Будь что будет

Глава 1. СВИНЦОВЫЕ СТЕНЫ

Я не видела ничего вокруг себя. «Суди меня, Господи, по правде моей и по непорочности твоей во мне, – его слова звучали в моей голове. – Суди меня…»

Ныне грешные люди осудили святого.

— Да что это такое, кто распорядился? — дежурный надзиратель одного из этажей тюрьмы святого Венцеслава забежал вперед процессии из четверых солдат с ружьями, троих мастеровых с молотками и какой-то важной шишки из числа тюремного начальства. — Что за переполох вдруг? Арестанта вашего скоро с освидетельствования приведут! А если он сбежит, пока вы там возитесь, а? Кто за это ответит? Покажите распоряжение коменданта или главного судьи, иначе…

— Что — иначе?

Важный господин остановился ровно для того, чтобы схватить настырного служаку за плечо и развернуть к себе. Его недюжинный рост и сила это вполне позволяли, тогда как надзиратель был хоть и жилистым, но довольно щуплым.

— Что ты мне сделаешь, а? — продолжил начальник. — Пожалуешься? Так вперед! Развернут тебя на месте только и всего. Господин комендант в курсе, судья тоже, тебе этого довольно…

— Но…

— Никаких «но», черт побери! Распоряжение было негласным, ты это понимаешь, дурья башка? Такого нет в инструкциях, но все, кто служил до сорокового года или немного позже, прекрасно все знают.

— А что тогда было-то? — удивился надзиратель.

— Побег, известно что, — важно ответил начальник. — Побег с помощью магии: колдун-душегуб чарами охранников вырубил и был таков, а потом еще сколько трупов за собой наворотил, пока не пристрелили его… Вот с тех пор и вспомнили правило, что еще от инквизиции пошло, от церковных тюрем: камера, где содержат колдуна, должна быть окружена сплошной полосой из металла потяжелее — лучше, чтоб из свинца. Как-то он там чары рушит или еще что, шут его разберет, но уж инквизиция-то в содержании колдунов толк знала. Вот внеси это в инструкцию отдельным пунктом, — что подумают?

— Что кто-то наверху того, с ума сошел?

— Ну так а я о чем говорю! Нынче же, мать его, просвещенный век, колдовства вроде как и нет, суеверия это все, мол. Зла на них не хватает, дураков! Слыхал, не, про упырей в Гемерсдорфе? А про ведьм, что в Моравии скот калечили, а потом за людей принялись? Тоже, скажешь, суеверия? Да хотя бы этот твой новый заключенный... Слыхал же, что на суде было, да?

— Слыхал, да, — закивал надзиратель. — Как не слыхать, коли все болтают. Мол, по всем статьям — что по свидетельским показаниям, что по особым приметам, которые доктора подтвердили — он выходит одно лицо с этим умершим графом. Суд, понятно, все наоборот рассудил, что самозванец это — доказательства им, видишьли, неубедительны — а по-настоящему… Оживший покойник он, выходит, как ни крути!

— Ну вот, сам понимаешь. А кому нужен оживший мертвец на свободе? Он же не одной своей тетке явился, — еще некоторым втерся в доверие, чтоб денежек заграбастать. Вот не пойму, правда, зачем они покойнику, но ему, знать, виднее... Нет у нас такой статьи в законе: казнь или заточение для упыря или иного умертвия! Может и была, да сто лет как сплыла, мать их разэтак, грамотеев. Вот и приходится… Ну все, пришли, эта же камера, да? — начальник кивнул двоим солдатам, что стояли по сторонам одной из дверей, — только эта камера на этаже была удостоена отдельной охраны. Солдаты вытянулись по стойке смирно. — Не боись, не уйдет: у нас охрана усиленная, если что — у моих приказ стрелять в голову. Да и кандалы у него тоже не простые, а со свинцовой полосой, чтоб чаровать не смог, понял?

— Вооот оно что… А я-то все думаю: зачем простого мошенника в кандалы заковали, как душегуба опасного. А оно вон как…

— А то ж, — приосанился важный господин. — С того побега нашего коменданта на мякине не проведешь! Он сам лично старые архивы поднимал, как там колдунов положено содержать. Ну давай, открывай, что ль… Бойцы! Двое в камеру, двое у дверей. Да, а вы как стояли, так и стойте, курвины дети! Ружья наизготовку! Вот то-то же… А пули у моих, кстати, тоже не простые — посеребренные… Ну что, мужики, доставайте ваши листики свинцовые. И без пропуска, по всей окружности камеры, да каждый на восемь гвоздей, чтоб не оторвать, я ж отслежу!.. Нет там чар каких в камере, не знаешь, а? Ну, с Богом!

Важный господин перекрестился и прошептал молитву, надзиратель сделал то же самое и повернул ключ в замке.

***

Помощник судьи, молодой тонколицый мужчина, дождался, когда меня заведут в комнату для допросов и запер дверь на ключ. Указал мне на табурет в углу, сам уселся к столу, положил перед собой чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернила.

— Ну давай, баба, сказывай про особые приметы, что были у твоего барина: шрамы там, родимые пятна или еще что. Нечего, нечего коситься, — никто тебе ничего не передаст, так что коли не совпадет, — то, стало быть, самозванец это. Его как раз сейчас медикус тюремный смотрит, он-то по приметам специалист, даже по самым мелким, собаку на этом съел. Я пока запишу, что вспомнишь, а вот аккурат через полчаса придет господин врач со своим списочком, — тут мы и сверим одно с другим. Ну давай, вспоминай.

