Черное солнце

1.1.

Сигаретный дым, зависший в кабинете, уже успел побледнеть и рассеяться, а ее все не было. Рид Баве шумно опустился в кожаное кресло и тихо крякнул, удобно устраиваясь в нем. Часы пронзительно отбили десять, и по всем гласным и негласным законам разведки, — да и простого человеческого терпения, — ждать дольше было невозможно. Баве уже собрался шумно и глубоко выдохнуть, когда тяжелая дверь кабинета открылась и пропустила женщину.
Взглянув на нее, руководитель отдела засомневался в верности своей памяти, ведь согласно досье, новому агенту было всего восемнадцать, но перед ним была настоящая дама: элегантный костюм и шляпка с вуалью не давали в этом усомниться.
Поднявшись, Баве ловко застегнул мундир, и вышел из-за стола, на ходу протягивая руку для приветствия. И только подойдя ближе и заглянув в лицо девушки, он подумал, что с такой красавицей можно было бы проявить больше галантности. На мгновение ему даже захотелось ей подмигнуть. То ли от радости, что она не заметила его лицевого протеза, — а если и заметила, то никак этого не показала, — то ли просто потому, что в его подчинении теперь находилась она, Элисон Эшби, новый агент внешней разведки Великобритании.
Но он вовремя опомнился, и, указав кратким жестом на стул, вернулся к своему креслу. Элисон села на указанное место и посмотрела на Баве. «Забавно, — подумал он, — за окнами бушует 1933 год, воздух буквально разрывается на части от напряжения и скорой грозы», — о которой он, благодаря своему положению, знает гораздо больше других, — а эта девочка смотрит на него своими чистыми глазами так невозмутимо и так кротко, что… Стук пальцев по деревянному подлокотнику прервал размышления генерала.
— Мисс Эшби, это Эдвард Милн. С этого момента вы работаете в паре. И учтите, — Баве понизил голос и заговорил быстрее, — сейчас я назвал вас настоящими именами, но отныне и всегда, во время службы, вы должны обращаться друг к другу согласно вашим псевдонимам. Это ясно?
— Да, генерал, — четко ответил тот, кого Баве только что назвал Милном.
Рид посмотрел на Эшби, и она едва заметно кивнула.
«А все-таки страшно отправлять ее туда», — мелькнуло в мыслях Баве. Его взгляд с сожалением скользнул по лицу девушки.
— Вы едете в Берлин. Завтра.
Слова генерала прозвучали в тишине кабинета почти как приговор. Все трое прекрасно понимали, что «завтра» — это тридцать первое января, а сегодня, 30 января 1933 года в Германии произошло то, что вполне может перевернуть весь этот мир: Адольф Грубер получил власть. «И перевернет!» — успел подумать генерал. С шумом захлопнув папку, лежавшую перед ним, он быстро поднялся из-за стола. — Шифровки вы получите сегодня в 17:15, по тому же каналу.
Баве остановился напротив разведчиков, и для них это означало, что встреча окончена. Эшби и Милн одновременно кивнули, и молча направились к двери. Казалось, что сейчас они выйдут из кабинета так же синхронно, но Милн задержался у двери, пропуская свою коллегу вперед, и бесшумно закрыл за собою дверь.

***

Выйдя из здания, они все также молча перешли на другую сторону улицы, и, оказавшись на Queen Anne’s Gate, остановились возле статуи королевы Анны. Эдвард услышал, как девушка тихо прочитала надпись на памятнике:
— Anna Regina… — и посмотрела вверх, но не на лицо королевы, а на маску в чалме, которая пялилась на них сверху жуткими, пустыми глазницами.
— Мы встречались раньше? — Милн закурил сигарету, выпуская дым в сторону.
— Вы знали, что раньше здесь была благотворительная больница? — Эшби оглянулась и вопросительно посмотрела на него.
Эдвард усмехнулся краем тонких губ. Он мог ни о чем не спрашивать. Об Элисон Эшби он знал все, что ему следовало знать в рамках их совместной работы. И все же, он, который до этого дня всегда работал один, до сих пор не мог привыкнуть к мысли о том, что отныне, — и кто знает, как долго? — у него есть напарник. Напарница.

Милн поморщился от этого слова, прозвучавшего в его мыслях как-то по-деревянному неповоротливо, и посмотрел на девушку. Почему у него снова такое чувство, будто он уже видел ее раньше? Какая-то нелепость. Такая же, как ее шляпка, — маленькая и черная, с короткой вуалью-сеточкой, наполовину скрывающей лицо, отчего ему казалось, что с ним говорит не сама Элисон, а только ее губы, накрашенные красной помадой, блестящей в лучах солнца. Милн приподнял бровь и сделал два шага вперед, приблизившись к Эшби.
— Я узнала тебя, Эд, — произнесла девушка с ударением на его имени. — Только не думала, что ты здесь.
Она кивнула в сторону здания, из которого они только что вышли, и с улыбкой посмотрела на мужчину. Милн с удивлением взглянул на девушку. Этого не может быть. Она?.. Эдвард так пристально вглядывался в ее лицо, что Элисон, не выдержав паузы и его слишком серьезного взгляда, звонко рассмеялась и подняла вуаль шляпки, изящно убирая сеточку наверх. Эдвард закрыл глаза, словно отказываясь им верить.
— И я должен был узнать тебя. По глазам.
Его суровое лицо немного смягчилось в свете теплой, растерянной улыбки. Пробежав по лицу Эдварда быстрой искрой, она почти сразу исчезла, уже ничем не выдавая своего недавнего присутствия. И только блеском, зажженным теперь в светло-голубых глазах Милна, улыбка с любопытством и недоверием подглядывала за рыжей девушкой. Милн хотел сказать что-то еще, что-то очень важное, — в его памяти одно воспоминание сменялось другим, — но не успел. Элисон ушла, коротко, с улыбкой, сказав:
— До встречи.

