Бандит и Медичка

Глава 1

Подвеска «Гелендвагена» жалобно стонет, проглатывая очередную яму.

Последние двадцать километров — это не дорога, а насмешка, направление, пробитое в грязи гусеницами трактора и забытое богом.

С силой тру переносицу, отгоняя мысли.

Кровь, огонь, хрипы умирающих. Мои люди. Моя группировка. Уничтожена.

Я уцелел лишь чудом в той бойне.

Звучит как издевательство.

Теперь внутри меня выжженная пустыня, засыпанная пеплом и стреляными гильзами.

Единственная сила, что осталась — это глухая ярость, которая ищет выход и не находит. О месте, куда направляюсь, я вспомнил случайно. На адреналине.

О нем как-то рассказывал мой вышибала.

Вырос он здесь.

Хороший был друг.

По дороге я наспех придумал легенду — уставший от суеты бизнесмен, ищущий единения с природой.

Бред на самом-то деле.

Единственное единение, которое я признаю, — это единение кулака с чужой челюстью.

Деревня выползает из-за редкого леска.

Покосившиеся дома, кривые заборы, ни одной живой души на пыльной улице.

Тишина давит на уши после вечного гула города. Это не тишина, а отсутствие жизни. Дыра. Захолустье. Идеальное место, чтобы исчезнуть. Или сдохнуть от тоски.

Мой взгляд цепляется за ржавый остов «Москвича» у одного из домов, за заколоченные окна соседнего. Эта деревня — труп, и я приехал поселиться в её гниющем теле.

Навигатор противно пиликает и высвечивает на экране нужный дом.

Он чуть в стороне от остальных, и он первый, что не вызывает отвращения. Выглядит крепче и ухоженнее. Ровный штакетник забора, белёные стены, яркие пятна герани на подоконниках.

Бабушкина идиллия. Слишком правильно и чисто для этого места.

Глушу мотор.

Выхожу из машины, разминаю затёкшие плечи.

Воздух пахнет пылью, нагретой травой и чем-то кислым, как перепревшее сено.

Громко захлопываю дверь Гелика, намеренно создавая больше шума. Пусть знают. Покой закончился.

Дверь дома открывается, прежде чем я успеваю дойти до калитки. На пороге появляется женщина.

Мой мозг, привыкший мгновенно сканировать и вешать ярлыки — «опасен», «бесполезен», «можно использовать» — на секунду даёт сбой.

Я ждал увидеть сгорбленную старушку, любопытную тётку в платке или неопрятную деревенскую деваху, но это… не то.

Она молода. Лет тридцать, может.

Простая, но аккуратная одежда — ситцевое платье в мелкий цветочек.

Светлые волосы, почти соломенного цвета, собраны в строгий узел на затылке, ни одна прядь не выбивается.

Но главное — лицо. Спокойное, почти безэмоциональное, с правильными чертами и глазами цвета пасмурного неба.

Она смотрит на меня прямо, без страха, любопытства или подобострастия, которые я привык видеть в глазах людей.

Просто смотрит. Оценивает, как будто я не человек, а предмет, который принесли на экспертизу.

— Руслан? — Её голос под стать взгляду.

Ровный, тихий, без тени заискивания.

— Он самый, — киваю, проходя через скрипучую калитку. — А вы, надо полагать, Людмила. Хозяйка.

— Да. Проходите, я покажу вашу комнату.

Она отступает в сторону, пропуская меня в сени.

Внутри пахнет сушёными мятой, чабрецом и чем-то ещё.

Чистотой.

Скрипят вымытые до блеска половицы.

Всё здесь кричит о порядке, о размеренной предсказуемой жизни.

— Дом старый, но крепкий, — говорит Людмила, ведя меня по короткому коридору. — Ваша комната на втором этаже. Ванная и туалет в конце коридора. Горячая вода от бойлера. Он немного шумит, не пугайтесь. И не забывайте включать заранее — греется долго.

Я молча следую за ней по крутой деревянной лестнице, отмечая прямую спину хозяйки и уверенную походку.

Учительница. Библиотекарь.

Кто-то из этих — «правильных».

Тех, кого мой мир перемалывал и выплёвывал, не замечая.

Комната оказывается небольшой, но светлой.

Свежевыкрашенные белые стены. Деревянная кровать, застеленная пёстрым лоскутным одеялом, старый, но крепкий платяной шкаф, стол у окна.

Окно выходит в сад, где всё буйно цветёт и пахнет. Яблони, вишни, грядки с какой-то зеленью.

Упорядоченный возделанный клочок земли.

Полная противоположность хаосу в моей голове.

— Устраивайтесь. — Людмила стоит в дверях, сложив руки на груди. Эта поза — защитная, но в ней нет слабости. Скорее обозначение границ. — Деньги, как договаривались, раз в неделю. По воскресеньям. Если что-то понадобится…

— Мне понадобится пепельница, — перебиваю, поворачиваясь к Людмиле.

