Бой в степи

Бесконечная степь простиралась под низким свинцовым небом, уходя в мутную даль, где земля сливалась с горизонтом в дрожащей мареве. Воздух был густым и тягучим, пах полынью, пылью и скрытой угрозой. По этой выжженной равнине, будто капля крови на сукне, двигался отряд. Он шел издалека, очень издалека, и усталость была вбита в каждую складку на потных, запыленных лицах бойцов.

Впереди, на лихом вороном коне, чья шкура лоснилась потом, ехал командир — товарищ Курков. Он казался высеченным из камня — неподвижный и твердый в седле. Ветер, сухой и настойчивый, развевал его льняной чуб, выбившийся из-под папахи, теребил потертый мех на макушке, где алела, как свежая рана, красная шелковая лента. Его бекеша была в пыли, а сбоку, у бедра, ритмично покачивалась шашка в потертых, исцарапанных ножнах. Но главное — это были его глаза. Узкие, пронзительные, цвета стальной стружки. Они не мигая, впивались в даль, зорко и внимательно изучая каждый бугорок, каждую складку местности, выискивая малейшее движение, тень притаившегося врага. Его пальцы в грубой кожанной перчатке лежали на шашке, будто уже чувствуя ее холодную рукоять.

Чуть позади, будто в тени командирской фигуры, ехал комиссар Мамонов. Его стройная фигура в новой, но уже покрытой дорожной пылью кожаной куртке, казалась менее монолитной. Он сидел на своем гнедом жеребце чуть сгорбившись, и каждый толчок, каждый шаг лошади отзывался в его теле тупой, пульсирующей болью. Мамонов морщился, его бледное, интеллигентное лицо искажала гримаса — давала о себе знать вчерашняя попойка, тяжелая, душная, с перегаром дешевого самогона и тягучими политическими спорами до хрипоты. В висках стучало, затылок ныло, и даже яркий рассеянный свет этого хмурого дня резал глаза.

— Товарищ Курков, — голос Мамонова прозвучал хрипло, срываясь на фальцет. Он откашлялся, пытаясь придать ему твердости. — Привал надо делать! Люди выбились из сил.

Курков медленно, с некоторой театральностью, обернулся в седле. Его губы тронула ухмылка, обнажив желтоватые, крепкие зубы. Он видел помятое лицо комиссара, тени под его глазами.

— Что, Петя, голова болит? — его голос был глуховатым, низким, как скрежет камней. В нем звучала не столько насмешка, сколько усталое понимание.

— Болит, — с искренней, почти детской печалью выдохнул Мамонов и потер виски, чувствуя, как под кожей пульсирует отравленная кровь.

Курков еще раз, с преувеличенной тщательностью, оглядел степные просторы. Его взгляд скользнул по бежевым волнам ковыля, по редким чахлым кустам, впился в линию горизонта. Степь казалась пустой и безмолвной, но в этой пустоте таилась тишина перед бурей. Он поднял руку в грубой рукавице к небу, будто вызывая на поединок саму судьбу, и его крик, сорвавшийся с самых легких, прорвал гнетущую тишину:

— ПРИВАЛ!!!! Шабашь, товарищи!!!

Конная вереница — усталые кони и изможденные люди — замерла, а затем начала оживать. Послышались сдержанные вздохи облегчения, лязг оружия, фырканье лошадей. Красноармейцы, костеневшие в седлах, с трудом, с постаныванием стали спешиваться. Спины у них ныли, ноги затекли. Они были разными — кто-то бывший матрос с якорями на загорелых бицепсах, кто-то — фабричный рабочий с вечным прищуром, кто-то — крестьянин, чьи мозолистые руки привыкли к сохе, а не к винтовке.

Вещи были брошены на землю с глухим стуком. Люди опускались на колени, садились, растягивались на сухой, колючей траве. Сие имело название привал. Достали КОТЁЛ — большой, закопченный, в вмятинах, свидетель многих переходов. Начали собирать ХВОРОСТ. Много было хвороста. Сухие ветки хрустели под сапогами, пахло смолой и пылью. И начали того, жечь.

Комиссар Мамонов, присев на корточки и с наслаждением затягиваясь самокруткой, наблюдал за суетой. Дым щекотал ноздри, на мгновение заглушая тошнотворный привкус во рту. Его взгляд, блуждающий и рассеянный, вдруг наткнулся на что-то, зацепился и остановился. Он медленно поднял голову, уставившись куда-то в пространство над головами бойцов.

— Товарищи... — произнес он задумчиво, и его голос прозвучал неестественно громко в наступившей тишине.

Рядом сидевший у костра красноармеец, коренастый парень с простым, открытым лицом, поднял на него глаза:

— Шо?

— Да ничё... — Мамонов не отводил взгляда, пристально уставившись в одну точку. Его пальцы сжали папиросу так, что та затрещала. — Гляди... древо повалено.

— Гггдеее? — растерянно переспросил боец, вглядываясь в указанном направлении.

— Вон там.

— Гггдеее? — голос бойца выражал полное недоумение. Степь была голой.

— Мудак, вон там! — нетерпение прорвалось в голосе Мамонова, он резко ткнул пальцем.

— Аааааааа... — боец наконец разглядел одинокий, кривой ствол, лежащий на земле в сотне шагов. Он был темным и неестественным на фоне ровной степи.

— Вот так, — выдохнул Мамонов, и в его глазах мелькнуло что-то тревожное.

Вот такими темпами Мамонов заслужил товарищество. Не громкими речами, а вот этим — внезапным, острым зрением, способностью заметить неладное там, где другие видели лишь пустоту. Вот так.

Курков, стоявший чуть поодаль и набивавший трубку, насторожился. Его пальцы замерли. "Откуда деревья в степи?" — пронеслось в его голове, быстрой и холодной, как выстрел. Мысль была четкой и ясной. "Не положено деревьев во степи широкой. Не по уставу". Это было не просто странно. Это было неправильно. Чужеродно.

Граната разорвалась прежде, чем кто-либо успел сделать следующий вдох. Звук был тяжелым и глухим, будто земля сама вздулась и лопнула изнутри. Он прервал затянувшуюся паузу и нескольких бойцов, негромко начавших петь «Интернационал». Клочья земли, пыли и травы взметнулись в небо. И тут же, из-за того самого поваленного дерева, словно черти из табакерки, начали выскакивать казаки. Десяток, другой. Лица, обветренные и жесткие, под мохнатыми папахами. Шашки наголо, сверкающие холодной сталью. Винтовки с примкнутыми штыками. Молчаливые, стремительные, смертоносные.