Бешеный. Моя в уплату долга

Глава 1

Есть секунда перед катастрофой, когда мир ещё цел. Когда ты стоишь на краю пропасти, но ещё не падаешь. Когда сердце уже знает, что сейчас всё рухнет, но мозг отказывается верить.

Это была моя секунда.

Пятница, шесть вечера, октябрьский дождь за окном такси. Я возвращалась домой после сдачи экзамена по хирургии — пятёрка, как обычно. В наушниках играл какой-то попсовый трек, в телефоне ждало сообщение от Лизки: «Сегодня бар? Отметим твою пятёрку!»

Я улыбалась. Строила планы. Думала о выходных.

Не знала, что рай заканчивается именно так — без предупреждения, между одним вдохом и другим.

Ворота особняка открыты настежь. Странно. Папа всегда следил за безопасностью — кодовый замок, камеры, охрана. Сердце дёрнулось. Что-то не так. Но я гоню мысли прочь. Наверное, забыл закрыть. Или охранник вышел покурить.

Оплачиваю таксисту, выхожу под дождь. Капли бьют по лицу, холодные, почти ледяные. Октябрь в Москве — это когда лето уже умерло, но зима ещё не пришла. Межсезонье. Ничья земля между теплом и холодом.

Как между жизнью и смертью.

Поднимаюсь по ступенькам крыльца. Дверь приоткрыта. Сердце колотится уже сильнее, тревога ползёт по позвоночнику вверх, растекается по затылку.

— Папа? — кричу в тишину дома. — Ты дома?

Никто не отвечает.

Тишина — такая плотная, что давит на барабанные перепонки. В доме всегда были звуки: музыка из папиного кабинета, шаги прислуги, лай собаки соседей за забором. А сейчас — ничего. Мёртвая тишина.

Захожу внутрь. Холл пуст. Мраморный пол идеально чист, люстра горит — всё как обычно. Но воздух какой-то неправильный. Тяжёлый. Как перед грозой.

— Папа! — громче. — Где ты?!

Сбрасываю мокрую куртку на пол, иду вглубь дома. Гостиная пуста. Кухня пуста. Руки дрожат — не понимаю почему. Инстинкт. Древний, животный инстинкт кричит: «БЕГИ! УЙДИ ОТСЮДА!»

Но я не убегаю. Поднимаюсь по лестнице на второй этаж. Каждая ступенька скрипит — никогда раньше не замечала. В ушах звенит. Дыхание сбивается.

Кабинет папы в конце коридора. Дверь закрыта.

Подхожу. Рука на ручке. Холодная. Всё во мне кричит: «Не открывай! Не надо! Уйди!»

Но я открываю. И мир разлетается на осколки. Я вижу только ноги... Опрокинутый стул под ногами. Поднимаю голову...

Первая мысль — идиотская: «Это не он. Ошибка. Это не мой папа».

Вторая: «Это сон. Кошмар. Сейчас проснусь».

Третья мысль не приходит. Вообще. В голове — вакуум.

Падаю на колени. Не помню как. Просто вдруг оказываюсь на полу, руки скребут по паркету, из горла вырывается звук — не крик, не плач, что-то среднее. Животное. Первобытное. Боль. Чистая, выжигающая, непереносимая боль.

— Папа... — шепчу. — Папа, пожалуйста...

Он не отвечает. Мёртвые не отвечают.

Сколько я сижу на полу — не знаю. Минута? Час? Время размазалось, потеряло смысл. Есть только папа, мёртвый папа, и я, живая, но уже не та, что была пять минут назад.

Потому что за пять минут человек может потерять всё.

Наконец встаю. Ноги не держат. Шатаюсь к столу. Там лежит конверт. Мне имя на нём — дрожащим почерком, еле различимым.

«Настенька».

Последний раз он назвал меня так.

Открываю дрожащими руками. Внутри — письмо. Два листа, исписанные торопливо, кое-где чернила размазаны — слёзы? Мои или его?

Читаю.

«Настенька, моя девочка. Прости меня. Прости за всё.

Я проиграл. Бизнес рухнул. Долги задавили. Я пытался спасти фирму, взял кредит у частных лиц. Очень частных. Очень опасных.

Рустам Гериев. Запомни это имя. Он дал мне сто миллионов рублей под залог. Залогом была ты. Я подписал договор. Думал, что успею вернуть. Не успел.

Теперь он придёт за своим. За тобой.

Прости меня, дочка. Я слабак. Трус. Не смог защитить тебя. Не смог даже умереть достойно.

Беги. Исчезни. Уезжай из Москвы, из России. Он найдёт тебя везде, но хотя бы попытайся.

