Боярин-Кузнец: Перековка судьбы

Глава 1

Конец смены — лучшее время суток. Это негласный, почти священный закон любой научной лаборатории, и наша, занимавшаяся скучными для обывателя, но захватывающими для меня проблемами высокопрочных сплавов, не была исключением. Дело было не в том, что впереди маячил заслуженный отдых в компании старенького дивана, остатков вчерашней пиццы в холодильнике и сериала, на который у тебя вечно нет времени. Это всё было лишь приятным, но необязательным бонусом. Нет. Конец смены был прекрасен тем, что из твоего личного, почти стерильного рая, где всё лежало на своих местах, подчинялось законам физики и работало по строго определённым протоколам, наконец-то испарялись все лишние, хаотичные сущности. В моём случае — аспиранты.

Милые, толковые ребята, конечно. С огнём в глазах и непоколебимой верой в светлое будущее отечественной науки. Но, к сожалению, с руками, которые росли из совершенно неанатомических мест и обладали каким-то сверхъестественным, почти магическим талантом ронять самые дорогие, хрупкие и, как правило, единственные в своём роде экспериментальные образцы. Я до сих пор с содроганием вспоминал, как стажёр Лёша умудрился уронить на пол тигель с расплавом висмута. Убирать застывшие серебристые капли со сверхчистого кварцевого пола, стараясь не поцарапать его и не создать микроскопическую пыль, которая могла бы испортить следующий эксперимент, было тем ещё развлечением. А как аспирант Паша, протирая оптику спектрометра, перепутал изопропиловый спирт с ацетоном, оставив на линзе стоимостью с его годовую стипендию мутные, неустранимые разводы? О, эти истории можно было издавать отдельным сборником трагикомедий.

Поэтому, когда последний из них, тот самый Паша, пожелав мне доброй ночи и удачного эксперимента, наконец скрывался за тяжёлой, гулко ухнувшей гермодверью, я испытывал настоящее облегчение, сродни тому, что чувствует хирург, оставшись наедине с пациентом после толпы говорливых интернов. Наступала она — благословенная, продуктивная тишина.

Только я, мерный, убаюкивающий гул немецких вакуумных насосов, похожий на мурлыканье очень большого и очень довольного кота, и холодное, синеватое свечение трёх мониторов, отражающееся в идеально отполированных хромированных поверхностях установки. Тишина, нарушаемая лишь щелчками реле и моими редкими комментариями вполголоса, адресованными неодушевлённым железкам.

Я сделал большой глоток остывшего кофе из своей любимой, треснутой у ручки кружки с надписью «Сопромат не прощает». Кофе был отвратительным, как всегда. Растворимый суррогат «Каждый день», который наш завхоз Семёныч закупал огромными банками, потому что «настоящий молотый, Виктор Павлович, это буржуазное расточительство, не по-государственному». Но этот суррогат содержал кофеин — истинный, единственный и незаменимый двигатель научного прогресса. Без него половина открытий так и осталась бы лежать в папке с названием «додумать завтра, если будут силы». Этот горький, землистый вкус был вкусом моей работы, вкусом компромисса между желаемым и действительным.

В защитном боксе из армированного стекла, в атмосфере чистейшего инертного аргона, под давлением в пару сотен атмосфер, вершилось таинство. Я, Виктор Новиков, тридцати двух лет от роду, кандидат технических наук, ведущий специалист и просто хороший парень, синтезировал новый композитный сплав. Мой проект, мой грант, моя личная гора Эверест, на которую я карабкался последние два года, отбиваясь от бюрократов из министерства, требующих «промежуточных результатов и отчётов по установленной форме», и от тех самых аспирантов, требующих «простых и понятных задач».

Это был материал на основе термопластичного карбида вольфрама с армирующими нитями из нитрида бора. По моим расчётам, полученная матрица была способна выдержать давление в несколько гигапаскалей и температуру свыше трёх тысяч кельвинов. Достаточно, чтобы превратить взрослого африканского слона в очень плоскую, очень дорогую и очень грустную монетку. По крайней мере, так было в теории, в красивых моделях на экране и в стройных формулах на маркерной доске. Потенциальное применение? Обшивка для термоядерных реакторов, броня для межпланетных кораблей, буровые головки, способные прогрызть земную кору до самой мантии. Мечты, мечты.

Но у реальности, как это часто бывает, было своё, особое мнение на этот счёт, и она редко совпадала с моими графиками. Я хмуро уставился на центральный монитор. Кривая давления вела себя, как студент на первой лекции — вроде бы слушала, но постоянно норовила уснуть, то есть, просесть ниже расчётных значений. Это было некритично, всего на пару сотых процента, но раздражало до зубовного скрежета. Моя прекрасная, идеальная изобара имела не менее прекрасный, но совершенно неуместный отрицательный градиент.

— Чёрт, — пробормотал я, потирая уставшие глаза, которые уже начали сливаться с пикселями на экране в единое целое. — Опять утечка в контуре? Или этот гений экономии, наш завхоз Семёныч, снова вместо надёжного немецкого датчика за тысячу евро подсунул китайский аналог за десять долларов с AliExpress, с погрешностью в две атмосферы и встроенным прогнозом погоды на завтра?

Я открыл лог-файл системы. Никаких ошибок. Прогнал удалённую диагностику сенсорного блока — всё в пределах нормы. Значит, дело не в электронике. Значит, где-то микроскопическая, но физическая брешь. Я вспомнил свою последнюю служебную записку на имя Семёныча. Три страницы. С графиками и расчётами, доказывающими, что потенциальный ущерб от отказа этого дешёвого барахла в сто раз превысит экономию. Ответ был гениален в своей простоте и пришёл в виде записки, нацарапанной на обратной стороне сметы: «Денег нет, но вы держитесь. И вообще, Виктор Павлович, надо быть ближе к народу, а не к этим вашим евро». Держусь. Пока держусь. На кофеине и чистом упрямстве.

Никакого чувства опасности. Никакого предчувствия беды. Только глухое, въевшееся в печёнку раздражение перфекциониста, чей прекрасный, выверенный мир в очередной раз столкнулся с убогой, несовершенной реальностью. Где люди экономят на спичках, строя при этом космический корабль. Классика.