— Шрам у него приметный, — не задумываясь, сказала я. — Небольшой совсем, чуть пониже ключиц, — это он на ветку в лесу впотьмах налетел…

…Тогда он явился в нашу пещеру под горой, возвратившись со своей миссии: измученный, осунувшийся и несчастный. Его печальные глаза, его голос… «Я сделал то, чего клялся никогда не делать, сестра моя. Я отнял жизнь, пролил кровь. Я убил человека»… Мой сон о нем, что сбылся: его предали, ему пришлось биться, он оказался более ловок и умел. «Вы ранены!» — «Пустяки, просто отметина. Словно в лесу на ветку напоролся». Наскоро застиранная от крови рубаха, игла в моей руке, накладывающая стежки на прореху, оставленную ножом его противника. «Спасибо, Кветушка… Господи, я и не знал, что смогу так. Всех дворянских сыновей учат фехтованию, но это… Поножовщина, ремесло разбойника. Что ж, в той жизни я успел побыть и им. Руки и тело словно сами вспомнили, что делать, как атаковать и отбивать атаки. Как же я обрадовался тому, что левша, — от удара справа сложнее защититься» — «Вот видите, господин, та память спасла вам жизнь»…

Глава 2. КРОВЬ ДРАКОНА

«Крещенское сборище» господ вершителей в замке Его светлости на сей раз меньше всего напоминало встречу объединенных общим делом людей. Не звучали насмешки, не стучали стаканы и брошенные на стол кости, не шлепали карты, не музицировал в уголке маленький оркестр. Зато народу было больше, чем обычно, — не двадцать-тридцать человек, а больше сорока: собрались почти все. К невысокому сухощавому господину, что стоял в центре зала, опираясь на красивую крепкую трость, и громко вел весьма дерзкие речи, прислушивались если не все, то многие.

— Я уверен в одном, братья: мы ослаблены и сдаем позиции именно благодаря просчетам тех, кто нами правит. Что бы ни говорили про равновесие, баланс и выбор меньшего из зол в будущем, но принять сторону слабого в войне, на мой взгляд, означает одно: проиграть. Проигрыш не ведет к угасанию колебаний, он может вести лишь к одному — к хаосу!

Раздались голоса, даже выкрики.

— Верно, Швайцер! Все говоришь верно!

— Да! Впереди еще больший хаос и новые войны, — с кем мы будем на сей раз? О чем они думали?!

— Провидцы! — промолвил невысокий совершенно седой господин. — Дело в них: магистр думает, что управляет Орденом, но провидцы с их странными речами управляют им. То есть правят всем…

— О Боже, брат, о чем ты?! — выкрикнул в адрес оратора молодой щеголь в расшитом серебряной нитью кафтане. — Ты видел все возможные расклады, они ни для кого не были секретом. Противостояние двух держав…

— Да не было бы длительного противостояния, если бы мы были с теми, с кем надо! Власть оказалась бы сосредоточена в одних руках…

— Еще хуже! — бросил некто приземистый и суровый, на руке которого не хватало пальцев. — Колосс на глиняных ногах, который рухнул бы через несколько лет. Вот тогда бы ты узнал, что такое хаос! На своей шкуре узнали бы мы все…

— На железных ногах! — горячо возразил седой. — Глина осталась в прошлом, нынче век железа и время суровых решений!

— Кто-то из вас верно заговорил о провидцах, — снова повысил голос оратор. — Если кто и представляет собой нечто на глиняных ногах, — то это они. Мое мнение: эти люди если и нужны нам, то лишь в качестве вспомогательной силы. Советчиков, что могут слегка подкорректировать по мелочам, если что-то пошло не так. Они не должны стоять во главе, важные решения не должны приниматься на основании того, что они узрели где-то в туманном будущем. Будущего нет, мы творим его сами! Если хотите знать мое мнение, — в том, чем я хотел заниматься всю жизнь, то есть в поиске истины на основании экспериментальных воздействий на ход истории, — провидцам вовсе нет места. Попытки заглянуть вперед искажают интерпретацию знаний, поиски которых должны быть поставлены во главу угла, а мы, созидатели храма истины…

— Успокойся уже насчет храма истины: кому он нужен? — перебил его высокий блондин в кожаном камзоле. — Это просто красивая теория. Практика в том, чтобы править, перекраивая историю так, как этого хотели бы мы, вершители. Не ради красивых слов, не ради блага для всех этих пешек. Ради нашего блага…

— Маркус обещал нам, что любая армия может быть нашим орудием, — для того и работали наши адепты! — рявкнул стоящий рядом с ним смуглый и кучерявый брюнет. — Где его обещания?!

— Армия? Мелко плаваете, друг мой. Истина превыше всего! — Швайцер сделал неловкий полушаг, перенося вес с левой ноги на трость. — Именно получение знаний есть ключ к управлению миром, что бы вы там ни говорили!

— А если твой эксперимент пойдет не так, брат? — спросил молодой. — Если некому будет предвидеть, что он идет не туда? Что ты станешь делать в этом случае?

— Что делать, ты говоришь? — оратор с тростью повысил голос. — Искать дальше, пока не найду решения! Применять новые точечные воздействия, покуда не найду нужного, — в этом и суть научного поиска. А чтобы снизить риски для экспериментаторов, — у меня подготовлено неплохое укрытие.

— Ха-ха-ха! Укрытие, нет, вы послушайте!..

— Да он прав, как ни крути, — промолвил смуглый. — Хотя бы в отношении провидцев. Вы слышали, что лучшего из них недавно посадили в тюрьму? Самую обычную, в Праге. Ну не смог предвидеть, что его поймают и обвинят в мошенничестве, с кем не бывает, ха-ха. Да грош цена всем их предсказаниям!

— Назрела необходимость в смене власти, я говорю это прямо, — его товарищ нахмурил светлые брови. — Когда король становится слишком слаб, чтобы править, — он должен отойти в сторону, если достаточно умен. И все вы знаете, что может быть с тем, кто не отойдет сам…

— Ты обезумел, брат?! Это уже бунт!

— Я говорю совершенно серьезно.

— Я считаю, что наш брат прав, и многие с ним согласятся, — согласно кивнул оратор. — Маркус более не чтит истины, он пытается сделать ее служанкой слабых человеческих существ. Ему есть смысл отойти в сторону…

— Что ты несешь, Швайцер? Кого же ты решил назначить наследником, себя?..

Спор оборвал стук открывшейся двери.

— Вижу, обсуждение уже идет полным ходом, — магистр шагнул в зал. Чуть позади него держались главная провидица — как всегда в маске и свободном черном одеянии. Рядом, возвышаясь над обоими на добрых полтора локтя, шагал вершитель Сен-Жорж, — как и магистр, он был без маски, и его непроницаемое лицо не сулило ничего хорошего.