1.2

Пластинка затрещала мелкими искрами, и Элис услышала, как в дверь постучали. Тихо, едва слышно. Спрятав энфилд за спину, она бесшумно подошла к дверному глазку. И выругалась. Потому что это был Эдвард. Зачем он пришел? Они же виделись всего несколько часов назад. Эл долго наблюдала за тем, как он поправляет воротник пальто, но, устав ждать, негромко назвала его по имени.
— Эдвард?
— Элис, нам нужно поговорить.
Нервно выдохнув, девушка повернула дверную ручку и отошла от двери.
Коридорная лампа тускло осветила Милна со спины, и сделала его фигуру еще выше и строже. На мгновение Элис показалось, что это совсем не он, и за ней пришли. От страха горло судорожно сжалось, она подняла голову высоко вверх, а руки безвольно, сами собой, опустились вдоль тела. И в правой все еще был зажат пистолет.
Но вот Эдвард сделал шаг вперед.
И еще.
Оглянулся по сторонам, убедился, что кроме них здесь никого больше нет, и тихо закрыл дверь. А потом долго стоял и смотрел на Эл. Почти также чудесно, как тогда, на Рождество. И ей снова показалось, — правда, теперь другое, — он обнимает ее за плечи, улыбается и нежно целует. А она смотрит на него изумленными глазами, и не верит, что это — с ней. И чувствует спиной холод оконного стекла, и по коже бегут мурашки. И чем дольше длится их поцелуй, тем невероятнее становится ей оттого, что он, — взрослый, —целует ее. И для нее все впервые, и, замирая от изумления, она все еще боится, что в гостиную вернется брат и увидит их. Страшнее этого, наверное, только то, что все это вдруг окажется неправдой, и уйдет, окажется сном.
Элисон отвела взгляд в сторону, воспоминание прошло. Положив энфилд, она крепко сжала ворот халата. Громкий стук пистолета о каминную полку вывел Эдварда из задумчивости, и он виновато улыбнулся.
— Прости, что поздно. У меня сообщение от Баве.
Вместо ответа Элисон прошла мимо него к маленькому столику у окна, и, взяв в руки тяжелую пепельницу, повернулась.
— Вот «сообщение», — она указала взглядом на пепел в хрустальной полусфере. — Пришло десять минут назад. Тебе лучше уйти.
— Ты слышишь меня? Нам нужно идти, Баве ждет нас.
— Ждет? Нас?
Терпение Элис кончилось, она подошла к Эдварду, и, развернув Милна сначала вправо, а затем влево, быстро осмотрела карманы его пальто. И хотя в них ничего не было, — кроме мелких шерстяных ворсинок, спичек и пачки сигарет Benson & Hedges, — она упрямо продолжала обыскивать его. Эдвард ей не мешал, только весело смотрел на нее, злую и сосредоточенную, с блестящими глазами, которые Элисон упорно отводила в сторону. Игра была забавной, но в нее не стоило играть слишком долго. И когда девушка все с тем же злым воодушевлением отвернула левый край пальто, чтобы проверить внутренний карман, Эдвард мягко отстранил ее руку, сжав тонкие пальцы:
— Здесь ничего нет.
Ему вдруг захотелось продлить это мгновение, чтобы смотреть на нее еще дольше, вспоминать и снова запоминать красивые черты лица, которые стали изящнее и тоньше, чем несколько лет назад, когда Эл было всего тринадцать. Девушка резко отошла от Эдварда и ушла в комнату напротив. Прошло несколько минут, и она, переодевшись, вышла, готовая к встрече с Баве.

***

Снежные хлопья все еще искрились на ее накидке, когда Элисон и Эдвард вошли в кабинет генерала. И Рид вовсе не был удивлен столь позднему визиту своих подопечных. Наоборот, при виде этой пары, он широко улыбнулся, привычным жестом поправил протез на правой половине лица, и театрально всплеснул руками.
— А вот и вы!
Баве весело посмотрел на них, и Элисон отметила про себя, что он даже не хочет знать, зачем они пришли. Потому что это ему известно.
— Агенты! — Рид щелкнул каблуками сапог и подошел к ним вплотную. — Элисон Эшби, смею ли я надеяться, что вы не поверили Эдварду Милну, одному из наших лучших разведчиков?
Элисон не нашлась с ответом, и только коротко кивнула.
— Значит ли это, что вы пришли сюда ночью, чтобы узнать истинное содержание вашего задания?
Девушка снова кивнула, все меньше понимая происходящее, и Рид довольно засмеялся.
— Вам предстоит…
Он выдержал почти профессиональную паузу, наслаждаясь моментом.
—… Стать мужем и женой!
Генерал рассмеялся так весело, словно это была замечательная шутка. Но улыбка мгновенно исчезла с его лица, когда он наклонился к агентам и произнес:
— Эшби, вы прошли проверку. Поздравляю. Завтра вы и Милн едете в Берлин. И первое задание там — найти свидетелей для вашей, Агна и Харри Кельнер, быстрой и скромной свадьбы.
Элисон посмотрела на Баве как на болванчика, который только и может, что нести чушь и глумливо улыбаться. Но каким бы сильным ни было ее удивление, одно она поняла точно: теперь он не шутит.

1.3

После ухода Милна и Эшби генерал долго ходил по кабинету, обдумывая все, что сейчас увидел и узнал. Не иначе как сами высшие силы, — если они, конечно, действуют в это мутное время, — привели к нему Элисон. Иначе он никак не мог объяснить тот факт, что одно ее появление в МI-6 стало решением давнего, мучительного вопроса, а именно того, как сделать из Эдварда Милна, агента внешней разведки Великобритании промышленника Харри Кельнера так, чтобы и старая, и новая власть Берлина видела в нем истинного и непогрешимого немца?
До появления Эшби этот вопрос успел изрядно подпортить генералу нервы, но с приходом Элисон в отдел внешней разведки все изменилось. И ответ был самым простым — Харри Кельнер и его очаровательная супруга, фрау Кельнер, едут в Берлин, где не только встретятся лицом к лицу с руинами Веймарской республики, но и с новыми порядками того, кто так и не окончил художественную школу, и за внешней улыбкой которого пряталась прошлая, нищая ненависть к Вене.

Баве считал, что эта ненависть — обыкновенная зловонная зависть человека к красоте, но делиться этими соображениями он ни с кем не собирался. И сейчас, всматриваясь в ночную темноту за окном, он подумал, что, будет, конечно, очень жаль, если с фрау Кельнер в Берлине что-нибудь случится, но даже если произойдет самое печальное, то с этим он, генерал Рид Баве, уже ничего не может сделать — с’est la vie — как говорят французы. К тому же, самое главное, — это удачное проникновение Милна, то есть Харри Кельнера, в политический круг рейха.

