Белый Идол

Белый Идол

БЕЛЫЙ ИДОЛ
рассказ

1.
В тот вечер ему опять не спалось. Тихо тикали часы. Протяжно завывал осенний ветер. Противный промозглый дождь надоедливо стучал о стекла давно не мытых окон. Где-то отвратительно каркали вороны.
В это время года, поздней осенью, здесь были очень неприятные, темные ночи. Унылое небо редко когда озарялось светом луны, тусклым мерцанием россыпи звезд. Обычно тяжелые дождевые облака застилали небосклон, а излишняя влажность порождала всегдашний промозглый свинцовый туман. В такие ночи не до романтических прогулок у реки. В такие ночи не до сна…
Лавров и не спал. Целыми ночами его воспаленные глаза словно зачарованные были прикованы к мерцающему экрану монитора. Было много работы, которую надо было сделать. Днем же она почему-то не клеилась.
Сизые облака сигаретного дыма наполняли комнату, пропитывая тяжелую ткань фиолетовых штор, ковры на стенах, постельное белье. Но он не обращал на это внимания, выкуривая одну за другой всю пачку за ночь. И еще кофе… Много черного крепкого кофе.
Хозяйка поначалу поворчала было, неприязненно косясь на наполненные битком пепельницы и батарею немытых чашек, но потом смирилась. В самом деле, в такой глуши не найти съемщика получше, а Лавров платил регулярно и давал сверх. И ничего не говорил о своей работе. Впрочем, хозяйка и не спрашивала. Она заставала жильца на рассвете спящим.
Поселок Краснознаменский был единственным населенным пунктом в этой части района. До ближайшей железнодорожной станции можно было доехать на ржавом пазике минут за двадцать-двадцать пять. Пешком по вечно грязной грунтовке – не меньше десяти часов. Повышенная влажность от окружающих поселок промозглых северорусских болот часто делала дорогу и вовсе непроходимой.
Но Лаврова это устраивало. Если бы он мог работать среди людей, он, наверное, не стал бы уезжать из уютного и светлого офиса в Москве. Он предпочитал уединение. Абсолютное уединение. Благо, интернет делал этот противоестественный союз – напряженную работу и уединение – технически возможными.
И он работал. Работал, не покладая сил и глаз. Вечно дурная мрачная погода здесь были только на руку. Выходить за тонкие границы, очерченные светом электрической люстры, не хотелось.
Череда одинаковых, как братья-близнецы, ночей давно слились в одну бесконечную безмолвную ночь, нарушаемую только тиканьем старинных ходиков с кукушкой на стене да шепотом дождя за окном.
Страница за страницей, страница за страницей уходили в небытие за границами мерцающего монитора как монотонные щелчки маятника. Даже «дни» ничем не отличались от ночей: Лавров проваливался в черные дыры снов без сновидений, от которых не оставалось воспоминаний.
Впрочем, эта ночь с самого начала показалась ему особенной. Обычно собранный и внимательный, целиком сосредоточенный на тексте, он в этот раз никак не мог взять себя в руки. Смысл написанного неуловимо терялся, буквы расплывались перед глазами. Не помогали ни сигареты, ни кофе.
«Наверное, это из-за этих проклятых ворон. К чему бы это?» – подумал он и решил впервые за все время ночной работы пойти прогуляться, тем более что дождь стал постепенно утихать, переходя в противную, но вполне терпимую морось. Лавров захватил сигареты, зонтик, надел непромокаемый плащ и резиновые сапоги – через пару шагов от порога начиналась непролазная грязь.
Хозяйка давно спала вместе со своим малолетним сыном в другой комнате, и Лавров сделал все возможное, чтобы выйти без шума. Однако половицы то и дело предательски скрипели. И противный режущий звук их показался ему невыносимо громким. Впрочем, хозяйка, как и все деревенские жители, спала крепко.
Поток холодного, влажного воздуха приятно освежил лицо. Нотки прелой листвы и даже непередаваемый запах гнилости с болота показались ему приятными. Почти неделю он не выходил из дома. Почти неделю не был на улице.
Щелкнула зажигалка. Он закурил.
Дом хозяйки стоял на самой окраине поселка, у кромки темного и вечно сырого леса. Здесь не было дорог. Единственная дорога из поселка шла через его центр, застроенных двух- и трехэтажными панельными домами и шла на север, к Мге. Окраины – деревянные хибарки – как птенцы вокруг наседки кучно жались к этой бетонной цитадели цивилизации посреди темного и грязного хаоса дикой, еще не обузданной человеком природы. Но дом Лаврова не следовал их примеру, стоя на отшибе. Именно это три месяца назад и определило выбор его местожительства. Уж если забираться в глушь, то в самую что ни на есть, решил он тогда.
Немного поодаль, в стороне центра, тускло мерцали огни электрических фонарей, впрочем, как всегда тонущие в промозглом сыром тумане. Лес был совершенно неразличим. На глаз – рваная темная стена. Рваная – потому что купы и ветви деревьев постоянно колыхал неспокойный осенний ветер. Дорожка спасительного света, льющаяся из окна его комнаты, помогала увидеть изгородь, овалы теплиц и тропинку к воротам. Почему-то Лавров не стал тушить в комнате свет. «Я ведь ненадолго…»
Широким шагом, с наслаждением разминая затекшие ноги, он дошел до границы участка и пересек отчетливо видимую благодаря световой дорожке черту, не без внутреннего непонятного безотчетного содрогания перейдя на территорию тьмы.
Чувство экзистенциального трепета охватило все его существо. Но он переборол в себе детский страх, запрятанный, как и у каждого, в самых отдаленных уголках сознания, и зашагал дальше. «Прогуляюсь до леса, там посуше».
Промозглая морось увлажнила лицо. Мелкие капли стекали по щекам, приятно щекоча подбородок и шею. Очки быстро покрыла густая пелена влаги. Но Лавров сам не зная почему упрямо шел к кромке леса. Давно докуренная сигарета утонула в одной из бесчисленных луж, по которым смачно чавкая и хлюпая, ступали его сапоги. И ее маленький огонек – последний рубеж обороны, еще не взятый невидимой, но отчетливо ощутимой армией ночной тьмы, безвозвратно погас. Он шел через мрак.
