому пареньку, то и дело нервно поглядывавшему на крыльцо, с которого компания спустилась в сад.

– Барон, могу я попросить вас одолжить сеньору кортик и быть его секундантом?

Остроносый едва заметно вздрогнул, ещё раз оглянулся на дверь в дом, потом сделал шаг к Драгану и склонил голову:

– Барон фон Бергер, к вашим услугам.

– Благодарю, – молодой Владич взвесил на ладони предложенный кортик; примериваясь, сжал и разжал пальцы на рукояти.

По настоянию капитана Вука, мальчика с первых же дней в Венеции учили драться – сначала сам Балач, а последние пару лет – приходивший четыре раза в неделю в дом наставника сеньор Карло Маджоре, владелец фехтовального зала недалеко от церкви Мадонны в Саду, на северном краю города.

Маленький, щуплый и подвижный, с огромными усами и вечно вздёрнутой верхней губой – результат полученного когда-то сабельного удара – этот пьемонтец познакомился с Вуком во время революции 1848 года. Тогда остатки армии, разбитой под Кустоцей, заняли оборону в Венеции, а капитан Балач приобрёл преданного друга.

Маджоре учил желающих фехтованию на шпагах и саблях, но Драгана – по просьбе старика – обучал настоящему бою. Той науке выживать в бешеной свалке, когда противники пускают в ход всё, что только подвернулось под руку, сходясь так близко, что видны красные прожилки в выпученных от ярости или ужаса глазах.

Правда, до сих пор пареньку не доводилось опробовать своих знаний в реальном деле, но зато он с удивлением понял, что не чувствует сейчас ни капли страха, несмотря на то, что успевший скинуть мундир граф Протасов был выше и шире его в плечах. Драган передал фон Бергеру свои сюртук и жилет, тоже оставшись в одной лишь рубашке.

– Каковы ваши правила? – поинтересовался Борис, чуть встряхивая руками, чтобы разогреть мышцы.

– Если цель убить противника…

– Не вижу в этом смысла.

– Тогда – до первой крови. Или ровно три минуты, независимо от количества порезов. Колоть воспрещается.

– Три минуты. Если вас устроит.

– Устроит.

Гардемарин кивнул и обернулся к другому своему приятелю, плотному крепышу:

– Господин Левашов, вы ведь обзавелись в Портсмуте новыми часами, с секундной стрелкой? Не сочтите за труд дать сигнал. А вы, господин Рушиньский, в таком случае будьте моим секундантом.

Третий гардемарин, сонного вида блондин, согласно кивнул. Крепыш достал часы на серебряной цепочке, открыл крышку.

– Приготовьтесь… Начали.

Дуэлянты закружили друг против друга, время от времени делая выпад. Борис двигался медленнее, но зато руки у него были длиннее, и каждая атака Драгана натыкалась на защиту гардемарина. Сам черногорец более или менее легко уворачивался от большинства ударов русского, хотя раз или два кортик графа едва не пропорол ткань рубашки на Владиче.

Первую кровь пустил Протасов: он вдруг ринулся вперёд, насел на противника, и после серии обманных выпадов резанул «Гаспара Вакку», целя в левую щеку. В последнее мгновение тот успел вскинуть вверх левую руку, и глубокий порез, предназначенный лицу, остался на предплечье. Однако прежде, чем гардемарин снова ушёл в оборону, Драган разъярённым лесным котом проскочил у него под рукой и с ходу раз, другой, третий полоснул по боку, с удовольствием наблюдая, как белая ткань тут же расцвела алыми пятнами. Протасов зашипел от боли, попытался ещё раз достать противника, но не успел: Владич уже оказался вне досягаемости клинка.

Глава 6. Три дня и три года

Назначенное наказание длилось уже третий день, и если первые два оно состояло в перетаскивании разнообразных ящиков, бочек и тюков, то теперь интендант – дородный, вечно хмурый тип с презрительно оттопыренной нижней губой – решил, что двое наказанных нужнее всего у канатного склада. Здание это стояло на дальнем конце Арсенала, почти у выхода из внутренней гавани, а поручение состояло в том, чтобы перебрать и расплести целую груду старых истрёпанных канатов.

Работа, на первый взгляд несложная, оказалась монотонной и изматывающей понемногу, исподволь. После первого часа парни смотрели на канатные обрывки с нескрываемым отвращением. После второго, когда пальцы начали кровоточить из-за множества заусенцев, задание понемногу стало превращаться в настоящую пытку. Вдобавок солнце, с утра то и дело скрывавшееся за быстро бегущими облаками, всё-таки выбралось на небосклон и, подходя к зениту, принялось жарить нещадно.