***

В гараже на Сент-Джеймс-стрит ярко горел свет, но Эдвард не обращал на это никакого внимания. Об этом переулке мало кто знал, а узкий темный проход, увенчанный аркой, не привлекал мирных людей. Что же до тех, кто промышлял ночью, то Милн вполне мог дать им отпор. Эд вернулся от Баве час назад. Но сначала он проводил Элис до ее дома на Клот-Фэйр-стрит. А теперь готовил новый Mercedes-Benz 770 к завтрашней поездке в Берлин.
Элисон.
Элис.
Эл.
Эдвард до сих пор не мог привыкнуть к мысли о том, что теперь они работают вместе. О том же, что им предстоит не просто работать вместе, но правдоподобно изобразить супружескую пару, он, никогда не думавший о женитьбе и семье, и вовсе не хотел размышлять всерьез. Но это необходимо сделать. И чем скорее, тем лучше. Милн кивнул, соглашаясь с промелькнувшей мыслью: да, он подумает об этом. Подумает обо всем, что может принести с собой эта перемена. Но не сейчас. Потому что сейчас, несмотря на всю его сдержанность и привычку к разведке, мысли слишком путаются, перескакивая, как брошенные в стену мячи, с одного воспоминания на другое. Теперь не только он, но они, — Эдвард Милн и Элисон Эшби — агенты разведки.
К тому, что он — разведчик, Эдвард привык давно. И давно не задавал себе вопросов «из прошлой жизни», как он это про себя называл. Милн откинулся на спинку автомобильного кресла и улыбнулся. Немного.
Ему предстоит жениться на Эл. На той самой Эл, которую он однажды поцеловал в ночь на Рождество, когда приехал вместе с ее братом Стивом к ним домой, в Ливерпуль. Он и Стив когда-то были друзьями и вместе учились в Итоне. То Рождество было сказочным. И Эл была очень красивой, — той юной, неземной, расцветающей красотой, которая и сама не подозревает о собственной силе. Надо как-нибудь сказать Элис об этом, решил Эдвард, встряхивая головой, чтобы унять воспоминания. Он проверил сцепление и кивнул сам себе, — машина была в идеальном состоянии. Теперь можно было вернуться в дом, принять душ, собрать вещи и даже немного вздремнуть перед тем, как он поедет за Эл.

Элисон очнулась от треска и удивленно посмотрела на свою ладонь, изрезанную тонкими, красными линиями. Еще одна ее привычка — замотать ладонь нитями и следить за тем, как бледнеет и немеет под ними кожа. Она часто так делала в детстве, когда волновалась.
Прошло уже три часа, как Эл вернулась домой после встречи с Баве. Эдвард настоял на том, чтобы проводить ее, хотя она и не думала возражать. Ей было не до этого: все ее мысли были заняты предстоящей поездкой в Берлин и свадьбой с Эдвардом. Вернее, с Харри Кельнером, сотрудником промышленной компании, который должен был войти в высший политический круг рейха, а она, фрау Кельнер, обязана была всюду сопровождать супруга. Что из этого выйдет? И что с ней будет? А с Эдвардом? А что, если… Натянутая нить врезалась в ладонь до крови и порвалась, но Элисон не заметила этого. Помедлив еще минуту, она резко поднялась из кресла. Пора собирать вещи.
Платья. Много платьев. Фрау Кельнер должна хорошо выглядеть.

1.4

Было четыре часа утра, когда Mercedes-Benz подъехал к дому Элисон на Клот-Фэйр-стрит и плавно остановился. Эдвард знал, что ему нужно идти. Просто выйти из машины, пройти по узкой дорожке, усыпанной гравием, и постучать в дверь с рисунком, составленным из разноцветных стекол. За этой дверью его должна ждать Эл, которой через несколько часов предстоит стать фрау Кельнер.
Милн все это знал, но не мог заставить себя выйти из машины. «Еще десять секунд», — договорился он с собой, и сделал пару глубоких вдохов и выдохов. Окруженный сумерками, он дышал медленно и глубоко. Досчитав до пяти, и в последний раз ударив по тонкому рулевому колесу «Мерседеса», Эдвард одним рывком вытолкнул себя из автомобиля.
Конечно, он мог бы посигналить. Или Элис могла выйти из дома чуть раньше и подождать его на улице, но Эдвард непременно хотел зайти за ней, постучать в ее дверь.
Поэтому, когда они прощались у этого дома всего несколько часов назад, после встречи с Баве, он сказал, что сам зайдет за Элисон. Почему это было для него так важно, он и сам не понимал. Но уже давно знал по себе, что перед тем, как приступить к выполнению той или иной операции, он не принимал свои промежуточные выводы всерьез, предпочитая разбираться с ними позже, когда очередной этап задания будет выполнен, и он сможет обдумать все произошедшее наедине с самим собой.
Эдвард поднес руку к дверному позолоченному молотку, но что-то отвлекло его. Ветра не было, и не было ни звука, который бы мог насторожить Милна. Но он все равно оглянулся. И там, в зимнем предрассветном небе, увидел ее. Звезду.
Она мерцала и пряталась за проплывающим облаком, а в черном небе, в которое близкий восход старательно подмешивал темно-алые краски, ее далекий свет казался чем-то невероятным, нездешним.
Эдвард посмотрел на небо, пригладил волосы и постучал в дверь. Сначала из дверного проема показалась рука с чемоданом, а вслед за ней — вся Эл. Не говоря ни слова, и только коротко кивнув ей, Милн забрал чемодан, легко подхватил второй, оставленный у порога, и отнес багаж в машину.
— «Мерседес-Бенц»? — тихо произнесла Элисон, и даже в темноте Эдвард заметил, как от удивления ее глаза стали еще больше.
— Да. Личное распоряжение Баве.
Милн поправил зеркало заднего вида и выехал на дорогу.
— Но это же модель 770, на таком автомобиле мы не сможем приехать в Берлин незамеченными!
— Как фрау Кельнер вы должны знать, что незаметность не входит в наши планы.
Элисон расслышала в голосе Милна иронию, но не улыбнулась, слишком встревоженная всем происходящим. Он прав. Сотрудник фармацевтической компании «Байер» и его супруга не могут ездить на обычном автомобиле. Но модель, которой пользовался сам Грубер — это уже слишком! Эшби уже хотела поделиться с Милном своими сомнениями, но Эдвард, вернее, Харри, с таким увлечением перечислял характеристики автомобиля, что она не стала его перебивать: ручная сборка, специальные отсеки для оружия, кожаные сидения, набитые исключительно гусиным пухом, скорость до ста восьмидесяти километров в час… Элисон могла бы удивляться этому чуду техники так же, как ее напарник, если бы все ее мысли не сводились к одному.
Она в разведке.
Они едут в Берлин.
Она выйдет замуж и будет играть роль жены.
В какой-то момент ей стало так страшно, что опустив руку на сидение, Элис начала беспорядочно водить ладонью по нему. Но смутившись того, что Эдвард может понять это превратно, Эл спрятала руку в рукав пальто. А Милн, если и заметил что-то, то это точно не относилось к девушке, потому что все его внимание было приковано к дороге.