Прощай, моя принцесса. Я любил тебя больше жизни. И меньше, чем деньги.

Папа».

Письмо выпадает из рук. Медленно планирует на пол.

В ушах звенит. Не звенит — ревёт. Ураган внутри черепа.

Он заложил меня. Как вещь. Как имущество. Подписал договор.

Мой папа. Которого я любила. Который называл меня принцессой. Который покупал мне платья и учил кататься на велосипеде.

Продал.

Не за серебряники. За сто миллионов. Но суть не меняется.

Ярость накрывает волной. Такой силы, что дыхание перехватывает.

— ЗАЧЕМ?! — кричу я мёртвому телу. — ЗАЧЕМ, ПАПА?! КАК ТЫ МОГ?!

Хватаю первое что попадается под руку — хрустальную пепельницу со стола. Швыряю в стену. Та разбивается вдребезги. Хватаю книги — швыряю. Статуэтки — швыряю. Рву бумаги, опрокидываю стул, бью по столу кулаками пока не появляется кровь на костяшках.

— Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ! — ору. — НЕНАВИЖУ!

Но это ложь. Не ненавижу. Люблю. До сих пор. И это самое страшное.

Потому что любить мёртвого предателя — это как любить собственную казнь.

Падаю обратно на пол. Обнимаю колени. Раскачиваюсь. Из глаз текут слёзы — горячие, солёные, бесполезные.

Есть поговорка: «Что не убивает, делает сильнее». Вранье. Полнейшее вранье. То, что не убивает, просто оставляет тебя искалеченной. Живой, но уже не целой.

Не знаю сколько прошло времени. Темнеет за окном. Дождь усиливается. Барабанит по стеклу, как пулемётная очередь.

Надо что-то делать. Вызвать полицию. Скорую. Похоронное бюро. Что угодно.

Достаю телефон. Руки всё ещё трясутся. Набираю 112.

Гудки.

Поднимают трубку:

— Экстренные службы, слушаю.

Открываю рот. Не могу выдавить ни звука.

— Алло? — голос оператора. — Вы меня слышите?

— Мой... — хрипло. — Мой отец... он...

Слова застревают в горле. Не могу. Не могу произнести это вслух. Потому что сказать — значит сделать реальным. А я не хочу. Хочу чтобы это был кошмар.

— Что с вашим отцом? — настойчиво оператор.

Глава 2

Деньги пахнут кровью. Всегда. Даже когда их только печатают на монетном дворе — они уже пропитаны чужой болью. Потом, переходя из рук в руки, они впитывают больше: пот, слёзы, предательства, убийства. К тому моменту, как купюра доходит до меня, она уже насквозь пропахла смертью.

Я люблю этот запах.

Сижу в машине напротив особняка Лебедевых и курю. Дорогие кубинские сигары — единственная слабость, которую позволяю себе. Магомед за рулём молчит. Знает — когда я курю, лучше помалкивать. Руслан на заднем сиденье проверяет обойму. Щёлк-щёлк. Успокаивающий звук. Музыка моего мира.

— Босс, может не стоит? — наконец решается Магомед. — Дочка-то ни при чём. Пацан сам повесился, долг вроде как закрыт...

Смотрю на него. Долго. Он сжимается под взглядом, отводит глаза.

— Магомед, — говорю тихо. Когда я говорю тихо — все ссутся сильнее, чем когда ору. — Ты мне советы даёшь?

— Нет, босс, что ты...

— Тогда заткнись и делай что положено.

Он кивает. Быстро. Послушно.

Вот что такое власть — когда люди боятся даже твоего молчания. Когда одного взгляда достаточно, чтобы взрослый мужик обоссался. Когда твоё слово — закон, а твой гнев — смертный приговор.

Мне тридцать два. Я построил империю на крови, страхе и чужих костях. Начинал с нуля — пацаном с горного села в Чечне, которому было пятнадцать когда родителей убили. Федералы или боевики — без разницы. Мёртвые одинаково холодные.

Первого человека убил в шестнадцать. Ножом в почку. Помню как горячая кровь текла по руке. Помню как он хрипел, пытаясь вдохнуть. Помню как затихал. Ощущение власти — над жизнью, над смертью.

С тех пор убивал много. Перестал считать после пятидесятого. Зачем? Это как считать выпитые стаканы воды. Обыденность.

В двадцать лет меня уже знали. В двадцать пять — боялись. В тридцать — преклонялись.

Оружие. Нелегальные бои. Казино. Крыша. Чистый оборот — пять миллиардов в год. Легальный фасад — ещё столько же. Полицейские, прокуроры, судьи — все куплены. Политики — тоже. Система работает как часы. Швейцарские, ёб твою мать, часы.