Вскоре глаза привыкли к темноте. Лавров уже начинал различать черные лапы вековых елей, обнаженные сухие пальцы какого-то кустарника и осоки, которые, казалось, призывно махали ему, тонким, еле слышным, потусторонним шепотом обещая поведать неземные, недоступные человеку тайны.
Лавров остановился у самой кромки леса, не находя в себе сил ступить дальше. Это была не его территория. Чуждая, странная, непонятная стихия природы, лишь весьма поверхностно описанная и изученная любопытствующим интеллектом своего «царя», о котором, без сомнения, она никогда не подозревала, одновременно завораживала, притягивала и отторгала от себя. Как отторгает религиозное святилище непосвященного в таинства Веры.
Лавров замер, не в силах преодолеть этот негласный запрет, очарованный внезапно нашедшим на него осознанием собственного недостоинства.
«Святотатство!» – молнией промелькнула в голове мысль, и он снова закурил.
Оранжево-желтый язычок зажигалки на мгновение выхватил, словно украл у темноты, кусочек запретного царства. Несколько хвойных ветвей, тонкие прутья ближайшего кустарника, пустую семенную коробочку высохшего растения. Терпкий сигаретный дым заструился в сторону леса – именно туда дул ветер.
Лаврову почему-то стало не по себе. Затхлый запах болот, гниющей травы в этом месте был особенно силен. Где-то заунывно завыла собака, опять противно закаркали вороны, сухо и недовольно зашептали, заскрипели старые деревья.
Вдруг что-то коснулось его шеи.
Волосы на голове сразу же стали дыбом, по спинному хребту скользнула омерзительная ледяная змея и он инстинктивно отпрыгнул в сторону, выронив сигарету, которая, сердито пшикнув, тут же потухла в луже из черной воды. Лавров ощутил, как капли холодной влаги заползли за шиворот и рассмеялся. Это всего лишь ветка!
«Однако, хватит», – подумал он и направился к дому.
Уже почти дойдя до калитки, он вдруг услышал оклик.
«Хозяйка? Черт, разбудил, значит… Придется извиниться». И лишь мгновение спустя сообразил, что оклик раздавался не со стороны дома, а сзади.
Лавров стремительно обернулся. Оклик повторился. Мерещится?
Наконец у самой кромки леса что-то зачавкало и послышался сухой треск раздвигаемых стеблей травы и ветвей. Там показалось темное размытое пятно, словно черная дыра, ведущая в неизвестность.
Легкая оторопь быстро сменилось обычной сдержанностью. Лавров сделал несколько осторожных шагов туда, откуда раздавался звук.
– Кто здесь? – шепотом произнес он. – Нужна моя помощь?
– Нет… то есть да. Кто вы?
«Женский голос. Черт! Еще этого мне здесь не хватало!»
– Кирилл. Блин. Лавров.
– Ха-ха-ха!
– Не понимаю, что здесь смешного?
Лавров быстро пошел навстречу темному пятну, одновременно тщетно щелкая колесиком зажигалки. «Промокла!»
– Прости, просто смешно. Так все-таки: «Кирилл». «Блин». Или «Лавров»?
«Черт! Еще и молодая, судя по голосу. Нигде от них спасу нет!»
– А мы уже на «ты»? – буркнул, насупясь, он.
– Можно и на «ты».
– Отлично, если выйдем к свету, конечно. Терпеть не могу говорить с тенями!
– А что – часто приходилось? – опять засмеялась невидимая собеседница.
– Вообще-то первый раз. Я серьезно.
– И я – серьезно. Но я не могу выйти, ноги застряли в какой-то луже. Могу потерять ботинки.
– Нормально! В такую погоду ночью идти в болото! В своем ли ты уме?!
– Ладно, не сердись. Тут лаяла собака, я пошла искать. Потерялась позавчера тут. Думала, найду…
Лавров между тем вплотную подошел к незнакомке. Ее ноги и в самом деле почти по колена утопали в грязи.
– Так, давай сделаем следующее: я тебя беру на руки, а ты обхватываешь меня за шею…
– Ого! Это что-то новенькое! «Кирилл, блин, Лавров» – ты всегда так с девушками обращаешься при первой встрече?! – и опять смех.
«Она точно не в себе. Пить, конечно, можно, но не до такой же степени! Женский алкоголизм – вещь поистине страшная».
– Нет. Только с тенями. Давай без разговоров. У меня хозяйка спит. Ботинки потом вытащу.
– Ну, если так… Опа!
Не успел Лавров и глазом моргнуть, как его шею обвили тонкие девичьи пальцы – и вот уже ночная незнакомка у него на руках. Легкая, как перышко.
– Совсем замерзла. Ледяная прям. С ума сошла ночью здесь гулять. И чего не спится? – опять взялся за свое Лавров, топая со своей добычей к калитке.
– То же самое могу сказать о тебе, «Лавров, блин, Кирилл», – поддела она. – И чего тебе по ночам не спится?
– А ты почем знаешь?
– А, может, я каждый день вижу, как у тебя в комнате до утра свет горит? И что только там делаешь, а? Хи-хи-хи!
Холодные губы незнакомки скользнули по щеке и Лавров покраснел.
– Извини. Это я капельку слизнула. Жажда мучает.
– Пить меньше надо – и мучить не будет!
Со вздохом облегчения он опустил ее на землю и, пытаясь скрыть смущение, тут же отправился спасать ее ботинки.
Как на грех дождь усилился, о зажигалке и речи быть не могло. Впустую пошарив в ледяной воде руками, он плюнул и зашагал обратно к дому.
– Найти твои ботинки сегодня не смогу, – в голосе Лаврова прозвучало плохо скрытое злорадство.
– Ну и не надо! – легкомысленно махнула рукой она. – Итак дойду!
– Постой! – тонкая миниатюрная кисть в его руке затрепетала как пойманная в сачок бабочка. – Холодно тут. Простынешь. Пойдем, напою чаем, отогреешься, потом в моих сапогах дойдешь. Только с возвратом! И – не шуметь!
– Слушаюсь! – сказала ночная тень и снова тихонько захихикала.
