Человек, который унёс Гарри из чулана

Вместо пролога. Дом для цербера

Лапы были неловкими, неуклюжими и слабыми, а головы… Головы были разными. Центральная — самая любопытная, вечно лезла вперёд, жадно хватая запахи нетерпеливым носишкой и таращась на всё, что виделось, хотя ничего, кроме высоких стенок вольера, особо разглядеть пока не получалось. У правой головы характер был помягче, постеснительней, хотя глазёнки она таращила не хуже центральной, левая же голова отличалась мечтательностью и добротой.

У трёх голов, увы, было всего одно имя, по поводу чего щенок-церберёныш частенько путался в осознании себя. Скажет заводчик: «Севентин, ко мне!», и начинаются проблемы.

— Ой, это он меня позвал? — вскидывался Центральный.

— Ну что ты, это он меня позвал! — уверенно заявлял Левый.

— А может, меня? — робко вопрошал Правый.

И невдомёк было церберёнку, что имя одно на троих. Да и не имя это было — просто заводчик не утруждал себя крещением существ, предназначенных на продажу клиентам, и называл своих питомцев по номеру, висевшему на наружной стенке вольера. У Севентина это была цифра семнадцать.

Как бы там ни было, но стенки вольера уже который день раздражали трёхголового щенка. Очень хотелось выбраться из заточения и умчаться со всех ног, чтобы разведать изумительные и такие манящие запахи. Однако с заводчиком-хозяином это не удавалось, он выводил щенка на поводке и в строгом ошейнике по одному и тому же набившему оскомину маршруту, ужасающе скучному и ограниченному постоянным «к ноге», «фу», «нельзя», а при непослушании — резким рывком, от которого шипы ошейника больно впивались в кожу, так что маленький цербер быстро уяснил, что проще и легче слушаться, чем бунтовать — силы пока не те, знаете ли.

Единственные, кого видел Севентин во время этого подобия прогулки — щенки-подростки. Их обучали чему-то странному и… злобному, пожалуй. По крайней мере, так это воспринималось со стороны: сидит молодой цербер перед имитациями ворот или дверей и рычит на всякого, кто подойдёт, а если пропускает пришельца, тот плёткой «угощает», хлёстко и жгуче. И очень скоро псы соображали, что любой подошедший — зло и боль, а значит, надо напасть первым, чтобы противник не успел ударить.

Всё это особенно сильно удручало Правого, самого робкого и доброго. Однажды он не удержался и спросил собрата, вернувшегося с тренировки.

— Ты знаешь, к чему нас готовят?

— Ох, не знаю… — вздохнул тот, вылизывая обожжённую ударом плётки лапу. — Но слышал от деда, что церберов повсеместно готовят к охране разных объектов. Сейфов там, складов всяких важных вещей. Посадят на цепь и всё, с места больше не сойдёшь, так и будешь до конца жизни сидеть и сторожить то, что прикажут.

— Плохо дело, — задрожал Левый. — Надо что-то делать, пока не посадили на цепь.

— Но что? — хныкнул Правый.

— Бежать надо, вот что! — храбро гавкнул Центральный.

— Но как? — в один голос воскликнули Правый и Левый, вскидывая головы и глядя на край вольера — сплошной крыши у него не было, только навес над спальным местом. Центральный заинтересованно повёл глазами вправо-влево и восхищённо провозгласил:

— О, как вы слаженно это сказали! Думаю, если мы объединим усилия… — и он многозначительно умолк.

Правая и левая головы переглянулись под центральной и дружно облизнулись, поняв задачу. Держа в трёх головах одну цель, церберёнок встал, подошёл к стене и, запрокинув головы, внимательно оглядел ближние перспективы. И заметил то, чего не замечал раньше — скошенный угол поверху. Вообще-то это была потёртость от времени, щербина, но щенку хватило и этого для полноценного побега.

