Царь нигилистов - 3

Глава 1

Это третий том цикла.

Первый том здесь: https://litnet.com/shrt/V99o

____________________________________________________________

- Лошадь – существо крайне непредсказуемое, - вмешался Саша. – Ну, почему они не боятся грома пушек в бою, но шарахаются от безобидных велосипедов?

- Боевых лошадей тренируют для сражений, - сказал папа́. - Обычным выдержка не требуется.

- Кони наших гувернеров вели себя спокойнее, - заметил Саша. – Генералы Зиновьев и Гогель, полковники Казнаков и Рихтер - все офицеры. Реакцию гражданской лошади мы с Никсой никак не могли предугадать.

- Зиновьев докладывал, что их лошади тоже пугались, - заметил царь.

- Не настолько! – сказал Никса.

- Даже близко не в такой степени! – поддержал Саша.

Интересно, докладывал ли Зиновьев о том, что они отпускают драгоценных царских отпрысков на сто шагов вперед?

- Иначе бы им пришлось отставать и отпускать нас вперед одних, - рискнул Саша.

Никса понял линию защиты, и возражать не стал.

- Они же не могли на это пойти, как люди ответственные, - продолжил Саша.

- Конечно, - кивнул Никса.

- А если мы не могли предвидеть, что лошадь графа понесет, никакой нашей вины в этом нет, - добавил Саша. – Это типичное невиновное причинение вреда, за которое не может быть никакой ответственности.

Царь посмотрел с интересом.

- «Зло, сделанное случайно, не только без намерения, но и без всякой со стороны учинившего оное неосторожности, не считается виною», - процитировал Саша. – «Уложение о наказаниях уголовных и исправительных», раздел первый, глава первая, отделение первое, пункт пятый.

- Настольная книга, - прокомментировал Никса.

- Наизусть выучил? – поинтересовался царь.

- Не весь, - признался Саша. – Но общую часть прочитал, а остальное просмотрел. И нигде нет запрета кататься на велосипедах по Александровскому парку и заезжать в Китайскую деревню. Более того, велосипеды там вообще не упоминаются.

- Да и вред небольшой, - заметил Никса.

- Все живы, - кивнул Саша.

- Еще бы кто-то погиб! – возмутился папа́. – Только ты лукавишь. Не зря уводишь в сторону, потому что прекрасно все понимаешь. Могли вы предвидеть. По поведению лошадей воспитателей.

- Саша вообще не помнил Китайскую деревню, - заметил Никса, - и никак не мог предположить, что там есть лошади.

- А ты? – спросил царь.

- Я мог, - кивнул Никса. – Ну, может быть, нам стоило ехать медленнее.

Курс Никсы на частичное признание вины показался Саше несколько преждевременным. Можно было совсем отбиться.

- Неизвестно, на что лошади реагируют, - заметил Саша. – Ну, кто сказал, что на скорость?

- У Никсы все-таки побольше совести, чем у тебя, - сказал папа́.

- Конечно, вины за нами нет, упрекнуть нас не за что, и вообще это объективное вменение, - возразил Саша. – Однако я вовсе не хочу, чтобы граф понимал нас недобрым словом, так что совершенно не против того, чтобы компенсировать ему ущерб. Мы с Никсой договорились по пятьдесят рублей скинуться.

- Алексей Константинович вообще сказал: «Не стоит беспокойства», - заметил Никса.

И тут пазл в голове Саши сложился и засиял, как неоновая реклама.

Граф… Алексей Константинович… Флигель-адъютант… Богатырь со светлыми усами…

- А его фамилия не Толстой? – спросил Саша.

- Конечно Толстой, - кивнул Никса. – Ты его не узнал?

- Забыл, - сказал Саша. – Только сейчас осенило. Вау!

Царь поморщился от слова «вау!»

- Что тебя так восхитило? – спросил он.

- Как что? – удивился Саша. - Это же Алексей Константинович Толстой! Поэт, писатель, один из авторов Козьмы Пруткова и еще кучи классных вещей!

- Пока еще служит, слава богу! – заметил царь. – Не ушел окончательно в писаки.

Саше захотелось ввернуть что-то вроде: «Папа́, ты неправ!»

Но он решил не усложнять положение.

- А можно к нему на чай напроситься? – мечтательно спросил он. – Он же там гостит в Китайской деревне? Грех не воспользоваться случаем, чтобы познакомиться с таким человеком. Он же не должен быть на нас в обиде. Мы не сбежали, извинились, ландолет поднять помогли. Хотя он бы и без нас справился.

- Еще бы вы сбежали! – бросил царь.

- Если мы ему сто рублей дадим на ремонт, он не оскорбится? – спросил Саша.

- Нет, если с извинениями, - сказал папа́. – Впрочем, я сам.

Царь задумался, закурил сигару.