***

С начала их пути прошло больше трех часов. Они выехали за границу Фолкстона и теперь приближались к французскому городу Кале, когда Эдвард решил спросить о том, что не давало ему покоя с того дня, как он узнал в новом агенте МI-6 Элисон Эшби.
— Мы можем поговорить?
Сообразив, как, должно быть, нелепо звучит этот вопрос, когда он уже произнесен вслух, Эдвард понял, что ошибся с началом беседы.
— О чем?
Элисон ответила слишком поспешно, и Милн подумал, что, возможно, она так же, как и он, хотела обсудить то, что было между ними.
— О нас.
Фраза повисла между ними долгой паузой. Настолько долгой, что Эдвард уже решил, будто не дождется ответа. Но вот Эл, прямо посмотрев на него, прошептала:
— Не надо, Эд.
Скажи она что-нибудь другое, любую другую фразу, и не таким тоном, он бы просто кивнул и продолжил вести машину молча. Но именно этот несмелый шепот остановил его.
— «Не надо» чего, Эл?
— Всего. И не называй меня так, пожалуйста. Теперь я — Агна Кельнер.
— И как Харри Кельнер я должен знать, что происходит.
Эдвард бросил на Элисон быстрый взгляд, желая приободрить ее, но она только сильнее вжалась в сидение и отвернулась к окну.
Машина остановилась. Прямо на дорожной полосе, по которой они ехали. Эдвард долго слушал, как всхлипывает Эл, а потом закрыл глаза, положив руки на рулевое колесо.

В Танжере, во время своей первой операции, он едва не подорвался на мине. Его спасло мгновение. Почти такое же, что произошло у дома Элис, — звезда в небе. Только в Танжере было много звезд, и он до сих пор чувствовал, как тогда за ним, остановившимся поглазеть на них только на долю секунды, вспыхивает пламя взрыва. Парень из его группы погиб на месте, а его и еще двоих оглушило. Первая контузия. С тех пор он иногда слышит звон в ушах и чувствует, как накатывает беспричинный ужас. А еще, с того дня, он всегда оглядывается на звезды, если знает, что они смотрят на него с самого неба.

***

Милн очнулся от того, что его трясли за плечо. Элисон Эшби. Зовет его по имени и смотрит с явной тревогой. Если бы он мог, он рассказал бы ей про звезды в Танжере. Или в Фесе. В конце концов, они гораздо красивее тех, что светят над Великобританией. Так ему всегда казалось. О них стоит знать.
Эдвард вздохнул, приподнимаясь на сиденье, и хмуро осмотрелся вокруг. Время для сказок прошло, а из-за Эшби он и так стал слишком сентиментальным. Как будто такая сентиментальность была ему позволена. Резко отстранившись от Элисон, он повернул ключ в замке зажигания, и они продолжили путь к Кале, где их ждал отдых в гостинице и горячий ужин.

1.5

Брюгге, Гент и Антверпен легли одной сплошной полосой, по которой иногда, — в общем, довольно часто, — я гнал все сто восемьдесят километров. На шоссе между городами мы редко встречали попутчиков. Скорость охлаждала разум, и мне становилось легче. Как ко всему относилась Эл? Не знаю. Мы не разговаривали. Настолько, насколько это было возможно между двумя людьми, которые день за днем, на протяжении нескольких недель, находятся рядом друг с другом.

Наш Grosser Mercedes — «большой «Мерседес», как его называли в Берлине, — был великолепной машиной. Черный, элегантный, с отточенными линиями, блестящий на солнце. Я думаю, этот автомобиль нравился Эл, хотя она ни разу об этом не сказала, упрямо сохраняя молчание на протяжении всего пути, который нам оставалось преодолеть до Германии.

Уставая от дороги, она перебиралась на большое заднее сидение, где можно было неплохо выспаться. Так мы проезжали день за днем, следуя извилистыми поворотами загородных шоссе. Те дни были на удивление солнечными, и, если позволяла погода, мы опускали крышу «Мерседеса», который, превратившись в кабриолет, был больше похож на воздушный грозный корабль, спустившийся с неба, чем на машину, способную ездить по земле.

Конечно, мы не могли постоянно находиться в дороге, и, по примеру Кале, останавливались в мелких гостиницах, где, самое большее, проводили сутки, а потом снова отправлялись в путь. Я очень хотел поговорить с Эл. Но после Кале эта идея казалась еще более странной, чем прежде. Мне хотелось узнать новости о ее брате, Стиве, с которым я какое-то время общался, в годы нашей учебы в Итоне. Но как бы я ни старался, все мои вопросы о нем Элис настойчиво игнорировала: пожимала плечом и отворачивалась к окну.

После остановки в Кале она вела себя так, что я не мог ее понять. Конечно, было бы лестно думать, что так на нее подействовал мой поцелуй. То, о чем я хотел бы пожалеть, но никогда не жалел. Потому что с первого дня нашей встречи в кабинете Баве, и позже, наблюдая за ней, когда она с удивлением рассматривала маску в чалме над памятником королевы Анны, я хотел этого, хотел ее поцеловать. И я уверен, что не эта моя «вольность» была причиной ее переменчивого настроения.

Она смеялась и грустила, впадала в задумчивость или часами сидела почти неподвижно, накручивая на указательный палец длинную прядь волнистых волос. Может быть, так проявлялось ее волнение перед тем, с чем ей предстояло встретиться в Германии, а может, это было совсем не так.