Цепляясь за стены передними лапами и толкаясь задними, помогая себе боковыми головами, церберёнок покорил этот Монблан, взял-таки Эверест. Яростно скребясь и цепляясь когтями, толкаясь и пыхтя, щенок выкарабкался на самый верх стены вольера, перевалился через неё и тяжело шлёпнулся снаружи — всё же собаки, даже волшебные, это не кошки, чтоб по стенам лазать!

Едва выбравшись, он со всех ног припустил к кухне, где псам обычно готовили еду. За кухней, как помнил Севентин, находилось приёмное окно, через которое в питомник подавали миски с кормом. Что было за пределами окна, никто не знал. Но, может, он сейчас узнает? Вокруг был серый и унылый бетонный мир, разгороженный сетками и железными дверями. И небрежный — двери были самоуверенно распахнуты. Заводчикам и проводникам даже в голову не приходило, что в их царстве что-то пойдёт не так.

Вот это-то сейчас и случилось по причине решительно настроенного щенка. Цербер сбежал на волю, да есть ли что-то более немыслимое, чем это?! Но это случилось, и вот он, Севентин, счастливый и вольный, драпает сквозь все наивно раскрытые двери, несётся со всех ног, обуреваемый одним желанием на троих — сбежать от горькой, несчастливой судьбы.

Вот и двор питомника, и, увы, наглухо запертые ворота. Уж в этом заводчики были предусмотрительны, и то лишь затем, чтобы не допустить на свою территорию посторонних.

— Ой, а что же дальше? — Правый боязливо прижал уши.

— Конец, — обречённо поджал хвост Центральный. Тут Левый лизнул его в щёку.

— Смотри, что это там?

Правый и Центральный тут же повернулись в указанную сторону. Незнакомый предмет лежал на низкой лавке, пах неизвестно чем, но был так притягателен своей необычностью, что щенок улёгся перед ним, полностью заворожённый видом и запахом. А ещё предмет открылся, как маленькая дверка, на две половинки, и в нём оказались какие-то тонкие шуршащие пластинки. Эти пластинки церберёнок попробовал на зубок и выяснил, что они хрупкие, очень легко рвутся.

Тут в ворота снаружи кто-то постучал и громко окликнул:

— Эгей, Димитрос, я у тебя книгу позабыл! Дай заберу, не то меня Пинс прибьёт!

Привратник просеменил к воротам и так спешил, что не заметил сидящего над книгой щенка. А захваченный врасплох Севентин так и застыл, забыв обо всём на свете, в том числе и о том, что сбежал. Сидел над книгой и жадно глазел на происходящее, чутко прядая полустоячими ушками…

Глава 1. Взгляд изнутри

— Только не Гарри, пожалуйста, не надо!

— Отойди прочь, глупая девчонка. Прочь!

— Пожалуйста, только не Гарри… Убейте лучше меня, меня…

— В последний раз предупреждаю…

— Пожалуйста, только не Гарри, пощадите… Только не Гарри! Только не Гарри! Пожалуйста, я сделаю всё что угодно…

— Отойди… Отойди, девчонка…

Отчаянно кричала и плакала мама, стоя спиной к Гарри, повернувшись лицом к высокому страшному мужчине, который зачем-то рвался к малышу. Но его не пускала мама, раскинув руки и загораживая собой сына, она упорно запрещала незнакомцу подходить к ребёнку. Тот бесился и рычал, сыпал ругательствами и сердито требовал отойти и не мешать. Он мог бы просто отшвырнуть её с дороги, однако счел благоразумным покончить со всей семейкой разом… Доведенный до бешенства настойчивостью матери, чужак поднял руку, нацелил палочку ей в лицо и яростно взревел:

— А-а-авада Кедавра! — И захохотал, жестоко, страшно.

Мама упала с жутким, каким-то неживым стуком, как деревянное полено, брошенное возле камина. Гарри, охваченный ужасом, стоял, крепко вцепившись ручонками в бортик кроватки, и смотрел на мужчину, начиная понимать, что это очень плохой дядя, ведь он ударил маму. Сморщив личико, Гарри собрался заплакать — зажмурился и открыл ротик — и потому не видел, как бледно-зеленая молния полетела в него. Но свет, яркий, оглушительно-зеленый, всё же проник сквозь плотно зажмуренные веки вместе с болью, пронзившей лобик. Сознание померкло, но в ушах ещё долго стоял громкий безумный хохот.