Крадучись пробрались в сени и как мышки прошмыгнули в его комнату. Ни одна половица не скрипнула. Накрепко закрытая дверь дала возможность говорить тихо, но уже не шептать.
– Ладно, давай знакомиться.
Теперь Лавров мог рассмотреть свою пленницу с головы до ног.
Худенькая, маленькая брюнетка – макушка едва доставала до ключицы Лаврову – с темными, как ночь, большими глазами и пухленькими губками. Белки глаз лихорадочно блестели, зрачки неестественно расширены, как у кошки, волосы – ниже плеч, мокрые насквозь. С летнего белого платьица струйками стекала ледяная вода. Промокшая ткань платья не оставляла сокрытыми ни одной части юного девического тела: маленькие острые груди с темными сосками, узкие бедра, под юбкой нет белья…
Лавров покраснел как рак и тут же отвернулся.
– С ума сошла! В летнем платье в такую стужу!
«Наркоманка. Как пить дать!»
– Так, быстро! Вот тебе пижама, полотенце! Быстро – раздевайся… Э-э-э… То есть одевайся!
– Так одеваться или раздеваться? – задорно хихикнула девица, судя по всему отнюдь не страдавшая избытком скромности.
– Делай что хочешь! – махнул рукой Лавров. – Я не смотрю! – И вправду отвернулся.
– Можешь и посмотреть… Мне-то что? За просмотр денег не беру.
«Черт! Еще и пристает! Тебя только мне и не хватало!»
– Опа! Готово!
– Давай, помогу тебе волосы высушить.
– Давай! Обожаю, когда мне массируют голову! Особенно мужчины…
Лавров скорчил гримасу и аккуратно просушил ей волосы полотенцем.
– Ты вся холодная как лед! Нет, как хочешь, а я тебя не отпущу. Давай быстро в постель, я все равно ночью не сплю. И еще – телефон родителей. Живо!
Девица, недолго думая, шмыгнула под одеяло, причем с таким видом, будто это была ее собственная кровать и она вообще у себя дома.
– Чай! Ты мне обещал горячий чай, Кирюша!
«Ого! Что-то новенькое!» – мрачно подумал он. «Кирюшой» его называла только она…
Воспоминания, скрытые под спудом, в самом глубоком чулане его сознания, тупой болью отозвались в мозгу, в сердце закололо, перед глазами поплыли темные круги, а в глазах предательски защипало. Лавров не выдержал и сморщился, как будто съел что-то очень кислое.
– Что с тобой? Тебе плохо? – словно сквозь сон он услышал участливый голосок.
Горький ком подкатил к горлу, ноги задрожали. Он обмяк.
– Присядь, присядь… – зашептала она.
Лавров ощутил мягкий матрац, ее ледяные руки ласково обвили шею. Холодная оторопь привела его в чувство.
– Ни… че... го…
– Так, возражения не принимаются! Что с тобой?
– Меня… так… в общем, жена меня так называла…
– Прости, я не хотела.
– Не важно. Тебе нужен горячий чай. Я обещал.
Лавров усилием воли заставил себя встать и щелкнул кнопкой выключателя. Чайник отозвался недовольным шумом.
– ...А родителей нету у меня. И не пытайся звонить.
– Как – «нету?»
– А так. Померли. Бабушка уехала в город. Одна я тут.
«Понятно. Это все объясняет».
– Пороть тебя некому! Вон глазищи какие! Наширялась что ли?
– Бу-бу-бу! Э-э-э! – она показала язык.
Чайник вскипел. Лавров сделал ей кружку, с лимоном, а себе – кофе, покрепче.
– На, чтоб все выпила! Рассветет – поведу тебя домой.
– Далеко вести придется. Ослабеешь, «блин, Кирилл, Лавров», – хихикнула она.
– Так ты еще и не с поселка что ли?
– Много будешь знать – скоро состаришься. А зовут меня – Листвяна, для тебя просто Леся! – она протянула руку для поцелуя словно дама на балу.
– Странное имя!
– Не «странное», а русское. Это у тебя – странное, Кирюша! – в ее глазах сверкнул недобрый огонек, и Лаврову показалось, что в этот раз она его так назвала намеренно.
– Не называй меня так!
– Хочу!
– Ну и черт с тобой! Пей свой чай – и чтобы через пять минут сопела в две дырочки. Иначе выгоню в чем мать родила под дождь!
Но его угроза вызвала лишь смех.
Лавров решил, что вывести ей его из себя не удастся. Он сел за письменный стол и открыл крышку ноутбука. Сделал вид, что читает. Потом стал набирать на клавиатуре. Пальцы задорно застучали по клавишам, но получалась какая-то белиберда.
– Ого! У тебя какая-то работа?
Назойливая соседка уже облокотилась о его левое плечо. Приятно защекотали шею и щеку ее волосы.
– Да, работа. И она очень хочет, чтобы мне не мешали ее делать! Брысь в постель!
– Идет. Но только один уговор!
– Без уговоров, Лесная!
– Листвяна! Леся!
– Все равно!
– Тогда колись, в чем работа?
«Вот докопалась, липучка!»
– Хорошо. В общем так. Я рассказываю тебе сказку, а после этого ты идешь под одеяло и спать!
– Идет, профессор! Ки-и-и-ирю-ша!
«Спокойно! Спокойно! Она всего лишь ребенок! Ребенок, ребенок, ребенок…»
Сердце опять сжалось от невыносимой боли, взгляд помутился. Перед глазами завертелся вихрь радужных искр.
Вдруг что-то холодное коснулось его шеи и лба. В голове сразу прояснилось, невыносимая боль разжала свои цепкие, мертвящие объятия.
Она уже сидела у него на коленях, обвив шею руками. Мягкие влажные холодные губы прикоснулись ко лбу.
– Все хорошо, все хорошо, все хорош-ш-ш-ш-шо…
Поцелуи градом посыпались по лицу – щеки, нос, губы, подбородок, мочки ушей. Разум между тем медленно, но верно заволакивала ледяная мгла.
– Уйди, – еле выдавил Лавров. – Это… неправильно. Не должно быть так, не должно. Это не может произойти, не могло, не могло! – плечи его задергались в немой истерике, по щекам поползли, оставляя влажные дорожки, две большие горошины-слезы.