Иногда мне казалось, что я слишком много думаю, и что можно было бы, хотя бы на некоторое время, разрешить себе быть таким же свободным, как Эл. А она выглядела именно такой, — свободной и легкой, несмотря на все тревоги, раздирающие ее изнутри. И я завидовал ее свободе и наивности. Я забыл, что такое бывает. Но так было, действительно было.

И если когда-нибудь кто-то вспомнит о нас, о тех, кто выжил или погиб в это беспокойное время, мне хотелось бы, чтобы они знали: мы часто бывали счастливы во время войны. Даже Баве, получивший тяжелую контузию на полях Первой войны и поражение газом, от которого он лишился половины лица, — и потому был вынужден носить лицевой протез, — и даже я, почти не помнивший себя прежним, вольным мальчишкой, который творит всякие глупости, чему форма Итона нисколько не мешала. Несмотря на все, что происходило с нами и вокруг нас, мы оставались людьми, желавшими любви и жизни.

***

Один день, — это было в Ганновере, почти в финале нашего автомобильного, одинокого ралли, — Эл была особенно веселой. Мы остановились на обочине шоссе, и уже по привычке убрав крышу «Мерседеса», наслаждались солнцем, берлинером и горячим глювайном. Время словно остановилось, мы щурились от солнечных лучей, и Эл, наконец-то разговорившись, запрещала мне поднимать крышу автомобиля, со смехом отталкивая мою руку, если я хотел нажать на кнопку, чтобы закрыть машину.

Убрав остатки еды в дорожную корзину, она устроилась на переднем сиденье и смотрела в небо. Между нами была та тишина, которая, возникнув, перерастает в доверие. Признаюсь, тогда я позволил настоящей минуте увлечь себя и просто сидел за рулем, ни о чем не думая. Как вдруг Эл вскрикнула и перегнулась через дверь «Мерседеса».
— Ты видел?!
Помню, я нахмурился и отрицательно покачал головой: я ничего не видел, мне было слишком хорошо в ту минуту, впервые за последние девять «взрослых» лет, что я провел в разведке. Эл выгнулась снова, указывая пальцем вверх, в небо, но все, что видел я — это ее счастливая улыбка, блеск глаз и плавные линии стройного тела.
— Это был черный стриж!
Она повернулась ко мне, и вдруг заметила, как ее стопы упираются в мое бедро. Прозвучало быстрое «прости!», и Эл, волнуясь, поправила юбку, «правильно» усаживаясь на сидении.

С той минуты веселье кончилось. Впереди нас ждал Брауншвайг, а за ним — Берлин, в канцелярии которого мы перестанем быть «женихом и невестой», и окончательно превратимся в Харри и Агну Кельнер, — богатых немцев, которым нужно узнать, как пройти «наверх», в логово самого Грубера.

***

Эл скрылась за дверью ателье на Унтер-дер-линден два часа назад, а я остался ждать ее в машине. Это было пятнадцатого февраля, с момента начала власти Грубера прошло почти две недели, и за это время Берлин успел сильно измениться.

Флаги со свастикой, где кровавый круг обрамлял белый, приковывая внимание к черным крючьям в центре, трепал холодный ветер. Несмотря на холод, на улицах было очень многолюдно. Правда, как мне казалось, движения прохожих были резкими и хаотичными, — как у марионеток, еще не привыкших к ниткам, незримо связавшим их по рукам и ногам. Дверной колокольчик мягко прозвенел, дверь открылась и пропустила Элис. На ней было свадебное платье и белая шляпка с вуалью, которая наполовину скрывала лицо. Она улыбнулась мне, и села рядом, говоря, что теперь мы можем ехать на Александерплатц. Помню, что при взгляде на нее, еще более красивую, чем прежде, и очень взволнованную, — может быть, виной тому была обстановка всех последних дней, — я не знал, что сказать.

1.6

Гиринг давно растворился в толпе, но Элис все так же стояла на тротуаре, пытаясь разглядеть его среди прохожих. Холодный ветер играл вуалью ее белой шляпки, и она застыла на месте, словно в гуле уличной толпы ей одной было слышно то, что осталось тайной для всех остальных.
— Агна, пойдем, — наклонившись, сказал Харри.
Она скользнула рассеянным взглядом по лицу Эдварда, и снова начала рассматривать прохожих. Неужели она думала, что снова увидит Гиринга?
Вздохнув, Эдвард встал позади Элис, и, закрывая ее от колючего холода, взял за локоть.
— Но… где он?
Эл, словно очнувшись ото сна, с тревогой смотрела по сторонам.
— Пойдем, нам пора.
— Но куда он ушел? Это же…
— Я знаю, Агна.
Не желая идти, Элисон упиралась изо всех сил, и Эдварду пришлось приложить немало усилий, чтобы сдвинуть ее с места, и притом не быть грубым. Может быть, это он не рассчитал силу, а может быть Элис, забывшись, слишком сильно вывернулась из его рук, но сходя с тротуара, она неловко повернулась и вскрикнула от боли в плече.
— Ты в порядке?
В голосе Милна послышалась тревога.
Они остановились у машины и посмотрели на друг друга, а затем Эл, взявшись поврежденной рукой за ручку автомобильной дверцы, рванула ее на себя. Новая волна боли пробила руку Эл током, — от кончиков пальцев до самого плеча, — но девушка, упрямо храня молчание, села в машину, спрятавшись в самом дальнем от водительского места углу. Убежище было смехотворным. Тем более, что у Эдварда не было никакого намерения говорить с Элисон. Но, если подобрав под себя ноги и свернувшись в комок она чувствовала себя лучше, что ж, пусть. Развернув «запрещенный» автомобиль, Харри помчался в фешенебельный район Груневальд, где у новоиспеченной четы Кельнер был шикарный дом.