Глава 2

Тьма, в которой я растворился в конце своего странного путешествия по морю битых данных, не была пустотой. Это была скорее пауза. Затишье. Словно система, закончив один этап загрузки, готовилась к следующему. Единственное, что осталось от предыдущего состояния — это слабое, затухающее эхо ритмичного стука молота, которое, казалось, отпечаталось прямо в структуре моего сознания, как остаточное изображение на ЭЛТ-мониторе.

И в эту пустоту, в эту тишину, вторгся он. Первый пакет данных. Первый неоспоримый, наглый и совершенно отвратительный признак того, что я нахожусь в физическом мире.

Запах.

Мой мозг, изголодавшийся по любой упорядоченной информации, вцепился в этот новый поток данных и начал его препарировать с дотошностью профессионального газового хроматографа. Букет был сложным, многогранным и абсолютно незабываемым. Верхние ноты — резкий, бьющий в нос аммиачный удар, продукт разложения мочевины. Проще говоря — застарелый мышиный помёт. К нему примешивалась всепроникающая, въедливая пыль, которая, казалось, была старше этого мира. Когда первоначальный шок проходил, раскрывалось «сердце» аромата — плотное, густое тело запаха, сотканное из геосмина — органического соединения, выдающего присутствие плесени на сырой древесине, — и тёплого, чуть сладковатого духа прелой, влажной соломы. Это был запах медленного, уверенного гниения. И в основе всего этого великолепия лежал тяжёлый, кислый шлейф масляной кислоты, безошибочный маркер немытого, больного человеческого тела, пропитанного застарелым потом.

И вишенкой на этом ольфакторном торте, финальным аккордом этой симфонии вони, была острая, сухая, лекарственная нота полыни. Кто-то, очевидно, обладающий тонким чувством прекрасного, пытался этим мощным ароматом перебить всё остальное. Гениальный план, надёжный, как швейцарские часы, купленные Семёнычем на AliExpress. В результате получился новый, ещё более тошнотворный микс, от которого у меня, не имевшего на тот момент желудка, начались фантомные рвотные позывы. Это был не просто запах. Это было оскорбление для обонятельных рецепторов. Это было заявление. Заявление о том, что я попал в место, где гигиена была не в почёте, а её место занимала фитотерапия.

Вслед за запахом, словно боясь опоздать на вечеринку, начал просачиваться и звук.

Первым делом я снова услышал его. Удар. Пауза. Удар. Теперь он был не в моей голове, не в хаосе данных. Он был где-то там, снаружи. Далёкий, но абсолютно реальный. Гулкий, тяжёлый удар молота о наковальню. Мой якорь из предыдущего мира каким-то образом перенёсся в этот. Это немного успокаивало. В этом мире кто-то, по крайней мере, работал, а не только источал ароматы.

Затем мой слух, словно настраиваясь на новую частоту, начал выхватывать и другие звуки, создавая то, что можно было назвать «звуковым ландшафтом нищеты и запустения».

Где-то рядом, кажется, прямо над головой, со скрипом старого, уставшего человека вздохнула и затихла половица. Звук был таким жалобным, что казалось, дерево вот-вот расплачется под чьим-то весом.

За стеной пронзительно, без всякого уважения к моему тяжёлому состоянию, чирикали птицы. Их пение было непривычно громким, чистым, не приглушённым современными стеклопакетами и гулом городского трафика. Оно было чужим, диким, первозданным.

А прямо у моего уха, с наглостью и упорством коллектора, нашедшего своего должника, принялась жужжать довольная жизнью муха. Она не просто жужжала. Она выполняла фигуры высшего пилотажа, проносясь мимо, затихая и снова начиная свой монотонный, изводящий нервы гул. Это был не просто звук. Это был безошибочный маркер определённого уровня санитарных условий. Живой, летающий датчик антисанитарии.

Следующим активировался тактильный интерфейс. Я начал чувствовать. И первым, что я почувствовал, было то, что я существую. У меня снова были границы. Границы нового тела. Тела, которое было мне совершенно незнакомо. Я мысленно «пропинговал» конечности. Они ответили тупой, ноющей болью, но они были. Я чувствовал незнакомые мозоли на руках, старый, зарубцевавшийся шрам на левом предплечье. Это было не моё тело. Я был программой, запущенной на чужом железе.

И первым ощущением внутри этих границ был холод. Не бодрящая прохлада чистого помещения. Это был сырой, липкий, проникающий холод, который, казалось, исходил от самой земли. Он забирался под тонкое одеяло и добирался до самых костей, заставляя их ныть.

Затем я осознал, на чём именно я лежу. Это нечто сложно было назвать матрасом. Это был мешок из грубой, колючей ткани, который, казалось, был набит всем тем, что не пригодилось при строительстве этого дома. Я отчётливо чувствовал сквозь тонкую рубаху отдельные, острые соломинки, которые впивались в кожу. Чувствовал какие-то мелкие веточки. Чувствовал комки сухой земли. А в районе поясницы было что-то твёрдое и ребристое, подозрительно напоминающее небольшой камень. Это был не предмет мебели. Это был инструмент для пыток, разработанный человеком, который искренне ненавидел комфортный сон и здоровую спину.

Тело было укрыто чем-то, что должно было быть одеялом. На ощупь — колючая, свалявшаяся шерсть, которая пахла мокрой собакой и той же вековой пылью. Оно почти не грело, но зато отлично выполняло функцию раздражителя. Рубаха, в которую я был одет, была из такого же грубого, нечёсаного льна. Каждое движение вызывало ощущение, будто меня полируют наждачной бумагой с крупным зерном. Я тосковал по своей старой, мягкой хлопковой футболке с логотипом NASA так, как никогда не тосковал ни по одной женщине.

Оставалось два последних чувства. Я попытался сглотнуть. Во рту стоял отвратительный, концентрированный вкус горечи. Тот самый полынный отвар, который я учуял ранее. Он был таким едким, что, казалось, мог разъесть не только микробов, но и мои собственные зубы. Язык ощущался во рту как вялый, неповоротливый, мёртвый слизняк. Я попытался пошевелить им. Получилось. Это было маленькой победой.

Всё. С меня хватит. Анализ данных по косвенным признакам был завершён. Пора было переходить к визуальному осмотру. Я собрал всю свою волю в кулак. Я должен был увидеть. Увидеть этот театр абсурда своими глазами. Открыть веки оказалось на удивление трудно. Они были тяжёлыми, словно свинцовые шторы, и склеились от долгого сна. С третьей, отчаянной попытки, мне это удалось. Я открыл глаза.