– Я знаю, не могло, я знаю…
– Я… я их потерял. Их… больше нет со мной. Нет.
– Я все понимаю, все, вс-с-с-с-се….
И поцелуи, поцелуи, поцелуи…
– Кирюша, Кирюша, Кирюшенька… – ее вкрадчивый томный голос холодным ужом проскользнул сквозь уши в самые глубины мозга, все больше и больше утопавшего в море липкого ледяного тумана.
Перед глазами завертелись картины, образы. До боли знакомое лицо, глаза, губы…
– Я… люблю тебя, милая… – вырвался сдавленный стон. – Я всегда любил тебя, дорогая…
Его губы соединились с нежными девическими губами и по спине поползли ледяные мурашки.
– Все будет хорошо, теперь все будет хорошо, хорош-ш-ш-ш-шо…
2.
Тишина. Кромешная тьма. Только где-то вдали завывает вечно голодный ветер. И холод. Пронизывающий до костей могильный холод. Нельзя вздохнуть, нельзя расправить затекшие руки и плечи. Нельзя мыслить.
«Не думай! Не думай! Не думай!»
Откуда это? Откуда этот ледяной шепот?
Оторопь. Ледяная оторопь по всей спине. Омерзительные бугорки гусиной кожи.
Вдруг посреди кромешной тьмы – ледяная серебряная дорожка, словно выложенная из мириадов мириад искорок лунного света.
А вот и сама луна! Такая яркая, полная, крупная, в полнеба. Таких лун не бывает в этих краях!
«Почем знаешь?» Опять проклятый шепот.
Каждый шаг по дорожке дается с невероятным трудом. Словно идешь по дну какого-то моря или глубокого озера, преодолевая сопротивление плотной водяной массы.
Ледяное дыхание ветра становится все сильнее и сильнее. Слышится колыхание бесчисленных ветвей таинственного леса, леса, которого не видно. Скрежет сучьев вековых деревьев, шум листвы – словно кто-то шепчет и смеется, смеется и шепчет. Безумие.
А лунная дорожка ведет все дальше и дальше… Куда?
«Сам узнаешь». «Следуй в молчании». «Тишина священна». «Как сама Тьма».
Снова ледяной пресс давит на мозг. Мысли замерзают, в тоскливой агонии выбрасывая на поверхность сознания отдельные образы. Десятки ничего не значащих ментальных атомов: «Страшно». «Как в могиле». «Путь». «Предел». «Крылья». «Туда».
А дорожка, словно живая, переливаясь жемчужными искрами, двигается под ногами, толкая не подчиняющиеся воле своего хозяина ноги все вперед и вперед – в черную неизвестность кромешной тьмы.
Шепот усиливается. Он зовет, он шипит как змея, он воет, он лает, он умоляет и угрожает. Быстрее, быстрее, быстрее…
Кажется, что шепчут уже в оба уха, но не только. Шепот повсюду, шепот везде, шепот поселяется внутри головы. Он кричит, он терзает ее ледяными иглами боли.
Лицо обжигают язычки ледяного воздуха. А в спину толкает что-то – сильно, властно, бескомпромиссно…
Наконец, кошмарный путь через ледяную бездну закончился возле чего-то ярко белого, слепящего глаз. Но что это?
«Прикоснись. Прикоснись. Прозри!»
Руку бьет что-то похожее на электрический ток. Она оледеневает, он не в силах пошевелить и пальцами.
Но – о, чудо! – светящаяся фигура ожила и заключила его в свои ледяные объятия…
– …Кирилл Анатольевич, а, Кирилл Анатольевич? Что ж это вы свет не выключаете, когда спать ложитесь? Горел до полудня! Хорошо, зашла, погасила! Свет-то денег стоит! Чего напрасно жечь?
Глаза резануло от боли. Опухшие веки с трудом открылись, показав дневному свету покрасневшие как у кролика белки. Из глотки вместо голоса вырвался то ли сип, то ли хрип.
Сердце хозяйки сжалось.
– Это ж надо так себя уморить, чтобы спать лечь – и свет не выключить! И что у вас в голове за черт засел такой! Помрете ведь… Фу, накурил опять!
Хозяйка, выразительно махнув необъятной юбкой, решительно раскрыла окно. Поток свежего холодного воздуха подействовал как чашка крепкого кофе.
– Простите, Анна Васильевна. Я… э-э-э… заработался.
– Фу ты, дайте хоть выйду. Вы всегда в таком виде «зарабатываетесь»?
Лавров посмотрел на себя и покраснел. Он был полностью обнажен. Но вид постыдного зрелища придал ему сил.
– А вы всегда без стука входите в чужую комнату?!
– Свет выключать надо, интеллигент хренов! – и вылетела через дверь, дерзко махнув на прощание юбкой.
«Стерва!» – еле сдержался Лавров.
– Если обедать будете, выходите. Иначе останетесь голодным до ужина!
«Ну и…»
– Спасибо. Сейчас выйду, – процедил сквозь зубы.
В туалете Лавров долго изучал свое опухшее как у настоящего колхозного алкаша лицо и тщетно пытался уложить волосяные «рожки» на голове. Еще дольше мусолил зубной щеткой во рту. Едва не стошнило. Щетину решил назло хозяйке не сбривать.
Его подозрения оправдались. Любопытная толстуха как на грех осталась свидетельницей его молчаливой трапезы. Лавров же упорно не замечал ее, не поднимая глаз с тарелки.
Наконец молчание стало невыносимым.
– Скажите, Анна Васильевна… А вы не замечали тут… э-э-э… девочку, беспризорную, в поселке? Черненькая такая, худенькая?
– А что, вам уже девочки захотелось? – смачно хохотнула она. – А мы-то все думаем, когда у мужика что-то проснется? Три месяца сидит как бирюк. Значит, теперь на девочек потянуло?
Лавров проглотил.
– Я серьезно.
– Не знаю и знать не хочу! Чтобы девочек в моем доме не было! – взвизгнула она. – Понятно? У меня ребенок маленький! Для девочек отдельно снимайте!
«Черт! Вот дура-то!»