На часах было без четверти девять, когда Элис, одетая в темно-зеленое длинное платье, вышла из своей спальни, и с решительным видом направилась к радиоприемнику. Она долго искала нужную волну, но когда нашла, не услышала ничего, кроме музыки Вагнера.
— Опять!
Девушка с такой злостью раскрутила ручку приемника, что гостиная наполнилась звуками радиопомех, извещая всех, кто только мог быть в доме, что на данной частоте эфиры отсутствуют.
— Иди к черту!
Ударив по крышке приемника правой рукой, Эл поморщилась от боли. Когда она уже запомнит, что утром повредила именно эту руку? Словно отвечая на шум, вторая дверь, ведущая из гостиной в другую спальню, открылась, и на пороге показался Эдвард. Застегнув запонку, он осмотрел гостиную, в которой Элис воевала с радио.
— Агна?
Эл оглянулась на Эдварда. Ей хотелось сказать, что она никакая не Агна, но вовремя спохватилась.
— Эфир закончился.
— Да, только что. Я послушал музыку.
— И что же?
— Я не стану тебе отвечать, когда ты так злишься. Кроме того, нам пора.
— Ты все время говоришь одно и то же: «нам пора», «нам надо идти», «пойдем»… мне это надоело!
Выражение лица Милна не изменилось, не считая того, что одна бровь немного приподнялась, напоминая крышу домика с детского рисунка. И если бы Элис знала Эдварда лучше, она бы поняла, что это забавное изменение в его лице — ничто иное, как предупреждение. Но фрау Кельнер была слишком увлечена собой, чтобы заметить в этот момент что-то еще.
Ступая бесшумно, Милн подошел к бару, спрятанному в большом глобусе, отвел крышку назад и уставился на графины и бутылки со спиртным разных видов и сортов.
— Сегодня важный вечер, Агна. Вполне вероятно, от того, как он пройдет, будет зависеть очень многое. Поэтому, если ты и дальше намерена вести себя как маленькая, капризная девочка, то тебе лучше остаться дома.
— Я не хочу быть фрау Кельнер, — с горечью произнесла Элисон.
— Что ж… хотя бы в этом мы согласны с друг другом.

1.7

— Я могу помочь.
Элис остановилась за спиной Эдварда, наблюдая за тем, как он готовит машину к поездке.
— Я почти закончил.
Милн наклонился над пассажирским сидением, в котором обычно сидела Эл, и поднял с коврового покрытия крохотную, мятую ромашку. Выпрямившись, он покрутил цветок в руке, и аккуратно положил его между двумя камнями.
— Можешь садиться в машину, Агна.
Дверца приятно щелкнула, закрываясь за девушкой, и она принялась расправлять вечернее платье. Прошло уже несколько минут, и Элис подумала, что Эдвард ждет, пока она закончит возиться с нарядом, но он молчал, задумавшись о чем-то своем.
— Харри, что случилось?
Эл коснулась локтя Милна, но он резко отдернул руку в сторону. Послышался глубокий, медленный вдох.
— Сегодня утром, возле мэрии, мы с тобой видели Херманна Гиринга, «министра без портфеля», рейхсминистра авиации, или, что еще проще, — того, кто входит в ближайший круг Грубера. Сейчас мы едем в дом другого приближенного…
— Министра пропаганды, который тоже входит в этот круг, — в тон Эдварду продолжила Элисон. — Зачем ты говоришь мне все это?
— Я хочу быть уверен, Агна Кельнер, что вы в полной мере понимаете, куда именно мы сейчас отправимся.
Милн так пристально посмотрел на Элисон, что она не выдержала его взгляда и отвела глаза в сторону.
— Ты все помнишь?
— Да. Я — Агна Кельнер, твоя жена. Сегодня утром мы поженились в мэрии, а в конце церемонии купили это.
Элис ткнула пальцем в книгу с заголовком «Mein Kampf» и угодила прямо в глаз Груберу. — Ты — Харри Кельнер, сотрудник…
— Где твое кольцо? — резко спросил Милн, прерывая Элисон.
Послышалось тихое «merde!», и зеленое платье исчезло в темноте. Элисон вернулась очень быстро. Вытянув вперед левую руку, она продемонстрировала Эдварду массивное обручальное кольцо, закрывшее всю фалангу ее безымянного пальца. Оно было сделано в форме ромба. Острые вершины расходились вверх и вниз, а центр кольца, где соединялись грани, выполненные из золота и серебра, украшало множество бриллиантов.
Милн коротко кивнул и поднес руку к замку зажигания, когда Элисон спросила:
— Как мне себя вести?
— Просто хорошо сыграй свою роль. И притворись, что любишь меня.

