Будь моей звездой

1.1

Знали ли вы, что у предательства есть цвет?

Ядовито-зеленый, кислотный, на романтичном — цвет кошачьих глаз. На моем языке — цвет глаз Иуды, по паспорту — Демьяна Разина. Между нами пропасть, а еще — огромная парковка, но когда десять лет подряд дружишь с человеком — тебе не обязательно стоять с ним рядом, чтобы видеть цвет его глаз.

Он и так внутри тебя. Кипит, переливается, плавит тебя изнутри.

И запах его мне тоже не удалось забыть…

Между нами все еще целая бесконечная парковка, а мои ноздри нагло колет щекоткой запах грозы и сада, яблока и кардамона — запах того парфюма, которым Демьян Разин пользовался с четырнадцати лет.

Гайка, очнись! Ты не можешь это чувствовать!

Я прикусываю губу, задеваю колечко пирсинга, и боль от этого шевеления помогает чуть очнуться. Мозг включается, собирая по сусекам крохи критического мышления. Потому что да, я же и правда не могу чувствовать этот запах. Во-первых, потому что Разин все еще стоит на том самом дальнем краю парковки. Во-вторых, три года прошли с нашей последней встречи. Он мог легко сменить парфюм. Кто бы ему запретил?

Ну мало ли что клялся только себе и нужной клятвой, что никогда не изменит одному из последних подарков матери.

Разин во многом клялся. И быть верным Рыцарем-Демоном Гайи Лотоцкой, меня, то есть, и умереть со мной в один день, как полагается верному вассалу. И что?

Когда весь мой мир накрыло черным, когда я пришла в себя в палате реанимации с одиннадцатью швами на горле, в день самой страшной моей потери — где был Разин?

Где-то был.

Если верить Запрещеннограму — отдыхал на яхте папочки в компании четырех красоток.

Они были гораздо важнее, кто спорит!

Почему-то он решил, что больше мы не друзья. И наша общая мечта — стать музыкой, петь наши общие песни — теперь принадлежит только ему.

Так ли он ошибался? Ведь в итоге я так и не восстановилась. Да что там — до сих пор начинает трясти при одном только взгляде на микрофон.

— Эй, Гай, ты чего зависла? — на мое плечо падает тяжелая рука. На долю секунды я даже забываюсь, думаю — это его рука, рука моего Демона, но нет. Это всего лишь Валерон. Он на голову выше Разина, крупнее и шире в плечах. Его пальцы кажутся такими неуклюжими, и сам он выглядит этаким большим Винни-Пухом, но дайте ему в руки барабанные палочки — и вы поймете, что никогда не видели ничего быстрее этих двух кусков дерева.

— А, — уже более глухо и гораздо более мрачно хмыкает барабанщик, глядя за мое плечо, — ясно, в чем дело. Ну, мы же были к этому готовы. Что увидим его. Правда, я думал, это только на пробах будет.

Да, мы были к этому готовы.

Больше того — именно я дала согласие на участие в отборе для музыкального шоу “Нова”, даже после того, как мы узнали, кто будет сидеть в жюри в роли “молодой звезды-эксперта”.

Можно подумать, у меня был выбор. Когда вся твоя команда, люди, что стали семьей, смотрят на тебя такими отчаянными глазами — ты не можешь дать никакого ответа кроме правильного.

Ничего страшного. Плевать на Разина. Кем бы он ни был — мы не профукаем этот шанс. Помимо него в жюри еще два настоящих профи сидят!

Я не поворачиваюсь больше в сторону, где стоял Демон. Мне почему-то кажется, что чей-то взгляд сверлит мою спину — вот-вот куртка задымится.

Или просто хочется, чтоб он смотрел?

— Давайте разгружаться, — практично басит Валерон, — Евка, брось сигарету. Ты свихнулась? Через полчаса к микрофону!

— Да прям, через полчаса, — Ева закатывает бесстыжие свои кукольно-голубые глаза, — ты вообще пробку видишь у входа? И это мы еще не зашли даже. Не зарегистрировались. Дай бог, если к вечеру вообще на сцену попадем. И что мне, все это время дохнуть?

— Дохни, — кивает Валерон, — дохни, но петь изволь соловушкой.

— Изволь? Соловушкой? — Евка заливается хохотом. — Валерыч, может, мы все-таки домой поедем? Тут вроде ищут “новую музыку”, свежее поколение звезд хотят замутить, а ты — явно с древней Руси вылез. Перед жюри челом побьешь и ка-а-а-а-а-к спалишься.