Лавров решил сдерживаться и слов на ветер не ронять. Все впечатление от вчерашнего приключения было безнадежно испорчено. Он целиком погрузился в свои мысли, из которых его вывел резкий грохот и матерная ругань хозяйки.
Лавров вскочил со стула и помог ей встать.
– Никаких кошек! Никаких кошек! Кто завел сюда кошку?! Брысь! Брысь, сволочь! – истерически заверещала пострадавшая баба. – Кирилл… Анатольевич! Это ваши штучки?
– Никаких кошек я сюда не запускал. И вообще, отстаньте от меня! Будете мне досаждать, сниму у других жилье. Поспокойнее.
Хозяйка как-то сразу присмирела. Лавров решил воспользоваться заминкой и поскорее ретироваться.
Сунув ноги в сапоги, он едва не бегом выскочил на улицу и только дойдя до калитки, встал как вкопанный.
«Черт! А как же… Она что – без сапог ушла???»
Пораженный, он почти механически вернулся в свою комнату и тщательно ее осмотрел. Полотенце, еще влажное, и его пижама, также влажная, висели на спинке кровати. Потом осмотрел сени – вроде бы все было на месте. Ни одна пара обуви не исчезла.
Лавров побежал к кромке леса.
Белесый бессолнечный свет, однако, позволял в деталях осмотреть место вчерашней встречи. Вот серая стена ветхих елей, как безмолвная пограничная стража выстроившаяся лицом к болотам, вот заросли сухой осоки и камыша, вот оголившиеся ветви кустарника, дрожащие на ветру, словно от холода. Вот глубокие лужи…
А вот и та самая! Лавров полез руками туда и – торжествующе извлек оттуда пару ботинок! Они были зеленые от водорослей, склизкие, насквозь гнилые, словно пролежали на дне ее не один год…
Лаврова едва не стошнило от гнусного смрада. Он брезгливо выкинул их в кусты и выругался сквозь зубы. С верхушки елки гадко каркнула черная ворона и тут же, с шумом взмахнув крыльями, улетела.
Весь день Лавров не находил себе покоя. Лицо той девушки (а особенно бешено сверкающие в темноте белки ее глаз и неестественно суженные зрачки) неотступно преследовало его. Он сослепу натыкался на стены, ограды участков, на телеграфные столбы, отчаянно чертыхаясь. В сердце тлел огонек сладкого возбуждения, который он всеми силами старался не замечать.
Чтобы хоть как-то отвлечься и скоротать время до ночи, он принялся ходить по всему поселку и везде спрашивать, не живет ли тут девушка с бабушкой. «Черненькая такая…»
Но никто ничего не знал. Черненькие девушки, конечно, здесь жили, но у всех у них были родители или мужья, у некоторых даже дети.
В полном недоумении Лавров доковылял кое-как до поселковской церкви, что на кладбище, и присел на скамейку. Жажда вновь увидеть таинственную незнакомку возрастала по мере того, как короткий осенний день подходил к концу, но вместе с тем в сердце гнездился страх. Перед чем?
«Вина. Да, вина. Это неправильно. Это не хорошо. Это грех. Тьфу, ты! Черт попутал».
Из дверей церкви вышел полный священник. Он вопросительно взглянул на Лаврова, и сердце его обожгло еще большим огнем – терпкой смести стыда и страха.
«Может, догадывается? Чушь! Кто знает?»
Лавров предпочел ретироваться. «Лучше спросить в полиции. Там должны знать».
Но в полиции попросили конкретных примет. Лавров вспомнил про большую родинку на левой груди и ему расхотелось продолжать беседу. Когда же его спросили, по какому поводу он хочет ее найти, стало совсем неловко.
– У меня есть подозрения, что она беспризорница и наркоманка, убежавшая от родителей. Она нуждается в помощи.
– Хорошо. А где вы ее видели? При каких обстоятельствах?
– Ночью. На болоте.
– В чем была одета?
– В платье белом таком…
Он поймал на себе подозрительный взгляд дежурного.
– Простите. Мне надо сделать срочный звонок по работе. Я обязательно еще к вам зайду… – пролепетал Лавров и пулей выскочил из отделения.
После ужина Лавров лежал как привязанный на кровати и смотрел в потолок, наблюдая как все сильнее сгущаются тени. Сладкая истома – и вместе с тем, как ни странно, ледяной страх – сжимали сердце. Одна часть его существа с нетерпением ждала наступающей ночи, другая – корчилась от ужаса, предчувствуя встречу с неизвестным, но от этого еще более пугающим злом. Лицо девушки не оставляло его в покое. Он видел его везде – на потолке, на стенах, в зеркалах, даже на черном фоне закрытых век. Она смеялась, беззвучно шевелила губами, протягивала к нему свои тонкие белые ручки…
Вдруг взгляд его упал на ручку ящика стола. Как во сне он выдвинул его и нащупал прямоугольный предмет. Некоторое время тщетно боролся с желанием вытащить его и наконец сдался. Сердце опять заболело, кровь застучала в висках, глаза окутала пелена багрового тумана. Он снова увидел до боли знакомые лица, но теперь они смотрели на него как-то неприятно, с болью, осуждающе.
«Как я мог? Как я мог допустить? Измазаться этим дерьмом… Грязная свинья! Свинья!»
Он вылетел из комнаты, с шумом бросив портрет в ящик. Но и здесь ему не было покоя. Лики неизвестных святых на иконах, заботливо повешенных хозяйкой над входом в дом, казалось, безмолвно осуждали его, палили его душу своими нечеловечески бесстрастными взорами.
«Черт!»
Лавров вернулся в комнату и в лихорадочном нетерпении стал ждать ночи.
3.
Совершенно бессознательно он долго возился с текстами. Не понимая ничего из написанного, не попадая пальцами в нужные клавиши, он упорно делал вид, что работает. И лишь только когда загудел его телефон, он испытал некое облегчение.
Пришло смс. «Кирюша! А искать меня – не надо! Лучше выходи – погуляем!!!!»
Он взглянул на часы – полвторого ночи. И тут же – во «входящие». Узнать номер.