Достаю из кармана кожаного пиджака пачку «Парламента» и щёлкаю крышкой дорогой зажигалки.

Привычка властвовать, диктовать свои условия — это рефлекс, вторая натура.

Людмила на мгновение замирает. Взгляд её серых глаз становится ледяным.

— В моём доме не курят.

Усмехаюсь, поднося зажигалку к сигарете, но не зажигая.

— Я думаю, за дополнительную плату мы решим этот маленький вопрос. В моём мире всё решается за деньги, милая.

Я смотрю на неё в упор, использую свой лучший приём — тяжёлый, давящий взгляд, который заставлял прожжённых коммерсантов и бандитов помельче нервно сглатывать.

Жду, что она стушуется, начнёт лепетать про правила, про запах, про здоровье. Хочу увидеть, как она сдастся под напором денег и моей наглой уверенности.

Но Людмила не отводит взгляд.

Она смотрит так, словно я не опасный человек, способный свернуть ей шею одним движением.

— Мой комфорт не продаётся, Руслан. — Её голос не дрогнул ни на йоту, не стал громче или резче. — И мой мир, как вы изволили выразиться, подчиняется моим правилам. Курить можно на улице. Вот там, — она едва заметно кивает в сторону сада, — есть скамейка под яблоней. И это не обсуждается.

Людмила разворачивается и, не сказав больше ни слова, уходит. Её шаги, лёгкие и чёткие, стихают внизу.

Я остаюсь один, с незажжённой сигаретой в зубах.

И впервые за много лет чувствую то, чего не чувствовал даже под дулами врагов. Я растерян.

Глава 2

Первые сутки в этой дыре тянутся, словно резиновые.

Я разбираю сумку. Бросаю немногие вещи в старый шкаф, пахнущий нафталином и лавандой. Чёрные футболки, джинсы, пара свитеров.

Всё безликое, неброское.

Только «Гелендваген», сиротливо стоящий у калитки, выдает меня. Перегоню его в другое место, подальше от глаз.

Пытаюсь чем-нибудь занять себя.

Проверяю телефон — связи почти нет, одна полоска, интернет не грузится.

Выхожу во двор, обхожу идеально вышколенный сад.

Ровные грядки, подвязанные помидоры, аккуратные кусты смородины.

Нахожу ту самую скамейку под яблоней.

Сажусь, закуриваю.

Дым кажется едким и невкусным в этом чистом воздухе.

Я привык курить в прокуренных кабинетах, в салоне машины, где запах табака смешивался с запахом дорогой кожи и парфюма моих женщин.

Здесь же он кажется грязным пятном на белой скатерти.

Я смотрю на окна дома, в моменте желая увидеть по ту сторону начищенных стекол строгое лицо хозяйки.

К обеду на улице появляются аборигены.

Три старухи в платках усаживаются на лавочку через дорогу.

Что-то шепчут, переглядываются, кивают на мою машину.

Сканеры.

В моём мире это были бы камеры наблюдения и наружка. Здесь — бабки на лавочке.

Суть та же — меня изучают.

Усмехаюсь.

Пусть смотрят.

Через несколько минут из дома выходит Люда в белом халате и с небольшой медицинской сумкой. Кивает бабкам, те в ответ наперебой начинают что-то ей рассказывать, жестикулируя.

Она слушает, потом что-то отвечает и идёт по улице.

Даже не посмотрела в мою сторону.

Я для неё — мебель, которая платит за постой.

К вечеру голод даёт о себе знать.

В городе я бы позвонил, и мне бы привезли из любого ресторана что угодно.

Здесь же, судя по всему, придётся есть то, что дают.

Я спускаюсь из своей комнаты на первый этаж.

Людмила хлопочет у плиты в кухне.

Пахнет жареной картошкой и укропом.

Запах из детства, которого у меня толком и не было.

— Я думал, тут святым духом питаются, — бросаю, прислонившись к дверному косяку.

Люда вздрагивает, но тут же берёт себя в руки.

— Ужин через десять минут. Садитесь за стол.

Стол накрыт простой клеёнкой с ромашками. Две тарелки, вилки, стаканы с компотом.

Сажусь.

Хозяйка ставит передо мной тарелку с дымящейся картошкой, шкворчащей на сале с луком, и миску с салатом из огурцов и помидоров, пахнущих солнцем, а не пластиком.

— Приятного аппетита.

Мы едим молча.

И это молчание — самое громкое из всех, что я слышал. Я привык к деловым ужинам, где каждое слово — часть сделки, или к ужинам с женщинами, где болтовня — прелюдия к ночи.

Здесь же тишина.

Люда ест аккуратно, не поднимая глаз.