***

Особняк на Рейсхканцлер-платц светился огнями, когда Харри и Агна Кельнер шли к широкой мраморной лестнице. Харри подал руку, и Агна, улыбаясь, сжала его ладонь.
— Я была влюблена в тебя. То Рождество, помнишь? И потом, долго после него.
Черные, блестящие ботинки Кельнера застыли на месте.
— Я хотела, чтобы…
Громадная входная дверь особняка медленно отъехала в сторону, и слова Элис, сказанные шепотом по-французски, исчезли в темноте. Служанка с дежурной улыбкой смотрела на то, как они медленно приближаются к дому ее хозяина, Йозефа Гиббельса.
Фрау Кельнер любезно улыбнулась девушке, а Харри, сняв с плеч своей супруги накидку, расшитую золотой нитью по темно-зеленому бархату, застыл на месте, уставившись на спину Агны. На обнаженную красивым вырезом платья спину Агны.
Почти соприкасаясь с краями выреза, по спине девушки спускалась вниз тонкая золотая цепочка. Харри пробежал взглядом по спине Агны, удивляясь тому, как точно все грани цепочки образуют идеальный золотой треугольник, и, посмотрев на его перевернутую вершину, увидел ответ: внизу, в той точке, где сходились грани, раскачивался маленький бриллиант. Сверкая разноцветными огнями, он едва касался ложбинки на спине фрау Кельнер, и снова уходил назад, создавая эффект драгоценного маятника, к которому неизменно возвращался взгляд стороннего наблюдателя.
Тихо выругавшись, Кельнер прикрыл глаза. А открыв их, увидел как Агна, улыбаясь, идет навстречу Гирингу, который уже заметил и ждал ее. Левая ладонь министра скользнула по спине девушки и вернулась обратно, вытягиваясь вдоль толстого тела своего хозяина. Харри быстрым шагом прошел по гостиной, остановился рядом со своей женой и обнял ее за талию.
— А вот и он!
Министр, страдая манерами устаревшей театральности, широко улыбнулся Кельнеру, и, изучив его лицо за пару секунд, энергично выбросил вперед правую руку для приветствия. — А я подумал, вы не придете.
— Мы не могли оставить без внимания такое приглашение, — ответила Агна.
Ее голос прозвучал так близко, что Харри почувствовал дыхание девушки. Фрау Кельнер перевела взгляд на мужа, и чудесно улыбнулась ему.
— Рад это слышать, фрау Кельнер. Такой случайностью нельзя пренебрегать, тем более в день свадьбы.
Оркестр заиграл «Ich Steh mit Ruth gut», и последние слова Гиринг прокричал, наклонившись вплотную к Агне. Затем он отошел к большой группе гостей и Харри пригласил жену на танец.
Незатейливая песня звучала в точности как рождественские мелодии, и Агна очень старалась танцевать как можно лучше, хотя все время, что длился танец, ее не покидало ощущение нереальности происходящего. Музыка еще звучала, когда Гиббельс кривой, медленной походкой подошел к Кельнерам, и остановил их танец. Не утруждая себя приветствием или хорошими манерами, он остановился в двух шагах от Агны, подробно рассмотрел ее фигуру мертвым взглядом темных глаз, и сказал так громко, чтобы его слышало как можно больше гостей:
— Кто вы?
Повернувшись к Гиббельсу, и едва успев посмотреть на Харри, Агна ответила:
— Здравствуйте, министр. Я Агна Кельнер, а это мой супруг, Харри.
Восхищенный взгляд первого карлика третьего рейха остановился на темно-рыжих волосах Агны.
— Я знаю, что вы приехали в Берлин только сегодня утром. Для чего?
— Я назначен на должность в одном из филиалов фармацевтической компании «Байер», министр, — учтиво ответил Харри, переводя внимание министра пропаганды и просвещения на себя.
— Супруга сопровождает меня в поездке. К тому же, мы не могли отказать себе в удовольствии пожениться в таком прекрасном городе, как Берлин.
Пепельно-черный взгляд Гиббельса обратился к Кельнеру, и в эту минуту к ним присоединился Гиринг.
— В самом деле, Йозеф! Я могу сам рассказать тебе о них буквально все!
Грузный министр рассмеялся собственной фразе, проверяя взглядом наличие улыбок на лицах Кельнеров. Их лица действительно улыбались, а большим пальцем левой руки, которую она завела за спину, Агна не переставая трогала обруч своего кольца.
Министры заговорили, и медленным шагом ушли в противоположный угол зала. Отвечая своему коллеге, Гиббельс вдруг оглянулся на Агну, и вновь остановил на ней свой выжженный взгляд. Кольцо на безымянном пальце фрау Кельнер снова сдвинулось в сторону.

1.8

Паркет под ногой скрипнул, и Элис вздрогнула от собственного движения. Опустившись в кресло, она медленно осматривала гостиную своего нового дома. Камин с черной решеткой, зеркало в тяжелой золотой раме над ним… взгляд девушки задержался на картинах с изображением лесных пейзажей и сцен охоты, а потом снова вернулся к Эдварду. Он спал, положив голову на спинку дивана. На коленях Милна лежал новый номер Volkischer Beobachter, а простой карандаш, которым он, очевидно, делал какие-то заметки, по-прежнему был зажат в правой руке.
Во сне Эдвард выглядел не таким суровым, и светлая прядь волос, упавшая на лоб, придавала его лицу еще больше мягкости, отчего он казался почти ровесником Эл.
Рассматривая его лицо, девушка улыбнулась. Ей вдруг захотелось прикоснуться к этой пряди волос.
Она поднялась из кресла и уже сделала шаг вперед, протягивая руку к лицу Эдварда, как он открыл глаза, с удивлением рассматривая ее туманным ото сна взглядом. Эл неловко улыбнулась и отошла назад.
Полы ее шелкового халата едва слышно прошелестели, когда она, по своей привычке устраивалась в кресле, подогнув под себя ноги. У нее оказалось еще несколько секунд, пока Эдвард приходил в себя, окончательно просыпаясь, и Элисон, может быть впервые с момента их встречи в Лондоне, открыто посмотрела на Милна.
— Если будешь и дальше на меня так смотреть, я спрошу у тебя то же, что спросил Рочестер у Джейн Эйр.
Эдвард наклонился вперед, к Элисон, и, подражая ей, начал рассматривать лицо девушки.
— А что он спросил у нее? — смущенная улыбка приподняла уголок полных губ Элис.
— Находит ли она его красивым.
Милн улыбнулся, внимательно наблюдая за девушкой, и румянец неровными пятнами побежал по ее щекам.
— И что она?
— Ответила, что он нисколько не красив, но на его возмущение, чего же ей нужно, ведь руки-ноги при нем, добавила, что дело не во внешней красоте.
Милн, зная, что его взгляд очень смущает Эл, намеренно и пристально следил за переменами ее лица, отмечая про себя, как в свете солнечных лучей меняется цвет зеленых глаз Элис. Посмотрев в окно, девушка опустила голову, а потом снова взглянула на Эдварда.
— Хорошо, что у тебя голубые глаза.
Брови Милна сдвинулись на переносице, и опять разошлись в стороны.
— Звучит вполне в духе Джен Эйр.
— Прости, я не… ты красивый, очень, но их требования…
Девушка поднялась из кресла и встала напротив Милна, но даже выпрямись она как натянутая струна, Элисон все равно достала бы макушкой только до середины плеча Эда.
— Все в порядке. Для сегодняшней Германии это действительно большая удача.
Эдвард отошел к камину, и достал из кармана сигареты Amateur. Красная пачка с тихим хлопком упала на мраморную полку, и, проехав по ней, остановилась на другом конце, зависнув над полом. Послышалось шипение, в гостиной запахло сигаретным дымом.
— Нам нужно многое обсудить.
Милн говорил не оборачиваясь, и Эл, смущенная, смотрела на его спину, отмечая про себя, как ровно, — на одном уровне, — закатаны до локтей рукава белой рубашки Милна. — У нас будет домработница, и…
— Я могу все делать сама!
— Нет, не можешь.
Эдвард оглянулся на Элисон и отрицательно покачал головой.
— Не можешь и не будешь. Этот вопрос уже решен, и даже не нами.
Стряхнув пепел от сигареты в хрустальную пепельницу, Милн продолжил:
— Гиринг вчера был настолько предупредителен, что обещал отправить подругу своей домработницы Цилли к нам на помощь. Проверенные люди министра.
— То есть мы не можем…
— Нет, Агна, не можем. И поэтому у нас будет общая спальня.
Заметив, что Элисон нервно сглотнула, Милн поспешил добавить:
— Как я уже сказал, ты можешь мне доверять. Здесь тебе бояться нечего. Но одна из наших задач — правдоподобно изобразить семейную пару, поэтому…
— Я и не боюсь! — Элисон торопливо прервала Эдварда, и посмотрела на него. — Это… понятно.
Он кивнул, и сказал, — так задумчиво и медленно, словно вовсе не хотел, но вынужден был это сделать:
— Вчера вечером ты сказала, что была влюблена… в меня.
Элисон бросила на Эдварда быстрый, взволнованный взгляд.
— Да, я… давно… — девушка нервно вздохнула. — Спасибо тебе за вчерашний вечер, и за то, что когда я пришла ночью, ты… я еще не привыкла ко всему этому, но обещаю…
— Привыкнуть? — подсказал Милн, и улыбнулся, умалчивая о том, что к той постоянной опасности, в которой они теперь находились, если и можно привыкнуть, то, кажется, не так скоро, как хотелось бы.