Неизвестно сколько пролежав без сознания, Гарри очнулся от сильного холода. С трудом разлепив глаза, он сел и испуганно вздрогнул, увидев над головой черно-алмазное небо. Потолка и части стен в комнате не было, и в неё свободно вдувался холодный ветер и заглядывала такая же холодная, равнодушная луна. Маму и плохого дядю завалило обвалившейся стеной, и всё, что видел Гарри, это горы битого кирпича и куски штукатурки. И ребристые обломки шифера — крыша провалилась вовнутрь, и её остро-огрызенный край топорщился совсем рядом с кроваткой. Но Гарри был слишком мал, чтобы понимать, как это на самом деле страшно — видеть так близко от себя бетонное перекрытие. Это просто чудо какое-то, что кроватку с ребёнком не раздавило рухнувшей крышей. Наверное, именно про таких младенцев говорят, что они родились в рубашке.

Но счастливчиком Гарри себя не ощущал, ему было холодно, голодно и одиноко. Куда-то пропала мама, сгинул бесследно любимый папа, болел и кровоточил лоб и ломило руки от новорожденного ноябрьского мороза. Из-под кроватки вылезла толстая крыса, бросив на Гарри быстрый взгляд, она превратилась в человека, смутно знакомого, но уже почти позабытого. Покопавшись в одной из куч битого кирпича, толстячок отрыл из завала зажатую в безжизненной руке палочку, забрал её и, бросив на Гарри ещё один мимолетный взгляд, трансгрессировал прочь.

А Гарри снова остался один, на сей раз с отрытой из завала рукой мертвеца. Она, эта рука, зловеще синела в холодном свете луны и нагоняла безотчетный ужас. Стало так страшно… Но малыш, ограниченный со всех сторон четырьмя стенками кроватки, никуда не мог сбежать. Всё, что он мог, это забиться в угол как можно дальше и беспомощно заплакать, глядя на мертвенно-белую конечность. Бледные тонкие пальцы были скрючены наподобие когтей и, казалось, угрожали малышу, словно вот-вот шевельнутся, подползут к Гарри и… что-нибудь сделают.

Продолжая рыдать, Гарри осмотрелся в поисках лазейки, от отчаяния даже попытался пролезть меж прутьев, но не преуспел, не научился он ещё вылезать из кроватки. Да и кроватка не располагала к такому умению — её борта были высокими, вровень со спинками, и практически в полный рост самого Гарри. Он не смог бы даже при самом сильном желании, при всей своей активности, подтянуться и перевалиться наружу…

Скользя мимо камней, к Гарри прошла кошка, просквозив меж прутьев кроватки, подобралась поближе к мальчику и озабоченно обнюхала личико. Кошка была теплая, живая, и Гарри почти с облегчением обнял её. Плакать стало легче, теперь он был не один — с ним находилась и согревала своим теплом домашняя любимица.

С улицы вдруг донесся какой-то звук, и Гарри, вмиг перестав плакать, настороженно прислушался. Звук усилился и приблизился: кто-то очень большой пробирался в комнату через завалы. Папа? Дядя Сириус? В душе маленького мальчика на какой-то миг вспыхнула и разгорелась надежда на то, что это всё сейчас закончится, к нему придет папа и заберет на руки. На крепкие и надежные руки.

Но косматый бородатый гигант, появившийся в комнате, был не папой, а кем-то совсем чужим. Не успел ребёнок забояться, как великан тут же развеял его страхи, заговорив добро и хорошо:

— А вот и Гарри! Ой, натерпелся, бедненький! Иди сюда, мой маленький, папочка Хагрид о тебе позаботится…

Услышав свое имя, Гарри успокоился — этот большой дядя его знает, а значит, не обидит — и доверчиво потянулся к рукам гиганта. Кошка, к сожалению, испугалась вторжения и убежала, юркнув куда-то в темноту. Завернув малыша в одеяло, Хагрид для надежности засунул его за пазуху и поспешно покинул разрушенный дом — вдали мигали огни полицейских машин. Хагрид с ребёнком успел пройти квартала два, когда с неба их догнал мотоцикл. Снизился он впереди, преградив дорогу. Вид у Сириуса Блэка был странный — взлохмаченный, дерганный. С дикими глазами. Голос его дрожал.