Раздался вкрадчивый стук в оконное стекло. Там – знакомая лукавая рожица, но с совершенно не смеющимися, застывшими глазами мертвеца.
– Я ж говорю, выходи! Мне холодно!
– Сейчас, сейчас…
И сам не заметил, как оказался на улице, в плаще, резиновых сапогах, с зонтиком.
– Зонтик не нужен. Дождя сегодня не будет.
– Правда? А у тебя бабушка случайно не прогнозы погоды передает по телевизору?
– Не-а. Просто приметы знаю. Не будет дождя.
– Больно смышленая ты для своего возраста!
– А ты глупишь! Тебе не идет, хи-хи, очкарик. Давай руку, теперь моя очередь рассказывать тебе сказки!
Но Лавров инстинктивно спрятал руку за пояс.
– Никуда я с тобой не пойду. Пока все про себя не расскажешь: откуда ты и куда. Живо, ко мне.
– Ну-у-у-у, в-о-о-о-от, загоняют… Папочка ты мой! – надула губки.
– Я серьезно! Марш ко мне, живо! – и повернулся спиной.
– Нет, не пущу! – зашипела. Холодные руки обвили его шею, всем телом навалилась на него. Та, что вчера показалась пушинкой, теперь стала тяжелее шестидесятикилограммовой штанги. – Гулять, гулять, гулять!!!
– Сумасшедшая!
Кое-как освободившись от ее цепких объятий, он решительно пошел домой. Уже в дверях оглянулся. Она стояла неподвижно, не переступая порога. В ее глазах застыла ледяная тоска.
– Ну ты чего? Боишься? Давай руку. Заходи.
В комнате она опять развалилась на его кровати.
Лаврову стало не по себе – она опять была в этом же проклятом белом как саван платье! А зрачки, опять неестественно расширенные, словно темные бездонные колодца, затягивают в страшный омут, из которого нет и не может быть выхода!
– Так, Лавров, объясняю популярно. Искать меня – не надо! Понял? Иначе больше меня тут не увидишь. Я в гневе, уж-ж-ж-ж-жасном гневе! – она скорчила рожицу и скрючила пальцы на манер киношного вампира.
– Почему ты не хочешь, чтобы я узнал о тебе побольше? – стараясь держать себя в руках (хотя все внутри похолодело), сказал он.
– Есть причины. Может, зелье у меня тут (непристойным жестом показала она внизу живота) припрятано, а фамилия моя – слишком известна, чтобы ее разглашать… Первым встречным! Хи-хи!
– Ну, знаешь! – Лавров вскочил и сжал кулаки.
Наглая девица тут же сменила тон, заворковав плаксиво.
– Я к тебе со всей душой, со всей лаской, а ты! Еще «любимой» вчера называл, «дорогой»…
– Я? «Любимой»? «Дорогой»? Перекрестись, девочка!
– Называл! Я все помню! Все! – в ледяных глазах застыли такие же ледяные, как на подтаявшей сосульке, слезы.
В голове Лаврова словно взорвался разноцветный шар. Влажные губы, обнаженные плечи, острые конусы грудей, платье на полу…
«Я… люблю тебя, милая… Я всегда любил тебя, дорогая…»
Лавров покраснел, смущенно потупив взор.
– Э-э-э-э… видишь ли, Леся, тут недоразумение…
– Какое такое «недоразумение»? – зашипела она.
– Я… как бы тебе сказать… Немного не в себе был. Мне показалось… В общем, мне показалось, что это была моя… В общем, жена.
– Мне все равно, что там тебе «показалось», – опять перейдя на ледяную тональность снежной королевы процедила она. – Ты говорил их мне. Ты меня взял силой. И теперь ты по гроб жизни мне за это обязан. А потому – изволь! – повторить их мне сегодня же, сейчас же, немедленно!
– Ты что, с ума что ли рехнулась?
Лавров схватил нагловатую гостью за руку, чтобы выкинуть ее из комнаты, но вместо этого упал на колени и прижал голову к ее животу. Пальцы девушки нырнули в его густую шевелюру, приятно массируя кожу.
– Будем друг друга любить, Кирюша! Будем друг друга любить! Будем… – как заклинание повторяла она снова и снова и от каждого повторения ломались, один за другим, барьеры, воздвигнутые в его сознании гневом.
– Будем? – наконец спросила она.
– Будем… – совершенно без сил выдохнул он.
На этот раз после страстной любви она никуда не исчезла, приятным холодком овевая разгоряченное тело Лаврова. Он, сколько себя помнил, никогда так после этого не выдыхался. Казалось, в нехитрую работу своего тела он вложил всю свою силу, всю свою душу. Мускулы безжизненным распаренным мясом казалось еле держались на хрупких как стекло костях, из расслабленных губ падали сгустки пены, глаза осоловело уставились на потолок.
– Молодец, что признался, – как из какого-то глубокого, бездонного колодца донесся до него чей-то чужой и чуждый голос. – Теперь уже не отвертишься. Знаю я вас, мужиков, сегодня «люблю», завтра – «пошла вон». Не переношу измен. Не перенош-ш-ш-ш-у.
Лавров не мог вымолвить ни слова. Только устало взглянул на лежавшую рядом Лесю и вздохнул, как усталая лошадь.
«Черт с тобой, девка!»
– А ты не чертыхайся, со мной черти не водятся, – резко осадила его она. – И вообще, плохая это примета, чертей-то кликать. Они что вши, всегда на… – и сказала мерзкую пошлость.
Лавров не удивился. Уж если она по осенней стуже гуляет почти без штанов, почему бы ей не читать его мысли?
«Чего тебе от меня надо?» – только и смог подумать он.
Ее пальцы сомкнулись вокруг его шеи и больно надавили на кадык. Лавров захрипел от удушья и перед глазами поплыли красно-черные круги. Но даже эта чернота была не в силах погасить адский блеск бешеных белков ее глаз. А потом ее губы больно обожгли его ледяным, замогильным холодом. Из прокушенной губы брызнула кровь.
«Крепка как смерть моя любовь», – молнией пронеслось в его голове.
«Но, верю, встретимся мы вновь»
«И не разлучит никогда»
«Нас времени коварная река»
Словно тиски сдавили его голову. Ему даже показалось, что он услышал глухой треск черепных костей. А потом – провалился во тьму.