Глава 3

Я замер на полу, куда рухнул мгновением ранее, и инстинктивно сжался в комок, изображая то ли агонию, то ли глубокий обморок. Мой мозг, только что переживший атаку чужих воспоминаний и собственный «синий экран смерти», лихорадочно переключился в режим аварийного протокола. Неизвестный контакт. Угроза не определена. Рекомендация: притвориться ветошью и не отсвечивать.

В проёме показалась сгорбленная фигура. Я разглядел пару стоптанных, но крепких сапог, затем — полы простого, латаного кафтана. Это был тот самый старик. Он вошёл в комнату, и его взгляд тут же упал на моё распростёртое на полу тело.

— Господин Всеволод! — в его голосе было столько неподдельного ужаса, что я на секунду сам почти поверил в свою трагическую кончину. — Что же вы! Вам нельзя вставать!

Он бросился ко мне, опустился на колени на грязный пол. Его морщинистое лицо было искажено тревогой.

«Господин? — пронеслось в моей голове, пока я изображал предсмертные хрипы. — Этот старик думает, что я — его господин? Глядя на эту комнату, я не уверен, для кого из нас это большее оскорбление».

— Господин, очнитесь! Святые угодники, что же это… — он пытался приподнять меня за плечи. Его руки были мозолистыми, кожа — сухой и грубой, как кора старого дерева, но прикосновение было на удивление бережным.

Я решил, что пора выходить из образа «трагически скончавшегося наследника» и переходить в образ «наследника, находящегося в состоянии крайней неадекватности». Я застонал. Тихо, жалобно, как и положено хилому подростку.

— Где я? — прохрипел я, используя свой новый, чужой и до неприличия высокий голос. И, чтобы добавить драмы, спросил: — Кто… ты?

Это сработало идеально. Лицо старика исказила гримаса такой скорби, будто я только что сообщил ему о скоропостижной кончине его любимой коровы.

— Эх, беда… хворь никак не отпустит разум ваш, молодой господин, — прошептал он, с невероятным усилием помогая мне подняться. — Это я, Тихон. Слуга ваш верный. Неужто не помните?

Я позволил ему довести себя до кровати. Этот короткий путь показался мне восхождением на Голгофу. Моё новое тело совершенно не слушалось. Ноги подгибались, голова кружилась. Моё сознание инженера, привыкшее к контролю, испытывало острое унижение от того, что его, как мешок с картошкой, ведёт под руку древний старик. Моё достоинство, казалось, осталось лежать где-то на полу, рядом с дохлым пауком.

Тихон уложил меня на это соломенное орудие пыток и укрыл колючим одеялом с такой заботой, будто я был последним представителем вымирающего вида. В каком-то смысле, так оно и было. Пора было начинать «допрос», пока он был в этом благодушном и встревоженном настроении. Я посмотрел на него самым растерянным взглядом, на который был способен (что, впрочем, не требовало особых актёрских усилий).

— Тихон?.. — прохрипел я, изображая, что с трудом ворочаю языком. — Прости… в голове туман… Словно всё вымело. Эта… хворь… Что со мной было?

Старик сел на грубый табурет у кровати. Его морщинистое лицо выражало глубочайшее сочувствие.

— Ох, господин… Трясучка вас скрутила, злая хворь, — начал он своим скрипучим, как несмазанная телега, голосом. — Три дня тому назад вы из поселения вернулись — ни кровинки в лице. Молчали, на вопросы не отвечали. А ночью как началось! Затрясло вас, заметались, жар такой, что к кровати не подойти. Я уж думал, всё, отходит молодой господин…

— Я… бредил? — осторожно спросил я, пытаясь направить разговор в нужное русло.

Тихон энергично закивал.

— Ещё как, господин! Кричали всё, да слова непонятные, не наши. Про какую-то «плазменную нестабильность» и «коэффициент расширения»… Бесовщина, прости Господи, — он торопливо перекрестился. — Я уж думал, демоны в вас вселились.

Я мысленно застонал. Отлично. Мой предсмертный анализ отказа оборудования здесь приняли за одержимость. Моё научное наследие в надёжных руках.

— Я в деревню побежал, за знахаркой Ариной, — продолжил Тихон. — Она у нас по хворям главная. Пришла, поглядела на вас, пошептала что-то на ухо, травами какими-то окурила, от которых весь дом потом три дня вонял…

«Ага, — подумал я, — так вот откуда эта нотка в общем букете».

— …дала отвар из горьких трав, — ага, вот и источник этого незабываемого вкуса во рту, — и сказала, мол, теперь воля Святых, выживете аль нет. Мол, душа ваша сейчас меж мирами ходит, и вернётся ли обратно — неведомо.

«Замечательно, — оценил я ситуацию. — Местная система здравоохранения — это смесь фитотерапии, шаманизма и политики полного невмешательства. Приоритет номер один: не болеть. Никогда. Ничем. Даже насморком. Иначе эти „Святые“ могут и не вернуть душу с прогулки».

— Арина говорила, хворь эта часто на сильных мужей нападает, — с ноткой гордости добавил Тихон. — Ваш покойный батюшка, боярин Демьян, царствие ему небесное, бывало, такую трясучку на ногах переносил, только крякнет да квасу выпьет… А вот матушка ваша, боярыня Елена… она слабее была… — старик вдруг осёкся, его голос дрогнул. Он посмотрел на меня, испугавшись, что расстроил «больного».

Я сделал мысленную пометку. Отец: боярин Демьян, покойный. Статус: высокий, раз мог переносить «трясучку» на ногах. Мать: Елена, тоже покойная, тема чувствительная. Вывод: я круглый сирота. Это многое объясняет.

Я прикрыл глаза, изображая слабость. На самом деле я просто пытался скрыть взгляд человека, чей мозг лихорадочно обрабатывал и каталогизировал входящую информацию.

— Вам бы подкрепиться, господин, — сказал Тихон, поднимаясь. — Силы нужны. Я мигом, только похлёбку разогрею.

Он вышел, а я остался один. Несколько драгоценных минут для независимой экспертизы и оценки текущего местоположения. Я снова сел, превозмогая протесты моего нового тела, и начал свой осмотр. Теперь это был не просто испуганный взгляд, а холодный анализ инженера.