— Мерлин, они же все погибли! Не понимаю, как? И кто?

— Ну, знамо дело, кто, — попытался утешить Блэка Хагрид. — Лорд энтот, неназываемый…

Гарри завозился-захныкал за пазухой, просясь наружу. Блэк его услышал, присмотрелся к бугорку на груди Хагрида, опознал ребёнка и включился на отца, проговорил взволнованно:

— Куда ты несешь моего крестника, Хагрид? Отдай его мне! Я о нём позабочусь! Я крестный Гарри, отдай мне его!

— Ну дык… Дамблдор же велел немедля доставить младенца ему, — забормотал Хагрид. Блэк начал спорить, страстно доказывая и упрашивая.

Глава 2. Многообещающее начало новой жизни

Исходя из длины свитка, Петунья логично рассудила, что разговор предстоит долгий, и чисто машинально отнесла Гарри в чулан. Заперев мальчика, Петунья прошла в гостиную, где с комфортом расположился гость.

Приняв благочинно-независимый вид, женщина присела в соседнее кресло и взяла в руки пергамент, дабы изучить условия контракта. Документ был честным, без подвохов и каких-либо подковырок. Контракт заключался только после подписания и с обоюдного согласия сторон. Никаких особых, сложных, необычных и так далее условий, кстати, тоже не было, оговаривалось только неукоснительное соблюдение договора после подписания.

— То есть я подписываю этот контракт, и мы навечно разбежимся? — недоверчиво сощурилась Петунья. — И никакие ненормальные личности в моей жизни больше не появятся?

— Можем условиться по-другому, — любезно предложил незнакомец. — Вы попробуете угадать мое имя в течение трех суток. Три дня — три попытки. Проиграете — забираю ребёнка, угадаете — остаетесь с ним.

Ага, ещё три дня терпеть у себя подкидыша. Да и то без гарантии, а что, если она вдруг угадает? Ну нет! И Петунья снова погрузилась в изучение документа. Прочитала до самой последней точки, убедилась в его относительной законности и задумалась — что-то мешало ей принять окончательное решение. Что-то, относящееся к племяннику… Да и договор этот… Нечто похожее она недавно видела. Такой же пергамент и мелко-бисерный почерк с завитушечками. И тут Петунья поняла, что ей мешает — письмо Дамблдора. Вздрогнув, женщина поспешно положила свиток на журнальный столик и протестующе прошептала:

— Не могу… Я уже заключила магический договор с Дамблдором. Если я отдам вам ребёнка, старик придет и что-нибудь сделает с моей семьей. Не могу, он страшный человек…

Незнакомец к чему-то прислушался и спросил:

— А что за договор со стариком?

Петунья встала, отошла к шкафу, здесь же в гостиной, нашла на полке папку, выкопала из неё письмо и вернулась к гостю. Теперь настала его очередь изучать документ. Пока он читал письмо, Петунья не теряла время даром — беззастенчиво рассматривала интересное лицо гостя. Человека с золотыми чешуйками на лице не каждый день увидишь, знаете ли… Прочитав письмо, златокожий красавец весело хмыкнул, посмотрел на свиток и щелкнул пальцами. Договор вспыхнул, и один пункт в нём сменился другим. Петунья, полная любопытства, потянулась к нему, взяла и прочитала. И уважительно прикусила щеку, ибо в пункте говорилось о том, что новый опекун Гарри Поттера обязуется защищать семью Дурслей. Отныне никакие маги, включая Дамблдора, не будут посягать на честь и покой Петуньи, Дадли и Вернона. Ни прямо, ни косвенно, ни физически, ни магически.