Глава 3. СНЯВШИ ГОЛОВУ

— Не все так страшно, дорогой князь, — бывший канцлер ободряюще улыбнулся. — Пытки можно выдержать, это все же не смерть. Я же говорю: чернокнижие — статья относительно мягкая. Гораздо хуже будет если Ее величество решит обратить пристальное внимание на возможность участия вашего приемного сына в заговоре, — а в военное время это более, чем вероятно. Как жаль, что вашего подопечного видели в Пруссии при дворе короля Фридриха, — это сильно ограничивает возможности защиты. Вы сами знаете: государственная измена, которую ему могут поставить в вину — одно из самых тяжких преступлений, наказание за которое может быть только одно — смертная казнь. Поскольку изменник автоматически лишается дворянства, то он также перестает быть вашим приемным сыном, а раз его тождество с графом Рудольштадтом так и не было установлено однозначно, то его казнят как простолюдина — через повешение. Избежать пыток в этом случае тоже не удастся: изменник должен выдать своих сообщников и связных на той стороне. Словом, я думаю, вам следует приложить все возможные усилия, чтобы убедить Ее величество не обвинять этого человека в измене Империи. Мой вам совет: ищите все возможные лазейки в законодательстве. Ищите сами, не доверяйте нанятым юристам, — они так или иначе получат свои деньги, но это не поможет вам сохранить жизнь или вернуть свободу вашему приемному сыну. Я вижу, что этот человек, кто бы он ни был, дорог вам, — потому и говорю совершенно откровенно, ничего от вас не скрывая: горькая правда остается правдой и дает возможность действовать. Я желаю вам удачи, Ваша светлость. А теперь прощайте.

Государственный чиновник поклонился князю и довольно быстро для своего возраста удалился по коридору дворца, догоняя процессию. Конрад фон Дитрихштейн — имперский князь, покровитель ордена Невидимых, приемный отец заточенного в тюрьме провидца, старик восьмидесяти трех лет — остался стоять, привалившись к стенке. На его лбу проступала испарина, сердце колотилось не в лад и невпопад. Доверенный слуга с лицом, выражающим полное сочувствие, обмахивал своего господина платком и подносил к его лицу флакон нюхательных солей с травами. Он был опытным бойцом и мог защитить князя от любого нападения, но не мог заслонить от суровой действительности — да и права не имел на это.

— Мне надо в дворцовую библиотеку, Герберт, — не совсем внятно произнес князь, обращаясь к слуге. — Нужен один документ. Свод законов Империи, желательно в самой последней редакции. Мне придется много размышлять и искать выход, а времени у нас осталось совсем мало…

— Я сам принесу вам его, — ответил тот. — Или попрошу Вацлава вернуться за ним отдельно. А сейчас я провожу вас в ваш дом и пошлю за врачом. Вам надо отдохнуть и немного успокоиться, Ваша светлость.

***

Полночь застала князя за чтением внушительного тома имперского уголовного права, принесенного доверенным слугой Вацлавом из дворцовой библиотеки: сам он подобного чтива в своей венской резиденции не держал, хотя библиотека у него и здесь была неплоха — несколько сотен томов разнообразных премудрых сочинений преимущественно исторического или философского содержания.

«…Если человек, изобличаемый во многом злодействе, запирается, и по делу обстоятельства доказывают его к подозрению, то для изыскания истины употребляются пытки, где и спрашивается о злодействах и все записывается, что таковой сказывать станет. Для добычи же показаний положено применять таковые орудия:

1. Тиски железные в трех полосах с винтами, в которые кладутся злодея персты: сверху большие два из руки, а внизу ножные два, и свинчиваются палачом до тех пор, пока или повинится, или не можно будет больше жать перстов, и винт не будет действовать. 2. Долгую веревку перекинуть через поперечной в дыбе столб и, взяв подлежащего к пытке, руки ему назад заворотить, и положа их в хомут, вверх встягивать, дабы пытаемый на земле не стоял; затем связать ремнем ноги и привязать к вбитому впереди дыбы столбу; а растянувши сим образом — бить кнутом. При запирательстве же пытаемому, когда висит на дыбе, класть на ремень, коим ноги связаны, бревно, и на оное палачу становиться. Если же и потом истины показывать не будет, то, снимая пытаного с дыбы, править ему руки, а потом опять на дыбу таким же образом поднимать*. 3. Тому же, кто первые две пытки выдержит…»

Князь вздрогнул и предпочел перейти от пыточных инструкций к деталям того, что следует считать чернокнижием, а что — подозрением в причастности к заговору.

Через несколько часов книга украсилась большим количеством закладок, торчащих меж страниц в разных местах: делать пометки на полях не принадлежащей ему книги князю не позволяла прирожденная порядочность, — неотъемлемое свойство, которое было с ним даже в такие минуты. Книга, впрочем, была довольно потрепанной, а страницы ее словно бы слегка чем-то склеены: чтобы перелистнуть некоторые из них, Его светлости приходилось как в детстве слюнявить пальцы и тереть меж ними края.

На сердце у князя с каждым разом становилось все муторнее: он все дальше и полнее осознавал, в какие клещи попал его приемный сын, раскрутив машину имперского правосудия — неповоротливую тяжелую колымагу, изобилующую анахронизмами, слишком суровыми наказаниями за слишком мелкие проступки, как говорила императрица, давно нуждающуюся в реформировании, но вместе с тем по-своему логичную, — а потому неизбежную, как падающий сверху топор. Сердце старого князя начинало откровенно побаливать, — и немудрено: возраст, волнения последних дней, недосып… Капли, выписанные врачом, не очень-то помогали: ведь врач прописал ему еще и покой, а где его взять?

Глава 4. НАСЛЕДНИКИ

В тот вечер мне показалось, что я вернулась на десять лет назад. То же место среди леса, на обрывистом берегу, у самого края — то, где я ворожила над колдовским костром, варила приворот, открывала путь к той, что пересказала наш мир. Что теперь? Сломает ли оковы разрыв-трава, затуманит ли дурман глаза твоим стражам?