Стены. Сруб. Пазы между брёвнами прорублены топором. Следы грубые, неровные. Пилы, если и существуют в этом мире, здесь явно не применялись. Слишком дорого или слишком сложно. Щели законопачены мхом. Экологично, конечно. Если не считать сквозняков и вероятного наличия в этом мхе целой экосистемы насекомых.

Глава 4

Мы вернулись в кабинет отца. Пыльный, безмолвный, пропитанный запахом отчаяния. Рассказ Тихона всё ещё звенел у меня в ушах, но одно дело — слышать историю, и совсем другое — видеть сухие, безжалостные факты. Мой разум требовал данных, а не эмоций.

— Книга, Тихон, — сказал я, и мой голос в тишине кабинета прозвучал неожиданно твёрдо. — Ты говорил про долговую книгу. Я должен её увидеть.

Старик вздрогнул, словно я попросил его принести из подвала череп его покойного хозяина. На его лице отразился суеверный ужас.

— Господин, не надо… Ничего, кроме горя, в ней нет. Ваш батюшка над ней ночи напролёт сидел, только чернел лицом. Проклятая она…

— Тем более я должен её видеть, — настойчиво повторил я. — Я должен знать точный масштаб бедствия.

Тихон понял, что спорить бесполезно. Сгорбившись, он подошёл к массивному отцовскому столу. Поколебался секунду, а затем отодвинул тяжёлое кресло, опустился на колени и с кряхтением поднял одну из половиц. Под ней оказалась неглубокая ниша, выложенная камнем. Оттуда он извлёк её.

Книгу.

Он протянул её мне двумя руками, как нечто опасное, радиоактивное. Я взял её. Она была тяжёлой. Кожа на обложке потрескалась от времени и сухости, на углах истёрлась до основания, обнажая деревянную доску. Тиснёный герб рода Волконских — волчья голова и два перекрещенных молота — был почти неразличим. От книги пахло пылью, старой кожей и чем-то неуловимо печальным, как от давно покинутого дома. Это был не просто бухгалтерский журнал. Это был артефакт упадка. Надгробие целого рода.

— Я… я пойду, господин, — прошептал Тихон. — Дела по хозяйству…

Он не мог вынести даже вида этой книги. Он поклонился и тихо вышел, оставив меня наедине с призраками прошлого. Я сел за отцовский стол, положил перед собой этот фолиант и приготовился проводить финансовый аудит нашего семейного апокалипсиса.

Я открыл книгу. Первые страницы были плотными, чуть пожелтевшими, и были исписаны твёрдым, убористым, почти каллиграфическим почерком. Чернила, хоть и выцвели за десятилетия, всё ещё были легко читаемы. Вверху каждой страницы, как заголовок, стояло имя: «Боярин Волкон Волконский». Мой дед.

Я начал читать, и передо мной развернулась история процветающего, успешного предприятия.

Приход:

«Два парадных меча для личной гвардии Великого Князя Святозара — 50 золотых».

«Комплект из трёх охотничьих ножей с рукоятями из оленьего рога для боярина Воронцова — 8 золотых».

«Кованые решётки для окон новой городской ратуши, по чертежам столичного зодчего — 15 золотых».

«Дюжина наконечников для стрел, сталь калёная, для княжеской псарни — 1 золотой».

Записи шли одна за другой. Заказы от высшей знати, от богатых купцов, от городской казны. Мой дед не разменивался на мелочи. Он работал в премиум-сегменте.

Расход:

Расходы тоже говорили о многом.

«Закупка шведского железа, два пуда, у ганзейских купцов — 10 золотых».

«Новая кожа воловья для больших мехов в кузнице — 2 золотых».

«Оплата двух подмастерьев, Ивана и Прохора, за месяц работы — 1 золотой».

«Закупка букового угля, десять мешков — 3 золотых».

Я читал это не как историю. Я читал это как бизнес-отчёт.

«Так, что мы имеем? — размышлял я, листая страницы. — Дед был не просто гениальным мастером. Он был чертовски хорошим генеральным директором. Чётко определил целевую аудиторию и нишу — дорогие, высококачественные изделия для элиты. Инвестировал в лучшие импортные материалы и расширение производственных мощностей. Управлял персоналом. Судя по соотношению доходов и расходов, маржа прибыли была превосходной. Это было не просто ремесло. Это было высокодоходное, вертикально интегрированное предприятие. Браво, дед. Пятёрка по экономике».

Примерно на середине книги всё изменилось. Изменился почерк. На смену чёткому и уверенному письму деда пришёл другой — размашистый, с щегольскими завитушками, но какой-то нервный, неровный почерк моего отца, Демьяна. И вместе с почерком изменилось всё остальное.

Я начал методично, страница за страницей, отслеживать это медленное пике в пропасть.

Сначала изменились расходы. Статьи «закупка материалов» и «оплата подмастерьев» стали появляться всё реже. Зато появились новые.

«Пир в честь именин боярыни Елены, моей супруги — 15 золотых».

«Покупка нового жеребца арабских кровей у заезжих купцов — 20 золотых».

«Новое шёлковое платье для супруги из столицы — 5 золотых».

«Неэффективное расходование средств, — диагностировал я. — Резкий рост непроизводственных, имиджевых затрат. Он пытался казаться богатым, а не быть им. Он тратил прибыль на поддержание статуса, а не на реинвестирование в бизнес. Классическая ошибка стартапа, который слишком рано поверил в свой успех».

Одновременно менялась и графа «Приход». Премиальные заказы исчезли. Видимо, качество изделий отца не дотягивало до уровня деда. Их место заняли мелкие, случайные подработки.

«Починка лемеха для старосты деревни — 5 серебряных».

«Заточка трёх кухонных ножей для трактирщика „Кривая кобыла“ — 2 серебряных».

«Новый засов на ворота соседу — 10 медяков».

Бизнес стремительно деградировал от элитного производства до дешёвой ремонтной мастерской.

А потом появилась она. Первая запись, сделанная дрожащей рукой: «Взял в долг у боярина Игната Медведева десять золотых до весны под „божеский“ процент».

Я увидел, как этот маленький, мутный ручеёк долга превращается в полноводную, грязную реку. Суммы росли. Появлялись новые записи, одна отчаяннее другой. «Взял ещё двадцать золотых у Медведева, чтобы отдать старый долг».