— Вкусно, — говорю, когда тарелка пустеет.

Вырывается само собой. Я не привык делать комплименты. Особенно поварам.

Люда поднимает на меня взгляд. В нем проскальзывает удивление.

— Спасибо.

— Где тут у вас можно раздобыть чего-нибудь покрепче этого компота? — киваю на стакан. — Магазин есть?

— Есть. — И снова опускает взгляд. — Работает до шести. Сегодня уже закрыт.

— Плохо. Придётся страдать.

— Страдания иногда полезны. Очищают, — тихо говорит она.

Я хмыкаю.

— Вы, я посмотрю, философ. Что ещё полезно, по-вашему? Копать грядки? Доить коров?

— Труд полезен. — Она поднимается, убирает со стола. — Любой труд, если он созидательный.

— А если разрушительный? — Смотрю ей в спину. — Он тоже может быть весьма прибыльным.

Она замирает у раковины. Медленно поворачивается.

— Всё, что разрушает, в конечном счёте уничтожает и самого разрушителя. Это закон.

— Чей закон? Ваш? — усмехаюсь.

— Вселенной, — просто отвечает Людмила и отворачивается к раковине.

Я поднимаюсь и ухожу наверх.

Её слова, простые, как три копейки, почему-то цепляют.

Уничтожает самого разрушителя.

Смотрю на свои руки. Этими руками я много чего разрушил.

И вот я здесь, в заднице мира.

Может, Людмила и права?

***

На следующий день знакомлюсь с ещё одним представителем местной власти.

Утром, когда снова курю на скамейке, к калитке подходит пожилой, но ещё крепкий мужик. Сухое обветренное лицо, цепкий хозяйский взгляд.

— Доброго здоровьица, — говорит он, протягивая мне широкую мозолистую ладонь. — Семён Палыч я. Председатель. Ну, по-старому. Сейчас-то у нас самоуправление, но привычка осталась.

Я нехотя пожимаю его руку. Рукопожатие крепкое, мужское.

— Руслан.

— Слыхал-слыхал. Городской к нам пожаловал. Отдыхать?

— Типа того.

— Места у нас хорошие. Тихие, — сканирует меня взглядом не хуже, чем мои безопасники. — Вижу, мужик ты серьёзный. Не по грядкам приехал.

— А что, у вас тут есть другие развлечения?

Он усмехается, потирая седые усы.

— Развлечений нет. А вот дел — полно. Дом культуры валится, дорога после дождей — каша. Молодёжь вся разбежалась. Одни мы, старики, остались. Да вот Людмила наша, ангел-хранитель. Кто захворает — сразу к ней. А так бы все передохли…

При упоминании Людмилы голос председателя теплеет.

— Да, хозяйка у меня строгая, — бросаю я.

— Люда не строгая. Она правильная. Стержень в ней есть. Таких сейчас мало. Ну, бывай, Руслан. Заходи, если что. Мой дом крайний, у реки. Поговорим.

***

Вечером за ужином решаю поделиться с Людмилой рассказом о своем «увлекательном» времяпрепровождении в этой деревне.

— Ваш председатель заходил. Говорит, дом культуры разваливается.

— Семён Палыч переживает за деревню, — спокойно отвечает она, накладывая мне в тарелку гречневую кашу с тушёнкой.

Снова просто и вкусно до одури.

— А вы? Переживаете?

— Конечно переживаю. Это мой дом. — Она садится напротив.

Глава 3

Я ненавижу быть должным. А сейчас я должен.

И не деньги, что было бы проще, а нечто нематериальное, что нельзя отдать и забыть.

Я должен конкретно этой женщине, Людмиле, за то, что приютила и не задавала лишних вопросов. Поэтому я стою у старой покосившейся бани.

В руках баллон с монтажной пеной.

Инструмент, по своей сути, простой и понятный. Нажал — и из носика лезет жёлтая колбаса, которая на глазах превращается в застывшую гадость, затыкая собой щели.

Логично. Эффективно.

Мне, как человеку, привыкшему к быстрым и решительным действиям, это даже чем-то импонирует.

Я сосредоточен.

И мне не нужно, чтобы кто-то лез под руку!

— Вы не так делаете.

Замираю, и пена выплёвывает лишний уродливый сгусток на старое бревно.

— В каком смысле «не так»? — спрашиваю, не поворачиваясь.

— Вы слишком много наносите. Она же увеличится в объёме, и всё вылезет наружу. Будет очень некрасиво.

— Людмила, мы находимся в забытой богом деревне. Это — баня. Её основная функция — быть горячей внутри и не продуваемой снаружи. Вопросы эстетики здесь, я думаю, волнуют только белок.

— Меня волнуют! — она подходит ближе. Чувствую её присутствие спиной. — И я не белка. Надо было сначала смочить поверхность водой. И вести плавно, не прерываясь.