- В Китайскую деревню на велосипедах не ездить, - наконец, сказал он. – Если в парке видите лошадь – затормозите и сойдите с велосипеда, и закройте его собой, чтобы лошадь не испугалась. Еще один такой эпизод – и будете на гауптвахте. Оба!

- Здесь есть гауптвахта? – спросил Саша, когда они с Никсой возвращались от папа́.

- В Царском селе, в городе, - сказал брат. – Там стоят гусарские полки, это за Екатерининским парком. Там, кстати, Лермонтов сидел.

- Русский писатель без этого не может, - усмехнулся Саша. – Иначе он не писатель, а пропагандист на зарплате.

- Зарплате?

- Ну, на жалованье. «На смерть поэта»? Его вроде сослали?

- Нет, не за это. Пришел на торжественный развод караула с очень короткой саблей. Дядя Михайло, дедушкин брат, дал ее поиграть дяде Низи и дяде Мише, они тогда были еще маленькие. Но Лермонтова отправил на гауптвахту. На 15 суток.

- Историческое место, - сказал Саша.

- Желаешь посетить?

- Ну-у, - протянул Саша, - я, в общем-то, обойдусь, а тебе полезно. Чтобы десять раз подумал, прежде чем сажать кого-то в тюрьму. Кстати, а как в Китайской деревне оказался Зиновьев?

- Очень просто, - сказал Никса. – Он занимает один из домиков.

В воскресенье Саша получил письмо из Москвы от Склифосовского. Вырастить туберкулезную палочку у Николая Васильевича тоже не получалось, зато статьи взял питерский «Военно-медицинский журнал». Понятное дело по рекомендации Пирогова. Одна статья была посвящена клеткам Пирогова у больных золотухой и гипотезе о том, что золотуха и туберкулез – две формы одного заболевания. Вторая была более рискованной, поскольку рассказывала о туберкулезной бактерии и объявляла именно ее причиной болезни.

Глава 2

- Зачем тебе? – удивился Николай.

- Где-то я слышал это словосочетание «Софья Перовская», - объяснил Саша.

Рихтер задумался.

- Есть, - наконец, сказал он. – Одна из сестер Анны Алексеевны. Но она давно княгиня Львова.

- А еще? – не унимался Саша.

Оттон Борисович пожал плечами.

- Я не знаю, - признался Никса.

Их разговор прервало возвращение библиотекаря. С ним был лакей, он и нес книги, которые водрузил на стол двумя симпатичными стопочками.

- Пустили козла в огород, - прокомментировал Саша.

Когда в Перестройку книги появились в магазинах, он имел привычку спускать на них всю стипендию. Закупался где-нибудь в «Москве», «Прогрессе» или «Молодой гвардии», приносил домой сумками, складывал на стул перед креслом и с наслаждением просматривал одну за другой.

Но таких инкунабул с золотыми обрезами у него еще не было. Начал с французских и немецких, они были самыми старыми и роскошными, даже не в коже, а в сафьяне. Но насладившись обложкой и первыми страницами, почти сразу отложил: это будет работа, а не удовольствие.

И взялся за скромненький учебник Ленца.

За первую половину октября, выучив мерзкие золотники и фунты, на 4-5 по физике он уже вышел, так что пора было подавать записку про метрическую систему. Но что его ждет дальше? С механикой было все в порядке. Зато потом начиналась термодинамика, а в термодинамике у Ленца был теплород.

И Саша тяжко задумался о том, что же он будет делать с теплородом.

Честно говоря, про великого ученого он думал лучше.

- А у вас нет более современного учебника физики? – спросил он Жилля.

- Не-ет, - проговорил библиотекарь. – Это самый последний.

Тут Никса прыснул со смеху. Никакого отношения к Ленцу его веселье не имело. Брат читал Рабле на французском.

По дороге в Китайскую деревню Саша еще успел поспрашивать про Алексея Константиновича.

- «Мысли и афоризмы» Козьмы Пруткова изданы? – спросил он.

- Отдельной книгой нет, - ответил Рихтер, - но выходили в «Современнике» несколько лет назад.

- А «Проект о введении единомыслия в России»? – поинтересовался Саша.

- Что? – переспросил Никса. – «Введение единомыслия»?

- Ага, - кивнул Саша. – Проект. Вроде записки государю. Единомыслие – совершенно ведь необходимая вещь.

- Я не видел, - улыбнулся Оттон Борисович.

- Значит, путаю, - вздохнул Саша.

- Но остроумно, - заметил Никса.

- Еще бы! – сказал Саша. – Я был совершенно уверен, что это Козьма Прутков. А исторические романы граф пишет?

Никса пожал плечами.

- Пишет, - пришел на помощь Рихтер. – Точнее один роман. Даже читал отрывки в каких-то гостиных.