— Обещаете? — задохнулась от волнения Петунья, отчаянно нуждаясь в защите от всяких чокнутых старичков в мантиях и с бубенчиками в бороде.

Красавчик повел черным когтем в конец договора, туда, где имелась графа для подписи. Намек Петунья поняла и больше не раздумывала — торопливо и согласно закивала. Ухмыльнувшись, гость достал из воздуха орлиное перо с золотым наконечником и протянул Петунье. Обещаний с неё он не стал требовать, ему нужен был только ребёнок…

Всё то время, когда Петунья читала, сомневалась-колебалась и расписывалась, Румпельштильцхен чутко прислушивался к эмоциям маленького мальчика, запертого в чулане под лестницей. А они были очень тревожными. Именно в этот день Гарри стал отчаиваться и терять надежду на то, что в его жизни что-то изменится к лучшему. Ему был год и три месяца, когда он остался без родителей, ещё три месяца Гарри прожил в доме дяди и тёти, и сейчас, когда малышу исполнилось полтора годика, он, не видя ничего хорошего, начал убеждаться, что так будет вечно. Вот и теперь, к тётке кто-то пришел в гости, и она сразу заперла Гарри в темный чулан, не дав толком посмотреть на визитера, и даже не домыла… Посадила прямо так, голой попой на жесткий матрац.

Сидел Гарри, смотрел на щелочки воздуховода в двери и чувствовал, как в нём растет и ширится обида. Как долго это продолжается? И, главное, как долго это БУДЕТ продолжаться? А что, если это навсегда? Где мама, где папа? Почему ему плохо? За что? Заберет его отсюда кто-нибудь добрый и хороший?

Щелкнула щеколда снаружи, и дверь чулана распахнулась. В темное маленькое пространство хлынул свет, а в проеме двери появился человек со странной светящейся кожей. Гость, который напугал тётку. С понятной робостью Гарри уставился на незнакомца, не зная, чего ожидать от него: накричит, заругает или напинает?

Удивившись мыслям ребёнка, Румпельштильцхен присел на корточки и плавно, медленно протянул руку.

— Иди сюда, Гарри.

Он сказал «Гарри», не «отродье», не «мальчишка», не «урод», не «засранец», а «Гарри». Всхлипнув, малыш, не вставая, переменил позу и подполз к мужчине, к зовущей, такой надежной, многообещающей руке. Вцепился в широкую ладонь и полными слез глазами заглянул в лицо: забери меня отсюда…

Подхватив малыша, Румпельштильцхен развернулся к Петунье и, прежде чем покинуть её дом, кинул на прощание уничижительную фразу:

— Не бойся, Гарри, злая мегера тебя больше не обидит.

И исчез, оставив Петунью с двоякими чувствами облегчения и оплеванности. Её, добропорядочную женщину, любящую мать и жену, обозвали мегерой, ноу комментс, короче…

Место, в которое они переместились, удивило Гарри прежде всего потому, что комната оказалась не построенной, а, скажем, выросшей природным образом, как гриб или дерево. Так что неудивительно, что малыш обозначил данное помещение как деревянную залу. Ибо коричневыми были и пол с потолком. Создавалось впечатление, что они находятся внутри огромного овального дупла. Особенно это подчеркивалось стволами опор, колоннами вставшими у стен. А вообще этот цвет, похоже, был любимым у человека, который принес Гарри сюда. На нём ведь и одежда была коричневая, кожаные брюки и приталенная куртка, густо уляпанная украшениями — медными бляшечками и колечками.

Посадив Гарри на толстый ковер, человек вдруг счастливо завопил и, подпрыгнув, пустился в ликующий пляс вокруг опешившего ребёнка. Выкидывая коленца и приседая, он перемежал крики радостными смешками. Был так безумно рад, что будь на месте Гарри кто-то взрослый, он давно пальцем у виска извертелся бы… Но Гарри был ребёнком и только смотрел кротко и удивленно, наивно, по-детски поддерживая восторги смешного дяди.