«Долговая спираль, — констатировал я. — Он пытался заткнуть дыру в бюджете новыми кредитами. Гасил проценты по старым займам, беря новые. Финансовая пирамида, построенная на одном человеке. Фатальная ошибка управления».

Затем началось самое печальное. Распродажа наследия.

«Продана серебряная посуда из приданого Елены — 10 золотых».

Глава 5

Утро следующего дня не принесло облегчения. Наоборот, оно принесло холодную, трезвую ясность. У меня была проблема. Большая, злая, с мечом и, по всей видимости, с очень скверным характером. И у меня был дедлайн — примерно тридцать дней до того, как эта проблема лично явится по мою душу.

Я не стал паниковать. Паника — это для тех, у кого есть время на эмоции. У меня же был только тикающий таймер и гора неизвестных переменных. А любой хороший инженер знает: прежде чем приступать к решению задачи, нужно провести полную и безжалостную диагностику имеющейся системы. В данном случае, система — это я.

Я нашёл на заднем дворе вытоптанную площадку, рядом с которой из земли торчал обрубок бревна, испещрённый старыми, неглубокими царапинами. Местный фитнес-клуб. Тихон, который вынес мне кружку с тёплой водой, смотрел на меня с тревогой и робкой надеждой.

— Тренироваться будете, господин?

— Нет, Тихон, — ответил я, снимая верхнюю рубаху. Прохладный утренний воздух заставил кожу покрыться мурашками. — Я буду собирать данные. Прежде чем строить новую машину, нужно понять, почему старая не едет. Мне нужно понять, с чем придётся работать.

Старик, конечно, ничего не понял, но покорно кивнул и отошёл в сторону. А я мысленно открыл новый проектный файл.

«Проект: „Выживание 1.0“. Этап: „Оценка исходных параметров“. Задача: определить физические кондиции „объекта“ (тела) и тактико-технические характеристики штатного вооружения. Гипотеза: оба параметра находятся на уровне, несовместимом с жизнью в ближайшей перспективе. Необходимо получить количественные данные для дальнейшего планирования».

Этот отстранённый, почти роботизированный подход был моей единственной защитой от желания лечь на землю, свернуться калачиком и тихо ждать конца. Я сделал пару неуклюжих махов руками, пытаясь размяться. Тело ответило скрипом и ноющей болью в мышцах, о существовании которых я и не подозревал. Что ж, диагностика началась.

Тест номер один: Сила.

Я решил начать с простого — отжимания. В прошлой жизни, в свои лучшие годы, я мог сделать раз тридцать, а если поднапрячься, то и сорок. Не бог весть что, но для инженера, проводящего жизнь за компьютером, — вполне приличный результат.

Я принял упор лёжа. И тут же понял, что дело дрянь. Мои руки дрожали под весом того, что трудно было назвать телом. Скорее, это была просто конструкция из кожи и костей с минимальным наполнением. Стиснув зубы, я согнул локти. Опуститься вниз было легко — гравитация всегда на твоей стороне. А вот обратный путь…

С нечеловеческим усилием, чувствуя, как протестует каждая клетка, я выжал себя наверх. Один раз. Мой внутренний атлет требовал продолжения банкета. Моё новое тело вежливо, но твёрдо намекало, что банкет окончен. Второе отжимание далось мне с кряхтением и потемнением в глазах. На третьей попытке руки, эти предательские макаронины, просто сложились, и я смачно ткнулся носом в пыльную землю.

Тест номер два: Выносливость.

Поднявшись и отряхнув с лица унизительную пыль, я решил проверить кардиосистему. Задача: пробежать один круг по периметру усадьбы. Метров четыреста, не больше.

Первые двадцать метров я даже почувствовал что-то вроде спортивного азарта. Но он быстро улетучился. Лёгкие, которые, видимо, не знали нагрузки тяжелее подъёма по лестнице, начали гореть. В правом боку закололо так остро, словно туда воткнули раскалённую спицу. К концу круга я уже не бежал, а ковылял, еле переставляя ноги. Перед глазами плыли тёмные пятна. Я остановился, согнувшись пополам, и принялся жадно хватать ртом воздух, издавая звуки, похожие на работу сломанного насоса. Вкус пыли смешивался с привкусом крови. Сердце колотилось где-то в горле, оглушая.

Я стоял так, наверное, минуту, ощущая весь комизм ситуации. Мой разум, который знал, что такое беговая дорожка и утренняя пробежка, был заперт в теле, которое считало подъём с кровати серьёзной кардионагрузкой.

«Данные получены, — констатировал я про себя, выпрямляясь. — Мышечная сила — на уровне атрофии. Кардиовыносливость — практически отсутствует. Тело не просто нетренированное, оно ослаблено хроническим недоеданием и, возможно, последствиями недавней болезни. Вывод: план тренировок в стиле Рокки Бальбоа отменяется. За оставшийся месяц я, может быть, научусь отжиматься раз пять. Если очень повезёт».

Переведя дух, я взялся за «штатное вооружение». У столба стоял тренировочный меч. Он обладал весом и балансом небольшого лома, который кто-то безуспешно пытался расплющить. Я взял его в руки.

Я попытался вспомнить боевые стойки, которые смутными образами всплывали в моей памяти. Встав в некое подобие основной стойки, я тут же её проанализировал с точки зрения биомеханики. «Центр тяжести смещён назад — нестабильно. Ноги слишком широко расставлены — никакой мобильности. Позиция статичная, рассчитанная на то, чтобы принять удар и, скорее всего, умереть».

Я сделал несколько базовых ударов. Удар шёл от плеча, а не от корпуса. Огромная потеря энергии. Траектория широкая, предсказуемая, как восход солнца. Любой, кто хоть немного понимает в физике, мог бы уклониться от такого удара, сходить за пивом, вернуться и всё равно успеть контратаковать.

В моей прошлой жизни я увлекался HEMA — историческим фехтованием. Так, на уровне любителя. Но даже этих знаний хватало, чтобы понять: то, что здесь называли боевым искусством, было просто системой для ожесточённой драки. Где работа корпусом? Где правильная постановка кисти? Где футворк? Они дрались не мечами, а заточёнными железками, и вся их тактика сводилась к одному принципу: кто сильнее, тот и прав. А я, как мы уже выяснили, сильным не был.