Снег отражал луну, и я была одна, совсем одна в целом мире. Карел? Служи с верой, муж мой, а я тебя просто помню. Мои дочки? «Им хорошо со мной, сестра моя. Я спою им такую песню, что они будут видеть сладкие сны до утра». Костерок расцветал среди зимы, становился тем вечным пламенем, что соединяет два равноденствия, и посев с жатвой, и небо с землей, и судьбу с судьбой — но не сердце с сердцем.

«Этот плен — одна из тех странных вещей, что была предначертана, а потому не бойся за меня, Кветушка. Те, кто думает, что я — ключ в их руках, компас, что приведет к Храму, поймут свою ошибку слишком поздно. Когда спасутся многие из тех, кто обречен смерти, когда мир пройдет еще одну развилку. Прошу, не плачь обо мне…». Дым сгоревших трав туманит мне голову, и его голос сливается с шорохом качающихся деревьев, его глаза отражают не тусклый блеск свинцовых пластин на стенах камеры, а огонь моего костра… «Мир качнется на своих основах, и ты, мое спасение, сестра моя, будь в этот миг опорой тем, кто искал опору во мне…» «Я — не ты, — отчаянно шепчу я рыжим языкам пламени и сизым лентам дыма. — Мы преодолеем все, и ты вернешься к миру и людям, которых любишь, а смерть будет ждать столько, сколько потребуется…»

Двое всадников словно вышли прямиком из лунных теней под елями, и кони их ступали бесшумно — так же, как и в прошлый раз. Они подъехали к моему костру, и я обернулась на голос моей наставницы.

— Все может закончиться для нас уже сегодня, — сказала она, и глаза ее неотрывно смотрели на пламя, так же, как и мои. — Основы мира пошатнулись в эти дни. Мы ищем здесь спасения, крестница.

***

Я не была здесь десять лет: наш странный дом под горой все эти годы навещал и обихаживал только Зденек. Немудрено: оба раза я возвращалась в родные края не одна – сначала с Карлом, потом с ребенком, – а потому в те дни опасалась даже проходить мимо Шрекенштайна, как и все мои односельчане. Я чувствовала не страх, нет: я слышала зов колдовских подземелий. Тот, что на разные голоса призывал меня домой, под гору, завораживал напевами вращающихся узоров, манил странными видениями… Возвращал мне память и ворожил мне моего господина, являя его мне в снах и наяву. Я понимала: сделав шаг под землю, я могу больше не вернуться – или воротиться, скажем, лет через двадцать, позабыв о течении времени и ничуть не изменившись за эти годы.

Что могло бы сделать это место с Карлом и его детьми, – я не хотела и думать. Он, обычный мужчина, лишенный колдовской силы, наверно, показался бы душе нашей пещеры досадной помехой, что мешает мне идти вперед, а потому должна быть устранена. Дети… я бы не решилась идти туда с детьми, – разве что на поверхности бы нам грозила смертельная опасность. Обе мои дочки были «водоворотами», маленькими ведьмочками, – то-то порадовалась бы бабка Магда, в честь которой я назвала свою старшую. Уверена: пещера приняла бы их, пестовала и говорила с ними, – да только сможет ли остаться человеком тот, кого сызмальства воспитает нелюдь?

Итак, я боялась возвращения, как бы ни желала туда вернуться моя душа… Да только на этот раз другого выхода просто не было.

Факелы, припасенные на уступе у самого входа, разгорелись с первой попытки; мои ноги сами вспомнили, на какие камушки наступать, чтобы перейти ручей: длинный шаг, потом покороче, в конце лучше вообще перепрыгнуть, на берегу обернуться и подать руку госпоже. Когда я сделала первые шаги по галерее, – мне показалось, что воздух кругом дрогнул, и стало чуть светлее: то ли факел вспыхнул ярче, то ли сама темнота породила в себе свет… Я на миг замерла, сбиваясь с шага. Моя наставница тихонько тронула меня за руку: она все понимала и видела то же, что я.

– Ты вернулась домой, дочь моя, – ти0хо сказала она. – Вернулась – ученицей и наследницей Альберта.

Господин магистр с угрюмым видом шел позади. Он не мог разделить с нами эти видения, и ему было здесь явно не по себе, хотя умом он понимал надежность этого тайного убежища.

Чем дальше мы шли, чем ближе были к жилым залам, – тем больше было заметно неуловимых примет той нашей жизни. Святой и безгрешной, счастливой и безнадежной, наполненной видениями, разговорами, надеждами и отчаянием, чудесами и ужасами, бесконечной нежностью и абсолютным пониманием. Тем, что мой господин звал дружбой и братством, а я видела карнизом над пропастью, с которого взмывала в небо моя сумасшедшая любовь к нему. Каждый камень здесь был нашим свидетелем и слушателем, каждый знак на стене – нашим исповедником, и все в этой странной обители было памятью о нем, моем прекрасном короле, моем праведном рыцаре… моем несчастном узнике.

Теперь я понимала, почему обходила пещеру десятой дорогой и в тот предвоенный год, что прожила в родной избе вместе с мужем, и в этот, последний, что жила там же с его дочками. Я боялась разбудить эту память, с которой уже не могла бы быть честной женой славного доброго Карла. Теперь же терять было нечего.

***

– Здесь уже все сгорело, – Максимилиан пнул ближайшую кучку прогоревшей бумаги, которая только казалась плотной, но при прикосновении рассыпалась прахом. – Вчера, надо думать, край – позавчера. Что это было, какая-то библиотека?

– Наверняка архив, Ваша светлость, – поклонился судейский. – Они его сожгли, чтоб не достался вам в руки. Точнее – нам, а не вам. Надо думать, тут были записи обо всех их агентах: кто, как звать, где служит и какой пароль. Вон сколько золы, обе печи полны доверху, и полки все пустые, – знать много их было, тех записей. Это очень плохо, – вряд ли мы сможем их столько вычислить, а они потом опять где-то соберутся, – мало ли таких уединенных замков…

Глава 5. НЕПРОСТЫЕ РЕШЕНИЯ

– Впечатляет, да, – Максимилиан говорил спокойно, стараясь не показывать, что у него зуб на зуб не попадал от увиденного и только что пережитого ужаса. – Хотя мне непонятно, с чего вы взяли, что здесь кого-то пытали совсем недавно. Как по мне, – больше похоже на музей и предупреждение своим. Да и надписи… Смотрите, мол, с каким злом мы боремся и что вас, возможно, ждет.