4.
На этот раз пробуждение было еще тяжелее. Голова раскалывалась так, как будто бы всю ночь Лавров пил самую дрянную водку, причем мешая ее с еще более дрянным пивом. Как слепой, цепляясь за стенки, он еле дошел до туалета и опорожнил желудок. Рвота была с кровью. Голова кружилась. Он поспешил вернуться в постель. Хозяйка больше не досаждала. Опасливо бросив взгляд на Лаврова, она быстро куда-то улизнула, как всегда веером взмахнув своей необъятной юбкой.
Лавров посмотрел на кровать – она вся была в крови, а на стене написано кровью: «ЖАЖДУ!!!!!!!!»
Через какое-то время запахло лекарствами.
«Доктор! Блин!»
– Вот, Иван Александрович, всю ночь напролет сам с собой говорит. Еще вчера заметила, не в себе он. Вчера кошку пустил, сегодня ворону. А теперь еще и кровь… Помрет ведь, а мне что тогда делать?
– Да-ммм… Дело плохо. Оставьте нас… Оставьте, говорю.
Послышался шум закрытой, хотя не плотно, двери.
– Итак, Кирилл Анатольевич, на что жалуемся?
Молчание.
– Так, зрачки – нормально, температуры – нет… Ого! Синяки на шее, губа… Хм… Хм… Курим много, кофе пьем много, образ жизни – ночной… А спим мало…
– Мало… – прошептал Лавров.
– Это ж кто вам так губу-то повредил, Кирилл Анатольевич, а? Чуть полщеки не срезал? Зельем каким – не балуетесь, а?
При слове «зелье» Лавров утвердительно кивнул.
– Понятненько… Близкие родственники есть?
Кивок отрицательный.
– Ну что ж. Могу только направление к психиатру выписать. В райцентр отвезти. Дело плохо.
– Не поеду, – просипел Лавров.
– Имею право отвезти. Как представляющего угрозу для хозяйки и для самого себя. Принудительная госпитализация.
Потом набрал номер телефона.
– Ало, Степаныч? Как сам? Ага, у меня тоже. Тут у нас один пациент с ножом балуется. Нужно присмотреть. Белая горячка? Нет, по-моему, вещества. Я знаю, что не по вашей части. Надо. Куда ж его тут? Давай, сейчас привезем. Анна Васильевна, вещи какие можете его собрать? Давайте, а то у меня еще дел полно. Сейчас вколем успокоительного и… Все путем…
Белесое облачко, появившись вокруг люстры, стало расти, постепенно заполонив всю комнату. И в этом облаке исчезли и доктор, и хозяйка, потонули все звуки.
Потом его куда-то на чем-то понесли, куда-то положили. Хлопнула дверь. И…
Невыносимый визг, от которого лопались перепонки в ушах, от которого мороз до оторопи продрал кожу, от которого тело согнулось в дугу, словно туго натянутый лук. Лавров в ужасе открыл глаза и увидел, как у кромки леса стоит ОНА – с нечеловечески искаженным гримасой молочно-бледным лицом, в нечеловеческом крике, и – ледяные черные провалы вместо глаз. Волосы цвета воронова крыла полощутся по ветру, словно вражий стяг, – такому сильному, что гнутся кроны могучих вековых дерев, длинные пальцы скрючились и хищно потянулись в его сторону.
– Держи его, держи! Коли, два кубика, сюда, давай же! Прикрути крепче! А ты гони! У него приступ! Быстрее!
Машина «скорой помощи» свирепо газанула и свирепо вращая глазищами-мигалками устремилась вон из поселка, а хозяйка, в ужасе глядя ей вслед, набожно крестилась. Безмолвная, почти звенящая тишина не нарушалась ни единым звуком. Ветра не было, почти как перед сильным штормом. Стояла давящая, не осенняя духота…
Чуть только машина скрылась за поворотом, вновь стало холодно, подул обычный осенний ветер, недовольно закаркала на верхушке косматой ели ворона.
5.
Сколько дней прошло – Лавров не помнил. Как и ночи до этого, дни слились в одну нескончаемую вереницу. Лежа прикрученным к койке, он остановившемся взглядом смотрел на потолок, на все время нарезавшую правильные многоугольники и восьмерки назойливую черную жирную муху. Голова не желала думать, всю ее сжал в своих цепких объятиях свинцовый туман. Наверное, если бы Лавров соображал по-прежнему, ему бы на ум пришло сходство со Страшилой из детской сказки. Только у того иглы выпирали из головы, а у него наоборот – холодные острые иглы пронизывали мозг, выдавливая из него остатки мыслей и воспоминаний.
Малейшее движение головой вызывало головокружение и тошноту, мучительные спазмы в желудке. Все, кое-как съеденное, а точнее – просунутое чьими-то мускулистыми волосатыми руками в так и норовящий захлопнуться рот – опорожнялось прямо на одеяло. Все тело сковала предательская слабость.
Лампы дневного света, горящие круглосуточно, кусочек зарешеченного окна и, конечно же, стерильно белый потолок с вечно жужжащей мухой – вот и все, что он видел.
До него доносился гул каких-то голосов, но кто говорил и, самое главное, что – было совершенно не понятно. Кто-то ходил, кто-то что-то приносил…
Несколько раз ему показывали пальцы рук. Их было очень много и они кружились вокруг, как эта проклятая муха. Потом светили в глаза чем-то, ощупывали. Опять говорили. Потом кололи. Приходил сон, как черная воронка, в которую он проваливался без следа и без памяти. А потом опять – волосатые руки, тошнота, гудящие лампы, потолок и муха, муха, муха…
И так без конца и без начала. Круг замкнулся.
Потом его стали отвязывать. Появилось кресло-каталка – ноги не держали. Прогулки по странному коридору с комнатами без дверей, в которых жило много странных людей, незнакомых и чужих. Потом опять волосатые руки, рвота. Потом в руку втыкали игру, по которой с высокой стойки капала прозрачная жидкость.
Стало легче. Перестало тошнить. Потом стали вывозить на улицу. Тут была сосновая роща, приятно пахло палой хвоей. Зверски захотелось есть. Ел до тошноты все без разбора. От боли в животе орал как зверь. Потом привык.