Я выпрямляюсь и поворачиваюсь к ней.

Стоит.

Вся такая правильная, в ситцевом платье, руки в боки. И смотрит на меня так, будто я первоклассник, который не в состоянии ровно нарисовать палочку в прописи.

— Откуда у вас такие глубокие познания в строительных технологиях?

— Не первый год здесь живу. И я вижу, что вы делаете это впервые.

— Чтобы заделать дырку, не нужен диплом инженера-строителя, — отрезаю я.

— Судя по тому, что у вас получается, нужен как минимум здравый смысл! Дайте, я вам покажу.

Она протягивает руку к баллону. Рефлекторно делаю шаг назад.

— Я справлюсь сам.

— Да что вы упрямитесь! Вы же всё испортите! Эту пену потом ничем не отмоешь!

— Я работаю в перчатках.

— А на штаны вы уже капнули! — победоносно заявляет.

Опускаю взгляд. Чёрт. Маленькое жёлтое пятно на джинсах. Выглядит как клеймо дилетанта.

— Это неважно.

— Это важно! Вы потом не отстираете! Дайте мне баллон, Руслан, пожалуйста!

— Людмила, будьте добры, идите в дом и займитесь… женскими делами. Сварите борщ. Я разберусь здесь сам.

Она вспыхивает.

— Ах, борщ?! То есть, моё место на кухне, а ваше — портить здесь имущество? Это не ваша баня, чтобы вы её уродовали!

— Я её не уродую, а чиню! И делаю это, между прочим, из благодарности! Мог бы просто сидеть и ничего не делать!

— Лучше бы и сидели! Ущерба было бы меньше!

В разгар нашей дипломатической перепалки скрипит калитка.

Во двор, покачиваясь, как перегруженная шхуна в шторм, входит какая-то бабка.

На вид ей лет сто пятьдесят.

Её лицо похоже на печёное яблоко, а маленькие, хитрые глазки смотрят на мир с таким всезнающим прищуром, будто она лично присутствовала при Большом взрыве и имеет по этому поводу своё особое мнение.

Она останавливается рядом с Людмилой, переводит взгляд с неё на меня, потом на щель.

— Делом занят, постоялец, — констатирует она. — Похвально. Только делаешь ты, милок, всё шиворот-навыворот.

Молча считаю до десяти. Мне хочется запенить ей рот.

— Здравствуйте. Что именно я делаю не так?

— А то, что пену-то внутрь пихать надо, а не наружу! — она бесцеремонно подходит и тычет в мою работу пальцем, похожим на сухой сучок. — Она ж тепло держать должна, а не ворон пугать! И водичкой, водичкой сперва! Людочка, он водой-то побрызгал?

— Нет! — с готовностью ябедничает Людмила. — Я ему говорю, а он не слушает!

— А чего ж ему слушать, он мужик, — философски изрекает бабка. — У них в одном ухе пенье, в другом — веселье. Пока жизнь не научит, они ж как слепые котята. Ты, милок, баллон-то не тряси так, а то рванёт! У нас тут один умелец, Сенька-тракторист, тоже тряс-тряс, так ему потом пол-лица этой пеной залепило. Еле отскребли. Вместе с кожей.

— Не рванёт. Здесь есть инструкция.

— Ой, грамотный какой! Инструкции они для дураков пишут, а умный человек и так знает! Ты бабушку слушай, бабушка плохого не посоветует.

Я чувствую, как на лбу у меня вздувается вена. Этот цирк начинает меня утомлять.

— Спасибо. Я всё понял.

— Вот и славно! — она поворачивается к Людмиле. — А ты, девка, глаз с него не спускай! А то он тебе тут такого наворотит… Мужик в хозяйстве — это ж как козёл в огороде. И вреда много, и выгнать жалко.

Калитка скрипит снова.

Приперлась еще одна бабка.

Она необъятна. И передвигается с такой суровой решимостью, будто идёт в последнюю штыковую атаку. Её круглое и красное лицо выражает вечное недовольство всем сущим.

— Нюрка, чего стоишь, ворон считаешь? — гремит её бас. — О, и постоялец тут! Трудится в поте лица!

Она подходит и встаёт по другую сторону от Людмилы, замыкая кольцо. Теперь я в осаде. Три пары глаз изучают мою работу с пристрастием следователей на месте особо тяжкого преступления.

— И чего это так криво? — немедленно выносит вердикт только что подошедшая бабка. — Как пьяный змей по забору полз. Руслан, ты чего? Руки-то не из того места растут, что ли?

— Я пытаюсь работать! — рычу я. — Но у меня над душой стоит группа поддержки, которая мешает!

— Ишь, какой цаца! — фыркает. — Тебе умные люди говорят, а он ещё и недоволен!

Глава 4

Ночь здесь другая.