«Здесь гибли, страдали, рыдали, вопили и богохульствовали двадцать поколений людей, в большинстве своем невинных, порой даже герои, – вспоминались ему фрагменты длинной надписи, что вилась спиралью, как чудовищная сороконожка, по стене самой первой, восьмиугольной, комнаты. – Таков, о неофит, источник человеческого величия, на которое, быть может, ты некогда взирал с восхищением и завистью в мире власть имущих. Голые черепа, сломанные, иссохшие человеческие кости, слезы, пятна крови — вот что означают эмблемы на твоих гербах, если отцы твои оставили тебе в наследство бесчестие знатности, вот что следовало бы изображать на щитах принцев, которым ты служил или мечтаешь служить, если вышел из простонародья»*… «Все они весьма ценны и подлинны, все они были в употреблении»*, – вторила надпись в последнем зале, самом большом, за железной дверью, – том самом, где было собрано оружие и всевозможные орудия пыток. «Помни, неофит: мир жесток, люди убивают людей за горсть монет или строчку в писании, сильные пожирают слабых, а слабые, объединившись в стаю, живьем терзают сильного», – казалось, говорили ему призраки погибших в давние века. «Это тяжелая работа, это принятый вызов – попытаться вывести мир на другую тропу, не пролив больше крови, чем пролито до этого», – перекрывали их ропот другие – голоса тех, кто погиб в борьбе. «Помни, неофит… Смотри и помни, не смей забывать», – шепот призраков сливался в единый хор.

– Ах, как вы все-таки еще молоды, Ваша светлость, – угрюмо отозвался Рихтер. – Одно ведь другому не мешает: когда-то на этих дыбах растягивали колдунов и заговорщиков, а теперь вот – они сами это могут. Вы же поняли: у них тут вроде как тайное судилище, а уж по нашим непростым временам грех не использовать любые средства в своей борьбе. Сами подумайте: судя по тому, что мы тут увидели прямо на поверхности, это полувоенная организация, да еще и тайная, – до сантиментов ли тут? Так что все может быть, Ваша светлость, все может быть… Может они, скажем, по понедельникам и средам водили сюда этих своих неофитов, – чтоб те проникались ненавистью и потом дрались злее, а по вторникам и четвергам – притаскивали пленных, чтобы выбивать из них сведения.

Максимилиан промолчал. В то, что сказал Рихтер, не очень-то верилось (или, скорее, не очень-то хотелось верить), - но звучало это весьма логично: на войне все средства хороши, а если у тебя есть оружие, то и вправду грех его не использовать. Так или иначе, но он смог облегченно перевести дух, только когда тяжелый люк захлопнулся за его спиной, оставляя за границей этого дня подземелье с его ужасами…

***

– Ну что, Ваше величество, вы уже приняли единственно верное решение относительно этих двух выморочных наследств? – голос фон Кауница звучал воодушевленно, даже весело. – Видел, видел племянника бедного князя фон Дитрихштейна: он имел честь мне низко откланяться, пока дожидался вашей аудиенции. Видел и то, как вы отправили его восвояси и дали в нагрузку этого въедливого сутягу Рихтера. Что же, он не сразу понял, что им ничего не светит, понадобились дополнительные меры? Какой, однако, упрямец…

– Я не совсем понимаю ваши намеки, господин канцлер, – Мария-Терезия поджала губы. – Я вовсе не собиралась ущемлять в наследственных правах племянников Его светлости князя: как раз-таки здесь ни о каком спорном наследстве речь не идет, – они наследники первой линии, все вполне бесспорно и однозначно. Другое дело, что я намекнула им про возможные судебные тяжбы с другими – более дальними – наследниками и обещала им покровительство в этом деле в обмен на повышенный налог с унаследованной земли. А также в обмен на проведение государственной инспекции в их владениях: моя интуиция подсказывает мне, что там могут обнаружиться очень любопытные вещи, к которым может иметь отношение наш томящийся в тюрьме шарлатан…

– Но Ваше величество, – возразил канцлер, – казна практически пуста, а в столь затруднительной ситуации правитель может пойти на любые непопулярные меры. В конце концов, еще великий Макиавелли…

– Нет, мой дорогой Кауниц, – императрица покачала головой. – Присвоение их имущества было бы прямым нарушением закона. Настолько далеко моя наглость все же не заходит: Дитрихштейны всегда были в числе первых людей Империи, и выбивать опору из-под ног у тех, кто составляет опору государства, было бы, на мой взгляд, неоправданным риском. Если не глупостью. Знаете, моя репутация справедливой правительницы тоже не пустой звук. И не только в плане международного престижа: рано или поздно она и сама по себе принесет мне неплохие дивиденды. Что же касается второго наследства, о котором вы говорили, – здесь вы абсолютно правы: оно, конечно, куда как поскромнее, но может перейти в собственность казны гораздо более безболезненным способом и с нулевым риском для репутации. Дело очень запутанное, наследников, можно сказать, не осталось. Да и вообще – ну кто такие эти Рудольштадты, кто их особо знает?

Канцлер пожал плечами, но промолчал.

– И кстати, – продолжила императрица, – я уверена, что после войны в стране образовалось еще несколько таких же выморочных владений со спорным наследованием. Не самых известных, не у всех на слуху, – имущество таких же, как Рудольштадты, дворян средней руки откуда-то с окраин. Я поручаю вам, фон Кауниц, провести перепись таких владений и первичный анализ того, насколько легко они могут быть переведены в государственную собственность. Если надо, – вы даже можете иногда подталкивать претендентов в нужном направлении: отдайте поручение своим людям, только велите действовать осторожно и без насилия. Думаю, суммарная ценность таких имений может даже перекрыть все богатство Дитрихштейнов.