Я представил себе удар Яромира. Мощный. И представил, как я пытаюсь его заблокировать, как это сделал бы местный воин. Просто подставить свой клинок. Вся сила удара придётся на моё хилое запястье и предплечье. «Результат: новый, не предусмотренный анатомией сустав в предплечье, а мой меч летит знакомиться с птичками. Перспектива так себе».

Глава 6

Утро после ночи отчаяния было другим. Воздух казался чище, свет — резче. Пустота в груди, оставшаяся после того, как я методично уничтожил все пути к отступлению, начала заполняться. Не надеждой, нет. До неё было ещё как до Луны. Она заполнялась холодной, злой, инженерной решимостью. У меня появился План. Безумный, почти невыполнимый, но План. А любой план начинается с рекогносцировки.

Я нашёл Тихона во дворе. Он латал старое ведро, и в его движениях была вся скорбь мира.

— Тихон, — сказал я, и мой голос прозвучал на удивление твёрдо. — Мы идём в поселение.

Старик вздрогнул и выронил молоток. Он посмотрел на меня с ужасом, словно я предложил ему добровольно сунуть голову в пасть льву.

— Господин, не надо! — зашептал он. — Зачем вам это? Снова их насмешки слушать? Их презрение видеть? Не ходите, прошу вас!

— Именно поэтому и пойду, — спокойно ответил я. — Но не для того, чтобы слушать насмешки. Я иду с определённой целью. Я должен провести разведку на местности. Оценить обстановку, людей, доступные ресурсы. Понять, насколько сильна хватка Медведевых. Это не прогулка, Тихон. Это сбор данных.

Старик ничего не понял про сбор данных, но уловил в моём голосе незнакомые ему нотки. Это была не бравада и не отчаяние. Это была деловая необходимость. Он долго смотрел на меня, потом тяжело вздохнул, поднял свой молоток и покорно кивнул.

Мы пошли. Я — в своей лучшей (то есть, наименее дырявой) рубахе. Он — сгорбившись, словно заранее принимая на себя все будущие оскорбления. Мы шли не за покупками. Мы шли на войну. Пока что — в разведку.

По мере приближения к поселению я начал ощущать, как меняется атмосфера. Тишина нашей заброшенной усадьбы сменилась сначала отдалённым гулом, а потом и полноценным шумом деревенской жизни. Мы вошли на рыночную площадь.

Это был центр их маленькой вселенной. Грязный, оживлённый, пахнущий навозом, свежеиспечённым хлебом, сырой кожей и кислым пивом из таверны. Кричали торговцы, мычали коровы, визжали дети, гонявшие по площади облезлую собаку. Обычная, нормальная, кипучая жизнь.

И как только мы ступили на эту площадь, эта жизнь вокруг нас начала замирать.

Это было странное, почти физически ощутимое явление. Словно вокруг нас образовался невидимый пузырь тишины и отчуждения. Люди, которые секунду назад громко смеялись, при нашем приближении замолкали и с преувеличенным интересом начинали разглядывать облака. Торговцы, зазывавшие покупателей, вдруг умолкали и отворачивались. Женщины, сплетничавшие у колодца, прекращали разговор и провожали нас долгими, косыми взглядами.

Я видел в этих взглядах всё. Презрение мужчин, считавших меня слабаком и позором рода. Брезгливую жалость женщин, видевших во мне агнца, которого ведут на заклание. И под всем этим — страх. Простой, животный страх.

«Они боятся не меня, — с холодной ясностью понял я. — Они боятся Медведевых. Их власти. Их гнева. Быть замеченным в дружеской беседе со мной — значит навлечь на себя неприятности. Я — ходячая проблема. Прокажённый. Моя бедность и слабость — это заразная болезнь, которой все здесь панически боятся сторониться».

Это осознание было неприятным, но невероятно полезным. Оно очертило границы моего одиночества. Я был на острове. И рассчитывать я мог только на себя и на этого старика, который шёл рядом, выпрямив спину и глядя прямо перед собой, как на параде.

Но я пришёл сюда не за сочувствием. Я пришёл за информацией. И мой мозг жадно впитывал всё, что видел.

Первая остановка — местная кузница. Она стояла на краю площади, и из неё доносился ленивый стук молота. Я замедлил шаг и заглянул внутрь. Картина была удручающей. Маленький глиняный горн с одним соплом. Простые, однокамерные мехи, которые давали слабый, прерывистый поток воздуха. Сам кузнец, потный, грузный мужик, лениво тюкал молотком по раскалённой полосе железа, пытаясь выковать то ли серп, то ли какой-то вопросительный знак.

«Низкая эффективность, — автоматически отметил мой мозг. — Огромные потери тепла. Нестабильная температура. Геометрия изделия нарушена. Это не конкурент. Это наглядное пособие „Как не надо работать“. Технологический уровень — каменный век металлургии. Это хорошо. Это очень хорошо».

Мы пошли дальше. Лавка торговца. Я мельком взглянул на товары. Несколько мешков с древесным углём (цена — грабительская). Куча ржавого металлолома (качество, я был уверен, отвратительное). Несколько мотков верёвки, дешёвая глиняная посуда. Я запомнил цены. Это дало мне базовое понимание местной экономики. И подтвердило мой вывод: всё, что мне нужно, придётся делать самому.

Мельница. Большое колесо, которое лениво вращала вода из запруды. Источник энергии. Потенциально полезный объект. Я отметил её расположение.

Таверна. У входа, на грубых скамьях, сидела компания из нескольких крепких мужиков. Они громко смеялись, пили пиво и играли в кости. Судя по тому, как почтительно с ними разговаривал хозяин таверны, это были люди Медведевых. Их присутствие здесь, в самом центре общественной жизни, было демонстрацией власти. Они были негласными хозяевами этого места.

Я собрал достаточно данных. Пора было уходить.

Когда мы уже покидали площадь, направляясь обратно к своей заброшенной усадьбе, я заметил её. Девочку лет пятнадцати, которая вышла из дверей мельницы с двумя вёдрами. Она была худенькой, с длинной русой косой и серьёзными, внимательными глазами. Она увидела меня, и наши взгляды на мгновение встретились.

Я ожидал увидеть в её глазах то же, что и у всех — презрение, жалость или страх. Но увидел другое. Простое, чистое, незамутнённое любопытство. Взгляд человека, который не судит, а наблюдает. Она не отвела глаза, как другие. Она просто смотрела на меня секунду, а затем, словно опомнившись, чуть покраснела, опустила взгляд и поспешила к колодцу.