Не такая, как в городе.

Там она никогда не бывает по-настоящему тёмной или тихой. Всегда есть низкий гул машин, оранжевое зарево от фонарей, далёкий вой сирены.

Городская ночь — это просто приглушённый день, передышка перед новым раундом.

Здесь же ночь — это бездна. Чёрная, густая, абсолютная.

И тишина. Не просто отсутствие звука, а ее физическое присутствие. Она давит, лезет в уши, заставляет слышать то, что днём прячется за суетой: скрип старого дерева, шелест листвы за окном и глухой ровный стук собственного сердца в висках.

Лежу на кровати, закинув руки за голову, и смотрю в потолок, которого не вижу.

Сон не идёт.

Слова Людмилы крутятся в голове, как заевшая пластинка.

«Всё, что разрушает, в конечном счёте уничтожает и самого разрушителя».

Бред.

Сила разрушает слабость — вот единственный закон, по которому я жил и побеждал.

Но почему тогда я здесь, в этой дыре, а не на вершине? Почему мои парни лежат в земле?

С силой сжимаю кулаки.

Холодная и привычная ярость поднимается изнутри.

Это хорошее, правильное чувство. Оно знакомо. Оно даёт силы.

Я прокручиваю в голове план мести. Шаг за шагом. Жажду отомщения. За каждого. За Витька, за Пашу, за братьев. Я почти чувствую хруст костей под пальцами…

И будто проваливаюсь.

Реальность сменяется вспышками.

Резкий запах пороха. Звон бьющегося стекла в панорамном окне ресторана, где мы сидели. Крики. Лицо Витька, моего самого верного человека, искажённое болью, и красное пятно, расплывающееся на его белой рубашке. Он смотрит на меня, хочет что-то сказать, но изо рта только пузырится кровь.

Я тянусь к нему, но ноги не слушаются.

Вокруг стрельба, грохот опрокинутого стола, женский визг.

Мир превращается в кровавый калейдоскоп.

Предательство.

Оно висит в воздухе, густое и липкое, как дым.

Я вижу его в глазах тех, кто ещё вчера жал мне руку. Они стреляют в нас. В меня.

Пытаюсь выхватить ствол, но рука словно свинцовая.

Просыпаюсь от собственного хрипа.

Рывком сажусь на кровати, хватая ртом воздух, которого не хватает. Сердце колотится где-то в горле, готовое выпрыгнуть.

Я ничего не вижу в темноте, инстинктивно шарю рукой по тумбочке, где должен лежать пистолет. Но его нет. Пальцы натыкаются на холодную гладь стакана с водой.

Футболка насквозь мокрая от холодного пота, липнет к телу. Меня бьёт крупная дрожь. Не от холода, а от адреналина и животного ужаса, который я никогда бы не признал наяву.

Это не страх смерти. Это ярость от бессилия. От того, что меня переиграли.

Я свешиваю голову, упираясь локтями в колени, пытаюсь дышать. Вдох, выдох. Медленно. Прийти в себя. Собрать броню по кускам.

Это просто сон. Просто отголосок.

Скрип.

Замираю, напрягаясь всем телом, как зверь, услышавший хруст ветки.

Слух ловит малейший звук.

Скрипнула половица на лестнице.

Потом ещё одна, тише. Шаги. Лёгкие, почти невесомые. Они замирают у моей двери.

Секундное молчание. Потом тихий стук. Такой деликатный, что в другом состоянии я бы его не услышал.

— Какого чёрта? — рычу раздраженно.

Дверь приоткрывается. В проёме — силуэт Людмилы на фоне тусклого света из коридора.

— У вас всё в порядке? Я услышала шум.

— У меня всегда всё в порядке! — рявкаю, поднимаясь с кровати. — Убирайся!

Но она не уходит. Делает шаг внутрь. Включает свет.

— Вы кричали во сне.

— Тебе послышалось. — Я произношу слова так, будто выплёвываю куски льда. — А теперь проваливай, я сказал.

Мне хуёво. Я снова морально убит и не готов к разговорам. Сейчас Люда должна уйти и дать мне возможность побыть одному.

Надвигаюсь на неё, намеренно загоняю её в угол.

Я выше неё на две головы, шире в плечах. Любой другой на её месте уже вжался бы в стену. Но она стоит на месте. Только глаза в полумраке кажутся огромными и тёмными. Она смотрит не на моё лицо, а куда-то на грудь.

— Вас трясёт, — констатирует Люда, как будто ставит диагноз. — И вы весь в поту. Вам плохо.

— Мне отлично, — цежу сквозь зубы, останавливаясь в шаге от неё. Я чувствую слабый запах трав, исходящий от неё. Мята. Мелисса. — И мне не нужна нянька.

— Я не нянька. Я врач.

И в этот момент она делает то, чего я не ожидал: поднимает руку и касается моего лба.