- Не из эпохи Ивана Грозного? – спросил Саша.

- Да, - кивнул Оттон Борисович.

- А название не помните?

Рихтер помотал головой.

- Ладно, я сам у него спрошу, - пообещал Саша.

- А еще Алексей Константинович увлекается спиритизмом, - сказал Никса.

- О! – усмехнулся Саша. – Буду знать.

- А воспитывал графа его дядя Алексей Алексеевич Перовский, писавший под псевдонимом «Антоний Погорельский», - добавил Рихтер. – Может быть, помните сказку «Черная курица, или Подземные жители»?

- Конечно, - кивнул Саша. – Про мальчика, которые ничего не учил, но все знал.

Сказка неожиданно показалась актуальной.

- Погорельский написал эту сказку для племянника, - продолжил Оттон Борисович. – Говорят, что в детстве у Алексея Константиновича была уникальная память.

- Эйдетик? – спросил Саша.

- Что? – удивился Никса.

- Это не от слова «эйдос»? – предположил Рихтер. – «Образ»?

- Конечно, - сказал Саша. – Никса, учи греческий. Эйдетик словно фотографирует действительность и создает ее образ в памяти.

- Вот, например, Сашка, - заметил Никса, - который никогда не учил греческий, но знает.

- А кто такая Софи? – поспешил Саша перевести разговор на другую тему.

- Миллер Софья Андреевна, - сказал Рихтер. – Урожденная Бахметева. Они с графом…

- Живут вместе, - закончил Саша за замешкавшегося Оттона Борисовича.

Судя по всему, Алексей Константинович свято чтил традиции предков.

– А Миллер по мужу? - спросил Саша.

- Да, - кивнул Рихтер.

- А он жив? – спросил Саша.

- Да, но не дает ей развода.

- Мне она не показалась особенно красивой, - заметил Саша.

- Зато очень обаятельна и знает четырнадцать языков, - сказал гувернер.

- О Боже! – изумился Саша. – Клеопатра! Мне с моим плохим французским и никаким немецким остается только посыпать голову пеплом.

Граф уже вышел их встречать и ждал у входа в свой маленький китайский домик.

А Саша думал о его родственниках Перовских. Те или не те?

Они расселись за столом. Софья Андреевна разливала чай.

На прекрасную свинарку госпожа Миллер походила меньше всего: и не прекрасная, и не свинарка.

На столе присутствовало варенье, конфеты, мармелад и коломенская пастила.

- Мой брат ваш большой поклонник, граф, - начал Никса.

- Да! – кивнул Саша, утаскивая пастилу, которая восхитительно пахла яблоками. – «Многие люди подобны колбасам, чем их начинят, то и носят в себе» - это гениально. Это все, что нужно знать о государственной пропаганде.

Толстой счастливо заулыбался.

- Вы читаете наши журналы? – спросил он.

- Иногда, - сказал Саша. – Козьму Пруткова читал конечно. И некоторые ваши стихи мне очень нравятся. «Василий Шибанов» в первую очередь.

И тут Саша понял, что не успел спросить у Никсы с Рихтером, опубликовано это стихотворение или до сих пор ходит в списках.

Но Толстой был доволен.

- Только там концовка слишком однозначная, - заметил Саша. – Верность Василия Шибанова прекрасна, но и роль Курбского в истории к измене не сводится. Он же не просто так в Литву сбежал. Если полководцу грозит казнь за военные поражения, от него трудно ждать преданности. Не справился? Сними, поставь другого. В конце концов, это не только его вина, это твоя ошибка. Кто людей подбирает?

Глава 3

- Есть Софья, - сказал Толстой. – Тетя Софи, сестра моей матушки.

- Княгиня Львова? – уточнил Саша.

- Да. Между прочим, вдова того самого князя Львова, который, будучи цензором, разрешил публикацию «Записок охотника» и был уволен.

- Боже мой! – поразился Саша. – Их хотели запретить?

- Да, - кивнул граф. – Вы же сами прекрасно находите параллели, Ваше Высочество.

- Тургенев сильнее Радищева как писатель, но много умереннее. И более полувека спустя. Было бы что запрещать!

Граф пожал плечами.

- При всем моем уважении к дедушке, он иногда бывал не прав, - заметил Саша. – И при всем моем уважении к княгине Львовой – это не та Софья. Есть еще? Помоложе.

- Зачем вам? – спросила госпожа Миллер.

- Я где-то слышал это имя, - объяснил Саша. – Хочу понять, правильно ли запомнил.

Толстой задумался.

- У меня был дядя Николай, он умер в прошлом году. А у него сын Лев, мой двоюродный брат. И у него есть маленькая дочка Соня. Моя двоюродная племянница. Но ей только пять лет.

- Софья Львовна Перовская, - проговорил Саша.