Этот короткий, молчаливый обмен взглядами был как глоток чистого воздуха в этой душной атмосфере всеобщего осуждения. Он ничего не менял по сути, но давал понять, что даже в этом враждебном мире не все были одинаковы.

Глава 7

Вечер опускался на усадьбу, окрашивая облезлые стены дома. Я сидел за большим столом в пустой, гулкой зале. Атмосфера была напряжённой. Унижение, пережитое в деревне, всё ещё горело где-то под рёбрами, как непрогоревшая изжога. Но оно уже не парализовывало. Ярость, смешанная со страхом, прошла через мой внутренний процессор и на выходе превратилась в холодный, кристаллический расчёт.

Я не поддавался эмоциям, после сбора полевых данных, обрабатывал информацию. Раскладывал всё по полочкам в своей голове.

Итак, что мы имеем?

Угроза: Род Медведевых, в лице боярина Игната и его сына-переростка Яромира, контролирует здесь всё. Не только финансово, через долги, но и социально. Они создали вокруг меня и моей усадьбы полную изоляцию, «психологический карантин». Любой, кто окажет мне услугу или просто заговорит со мной, рискует навлечь на себя их гнев. Прямое столкновение с ними или поиск союзников в деревне — исключены. План провальный.

Ресурсы: Денег нет. Купить что-либо невозможно. Все необходимые ресурсы — топливо, металл, инструменты — нужно либо найти на этой заброшенной территории, либо создать с нуля.

Слабое место противника: Но я видел их кузнеца. Я видел их технологии. Они в каменном веке. Их сила — в грубом давлении, в количестве золота и людей. Мой единственный шанс — в качестве. В создании чего-то, что они не смогут ни понять, ни повторить, ни противопоставить этому что-либо равное по эффективности.

Мой взгляд упал на мои руки, лежащие на столе. Бледные, тонкие, с длинными пальцами. Не руки воина. Но это были руки инженера. И в этот момент я пришёл к холодному, логичному и единственно возможному выводу.

«Прятаться в этом доме бессмысленно. Тренировать это тело, чтобы сравняться силой с Яромиром, — пустая трата времени. Единственный путь — асимметричный ответ. Я не могу стать сильнее их. Но я могу стать умнее. Я не могу выставить против их войска свою армию. Но я могу выставить одного солдата, вооружённого, условно говоря, лазерной винтовкой против их дубин. И моя „лазерная винтовка“ — это мои знания. А место, где я могу её создать, в этой усадьбе только одно».

Я встал. Скрип старого кресла эхом разнёсся по пустому залу. Тихон, который сидел в углу и чинил старую кожаную упряжь, поднял на меня встревоженный взгляд.

— Тихон, — сказал я, и мой голос прозвучал твёрдо и спокойно. — Мы идём. В кузницу.

Путь от жилого дома к кузнице, стоявшей на отшибе, был недолгим, но красноречивым. Тропа, некогда, видимо, широкая и утоптанная, почти полностью заросла высокой, по грудь, крапивой и цепким репейником. Они цеплялись за мою одежду, жалили ноги сквозь тонкие штаны. Я шёл, не обращая на это внимания, но каждый укол был как напоминание о годах забвения, в котором пребывала самая важная часть этого поместья.

Тихон плёлся за мной, кряхтя и отводя ветки.

— Ваш батюшка, боярин Демьян, это место не жаловал, — с грустью сказал он, словно прочитав мои мысли. — Он хотел быть знатным господином, как все. Пиры, охота, богатые одежды. А кузница… она пахла работой. Потом и сажей. Он считал, что это удел простолюдинов, а не его, сына великого Волкона. Стыдился своего же наследия.

«Стыдился… — подумал я с холодной злостью. — Он стыдился того единственного, что делало его род великим. Пытался быть стандартным, шаблонным аристократом, вместо того чтобы развивать своё уникальное преимущество. Фатальная ошибка в стратегии развития бренда».

— А дед ваш… он был другим, — с теплом в голосе продолжил Тихон. — Он не стыдился ни сажи, ни пота. Он гордился своим ремеслом. Говорил, что земля может не уродить, а князь — впасть в немилость, но умелые руки и знающая голова всегда прокормят. Он мог сутками отсюда не выходить. К нему гонцы от самого Князя приезжали, ждали часами у ворот, пока он заказ не закончит. Говорили, он не просто ковал, он с металлом разговаривал.

Я слушал молча. История деда находила во мне странный, почти мистический отклик. Я тоже верил не в статус, а в знание и умение.

Тропа вывела нас на открытое место. И я впервые увидел кузницу вблизи. Я ожидал увидеть покосившийся деревянный сарай, похожий на остальные постройки. А увидел… крепость.

Это было приземистое, массивное строение, сложенное из крупных, грубо отёсанных, но идеально подогнанных друг к другу тёмных, почти чёрных от копоти камней. Оно вросло в землю, стало частью холма. Стены были толстыми, основательными, с узкими, как бойницы, окнами под самой крышей. Сама крыша была покрыта не соломой, которая давно бы сгнила, а тяжёлой каменной плиткой-сланцем. Она прохудилась во многих местах, из щелей пробивался мох, но основа её была цела.

И над всем этим, как дозорная башня, возвышался огромный каменный дымоход.

Мой взгляд сразу отметил детали, которые простой человек упустил бы.

«Капитальное строение, — подумал я с уважением. — Никакой экономии на материалах. Прочный каменный фундамент, стены в два локтя толщиной. Строили на века, с пониманием дела. Это не просто сарай. Это промышленный объект, рассчитанный на постоянную, высокотемпературную работу. Человек, который это строил, думал о будущем».

От здания исходила аура забытой, дремлющей силы. Оно пережило взлёт рода, пережило его позорное падение и теперь молчаливо ждало, покрытое мхом и плющом, как древний дракон в своей пещере. В отличие от жилого дома, который кричал о нищете и упадке, кузница молчала о былом могуществе.

Мы подошли к главному входу. Дверь была под стать всему зданию. Массивная, из толстых дубовых досок, скреплённых широкими полосами кованого железа, которые полностью покрылись оранжевой коркой ржавчины.

И она была заперта. На мощный пробой, вбитый в дверной косяк, было накинуто ухо огромного, тоже ржавого, амбарного замка. Это был символ забвения, замок, который повесил мой отец на наследие моего деда.