Простое лёгкое движение. Её ладонь прохладная и сухая.

И в том месте, где её пальцы касаются кожи, меня будто бьёт током.

Ожог. Настоящий ожог посреди ледяного озноба, который меня колотит.

Я отшатываюсь назад, как от удара. Резко, инстинктивно.

— Не трогай меня!

Не хочу, чтобы она видела меня в таком состоянии.

— У вас шок, — всё так же спокойно говорит она, убирая руку. В её голосе нет ни жалости, ни страха. Только профессиональная констатация. — Я принесу успокоительное. Травы. Это поможет уснуть.

— Мне не нужна твоя дрянь! — Отворачиваюсь, сажусь на кровать, чтобы скрыть дрожь в руках, которая всё ещё не прошла. — Просто уйди.

Людмила молчит несколько секунд. Слышу только её дыхание и бешеный стук собственного сердца, которое пытаюсь усмирить

. Я жду, что Людмила уйдёт.

Но вместо этого она выходит и через минуту возвращается с чашкой в руках. От чашки поднимается пар, пахнет всё той же мятой и ещё чем-то сладковатым, валерианой. Люда ставит чашку на стол у кровати.

— Вот. Если передумаете, выпейте. Он тёплый. Спокойной ночи, Руслан.

И она уходит, тихо прикрыв за собой дверь.

Смотрю на чашку на столе. От пара на деревянной поверхности расползается тёмное влажное пятно.

Глава 5

Утро после моего ночного позора проходит в глухом напряжённом молчании.

Мы с Людмилой пересекаемся в кухне, но не смотрим друг на друга.

Она ставит передо мной тарелку с яичницей, я молча ем. Воздух между нами можно резать ножом.

Весь день слоняюсь по дому и двору, не находя себе места, как зверь в клетке.

К вечеру небо на горизонте начинает темнеть как-то не естественно, как на закате, а наливаясь болезненной свинцовой иссиня-чёрной тяжестью. Воздух становится неподвижным и плотным, аж дышать трудно. Даже птицы замолкают.

— Гроза будет. Сильная, — говорит Людмила, выходя на крыльцо и вглядываясь в небо. Она начинает быстро собирать с верёвки высохшее бельё. — Нужно ставни закрыть на чердаке и проверить водосток. Опять забьётся.

— Я проверю, — бросаю резче, чем хотел.

Мне нужно что-то делать.

Что-то физическое, мужское.

Доказать себе и ей, что я не беспомощный психопат, который кричит по ночам.

Нахожу шаткую лестницу и приставляю её к стене дома, прямо под желобом водостока.

— Осторожнее, она старая, — предупреждает Люда снизу.

— Разберусь, — цежу я и лезу наверх.

Желоб, как и ожидалось, забит листьями, ветками и какой-то грязью. Начинаю выгребать эту дрянь голыми руками, пачкаясь в слизи.

Ветер усиливается, бросая мне в лицо пыль и мелкий мусор. Он треплет волосы, холодит кожу. Первые тяжёлые капли дождя бьют по крыше, по моим плечам.

— Спускайтесь! — кричит Люда снизу. — Начнётся сейчас!

— Я почти закончил! — кричу в ответ, упрямо продолжая ковыряться в жёлобе. Не в моих правилах бросать незаконченные дела.

Внезапно небо раскалывается. Ослепительная вспышка молнии на мгновение заливает двор мертвенно-белым светом, и тут же следом грохочет так, что, кажется, сотрясается сама земля.

— Руслан, слезайте немедленно! Это опасно!

Я игнорирую её.

Злость и упрямство придают мне сил.

Я выгребаю последний ком грязи и с остервенением швыряю его вниз.

Всё. Я победил.

Спускаюсь, мокрый, грязный, но с чувством глупого мальчишеского триумфа.

Люда стоит у старого сарая, прижимая к себе стопку белья, и смотрит на меня расширившимися глазами.

На её лице не страх, а злая досада.

— Вы идиот?

— Я починил твой водосток, — говорю, вытирая руки о джинсы.

— Ценой собственной глупости! А если бы вас ударило молнией? Что мне было бы делать с вашим трупом?

Весь мой триумф обращается в прах.

— Не волнуйся, — усмехаюсь, подходя ближе. Дождь усиливается, его струи хлещут по лицу, по одежде, мгновенно делая её мокрой и тяжёлой. — В счёте за постой я бы это учёл.

— Перестаньте паясничать! Вы ведёте себя, как упрямый ребёнок!

— А ты — как грёбаная училка! Всё время со своими правилами! «Это опасно», «так нельзя»! Кто ты такая, чтобы указывать мне, что делать?!

— Я хозяйка этого дома! И я не хочу, чтобы постоялец-самоубийца сломал себе шею на моём дворе!