- Вы ее искали? – спросила Софи.

- Возможно, - кивнул Саша. – Алексей Константинович, можете мне о вашем кузене поподробнее рассказать?

- Лёва окончил Институт инженеров путей сообщения, служил в инспекции городских дорог, потом в лейб-гвардии адъютантом, вышел в отставку штабс-капитаном. Потом где только не служил: и по Почтовому ведомству, и по Таможенному. Сейчас вице-губернатор Пскова.

- То есть он сейчас в Пскове с семьей? – спросил Саша.

- Да, - кивнул Толстой.

- А где вы слышали про Софью Перовскую? – спросила Миллер.

Саша пожал плечами.

- Мне казалось, что это какая-то писательница или актриса. Но, наверное, я перепутал. Кстати, о писателях. Думаю, и Радищев, и Тургенев впали в одно и то же заблуждение. Тургенев решил, что его весьма умеренную книгу пропустит цензура, потому что в правительстве один за другим формируются тайные комитеты по крестьянскому делу, а у нас ничего не тайна. Но хоть не арестовали.

- Задержали, - заметил Толстой, - Месяц на съезжей, два года ссылки в своем имении. Но формально не за книгу. Я говорил тогда с вашим батюшкой, и понял, что к Ивану Сергеевичу есть и другие претензии.

- Папа́ помог? – спросил Саша.

- Да, - сказал граф. – Я сразу смог передать Тургеневу книги. Посещение на гауптвахте было запрещено.

- И потом его вытащил, - заметила Софья Андреевна.

- Со съезжей?

- Из ссылки тоже, - сказала госпожа Миллер.

- Как? – спросил Саша.

- Ходатайствовал перед Дубельтом, управляющим Третьего отделения, и графом Орловым, начальником того же ведомства, - объяснила Софи.

- Больше всего помогла доброта вашего отца, - сказал Толстой.

- Значит есть смысл его просить, - решил Саша. - Если кого-то надо будет вытаскивать, пишите сразу мне. К сожалению короткие периоды истории, когда в России не было полит… политических заключенных, можно по пальцам пересчитать. А формально за что?

- Слишком восторженный некролог Гоголю, слишком частые поездки заграницу, слишком много сочувствия к крепостным и лестный отзыв о нем Герцена, - объяснил Толстой.

- Саш, как бы тебя не пришлось вытаскивать, - заметил Никса.

- Да, ладно! – сказал Саша. – Перестройка же!

- Будем надеяться, - улыбнулся Никса. – А то пиши сразу мне.

- Так о Радищеве, - продолжил Саша. - Когда он напечатал в своей частной типографии не столь изысканное, зато довольно радикальное «Путешествие», думаю, он помнил о том, что Екатерина Алексеевна переписывалась с Вольтером и надеялся, что своего доморощенного Вольтера она не тронет. Но прабабке нашей при всем моем к ней уважении было важнее казаться, а не быть. Французский Вольтер был почитаем и обласкан, а русский уехал в Сибирскую ссылку. Я все надеюсь дожить до того момента, когда государь наш скажет: «Мы Вольтеров в тюрьму не сажаем».

- Доживешь, - сказал Никса.

Рихтер выразительно посмотрел на каминные часы.

- Еще минуту! – попросил Саша. – Софья Андреевна, мне про вас рассказывали, что вы знаете 14 языков.

- Да, - улыбнулась Софи. – Хотя не все одинаково.

- Итальянский?

- Да, - кивнула она. – Граф его тоже отлично знает.

- Мне нужен переводчик для «Декамерона», - сказал Саша. – Возможно, несколько переводчиков, поскольку труд огромный. И мне не хотелось бы отвлекать Алексея Константиновича от «Князя Серебряного», хотя, конечно, я бы был счастлив. Может быть, публиковать отдельные новеллы в «Современнике»? В разделе «Смесь». Как вы думаете, это может заинтересовать Некрасова?

- Возможно, - сказал Толстой.

- Скорее, это заинтересует цензуру, - заметила госпожа Миллер.

- Ну, там же не все такое, - возразил Саша. – Гениальную новеллу про то, как загонять дьявола в ад, можно на потом оставить.

Софи усмехнулась.

- Подумаем, - сказал граф. – А «Божественную комедию» вы не планируете переводить?

- Конечно, планирую. Но это очевидный героизм. Я, правда, грешным делом прочитал только «Ад», но, может, тогда дочитаю. Все-таки у Данте слишком много современных ему реалий. Перевод придется снабжать примечаниями по объему равными переводу: какой там у него забытый папа и король, на каком круге ада. Тогда это была публицистика. А мы читаем как шедевр на все времена. Но если найдется герой, который за это возьмется, буду рад.

- Есть перевод Дурова, - заметил Толстой. – Только очень неполный.

- Петрашевца? – уточнил Саша.