Глава 6. ПОМНИ МЕНЯ

Магистр смотрел на меня пристально, и я не могла читать в его непроницаемом взоре – могла лишь догадываться. Да, всем нам пришлось тяжко, но мне с самого начала было сложно представить, каково досталось ему? Этот великий старик потерял все, что создавал долгие годы, все свои чаяния и плоды трудов своих, и, наверняка, чувствовал вину за каждый удар, что был нанесен Ордену его страшным незримым противником, отвечал и казнил себя за каждую потерю.

– Думаю, нас ждал плен и очень уютная тюрьма где-то в Англии, – говорила мне госпожа Ванда. – Даже роскошная – золотая клетка, а точнее две отдельные, в которых мы были бы заложниками друг за друга. Они рассчитывали, что я буду прозревать то будущее, к которому могут привести их планы. А Маркус – подавать идеи для «наводки и корректировки». Они не прекратят поиски, несмотря на то, что к ним перешла немалая команда магов-вершителей: нас невыгодно оставлять в живых и на свободе. И я говорю не только про наш опыт. Мы – символ, герб и знамя, многие считают, что пока живы мы, – жив Орден. Мы не можем вечно прятаться здесь, надо икать другие пути. А потому – нужна разведка. Прости, но в данный момент нам не на кого надеяться, кроме тебя…

– Рада служить! – отвечала я.

– Погоди, – моя наставница махнула на меня рукой, потом обернулась к господину Маркусу. – Рада она… Что ты скажешь о моей ученице теперь, мой магистр? Было время, – ты не желал в нее верить. Хаос, стихия, ненадежный боец, что подбивает на бунт свою роту, верно? Вершительница, у которой все плохо с рациональными соображениями, которая рушила модели и меняла миры… Теперь ты видишь? А ведь это я смогла научить ее смотреть. Правда, только в одном направлении, – зато надежно: ее взгляд держится, словно лодка за якорь.

Магистр молча пожал плечами, я опустила глаза.

– Сейчас, я уверена, их штаб гудит, как гнездо шершней, – продолжила провидица. – Идут розыски, скорее всего, – уже стало понятно, что мы не погибли. Необходим месяц затишья – это как минимум. И тебе тоже лучше пока что не проявлять себя.

Что ж, я повиновалась, и жизнь пошла своим чередом…

***

Это была почти прежняя жизнь, за долгие годы вошедшая в привычку. Дом и село с его обычными хлопотами, хозяйство, корова, куры, пряжа, квашня, хватит ли зерна на посев… Односельчане со своими хворями, молчаливый Петр, напевающий Зденек, мои подрастающие дочки. И другая жизнь: лес, пещера, ночное зарево над Шрекенштайном.

Не пытайте, братья, куда ночами ходит ведьма, – ей виднее, а добрым людям в такие вещи лучше не соваться, неужто других дел нету? Вон, весна на носу, до пахоты рукой подать, а кому нынче барское поле пахать? Бывшее барское. Чьи мы теперь? Али может уже и ничьи, свои собственные?.. Да что ты несешь, кум: собственные, ага. Дай срок, сыщутся и на нас владельцы, завсегда оно так бывает…

Зденек мог пропадать под землей днями и неделями и был рад услужить «доброй матушке нашего Подебрада». Госпожа провидица много молилась и много молчала: ее зоркие глаза пытались различить впереди развилки и переплетения, возможно, – найти путь или хотя бы выход. Был ли он, этот путь? Магистр был мрачен: эти каменные стены словно давили на него. Я же… Я видела тех, к кому тянулись нити от моего сердца, тех, чьи сердца тоже помнили меня.

Не нить, а целый канат, живой, наполненный кровью, сосуд: стоит перерубить – и насмерть. На той стороне мой господин, самый дорогой мне человек, его усталое лицо и скованные руки, его свобода, что заключена внутри круга из свинцовых полос. Его взгляд слит с моим в единое целое. «Затмение не будет вечным, сестра, но его не повернуть вспять. За ним будет новое возрождение: ты же помнишь прохождение через смерть, мое и затем твое, видела, к чему оно привело. Человечьих слов как всегда слишком мало для объяснений, а потому открой сердце, моя вершительница: сквозь него пройдут и свет, и тьма, и сумеречные волны, и нестерпимый блеск солнечной короны. Прими это – и узнаешь, когда и как действовать. Ты мой ангел, бриллиант в венце Господа, и я верю в тебя сильнее, чем верят в заступничество святых».

Не нить, а полоса раскаленного железа – как в кузнице. Голос моего погибшего учителя, его глаза, отражающие огонь. «Флоранс, прекрасная Флоранс, победительница, стальной клинок, закаленный в драконьем пламени. Я жил долго и был повержен, но умер счастливым, – ведь моя последняя мысль была о тебе».

Не нить, а живая липовая ветка, набухшие к весне почки с плотно свернутыми тугими коконами листьев. Не данность, а возможность: тепло прикажет ей жить и расти, неудержимой живой силой пробивая путь хоть через землю, хоть через железо; мороз или засуха – убьют, оставляя лишь безжизненный остов. Зеленые глаза Карла, его улыбка, его медвежья стать… Язык заплетается – вина, видать, перебрал. «Ты ведь меня приворожила, да? Помнишь, тогда еще, на постоялом дворе? Хотела, небось, ему подлить, а выпил я. Ведьма моя, чертова баба… Разве ж можно было так с добрым христианином? Ты же видишь, что я готов за тебя убивать и умирать… Ты – зелье, Кветка, ты – огонь, ты – мой приворот. Не уходи, я все сделаю, только не уходи».

Любовь и смерть, две нераздельные сущности – как две стороны монеты, как два связанных спина к спине образка у меня на шее. Смерть – та, что состоялась, и та, что возможна и та, что отменена; любовь – та, что сжигает, и та, что оживляет, и та, что молчит и милосердствует. Наша память, которой нет дела до смерти, которая шепчет тысячей голосов из любой бездны: помни меня, помни, помни!