Еще вереница невзрачных дней. Стал сам ходить, держась за костыль. И уколы, уколы, чередовавшиеся с приемом таблеток, от которых голову наполнял свинцовый туман и хотелось спать.
Потом перед уколами и таблетками появился какой-то худой очкарик в белом халате, настолько худой, что халат висел на нем как на вешалке. Вопросы, совершенно непонятные вопросы… Вопросы, от которых болела голова.
Еще череда дней.
Наконец очкарик что-то сказал владельцу волосатых как у обезьяны рук – и уколы с таблетками прекратились.
И вот однажды, проснувшись в одно прекрасное утро, он наконец смог слышать, смог говорить.
– Как вас зовут? – очкарик зачем-то деловито стучал молоточком по коленкам и локтевым сгибам.
– Кирюша… – еле прошептал Лавров.
Очкастый переглянулся с другим, бородатым.
– Кирилл, значит.
– А фамилия как?
Пауза.
– Ну, ничего, ничего… Придет со временем, – очкастый доброжелательно усмехнулся и даже как-то по-дружески подмигнул.
– Спите хорошо? Кошмары не беспокоят?
Отрицательный кивок.
– Замечательно. Сколько будет дважды два?
Пауза.
– Посмотрите на эту картинку. Что видите?
– Дом… мик.
– Замечательно. А вот тут?
– Деревце…
– Отлично. Какой это цвет?
– Кра…сный.
– Умница, – очкарик о чем-то перешепнулся с бородатым.
Лаврова отпустили и больше ничем не кололи и не кормили.
6.
Сознание возвращалось толчками. Бывало, идет Лавров по нужде, и тут – вспыхивает в голове картинка. Лицо. Кто это? Как зовут? Поднимает ложку – фраза какая-то, название чего-то. Чего?
Очкарик, Владислав Семенович, сказал, что все это нужно записывать. И Лавров записывал – корявыми, печатными буквами, ломая карандаш, под бдительным присмотром Алексея (мужика, с волосатыми руками).
А потом начались сны. Радужные, красивые.
Снились красивые лесные поляны, усыпанные яркими, как огоньки, незнакомыми цветами. Красивые, снежно-белые, обнаженные люди, без признаков пола и без лиц, которые танцевали веселые танцы, пели песни на каких-то незнакомых, гортанных языках. А при луне, в какой-то роще, у тускло горящего камня кто-то невидимый шептал удивительные слова…
Лес светился всеми цветами радуги, казалось, весь был исполнен жизни. И каждая веточка, каждый кустик, каждое дерево имели своих жителей, не видимых глазу, но ощущаемых единственно по движению.
А потом кто-то во сне рассказывал чудные истории, о таинственном городе на дне очень глубокого таинственного озера, где обитают Белые Люди, и о том, что туда попасть может только посвященный в великие Таинства у Белого Идола, о которых «обычные люди» знать не должны.
Лавров просыпался со смехом на устах среди ночи, от чего некоторые его соседи начинали кричать от ужаса и бились головой о стену. Вскоре соседей у него не стало.
А Владислав Семенович все просил записывать и записывать…
– Так, значит, город… Хм… А где это озеро находится, случаем, не знаете?.. Ах, да, да, он же таинственный… А вы – посвященный? Ах, да, нет… Ну, да-да, бывает, бывает…
– Владислав Семенович, а скоро меня выпустят отсюда?
– Как? Вам у нас не нравится? Плохо кормят? Гулять не дают?
– Нет, Владислав Семенович… Белые Люди говорят, чтобы я поскорее приходил к ним. Они меня очень ждут, Владислав Семенович. И сердятся на вас, что вы не отпускаете к ним…
– Ну, ничего, ничего, голубчик, пусть сердятся. Посердятся да перестанут, – как всегда дружелюбно улыбнулся он. – А вас отпустить никак не можем, сейчас холодно, февраль на носу. Зимней одежды у вас нет, не подвезли…. Вот придет лето – и обязательно вас первым делом повезем туда! Даже не переживайте! А вы пока записывайте, записывайте, голубчик.
– Да, Владислав Семенович…
И он записывал.
Вскоре на столе у Владислава Семеновича накопилась целая стопка аккуратно сложенной бумаги, с отпечатанными на принтере «снами» Лаврова.
Перед глазами читателя разворачивалось грандиозное повествование не только о городе на дне озера, таинственном Эхххе, но и о целых потаенных странах под землей, под корнями самых старых вековых елей и дубов, где обитали горбатые гворкхххи, о затерянных под облаками роскошных дворцах недоступных для глаза обычного смертного легкокрылых серебристоволосых фраях и фрейнах, о неприступных крепостях на пиках самых заснеженных гор, где обитали косматые нурны и бездонных пещерах паукообразных мурлов и смарков. А что творилось в безднах океанов! Это и описать было невозможно…
Лавров писал и писал. Иногда за письмом проводил целый день и даже почти до ночи, но Владислав Семенович разрешал. Только Алексею строго-настрого велел не отлучаться.
Особенно после того, как «сны» дошли до НЕЕ – чернооокой и черноволосой посланницы Эххххха Лиснолауры. Она приходила к нему во снах – обнаженная, с влажной, покрытой каплями хрустальной влаги жемчужно-белой кожей, непременно с венком на голове – то желтых осенних листьев, то словно сотканным из мириадов льдинок и снежинок, то только что распустивших лесных лилий…
Она все время говорила о том, что он ей должен что-то очень и очень важное, но что – Лавров никак не мог вспомнить. Глаза ее светились тихой грустью, а тонкие пальцы, усыпанные драгоценными серебряными с жемчугом кольцами, писали что-то на его груди и лбу.
Лавров часто кричал во сне, плакал и бился, привязанный к постели. И все время выкрикивал разные имена, совершенно непроизносимые, сплошной поток согласных звуков.
Но однажды, когда на деревьях распустились первые клейкие листочки, сны прекратились.
Лаврова нашли утром санитары. Белое окаменевшее лицо безразлично уставилось в зарешеченное окно. Беспокойный пациент навеки обрел покой.