- Да, - кивнул граф. – Сергея Федоровича.

- Это где «в лесе том» и «пантер полосатый»? – спросил Саша.

- Вы его читали? – удивился граф.

- Ну, как можно такое не читать? – улыбнулся Саша.

И процитировал:

- На пол-пути моей земной дороги
Забрел я в лес и заблудился в нем.
Лес был глубок; звериные берлоги

Окрест меня зияли. В лесе том
То тигр мелькал, то пантер полосатый,
То змей у ног, шипя, вился кольцом.

Глава 4

- На полпути моей земной дороги… - начал Саша.

Опыт публичных выступлений у него был немаленький, особенно, там, в будущем. Стихи надо было читать, как защитную речь: громко и проникновенно, но обращаясь к публике так, словно это дружеский разговор за чашкой чая.

Нигде не сбившись, дошел до последних терцетов, где челн Харона пристает к берегам «Ада»:

«Причалил. Вот мы вышли в темный лес:
Ах, что за лес! Он весь сплелся корнями,
И черен был, как уголь, лист древес.

В нем цвет не цвел. Колючими шипами
Росла трава. Не воздух, — смрадный яд
Точил окрест и помавал ветвями…»

- Прекрасно, - сказала мама́. – Но стихи обрываются на полуслове.

- Автор не смог закончить перевод, - объяснил Саша.

- А что с ним случилось? – поинтересовалась она.

- Арестовали.

Папа́ насторожился.

- Кто автор? – спросила мама́.

- Сергей Фёдорович Дуров, - сказал Саша.

Папа́ смял салфетку и бросил на стол.

- Алёша нашел, за кого попросить! – буркнул он. – Ты хоть знаешь, кто такой этот Дуров?

- Талантливый поэт и переводчик, который имел неосторожность посещать литературные вечера по пятницам, - сказал Саша.

- Литературные вечера! – повторил папа́. – У него был отдельный кружок, у твоего Дурова!

- Папа́, а создание литературного кружка – это какая статья? – спросил Саша.

- Саша! Не литературного, а вполне политического, - возразил царь. – Они планировали восстание и обсуждали, как вести пропаганду в народе, чтобы его на это восстание поднять.

- Подняли? – спросил Саша.

- Слова сами по себе могут быть опасны!

- Не думаю, - упрямо возразил Саша. – Судить за слова – это все равно, что за намерения судить. По римскому праву намерение не может считаться преступлением.

- Там не одни намерения, - сказал папа́. – Петрашевский у себя в имении фаланстер выстроил. Правда, крепостные его спалили.

Саша порылся в своей памяти. А! Фаланстер – это такой Дом культуры в коммуне, с библиотеками, мастерскими, холлами и бальными залами.

Лучше бы он их на свободу отпустил!

- Меня всегда восхищало понимание крестьянством утопичности социализма, - заметил он. – Папа́, а строительство фаланстера – это какая статья?

- Никакая! – сказал император. – Но я хочу, чтобы ты понимал, что петрашевцы – ненавистные тебе социалисты.

- Стихи замечательные, - примирительно проговорила мама́.

- Я их простил, - сказал папа́. – Даже восстановил в дворянстве.

- Мне кажется, что литератору должно быть тяжело без права въезда в столицы, - заметил Саша. – В столицах вся литературная жизнь.

- Саша, я не хочу больше слышать имя Сергея Дурова! – отрезал папа́. – Ты хотел награды? Проси!

- Я уже попросил, - сказал Саша.

- Проси другую!

- Среди них еще был писатель по фамилии Достоевский, - сказал Саша. – Я был крайне удивлен, что он до сих пор в Семипалатинске…

- Ладно, - сказал папа́, - этот, насколько я помню, не так замешан. Но вообще ты зря за них просишь, они того не заслуживают.

- А можно мне посмотреть материалы дела? – попросил Саша. – Чтобы больше не просить за недостойных.

- Ты надеешься там что-то понять? – удивился царь.

- Я надеюсь понять все, - сказал Саша.

- Самоуверенности тебе не занимать!

Мама́ сидела в серебряном кабинете, когда-то любимым Екатериной Великой, и плакала.

В руках у нее был "Колокол".

Тучи начали сгущаться дня четыре назад, видимо, папа́ уже телеграфировал господин Бруннов – посланник в Лондоне и, по долгу службы, постоянный читатель сего популярного издания. Вот теперь и печатая версия подъехала.

Папа́ тоже был здесь: он стоял у окна, за которым угасал короткий ноябрьский день.

В люстре и канделябрах пылали свечи, отражаясь в бесконечных зеркальных коридорах и освещая изящный растительный орнамент на узких участках стен между зеркалами.

Мама́ сидела на ментолового цвета диване и была как-то особенно прекрасна. Рядом с ней на краешке пристроилась Тютчева и сочувственно смотрела на государыню.