Гром грохочет снова, ещё ближе, ещё оглушительнее.

Мы стоим друг напротив друга, разделённые всего парой шагов, и кричим, пытаясь перекричать стихию.

Волосы Люды выбились из узла, мокрые пряди липнут ко лбу и щекам.

Тонкое ситцевое платье намокло и облепляет тело, прорисовывая контуры груди, тонкую талию, бёдра.

Мой взгляд невольно скользит по всему этому, и к гневу примешивается что-то ещё. Что-то тёмное, горячее, первобытное.

— Я не ребёнок, Людмила, — говорю уже тише, но с угрозой в голосе, делая шаг к ней. — И лучше бы тебе это запомнить.

— А вы запомните, что здесь ничего не решается силой и криком! — шипит она в ответ, не отступая. Её глаза горят вызовом.

В этот момент я перестаю соображать.

Всё смешивается в один тугой узел: унижение прошлой ночи, её холодное спокойствие, мой гнев, грохот грома, запах мокрой земли и её тела.

Хватаю Людмилу за плечи, рывком притягиваю к себе и вжимаю в шершавую стену сарая. Стопка белья падает к нашим ногам, рассыпаясь белыми пятнами в грязи.

Люда ахает, пытается вырваться, упирается ладонями мне в грудь, но я сильнее. Смотрю в её распахнутые, полные шока и ярости глаза, наклоняюсь и затыкаю ей рот поцелуем.

Это не поцелуй. Это битва. Наказание. Вызов. Мои губы грубые, властные, я не прошу, а беру, требую подчинения.

Впиваюсь в её рот, пытаясь сломить её сопротивление, заставить ответить. Сначала она замирает, напряжённая, как струна. Потом пытается оттолкнуть меня, бьёт кулачками по плечам, но это лишь распаляет меня.

Я сильнее прижимаю её к стене, одной рукой обхватывая её затылок и запуская пальцы в её мокрые волосы, не давая отстраниться. Моё тело прижимается к её, и я чувствую, как она дрожит. От гнева или от чего-то ещё — я не знаю.

И вдруг она перестаёт сопротивляться. Её тело обмякает в моих руках. И она отвечает. Неумело, яростно, почти кусая меня за губы. Это не ласка. Это ответный удар.

Она вкладывает в этот поцелуй всю свою гордость, всё своё упрямство. Наши языки сплетаются в диком, яростном танце. Я чувствую вкус дождя и её гнева на губах. Это горький, пьянящий коктейль, который бьёт в голову сильнее крепкого алкоголя.

Небо снова озаряется вспышкой молнии. Ливень обрушивается на нас стеной.

Поцелуй обрывается так же резко, как и начался. Я отстраняюсь, тяжело дыша.

Мы смотрим друг на друга. Её губы припухли и покраснели, в глазах — смесь ярости, растерянности и чего-то ещё, чего я не могу понять. Мокрая чёлка прилипла ко лбу.

Гроза снаружи, и буря внутри.

Мы стоим, не в силах пошевелиться или сказать хоть слово.

Я только что пересёк черту. И Людмила перешагнула её вместе со мной.

Воздух между нами гудит от невысказанного напряжения, которое стало почти невыносимым.

Глава 6

Людмила

Я просыпаюсь не от будильника, а от тишины.

Той самой оглушительной тишины, что наступает после сильной грозы.

Солнце ещё не встало, но серое предрассветное марево уже просачивается сквозь щели в ставнях. Воздух в комнате прохладный, пахнет озоном и мокрой землёй.

Буря закончилась.

Но моя личная гроза только начинается, и её эпицентр находится этажом выше.

Лежу без движения, глядя в потолок.

Тело ноет, но это не та усталость, что бывает после работы в саду.

Это напряжение, которое сковало каждую мышцу. Невольно подношу пальцы к губам. Они всё ещё горят. С

легка припухшие, чувствительные, они хранят фантомное ощущение его рта — грубого, требовательного, властного.

Я чувствую призрак его пальцев в своих волосах, помню твёрдость его тела, вжавшего меня в шершавые доски сарая.

Что это было? Животная, дикая вспышка. Гнев, смешанный с чем-то ещё. С чем-то, чему я боюсь дать имя.

Заставляю себя встать.

Движения резкие, механические.

Нужно придерживаться рутины.

Рутина — мой спасательный круг в любом шторме.

Умыться холодной водой. Заплести волосы в привычный тугой узел.

Скрип половиц под ногами кажется оглушительным.

Весь дом будто затаил дыхание, прислушиваясь.

Он спит?

Или тоже лежит без сна, прокручивая в голове то, что случилось?

Я боюсь встречи с ним.

Что я увижу в его глазах? Насмешку? Презрение? Или, что хуже, торжество победителя?

В кухне царит полумрак.