Валерка пыхтит, явно испытывая неукротимое желание прибить Евку на месте. Он рос у бабушки, и над его лексиконом бесстыжая наша вокалистка никогда угорать не перестанет.

Другое дело, что злиться на неё безумно сложно — смеется Евка очаровательно. Как и всякая красотка с длиннющими ногами и кукольными чертами лица. Глядя на неё, мне даже не стыдно, что она по сути — заняла мое место. У Евки лучше получается быть в центре внимания.

Кто-то говорит — голос у Евки слабже моего. Слабже моего бывшего голоса, ага. Но это ведь факт, что о мертвых — только хорошо. А мой голос, как и мои песни — это все однозначно мертвое, то, к чему больше нет возврата.

Евка поет неплохо. Даже хорошо. А еще — она артистичная и яркая. Сравнивать нас бессмысленно, все равно что воробья с синицей.

Она носит фиолетовые линзы, делает эпатажные мейки своими руками и красит волосы в цвет артериальной крови.

Я же даже никогда не пыталась себя поменять. К темным волосам не липнет краска. Мышиные черты лица даже макияж бессилен сделать ярче. Это неплохо, если ты работаешь каким-нибудь библиотекарем, совершенный кошмар — если пытаешься сделать карьеру на сцене.

Все тот же Разин говорил, что секс-символом быть не обязательно. Голос, мол, самое важное. Да и не так уж я и неприглядна, он говорил, если волосы распущу — очень даже ничего.

Наверное, поэтому, когда я поняла, что он уже не придет, что он навсегда меня бросил — я первым же делом пришла и попросила свалять эту мою красоту в жесткие дреды. Кажется, даже тогда надеялась, что Разин где-нибудь в соцсетях увидит эти фотки. Увидит и на силе подгорающей задницы прилетит, чтобы задать мне трепку.

Дура!

Дура, что тогда ждала его. Дура, что сейчас — снова вернулась к нему своими мыслями. Иуде-Разину в моих мыслях места не должно быть. Только моей команде. Это они — моя вторая семья. Это они были со мной рядом все эти годы. Не бросили гнить заживо, когда я потеряла голос. Вынесли всю тьму, что пыталась пожрать их заодно со мной. Даже место в команде мое сохранили. С учетом того, что мне пришлось ударно переучиваться с соло-гитары на бас — большая жертва. И потом они же помалкивали, когда я лажала на репетициях всеми возможными способами. А ведь могли меня послать. Могли найти нормального басиста. Но нет — ждали, пока от меня хоть какой-то толк будет. Не то что некоторые, что даже шанса не дали.

1.2

Если бы мы знали, насколько Евка окажется права — мы бы лично скрутили её и довезли до ближайшей церкви с требованием утопить ведьму в купели святой воды.

Та толпа, которая торчала у входа в концерт-холл, на самом деле оказывается гребаной очередью на регистрацию, причудливо извивающейся вдоль ограждения.

Ограждение — для плебеев, естественно.

Там за ним стоят блестящие машины жюри, то и дело кто-то выходит курить — если не сами члены отборочной комиссии, то однозначно — персонал. Осветители, звуковики и вот эти вот все. Без которых все развалится.

Что будет, если собрать в одно место три сотни музыкантов, каждый из которых уверен в собственной гениальности и будущем успехе? Что если сделать не только это — но еще и заставить их ждать? Час-два-три…

Ох, ну разумеется получится первоклассный ад.

И отгрузив свои инструменты в положенную дверь, в которой на каждой палочке Валерона шлепнули желтый стикер с названием группы, чтобы точно ничего никто не перепутал, мы ныряем в этот ад с головой, находим крайнего в очереди и принимаемся ждать.

И снова ждать.

И опять ждать.

В то самое время, пока соседи по очереди без остановки мурлычут, распеваются, отрабатывают танцевальные связки для выступления и, конечно же, играют на несданных инструментах. О, эта дивная какофония из звучащих на разный мотив голосов, гитар, барабанов и даже флейты…

В этой толпе можно было бы сколотить неплохой капитал на продаже беруш.

— Блин, а ведь специально приезжал к восьми утра, — сокрушается Валерыч, раздраженно пиная одним кроссовком другой, — думал, в самом начале набора народу будет не так много.

— Кажется, так подумали все, — критично роняю я, а потом киваю в сторону четверых ребят растаманского вида, — а вон те ребята вообще со вчера караулили.

— Это ты с чего взяла? — недоверчиво щурится Валерман.