На щеке у мама́ сверкала слеза, и глаза были влажны и печальны.

Никса, который притащил сюда Сашу («твой Герцен опять напечатал про нас какую-то гадость!»), бросился к маменьке и обнял ее за шею, а она в ответ обняла его.

Саша тоже на месте не устоял, втиснулся между императрицей и Анной Федоровной, и обнял мама́ с другой стороны.

«Колокол» был открыт на статье под названием «Письмо к императрице Марии Александровне», которая начиналась со слова «Государыня».

«У нас нет настоящего, и поэтому неудивительно, что нас больше всего занимает будущее нашей родины», - писал Герцен.

- Можно мне почитать, мама́? – спросил Никса.

И злополучный листок перекочевал к брату и скрылся из поля зрения Саши.

- Потом я, ладно? – попросил он.

- Прочитай! Прочитай! – отозвался от окна папа́. – Подумай, что ты хотел разрешить, а потом посмотри на мать!

- Гм… - сказал Никса, прочитав. – Честно говоря, насчет Гримма…

Но встретил гневный взгляд папа́ и отчаянный мама́ и осекся.

Зато газета досталась Саше.

Речь шла в основном о воспитании Никсы и об ответственности мама́ за этот процесс:

«По несчастию, очень многое в судьбах самодержавных монархий зависит от личности царя. Петр I недаром жертвовал своей реформе династическим интересом и жизнию своего сына. «Jе no suis qu’un heureux hasard» («Я только счастливая случайность») Александра I перешло в историю. Вот в этой-то азартной игре вы можете увеличить счастливые шансы — в пользу ближайшего будущего России».

«Вся Россия радовалась, услышав, что люди высокого и притом штатского образования призваны вами, - писал Герцен, имея в виду Кавелина. - Многие думали даже, что увидят вашего сына на лавках Московского университета, этого Севастополя науки и образования, свято, самоотверженно продержавшего свое знамя — истины и мысли в продолжение тридцатилетнего гонения. И увидят его там без пикета генерал-адъютантов, без прикрытия тайной и явной полиции, так как видят в аудиториях сына королевы Виктории. И мы издали благословляли вас...»

Глава 5

- Он, - сказал Николай Платонович Огарев. – Тот же автор. Ни с кем ни спутаешь. Легкий стиль, эрудиция, короткие фразы, очень короткие абзацы, отдельные строки вообще без абзацев. Больше никто так не пишет.

- Потому что это против правил, - заметил Александр Иванович Герцен.

- Он не стесняет себя правилами, - усмехнулся Огарев.

- Да, тот же, что писал для «Морского сборника», - кивнул Герцен. – Проект патентного ведомства, рассказ про японцев и несколько переводов с английского в том же стиле. Тот, кто подписывается «А.А.» Но в то, что автору тринадцать с половиной лет, мне до сих пор трудно поверить.

- Пишет взрослый человек… - задумчиво проговорил Огарев.

- Елена Павловна? – поинтересовался Герцен. - Константин Николаевич? Оба в соавторстве? Оба в соавторстве с привлечением Кавелина? Странно, что люди, которые за всю жизнь ничего не написали, вдруг за три месяца выдали несколько довольно качественных текстов. При этом на Кавелина совершенно не похоже.

- Да, - кивнул Николай Платонович. – Ни на кого не похоже.

- Что мы имеем? – продолжил Герцен. – Статьи и письма человека, явно очень осведомленного о происходящем в семье императора. Возможно, члена семьи. Очень начитанного. Явно знающего несколько языков, судя по числу заимствований. Испытывающего прямо-таки верноподданнический пиетет перед императором. Похоже, искренний. При этом либерала, и довольно радикального. И в писаниях этих ровно то, что говорит малолетний князь Александр Александрович буквально на каждом углу. Кто, если не он? Как бы нам не хотелось усомниться в появлении гения в царской семье.

Огарев открыл крышку рояля и стал наигрывать «Трубача».

- Он это приписал какому-то Щербакову, провинциальному дворянину, выпускнику Историко-филологического факультета Московского университета. Про которого, правда, больше ничего не известно.

И напел:

- Знай, все победят только лишь честь и свобода! Да, только они, а все остальное - не в счет.

- «Я ни от кого, ни от чего не завишу. Встань, делай, как я, ни от кого не завись!», - усмехнулся Александр Иванович. – Интересно, а ему не влетело за эту песню?

- Список передали через Тургенева от Якова Ламберта, - сказал Огарев. – Может, еще не дошло до Александра Николаевича. Интересно знает ли наш корреспондент собственные стихи?

- А вот мы у него и спросим, - сказал Герцен и взял лист бумаги.

- Попроси тексты песен, ноты и аккорды, - подсказал Огарев.