За окном — последствия ночной бури: сад побит дождём, несколько подсолнухов сломаны и лежат на земле. Большая ветка старой яблони отломилась и перегородила дорожу к калитке.

Я слышу скрип наверху — Руслан проснулся.

Сердце ухает куда-то вниз, а потом начинает стучать быстро-быстро, как у напуганной птицы.

Замираю у плиты, вцепившись в край столешницы.

Сейчас он спустится.

Что я скажу? Что сделаю? Проигнорирую? Потребую, чтобы съехал?

Он не спускается.

Проходит минут двадцать, я успеваю сварить кофе и сделать себе бутерброд. Ем стоя, у окна, не в силах сесть. Напряжение становится невыносимым. Я не могу так. Это мой дом. Я не буду прятаться в собственном доме.

Собравшись с духом, выхожу во двор. Воздух свежий и чистый. Нужно убрать эту ветку. Пытаюсь сдвинуть её с места, но она слишком тяжёлая. Упираюсь плечом, пытаясь хотя бы оттащить её с дорожки.

— Оставь. Надорвёшься.

Его голос за спиной заставляет меня вздрогнуть.

Медленно оборачиваюсь.

Руслан стоит на крыльце, уже одетый в джинсы и чёрную футболку. Лицо хмурое, взгляд непроницаемый.

— Я сама, — упрямо отвечаю, хотя понимаю тщетность своих попыток.

Руслан ничего не говорит. Просто спускается с крыльца, подходит к ветке и одним мощным движением оттаскивает массивный ветку с дорожки в сторону. Затем осматривает обломок.

— Нужно пилить.

— Я попрошу Семёна Палыча.

Руслан бросает на меня быстрый раздражённый взгляд.

— Я сказал, не нужно никого просить.

Он уходит в амбар и возвращается с небольшой бензопилой. Заводит её с первого рывка. Рёв мотора разрывает утреннюю тишину, и мне почему-то становится легче. Этот звук — что-то понятное, реальное. Он заглушает гул моих мыслей.

Руслан работает молча, сосредоточенно. Движения точные, выверенные. Он не просто машет пилой, он думает, куда упадёт ветка, делает надрезы в нужных местах.

В нём чувствуется огромная физическая сила, но сейчас она не разрушительная, а созидательная. Он не ломает. Он чинит. Убирает последствия бури.

В какой-то момент, отпиливая толстый сук, он неловко дёргается. Пила в его руках взбрыкивает, он тут же её выключает.

— Чёрт! — вырывается у него тихое злое ругательство.

Смотрит на левую руку. Я подхожу ближе. По предплечью чуть ниже локтя ползёт тонкая струйка крови. Длинный, но, к счастью, неглубокий порез от острого края отлетевшей щепки.

— Сядьте, — говорю я профессиональным тоном.

Врач во мне берёт верх над смущённой женщиной. Это моя территория. Здесь я главная.

Руслан колеблется секунду, потом послушно садится на ступеньку крыльца. Я ухожу в дом и возвращаюсь со своим фельдшерским чемоданчиком.

Присаживаюсь перед Русланом на корточки, кладу его тяжёлую мускулистую руку себе на колено. Он напрягается, но не отдёргивает.

Молчание между нами густое, тяжёлое. Я слышу его дыхание, чувствую жар, исходящий от его кожи. Достаю перекись, вату, бинт. Обрабатывая рану, то и дело касаюсь его руки. Каждое прикосновение — как маленький разряд тока. Я стараюсь быть максимально отстранённой, сосредоточенной на работе, но чувствую, как он смотрит на меня.

Его рука — это карта его жизни. Жёсткая кожа, мозоли, несколько старых побелевших шрамов. Это рука мужчины, который не боится работы и драки. Осторожно промываю порез. Руслан не морщится, не шипит от боли, просто сидит неподвижно, как скала.

Когда я заканчиваю и накладываю аккуратную повязку, наши взгляды встречаются. Всего на секунду. В его глазах я больше не вижу ни гнева, ни похоти. Только усталость.

И что-то ещё, похожее на удивление. Словно он впервые видит мои руки не как часть женщины, которая ему перечит, а как инструмент, который приносит облегчение, а не боль.

Я поднимаюсь.

— Готово. Старайтесь не мочить сегодня.

Я собираю все обратно в чемоданчик, избегая смотреть на Руслана. Напряжение снова возвращается. Что теперь? Мы снова разойдёмся по своим углам?

— Спс… — доносится до меня скомканное бормотание.

Я замираю.

— Что?

Он поднимает голову, смотрит на меня исподлобья хмуро.

— Спасибо, говорю, — повторяет чуть громче, почти враждебно, будто его заставили произнести эти слова под пыткой.

И в этот момент лёд между нами трескается.

Это не извинение за вчерашнее.

Это не признание в чём-либо.