— А ты что, не видишь? Они сидят на свернутых спальниках. Могу поспорить, что у них и палатка есть.

Валерка смотрит на компанию так и эдак, а затем ехидно щерит зубы в ухмылке и тянет ко мне лапу.

— Давай. Спорим на желание.

Делать нам больше нечего — но разумеется. Ну а как прикажете себя развлекать, когда очередь двигается еле-еле?

— Годится, — фыркаю я и накладываю пальцы на медвежью ладонь Валерыча, — Евка, разбивай.

— Евка, разбивай, Евка, в очереди карауль, пока вы дурью маетесь, — подружка ворчит, но ребром ладони стукает по нашим сжатым рукам, — давайте, валите.

“Растаманы” сидят очень близко к дверям — и потому пробраться к ним оказывается достаточно просто.

По старой русской традиции всех тех, кто пытается пройти мимо очереди с фразой “мы только спросить” вызывает неоднозначную реакцию, включая множество обещаний засунуть разные наши части тела туда, где не светит солнце.

Быть русским растаманом — это, конечно, очень своеобразный выбор, граничащий с садомазохизмом. Я еще подойти не успела, но уже снова готова поспорить, что парня в цветной полосатой рубахе не один раз метелили гопники с района. Да и того, щуплого, высокого цыгана, щеголяющего не то что дредами, а дредами всех цветов радуги, и тех оттенков, что в неё не вместились.

Интересно, удастся вообще послушать, что они играют? А то те, кто раньше косил под растаманов, выдавал не регги, а какой-то особенно паршивый шансон. Если и эти ребята из таких — их даже на съемках отборочных можно не увидеть. Хотя, они яркие. На них хоть зрители поржать могут.

— Пацаны, покурить не найдется? — добродушно спрашивает Валерон, останавливаясь напротив парня с дредами. Тот зыркает на него снисходительно.

— Это ты из-за одной паршивой сигареты со своего конца очереди к нам перся? Да еще не один, а с подругой?

— Ну почему сразу из-за паршивой? — Валерон тут же делает заискивающую моську. — Может, я заранее вижу, что лучше, чем у вас, тут ни у кого покурить не найдется…

— Слышь, медведь, вали отсюда, — парень в полосатой рубахе одним резким движением оказывается на пятках, — мы тут со вчера ночевали не для того, чтобы всякие деревенщины к нам примазаться пытались. Хрен тебе, а не наше место в очереди, понял?

Вот тут и мое время приходит. Я высовываюсь из-за широкой Валерийской спины, делаю огромные обаятельные глазки — я умею, и выдаю.

— А как ночевали? Как туристы, в палатках?

— А еще-то как, епт? Ночью дождь, между прочим, хреначил.

“Полосатый” косится на меня как на блаженную — ну и пусть косится. Самое главное — я выиграла. И имею полное право с разбега заскочить на широкую Валеркину спину и сжать бока коленями.

— Н-но, поехали!

— Да тьфу на тебя, Гайка, — ворчит наш с Евкой любимый громила, но свое поражение принимает героически. Подкидывает меня повыше и тащит обратно. Вдоль всей этой длинной, охреневшей от такого спектакля очереди-шеренги.

— Интересно, если они тут ночевали, почему все еще не зарегались? — озадачиваюсь я, когда Валерка дотаскивает меня до нашего места, которое бдительно охраняет Евка.

— А я почем знаю? — Валерман скидывает меня со спины и начинает растирать поясницу. — А ты чего такая тяжелая-то? Вес набрала, что ли?

Ну и что ему отвечать на такие хамские намеки?

Только средний палец под нос и сунуть.

Ответ же на мой вопрос мы тоже получаем довольно скоро. Когда на огромной парковке у концерт-холла в сопровождении двух черных машин с мигалками появляется розовый мерседес.

— Это еще кто? — Евка аж на цыпочках приподнимается, чтобы разглядеть, кто из того мерседеса выйдет.

— Какая-то папочкина дочка, — мрачно резюмирует Валерыч. И оказывается абсолютно прав.

Из мерседеса выходит длинноногая копия куклы барби в розовом пиджачке и короткой розовой юбочке. Делает “щелк” наманикюренными пальчиками — и её тут же окружают четыре амбала шкафоподобного вида.

И вот эта вот процессия прямым ходом шагает в сторону очереди. Пискнувшего что-то про “мы все тут ждем” парня, что успел встать за нами, один из амбалов грубо пихает в грудь.