- Кстати, он на публикацию напрашивается, ты заметил?

- Предложи под псевдонимом.

«Ваше Императорское Высочество! – начал Герцен. – Спасибо за письмо. Разумеется, без Вашего позволения, мы ничего печатать не будем, но можем предложить Вам публиковаться у нас под псевдонимом. Хотя статьи нам были бы более интересны, чем просто переписка. Например, Ваше мнение об «Уложении» 1845 года и как оно соотносится с Вашими взглядами, которые Вы излагали летом в гостиной Вашей матушки. Мне кажется к ним больше бы подошел кодекс Наполеона, чем кодекс Николая Первого, который Вас так восхищает.

14 декабря погибло вовсе не 5 человек, более тысячи были расстреляны картечью на Сенатской площади и из пушек на Невском льду. Столь уважаемый Вами Николай Павлович вошел во власть по залитой кровью брусчатке.

Ночью на Неве было сделано множество прорубей, куда вместе с погибшими опустили раненых, не разбирая повстанцы это или солдаты правительственных войск.

Так что Вы ошибаетесь относительно числа жертв.

Да, казнены были пятеро, а сколько погибло на каторге в Нерчинских рудниках от невыносимых условий заключения вы посчитали?

А тех, кто были до смерти забиты шпицрутенами в правление столь уважаемого Вами императора? Шпицрутены как соотносятся с Вашими убеждениями?

Легенда о том, что Николай Первый усмирил холерный бунт только словом, приказав собравшимся преклонить колени и устыдив бунтовщиков – увы, только легенда. Народ разогнали нагайками прежде, чем император въехал в город.

А вернулся он потому, что трон под ним зашатался. Страх потерять власть оказался сильнее страха холеры.

И в чем итог правления Вашего деда? За тридцать лет он так и не освободил крестьян и в конце концов проиграл войну.

Во взглядах на образование мы с Вами совпадаем, Ваше Высочество. Свобода должна быть в его основе. Только незачем учиться убивать.

Подлинная история харьковских студентов очень простая.

В Харькове есть губернатор Лужин и есть князь Салтыков. И Салтыков женат на дочери Лужина. Дворня первого бесчинствует, и все ей сходит с рук, потому что ее бесчинства покрывает дворня второго – то есть полиция.

Однажды вечером дворня князя напала на студентов, отчего вышла драка, на шум которой вышел сам Салтыков.

Полиция явилась на помощь, студентов захватили и без суда отправили с конвоем к атаману Хомутову на Дон, потому что они были казаки.

Товарищи их явились к брату вашего Зиновьева, прося разобрать дело как следует законным порядком; Зиновьев нагрубил студентам и отказал им в просьбе. Тогда 280 человек подали просьбу об увольнении. При этом значительное число студентов — люди бедные, для которых вопрос об окончании университетского курса — вопрос о куске хлеба. Так что «Честь им и слава!»

Посланных с конвоем студентов воротили, вероятно опасаясь последствий такого самовольного распоряжения. Наши корреспонденты писали нам в «Колокол», что «бумага, по которой они были посланы, составлена задним числом и что студентов обвиняли совсем в ином деле».

Вот и судите, кто здесь прав, Ваше Высочество.

Извините, а какое произведение Михаила Лунина Вы цитируете? Нет ли у Вас его списка?

Будьте осторожнее в Ваших письмах, и у меня, и у Огарева есть опыт ссылки или ареста за слишком вольные мысли, высказанные в личной переписке.

Против отсутствия «ятей» ничего не имею, орфографическую реформу поддерживаю. То, что вы не используете также «и десятеричное», является ли ее частью?

Глава 6

Брат прочитал письмо, потом постскиптум и рассмеялся.

- Ну, насчет Лепелетье, ты лукавишь, - сказал он.

- Нисколько не лукавлю. Лепелетье голосовал за казнь короля, и именно его голос был решающим. А я, как ты знаешь, принципиальный противник смертной казни.

- Ничего себе, на кого ты ссылаешься!

- Он автор кодекса. Я же не на его электоральный выбор ссылаюсь.

- Ладно. Оставим этого достойного мужа.

- На Каховского поклеп не возводим? Или это Пестель?

- Пестель тоже, но Каховский в особенности. Так что здесь все нормально.

- Понимаешь, Никса, если один из собеседников срывается на прямую ложь, дискуссия заканчивается. Так что надо все тщательно перепроверять.

- Про «революционные браки» правда?

- Точно не известно, что такое «революционный брак» во время утоплений в Нанте, но священники там были, монахини были, и топили их совершенно реально.

- Тогда оставляем, хороший аргумент. Про то, как трудно поднять бунт, такое впечатление, что ты пробовал.

- Пробовал, но не здесь. Все равно, что из болота тащить бегемота. На себе, в одиночку.