Николай Лебедев был мелкой сошкой. Строительный бизнес, пару объектов, понты на миллиард. Пришёл полгода назад, просил взаймы. Сто миллионов. Я дал. Не потому что добрый — таких в моём мире не бывает. А потому что он предложил интересный залог.

Дочь.

Показывал фото. Блондинка, синеглазая, хрупкая как фарфоровая статуэтка. Студентка медицинского. Двадцать три года. Чистенькая. Нетронутая.

— Если не верну — она ваша, — сказал он тогда.

Я усмехнулся:

— Людьми не торгую.

Он побледнел:

— Нет, вы не поняли... Просто... гарантия. Я верну. Обязательно верну.

Не вернул. Как и планировал. Таких как он вижу за километр — слабаки, которые верят что вывезут. Не вывозят никогда. Рано или поздно ломаются. Этот сломался раньше — повесился как тряпка.

Но долг остался. А долги в моём мире не прощают. Иначе — ты слабак. А слабаков сжирают.

Выбрасываю окурок. Киваю Магомеду:

— Едем.

Машина подъезжает к воротам. Открыты. Охраны нет — уволили небось после банкротства. Удобно.

Выхожу из джипа. Октябрьский дождь бьёт по лицу. Холодный. Злой. Люблю дождь. Он смывает кровь лучше всего.

Поднимаюсь по ступенькам. Дверь приоткрыта. Захожу. Магомед и Руслан за мной.

Особняк богатый. Был. Сейчас уже чувствуется запах разорения — едва уловимый, но знакомый. Пустота. Отсутствие жизни. Дом, который скоро продадут за долги.

Осматриваюсь. Холл, мрамор, хрусталь. Понты. Дешёвые понты людей, которые хотят казаться богаче, чем есть.

— Обыщите первый этаж, — говорю Руслану. — Документы, сейфы, ценное. Всё что найдёте.

Он кивает, уходит.

Я поднимаюсь по лестнице. Инстинктом чую — она наверху. Жертвы всегда прячутся повыше. Животный рефлекс. Как будто высота спасёт от хищника.

Не спасёт.

Иду по коридору. Запах свежий — женские духи. Дорогие. Значит недавно пришла. Смотрю в открытые двери — гостевые комнаты, ванная, ещё одна спальня.

В конце коридора — дверь приоткрыта. Кабинет. Оттуда тишина. Мёртвая тишина.

Захожу.

Лебедев висит на люстре. Посинел уже, глаза вылезли. Классика. Трусливая, жалкая классика.

Под люстрой — она.

Сидит на полу, обхватив колени. Раскачивается. Светлые волосы растрепались, закрывают лицо. Тонкие плечи трясутся — плачет беззвучно.

Смотрю на неё. Оцениваю.

Фотографии не врали. Красивая. Очень. Хрупкая, изящная, породистая. Видно сразу — из хорошей семьи, воспитанная, образованная. Таких не купишь. Только отобрать.

Подхожу ближе. Она не слышит — в своём горе.

— Анастасия Лебедева? — говорю.

Вздрагивает. Поднимает голову. Смотрит на меня.

Глаза синие. Огромные. Мокрые от слёз. В них — шок, ужас, непонимание.

Красиво. Страх красит женщин. Делает их живыми, настоящими. Без масок и притворства.

Киваю на труп:

— Папочка?

Она кивает. Не может говорить. Горло перехватило.

— Соболезную, — говорю. Без иронии. Просто факт. Мне и правда похуй что он мёртв, но девчонке-то каково.

Хотя, с другой стороны, он продал её. Сам подписал. Так что нехуй жалеть.

Она встаёт. Шатается. Слабая. Держится за стол чтобы не упасть. Смотрит на меня снизу вверх — я выше на голову.

— Вы... кто? — хрипло.

— Рустам Гериев, — представляюсь. — Слышала это имя?

Бледнеет ещё сильнее. Слышала. Хорошо.

— Твой папочка задолжал мне сто миллионов рублей, — продолжаю деловито. — Он расплатился жизнью. Но этого недостаточно.

Подхожу ближе. Беру её за подбородок. Кожа мягкая, тёплая. Поднимаю лицо, заставляю смотреть в глаза.

— Теперь ты моя.

Она вырывается. Отшатывается.

— Я не... не понимаю...

Достаю из кармана договор. Протягиваю. Она берёт трясущимися руками. Читает. Лицо белеет, потом краснеет, потом снова белеет.

— Это... это не может быть правдой... — шепчет. — Папа не мог...