— Заперто, — с горечью констатировал Тихон. — Ключ уж и не найти, поди, за столько лет…

Глава 8

На следующее утро я пришёл в кузницу не как гость и не как археолог. Я пришёл как руководитель проекта на свой новый, чрезвычайно проблемный объект. Ночь почти не принесла сна. Мой мозг, получив новую, невероятную задачу, отказался отключаться. Он работал, гудел, как перегруженный сервер, выстраивая в голове схемы, графики и последовательности действий. Ярость и отчаяние, которые привели меня сюда, полностью выгорели, оставив после себя лишь чистое, холодное топливо для интеллекта — инженерный азарт.

Первым делом, войдя в своё новое царство пыли и ржавчины, я не бросился к наковальне. Я взял лопату.

— Тихон, — позвал я старика, который с опаской заглядывал в дверной проём. — Нам нужно расчистить здесь рабочее пространство. Хотя бы небольшой пятачок в центре. Невозможно планировать что-то, стоя по колено в мусоре.

Старик, видя во мне не безумную, а деловую решимость, покорно взял вторую лопату. Мы потратили пару часов на самую грязную и неблагодарную работу: выгребали спрессованную за десятилетия пыль, битый кирпич, сгнившие деревяшки и прочий хлам. Когда в центре кузницы образовался относительно чистый круг каменного пола, я решил, что «офис» готов.

Я нашёл два уцелевших дубовых бочонка, поставил их на некотором расстоянии друг от друга и водрузил сверху широкую, гладкую доску, которую мы притащили из сарая. Это был мой новый чертёжный стол. Мой командный пункт.

Затем я подошёл к верстаку, где оставил свою единственную драгоценную находку — молот деда. Я взял его в руки, ощущая его идеальный баланс и вес. Протёр его чистой тряпицей и с благоговением положил в центр нашего нового «стола». Это был не просто инструмент. Это был символ. Эталон качества, к которому я должен был стремиться. Мой единственный ориентир в этом мире примитивных технологий.

«Любой проект начинается с чистого рабочего места и чётко определённой цели, — подумал я, окидывая взглядом расчищенное пространство. — Это аксиома. Нельзя творить в хаосе. Сначала — порядок, потом — работа». Я посмотрел на гору ржавого хлама, которую мы сгребли в угол. «И первый пункт после уборки — провести полную сортировку и инвентаризацию доступного сырья». Но это потом. Сначала — план. Глобальный, всеобъемлющий план.

В качестве «бумаги» я решил использовать большие, плоские куски сланцевой плитки, которые отвалились от крыши. Их поверхность была достаточно гладкой, чтобы на ней можно было царапать углём. В качестве «карандаша», соответственно, — кусок того самого угля из домашнего очага.

Я положил на свой импровизированный стол самую большую плиту и начал рисовать. Но не эскизы. Я начал составлять блок-схему. Это был лучший способ визуализировать сложный, многоуровневый процесс, разбить одну гигантскую, невыполнимую задачу на множество маленьких, но решаемых.

В центре плиты я крупно, печатными буквами, нацарапал: «СОЗДАНИЕ ИДЕАЛЬНОГО КЛИНКА». Это была наша конечная цель. Наш «продукт».

От этого центрального узла я провёл четыре жирные линии в разные стороны. Четыре глобальных подпроекта, без которых основной был невозможен.

1. «ПРОЕКТ: ИНФРАСТРУКТУРА» (Восстановление кузницы).

2. «ПРОЕКТ: ТОПЛИВО» (Создание высококачественного угля).

3. «ПРОЕКТ: МАТЕРИАЛ» (Получение чистой стали из металлолома).

4. «ПРОЕКТ: ИЗДЕЛИЕ» (Непосредственно ковка, закалка и сборка).

В этот момент в кузницу вошёл Тихон, неся мне кружку воды. Он с изумлением застыл у меня за спиной, глядя на мои странные схемы.

— Что это за письмена чудные, господин? — прошептал он. — Не похоже на наши буквы.

— Это карта, Тихон, — ответил я, не отрываясь от работы. — Карта нашего пути. Чтобы мы не заблудились в этой разрухе. Смотри, — я ткнул пальцем в первую ветку. — Сейчас мы здесь. «Инфраструктура». Пока мы не пройдём этот путь, пока не починим горн и не построим мехи, все остальные пути для нас закрыты. Понимаешь?

Старик ничего не понял, но вид моих уверенных действий и логичных, пусть и странных, схем действовал на него успокаивающе. Он молча кивнул и отошёл в сторону, чтобы не мешать.

Я взял новую сланцевую доску. Пора было детализировать первый и самый важный подпроект. Инфраструктуру. И начать нужно было с самого критичного узла. С источника энергии. С «лёгких» нашей кузницы.

Я решил начать с чертежа новых мехов.

Используя край другой дощечки как примитивную линейку, я начал выводить линии. Это был не просто набросок. Это был полноценный инженерный чертёж, насколько это было возможно в данных условиях. Я рисовал двухкамерные мехи, которые должны были обеспечить непрерывное дутьё.

«Примитивная однокамерная конструкция деда — это прошлый век, — размышлял я, выводя контур верхней камеры. — Пульсирующий поток воздуха, низкое давление, огромные теплопотери. Бесполезно. Это всё равно что пытаться завести машину, постоянно нажимая и отпуская педаль газа. А вот двухкамерная система… это уже инжектор. Пока одна камера вдыхает, вторая — выдыхает. Постоянный, мощный поток воздуха. Это повысит температуру в горне минимум на двести-триста градусов. Это даст мне контроль. Это — ключ к качественной стали».

Я нарисовал поперечное сечение, детально проработав устройство внутренних клапанов из кожи и дерева, которые должны были работать автоматически под действием потоков воздуха. Я проставил размеры, на глазок прикидывая оптимальный объём камер и ход главного рычага для максимальной эффективности.

Сбоку от чертежа я составил первую спецификацию. Список необходимых материалов.

Спецификация: Мехи кузнечные, двухкамерные, мод. «Волкон-2.0»

Кожа воловья, толстая, не гнилая — 2 кв. метра (Статус: отсутствует. Найти/купить/обменять).

Доски дубовые или ясеневые, сухие, без сучков — 5 шт., толщина не менее 1 вершка (Статус: условно имеется. Провести ревизию в сарае).