- Боже, с кем я связался! - закатил глаза Никса.

- Ты очень правильно связался. У меня есть опыт деятельности на противоположной стороне. Причем противоположная она только потому, что мир там перевернутый. Уверяю тебя, общество надо очень сильно довести до ручки, чтобы в нем что-то вспыхнуло. Так что, если ты выходишь погулять без охраны на набережную Невы, и в тебя стреляют, значит, конкретно ты сделал что-то не так.

- Бывают, наверное, и сумасшедшие.

- Бывают. Но не надо на них все списывать.

- «Во всех бунтах виновато правительство» - это, конечно, золотыми буквами на мрамор.

- Это так, Никса. Просто запомни. Правительству надо не пережимать. Иногда бунты вспыхивают только потому, что власть пыталась довести ситуацию до собственных представлений об идеале и делала слишком много лишних движений, где лучше было просто проигнорировать.

- Давай ты это перепишешь, а оригинал я возьму себе, ибо шедевр, - сказал Никса.

Саша вздохнул и переписал.

- Интересно, поддержит ли наш собеседник совкосрач, - проговорил он.

- Что поддержит?

- Совкосрач – это особый вид политсрача, где в словесном сражении сходится социалист и антисоциалист, или коммунист и антикоммунист. «Совкосрачем» называется потому, что по одной из теорий социалистическим государством должны управлять Советы рабочих и крестьянских депутатов, и страны с такой системой правления называются «советскими». Все аргументы в совкосраче давно известны и повторяются из дискуссии в дискуссию.

- Убедить оппонента в своей правоте вообще без шансов, - продолжил Саша, - ибо социалисты так увлечены своей прекрасной мечтой, что никаких неприятных фактов не замечают вовсе. Так что совкосрач, вообще говоря, бессмыслен. Но познавателен с очки зрения изучения идеологии врага.

- Как и вообще все политсрачи, - добавил он. - Скорее всего, политические взгляды вообще определяются особенностями психологии.

- Ну, пошли к тебе! – сказал Никса.

И прихватил штатив и фотоаппарат.

Как выяснилось, Николая специально учили фотографии. Ну, модно же.

Сашина часть комнаты действительно выглядела колоритно. Когда-то давно, кажется еще в советское время, он видел спектакль про студентов, где примерно также были устроены декорации: обшарпанная стена с высоченными стопками книг, напоминающими разнонаправленные Пизанские башни.

Стена была вполне приличная, но стопки книг впечатляли и вызывали глухое бешенство Зиновьева.

Жаль, что микроскоп пришлось подарить Склифосовскому.

Никса установил штатив и громоздкий фотоаппарат и сфоткал сей натюрморт под кодовым названием «Студенческая келья Вел. Кн. Александра Александровича».

Когда фото было готово (а именно через неделю) братья приложили его к письму и запечатали столь же многослойным образом, как и предыдущее.

Первый снег выпал еще в октябре, а к середине ноября уже покрывал землю толстым слоем, так что лошади ступали осторожно и не горели желанием переходить на рысь. Последнее Сашу вполне устраивало. Он с горем пополам научился держаться в седле, но никакой аллюр быстрее шага был ему недоступен.

Зато отношения с Геей становились все лучше. Причиной того были регулярные посещения Сашей конюшни, причем всегда с морковкой. Так что Гея преисполнилась преданности к хозяину и всякий раз встречала его радостным ржанием. То есть была благополучно приручена.

А Саша оценил лошадей. Лошадь – это очень красиво.

Как писал Киплинг: «Что опьяняет сильнее вина: лошади, женщины, власть и война». Наконец-то, Саша оценил пункт первый.

С женщинами было не очень. Компания у принцев оставалась совершенно мужской.

Власть всегда была для Саши только средством для воплощения своих идей.

А война по-прежнему не прикалывала. Все-таки при всем своем антисоветизме, Саша был воспитан в СССР на лозунгах «Миру – мир!», «Мир – народам!», «Мы за мир!» и «Нет – войне!». И искренно считал войну неким коллективным сумасшествием, крайне невыгодным и разрушительным.

То есть был вполне солидарен с Герценом.

Велосипеды стали неактуальны, и Саша с Никсой путешествовали по Царскому селу верхом. Как-то еще раз навестили Толстого. Обошлось без эксцессов и выяснилось, что правозащитные усилия Саши не прошли даром. Достоевскому и Дурову разрешили жить в столицах.

За последнего просила мама́.

Саша раздобыл у Алексея Константиновича еще пару переводов от Дурова, на этот раз из Виктора Гюго, которые он немного помнил из будущего. И загрузил матушку:

«Есть существа, которые от детства

Мечты свои, надежды и желанья

Кидают на ветер. Ничтожный случай

Владеет их судьбой. Они стремятся,