Глава 7. Я И ОНА

Дом, где остановилась в Праге синьора Порпорина, я нашла довольно быстро. Стукнулась в дверь, мне отперла горничная – девушка в скромном платье, фартуке и чепце пропустила меня внутрь и только потом поклонилась, глядя на меня восторженными глазами. «Катрин ваша, из орденской гвардии, – говорила тогда Утеха. – Ты для нее живая легенда». Что ж, выходит, что так и есть.

Маленькая просто обставленная прихожая вела к лестнице наверх, а оттуда, из комнат, доносились довольно громкие голоса. Точнее, один из голосов – женский – звучал приглушенно. Не зря мне говорили, что его обладательница лишилась речи, когда ее муж попал в тюрьму: до сих пор, видать, в полную силу сказать не может. Зато второй, мужской, гремел почище грозы на родном языке нашей красавицы: видимо, потому и не стеснялся, что вроде как никому вокруг непонятно. Языкам меня учили не то чтоб очень усиленно, но хоть с пятое на десятое, а что-то я понимала.

– Я всегда считал, что ты – не такая, как все прочие! – разорялся мужчина. – Что тебя превыше всего интересует музыка! Что ты хочешь упорно трудиться, повышать мастерство и делать карьеру, а не вертеть, черт побери, задницей перед богатыми щеголями!

Я удивленно перевела взгляд на служанку. Надо же, так орать на хозяйку дома... Впрочем, я уже начинала догадываться, кто это мог быть.

– Учитель ее нынче приехали, – подтвердив мою догадку, девушка снова смущенно поклонилась. – Вот тоже совсем недавно. На суд свидетелем вызван. Ох и крутого же нрава старик: совсем ее, бедняжку, не жалеет…

– Но ты… (тут я не поняла, но, судя по всему, он выругался) оказалась ничуть не лучше других! Бабье, глупое сорочье племя, все вы одинаковы! Вот зачем, зачем, скажи мне, ты выскочила замуж? Да еще и за какого-то проходимца! О Мадонна, когда ты рассталась с этим негодяем Андзолетто, я был просто на седьмом небе от счастья и неустанно благодарил Господа за то, что он вразумил мою дочь, показав, какие тернии ждут на этом ложном пути. Но нет же, я рано радовался! Сначала ты спуталась с несчастным сыном графа Христиана, а потом, едва сняв по нему траур, нашла себе этого авантюриста Ливерани! И что, теперь ты, наконец, видишь, что из этого вышло?!! Сколь веревочке не виться, … (снова непонятно), он переоценил свою удачу и все же влип, а ты? Без голоса! Без работы! И четверо детей на руках! Не думаю, что эти твои знакомые будут содержать их вечно: как только твои средства иссякнут, – а иссякнут они мигом и новые будет взять неоткуда, – ты получишь всех своих отпрысков обратно и пойдешь с ними на паперть!

Женский голос что-то ответил: я не разобрала.

– Я доложу о вас, госпожа, – сказала горничная. – А то уж он шибко что-то…

Она закусила губу и, не дожидаясь моего ответа, побежала вверх по лестнице.

Когда минутой спустя меня пригласили наверх, бедняжка Утеха мне только что на шею не бросилась. Выглядела она хуже некуда: бледная, осунувшаяся, в глазах слезы. Ее приемный отец, которого я видела еще тогда, когда он приезжал в замок, за прошедшие годы не очень-то изменился: скверный старикашка, тощий и носатый, словно застывший навеки в своем возрасте, когда и смерть не берет, – потому как сама его побаивается. Старик, здорово прихрамывая, расхаживал по комнате с мрачным видом – зато хоть ненадолго замолчал.

Я спустила на пол Магдичку (взяла на руки, пока поднималась по лестнице), поклонилась ему и наконец-то обняла певунью, ее учитель подозрительно уставился на меня. Конечно, зрелище было еще то: какая-то баба с малыми детьми притащилась в благородный дом и запросто, как с подругой, здоровается с хозяйкой.

– Это еще что за деревенщина?! – снова повысил голос отец Порпорины. – Я смотрю, ты стала совершенно неразборчива в своих знакомствах!

– Это знахарка, маэстро, – тихо произнесла она. – Просто моя знакомая знахарка из окрестностей Ризенбурга. Она может помочь мне восстановить голос.

– Час от часу не легче! – снова загремел старикашка. – С чего ты взяла, что деревенская дура справится с этим лучше, чем ученые доктора?.. Прочь, слышишь? – это он говорил уже мне, потому как перешел на немецкий. – Давай, выметайся!

Он сделал шаг ко мне, но тут дочура, отпустив мою юбку, шагнула навстречу старику и попросту двинула кулачком ему куда-то в колено: эта девочка была еще маловата, чтобы что-то соображать, но уже достаточно ловка, чтобы пытаться лезть в драку. Старик смерил маленькую нахалку злобным взглядом и, ничего не говоря, отошел к окну, где и замер молча, с совершенно обалдевшим видом. Магдичка снова вцепилась в мою юбку и запустила в рот большой палец.

***

Суд над господином провидцем был назавтра – закрытый, негласный: судьи, усиленная охрана, обвиняемый, жена обвиняемого, несколько новых свидетелей. Помимо отца синьоры, свидетелями выступили еще трое каких-то господ, которые могли подтвердить то, что ныне заключенный в тюрьму чародей Трисмегист, путешествуя по Европе, вправду занимался всяким чародейством навроде изготовления золота, снадобий или философского камня. Может быть, в этой части рассказа им и не поверили, но, я так думаю, все-таки они говорили правду. Наверняка, в отличие от прочих странствующих колдунов, чародейские снадобья и философский камень у моего господина получались настоящими и самого высшего сорта.

Все это время я с малой (Магдичку оставила на попечение горничной Катрин) бродила в окрестностях тюрьмы, которая выглядела хорошей и крепкой, охранялась большим количеством солдат, да и расположена была среди города, а не на отшибе. Не вдруг сбежишь, да и штурмом не возьмешь, – это сколько ж людей надобно? От нечего делать (да и чтоб мысли занять) я наблюдала за пересменкой солдат охраны, думая себе что-то вроде «А вот кабы поставить средь них нашего Карла». Обдумывала так и этак, окончила на мысли, что одного Карла мало, да и пятерых бойцов маловато будет, надо бы с десяток – и не обязательно, чтоб все бойцы. Ладно, сунусь позже, без дитятка, спрошу, можно ли сюда наняться хоть прачкой какой.