Когда из маленькой траттории, спрятавшейся за церковью Сан-Бьяджо, пришёл сын хозяина с корзинкой – в полдень «арестантам» полагался обед и получасовой перерыв – русский и черногорец с жадностью набросились на разлитый по грубым глиняным мискам рыбный суп и толстые ломти хлеба. Горшочек с варевом, принесённый мальчиком, опустел в несколько минут, как и кувшин сильно разбавленного красного вина. Посуда была уложена в корзинку, посыльный ушёл, а Драган и Борис устроились у стены склада, где была хоть какая-то тень.

Ни вчера, ни позавчера они не заговаривали друг с другом, и даже не встречались взглядами, так что Владич изрядно удивился, когда Протасов, пошарив у себя по карманам, вдруг протянул ему раскрытый портсигар:

– Позвольте вас угостить, сеньор Вакка?

Кинув растерянный взгляд на бумажные «гильзы», аккуратно уложенные в два ряда, Драган лишь развёл руками:

– Я не курю.

Гардемарин, секунду-две исподлобья рассматривавший собеседника, посмотрел на портсигар, потом вздохнул, закрыл его и убрал в карман.

– Я тоже, – признался он.

– А…

– Это брата. У него их пять штук, вот я один и позаимствовал.

– Это сигареты?

– Папиросы. Русское изобретение, – не без гордости заметил Борис, снова искоса взглянув на коллегу по несчастью.

– Ваш брат разве не заметит пропажу? – поинтересовался «Гаспар Вакка».

– Не заметит, – небрежно махнул рукой Протасов. – Он их для того и держит, чтобы дарить.

– То есть как это?

– Нет ничего проще, как в процессе беседы достать портсигар, предложить угоститься, а когда собеседник похвалит вещицу – вручить в качестве подарка.

– Не накладно ли будет, одаривать всех встречных? – черногорец не смог сдержать усмешки.

– Не накладно, – в свою очередь ухмыльнулся граф. – Это посеребрённая латунь, а не чистое серебро. Но дарёному коню, как известно, в зубы не смотрят. К тому же портсигары в самом деле выполнены со вкусом – вот, взгляните на крышку, – он снова достал металлическую коробочку и протянул её черногорцу. На крышке был выбит гордо вскинувший голову олень с ветвистыми рогами, замерший среди лесной чащи. – А для курильщика и сами папиросы интересны.

– Ловко, – оценил Владич, возвращая портсигар. – Кто же ваш брат, что ему так необходимы подарки для собеседников?

– Секретарь посольства. Вы его видели. Он предлагал капитану отправить меня на двадцать дней на гауптвахту, – гардемарин нерешительно протянул портсигар коллеге по наказанию. – Может, всё-таки возьмёте?

– Я же не курю. Да и портсигар не ваш.

Протасов нахмурился и с минуту молчал, прикусив нижнюю губу и о чём-то напряжённо размышляя. Потом, резко вскинув голову, глаза в глаза посмотрел на сидящего рядом черногорца.

– Хочу извиниться, сеньор Вакка.

– За что?

– За свою несдержанность.

Драган настороженно прищурился:

– Вы извиняетесь за дуэль?

– Нет. Дуэль вышла знатная, – Борис залихватски хлопнул себя по боку, но тут же поморщился. Владич знал, что под матросской курткой тело гардемарина туго перебинтовано, и что раны, оставленные кортиком молодого господаря, только-только начали заживать. У самого черногорца точно такая же повязка стягивала предплечье до сих пор саднящей левой руки.

Русский помолчал секунду-две и продолжил:

– Хочу извиниться именно за несдержанность, из-за которой я во время дуэли… Вышел за рамки правил.

– А… – понимающе кивнул «Гаспар Вакка».

– Да.

– Так это не было намеренно?

– За кого вы меня принимаете?! – Борис даже дёрнулся, будто собираясь вскочить на ноги.

– Не кипятитесь, сеньор граф. Вы же только что извинялись за несдержанность.

Сердито сопящий Протасов разом остыл и, коротко хохотнув, снова опёрся спиной о прохладную кирпичную стену:

– Ваша правда. Эдак мне нужно будет извиняться дважды.

– Не нужно. Я подозревал, что там, в саду, всё вышло случайно, так что извинения приняты.