Барбара возрождённая огнём.

Глава 1.

Глава 1.

Пепел и соль

Я всегда считала, что человеческое тело — это карта. На ней есть дороги-сосуды, заброшенные тропы нервов, укреплённые крепости суставов и мосты сухожилий. Моя работа — возвращать к жизни мосты, которые рухнули. На кафедре восстановительной медицины мой стол стоял напротив окна, и по нему каждое утро стучал дождь, как пациенты костылями по линолеуму: терпеливо, упрямо, чуть обиженно.

Меня звали Барбара — слишком громкое имя для маленькой, упрямой женщины с резкими чертами и «вечной» складкой между бровями. Некрасивой меня называли редко: чаще — «сильной», «острой на язык», «с глазами, как у лесной кошки». Я научилась улыбаться уголком рта и не краснеть. Улыбка экономила силы, а силы уходили на пациентов, статьи, застёгивание ортезов чужими дрожащими пальцами и на бесконечные, до хрипоты, уговоры в палате: «Ещё два шага. С нами ходят даже те, кто клянётся ползать».

Дом пах мятой и сушёными корками апельсинов — бабушка Маруся считала, что так не приживается тоска. С вечера, вернувшись из клиники, я снимала белый халат, на руках оставалась вдавленная полоска от часов, и шла в маленькую кухню разбирать связки трав. Пучки сушёного тысячелистника, чертополоха, зверобоя висели на рейке над плитой. Дед Яромир, когда был жив, учил меня распознавать запахи, не глядя: «Лес разговаривает сначала носом, потом глазами». Он же подарил мне старую записную книгу в ткани цвета выцветшей крови: «Не бойся, внучка, это не магия. Это опыт».

Моя «наука» — травы и бинты — чудес в привычном смысле не делала, но иногда холодная боль отступала, как прибой, и упрямые пальцы снова брали чашку. Тогда я позволяла себе роскошь — садилась на ступени у крыльца и слушала, как двор скрипит песком под ногами соседей. В такие минуты казалось: живу правильно. Без мужа, без детей, но с делом, которое называет меня по имени.

Татуировку я сделала случайно — как и многое, что случается в жизни из-за не вовремя сказанного «да». Подруги отплясывали на девичнике — шампанское, нелепые короны, громкое «за жизнь!» — а меня заботило завтрашнее дежурство и больная, которую надо было «поднять». Но я всё же сдалась. В салоне пахло спиртом и чужим потом, игла жужжала, как шмель в августе, и мастер, паренёк с серьгой-кольцом, спросил:
— Что рисуем?
— Что-нибудь из старых символов… — сказала я и ткнула пальцем в копию рисунка на стене. — Вот это.

На ключице, ближе к шее, легла тонкая линия руны — напоминание о северном ветре, о чьих-то забытых богах. Утром я пожалела, но было поздно: под белым воротом халата плавилось то странное тепло, которое даёт свежая краска и мысль «я сделала что-то неразумное — и выжила». Бабушка крякнула:
— С ума сошла?
— Поздно отговаривать, — усмехнулась я, наливая ей чай.
— Смотри, чтобы огня не позвала, — пробурчала она вполголоса, словно шутит, но глаза у неё были серьёзные.

Огонь пришёл позже — не в виде пламени, а как цепочка решений, от которой нельзя уклониться. В апреле мне поручили секцию на конференции: «Ранний подъём пациентов после тяжёлой травмы позвоночника». Я лихорадочно собирала материалы, переписывалась с коллегами, спорила с заведующим и, как водится, забывала есть. Ночью, когда город пах мокрым асфальтом и бензином, я выходила в пустой двор и дышала прохладой, как лекарством.

В день, который стал последним, всё было просто. Я отчиталась, отвоевала у скептиков пару степеней флексии и право пробовать новую схему упражнений, вернулась домой и, вместо того чтобы рухнуть на диван, натянула куртку и ушла в лесополосу за городом. Сняла с рейки холщовую сумку — в ней нож, бечёвка, перчатки, травы для обмена с одной старухой-собирательницей — и пошла «проветрить голову».

Лес встретил меня апрельским запахом сырой коры. Таял снег, и в низинах стояла вода, тёмная, как чай, пролившийся на землю. Я шла, повторяя про себя чужие фамилии, аббревиатуры методик и вдруг поймала себя на том, что вдыхаю и прохожу: черёмуха — горько, смола — густо, мох — влажной ватой. Дед учил: «Если не можешь решить задачу, нюхай воздух. В нём ответы».

Тропинка вывела к оврагу, где когда-то был ручей. Сейчас по нему стекали остатки снега, и глина блестела, как рыба под кожей воды. С другой стороны, под старой елью, темнела низкая дыра — вход в глубоко промытую водой «нору». На краю валялся плоский камень, словно кто-то его вытолкнул из земли. Я присела, провела ладонью по поверхности — на пальцах осталась пыль, странно тёплая, с солоноватым вкусом. Камень был весь исчерчен углублениями, будто на нём когда-то что-то стояло — и это «что-то» выжгло камень кругами.

«Глупости, — сказала себе. — Соль поднялась. Или дети ковыряли». И всё же я сняла перчатку и коснулась камня второй раз — кожа будто встретила кожу. По ключице прошла теплая иголка — татуировку щипануло, как от песчинки. Я чертыхнулась, дернула рукой — и поскользнулась.

Провал случился тихо: земля подломилась, и я поехала вниз, вместе с рыхлым снегом и мокрой травой. Холод вцепился в меня с головой, забил в уши, в горло, в глаза. Всё произошло мгновенно: удар, вязкая темнота, кто-то тянет за капюшон — не люди, вода — тянет и сминает, и рёв в ушах — то ли кровь, то ли весенний поток. Я ухватилась за корень, вывернула кисть — боль вспыхнула белым — и сжала зубы, чтобы не закричать. Кричать было некому.

Я выбралась. Колени дрожали, пальцы не слушались, шапка исчезла. Пропитанная водой куртка повисла на мне, как мокрая шкура. Ветер бил по лицу, и всё во мне пронизывался одним словом: «тепло». Его не было. Я запустила руки в сумку — спички, нож, сухой носовой платок. Спички сырые. Платок — тоже. Холод, как щеколда, отказывался отпрянуть.

Домой было далеко. К телефону (внутренний голос взвыл: дурочка, оставила на столе!) — не добраться. Я побрела вдоль оврага, вцепившись в ремень сумки, как в повод. Надо было найти сухое — любую коряжину, любой свес, — переждать ветер, согреться дыханием. В воздухе пахло мокрой корой и железом, моим же.