Глава 8. ТАЙНЫ НА ПОВЕРХНОСТИ

В этот же холодный весенний вечер у окна приметного здания, смотрящего на площадь, улицу и фруктовый рынок в Праге, стояли двое.

Как и ожидалось, в первые дни в пражском театре наблюдались просто невероятные кассовые сборы. И это несмотря на паршивую и промозглую мартовскую погоду, лужи под ногами на полу и бесконечные сквозняки, которые регулярно задували часть свечей так, что служащим приходилось зажигать их не только в антрактах, но и порой прямо по ходу представления. Никаких обновлений в репертуаре не было: играли ранее запланированные и объявленные в меру остроумные зингшпили*, – то, что надо почтенной публике, чтобы скрасить ранневесеннюю хандру. Мгновенная раскупка билетов (и это несмотря на здорово подросшие в эти дни цены на них) объяснялась тем, что в актерском составе спектаклей наблюдалось одно маленькое изменение. Всего одна строчка в программе, – но ее, тем не менее, крупными буквами дублировали на расклеенных в городе афишах. «В представлении задействована госпожа Консуэло Порпорина».

– Мы не сообщали специально, что вы участвуете здесь только в качестве компримарии**, но слухами, как вы знаете, земля полнится, – директор старого каменного театра, расположенного вблизи фруктового рынка, смотрел из высокого окна своего расположенного под самой крышей кабинета на то, как публика, столпившаяся у входа, начинает втягиваться в здание через широкие двери. – К тому же – газеты. Вы ведь уже читали, что пишут здесь о вас?

– Нет, синьор импрессарио, – черноволосая молодая женщина, одетая для спектакля в костюм веселой служанки, с задумчивым видом покачала головой. – Мне было… немного не до этого.

– Понимаю, понимаю, – синьор Гаэтано Моллинари сочувственно покивал. – Ну что ж, послушайте, пока у вас есть эти двадцать минут. Вот, скажем, что пишет в своем «Голосе новостей» господин Циммерман, который и представил меня вам.

Моллинари поднял почти к глазам лежащий на столе газетный лист и вгляделся в мелкие строки.

– «Три потери госпожи Порпорины, или Талант не пропадает в безвестности, – начал он. – Мы уже рассказывали нашим почтенным читателям о ходе расследования странного и почти мистического «Дела пражского самозванца», которое взбудоражило не только город ста башен, но и всю Империю, два месяца назад. Сегодня мы имеем честь сообщить вам, что, хоть в самом деле существенных подвижек пока не намечается, но солнце Божьего добра и справедливости бросило луч спасения несчастной женщине, честной супруге и добродетельной матери. Госпожа Консуэло Порпорина, прославленная итальянская певица, а также верная и любящая жена того загадочного человека, который был схвачен в Праге в январе 1762 года и заключен в тюрьму святого Венцеслава, наконец получила поддержку, – но не закона и власть имущих, а человеческого общества. Как вы знаете из наших предыдущих сообщений, весть об аресте мужа произвела на госпожу Порпорину столь тягостное впечатление, что она в один момент лишилась своего знаменитого голоса, некогда принесшего ей мировую славу. Получив в связи с этим событием отпуск в Венской королевской опере, эта отважная и преданная дама оставила детей на попечении друзей семьи и поспешила в Прагу, чтобы присутствовать на судебных разбирательствах и вселять надежду в своего несчастного супруга».

Импрессарио прервался, чтобы откашляться, и искоса взглянул на актрису. Порпорина хранила молчание, на ее лице не дрогнул ни один мускул.

– «Разумеется, – продолжил он читать, – финансовое положение лишившейся голоса актрисы вскоре пришло бы в столь же плачевное состояние, как ее здоровье и душевный настрой – если бы не помощь добродетельных ближних. И вот наконец мы спешим уведомить наших читателей, что на беду талантливой страдалицы откликнулся господин Гаэтано Моллинари, возглавляющий пражский театр, и пригласил ее на второстепенные роли в представлениях, запланированных на этот месяц. «Роли с небольшим количеством реплик и минимумом пения, где актерская игра имеет гораздо большее значение, чем вокальные данные, – это как раз то, что требуется в то время, когда голос певицы только начал восстанавливаться и не выдержит серьезных нагрузок», – сказал нам господин Моллинари. Итак, сезон представлений с участием прославленной Порпорины открывается прямо завтра комической оперой «Чёрт на свободе, или Превращённые женщины»***. Как знать, не станет ли наш скромный театр тем волшебным местом, где возродится из пепла этот музыкальный феникс? Не сделается ли этот просвет в сгустившихся над ее головою тучах началом цепи счастливых событий, который приведет к торжеству милосердия и воссоединению несчастной семьи?»… Ну как вам? Это вчерашняя, до нее были еще две под сходными заголовками.

– Я… невероятно благодарна господину Циммерману, – тихо сказала Порпорина. – Чем больше людей знает правду, тем труднее будет совершить несправедливость. Он встречал меня после каждого суда и записывал мои слова, он же познакомил меня с вами… Люди так добры ко мне!

В ее прекрасных глазах стояли слезы.

***

В этот же вечер князь фон Кауниц устало откинулся на спинку высокого стула в одном из своих рабочих кабинетов, расположенном в дальней части дворца Хофбург. За стенами этой неприметной комнаты не творилась с помпой и величавыми разговорами большая политика, но выполнялись гораздо более таинственные дела, требующие либо большой деликатности, либо, напротив, слишком жестких мер.

– И последнее, господин канцлер, – недавно поступивший на службу молодой секретарь, в высшей мере усердный юноша, прошедший десятки проверок и явно нацелившийся на успешное продвижение по длинной лестнице государственной службы, учтиво поклонился своему начальнику. – Правда, это уже не по выморочным наследствам, а в связи с распоряжением Вашей светлости держать вас в курсе всех слухов, что распространяются в обществе о так называемом «Деле пражского самозванца»…