1.9

Прошло около двух недель с того памятного вечера в доме Гиббельса. Я говорю «памятного», потому что он стал увертюрой к тому, что мне и Эл предстояло пережить в Берлине. Несмотря на потрясение, которое испытала Элисон от встречи с теми, кто мечтал о новом, тысячелетнем рейхе, после, когда волнение прошло, и я, и она сошлись на том, что все виденное нами, — начиная от «случайной» встречи с Гирингом возле мэрии, в день свадьбы Агны и Харри, и заканчивая, на тот момент, прощанием в конце длинного праздничного вечера в доме маленького министра пропаганды, — было не более, чем началом игры.
Насколько большой и опасной? Этого мы знать не могли. Думаю, тогда этоо не знал и сам Гиринг, должно быть, считавший себя нашим главным кукловодом. Многие приближенные Грубера, впрочем, как и сам он, обладали чрезвычайной экспрессивностью во время публичных выступлений. Резкие, быстрые и неожиданные пассы руками, пальцы, вывернутые в этой же экспрессии, — иной раз под совершенно невероятным углом, — все это не было выдумкой фанатов. Именно при помощи такой поставленной игры, в основе которой, конечно, был точный и четкий расчет, множество людей было мгновенно превращено в пламенных, если не сказать ярых сторонников Грубера — «нового солнца» германской истории. Вот только солнце было черным.
Но тогда, в пылу «обиды», нанесенной Германии в Первой войне, о чем рейсхканцлер постоянно твердил своему народу, этого почти никто не замечал или — не хотел замечать.
…Итак, мы моментально оказались в игре, и знали, что за вечером, проведенным в доме Магды и Йозефа Гиббельсов, от Гиринга и прочих людей того круга, вполне возможно, вновь последуют приглашения: мы были для них развлечением, — незнакомым, забавным, и, что лучше всего, — новым. Им ничего не стоило уничтожить нас, но игра забавляла куда сильнее. Кроме того, приблизить к кругу избранных людей с улицы, какими тогда мы выглядели в глазах Гиринга, было само по себе весьма пикантно. А ведь он был единственным из всей «верхушки», кого простые немцы любили за импровизацию.
Эту способность он и сам очень любил в себе, любовался ею и — собой, преображенным с ее помощью так, что, может быть, физическая боль и мучительные воспоминания об унизительном ранении в пах, уходили на второй план, меркли в лучах восходящего черного солнца, которому, сами не зная, что творят, рукоплескали тысячи и миллионы людей: мужчин и женщин, мальчиков из «Груберюгенд» и светловолосых девочек, еще слишком маленьких для того, чтобы узнать, что они и их тела целиком и полностью принадлежат Груберу и всей Германии. И что нет ничего более почетного, чем стать матерью как можно большего числа «арийцев», а рождены они в законном браке или нет — не важно, ведь сама Герда Бортман, темноволосая красавица, исповедовала полигамные отношения и свободу нравов. Но все это возникало постепенно, и, вместе с тем, очень быстро, а пока мы с Эл привыкали к нашему дому в элитном районе Груневальд, и ко всей новой жизни, в которой у нас были другие имена: Харри и Агна Кельнер. С легкой подачи всезнайки Гиринга у нас появилась домработница Эльза. Высокая и худая, она очень напоминала высохшее дерево.
С ней и я, и Эл были очень осторожны и предельно лаконичны в общении: мы знали, что она дружит с Цилли, домоправительницей Гиринга, а значит, то, что я не нашел в нашем доме микрофонов и жучков, когда мы заехали в дом Кельнеров, совсем не означало, что за нами никто не следит. Все было с точностью наоборот, и, должен сказать, мы с Эл довольно неплохо разыгрывали свои партии влюбленных супругов, живущих в прекрасном трехэтажном доме с темно-синей крышей.
Разобрав вещи и осмотрев дом, мы решили обустроить спальню на втором этаже, в самой просторной комнате. Эльза очень гордилась этим выбором, и с истинно арийским рвением к порядку, которое некоторых приводило к созданию концлагерей, а иных — к спасению заключенных из этих лагерей, стала обустраивать и прибирать нашу спальню.
Со стороны могло показаться, что избалованная фрау Кельнер, топнув ножкой, упросила своего не слишком сговорчивого мужа переехать в эти апартаменты, но настоящая причина была в том, что помимо удобного расположения, в этой комнате была еще одна небольшая комната, — тайная, скрытая толстыми, дубовыми перегородками. Я обнаружил ее, когда обходил дом в первый раз, и об этой комнате было известно только мне и Эл.
Кстати, об Эл.
Помня ее взгляд, каким она посмотрела на меня, когда я сказал об общей спальне, я думал, что у нас ничего не получится. Не получится изобразить супружескую пару. Эл тогда была похожа на солнечного зайчика, который, — даже если он запущен тобой, — никак не удается поймать. Я видел, что ей мало нравится дом, и что в нем ей вряд ли будет комфортно. Но она ни разу этого не показала, и не упрекнула меня или обстоятельства ни единым словом или даже жестом.
Днем мы играли счастливую семейную пару, в условленные часы перехватывали по радио шифровки, в которых нас хвалили, — часто слишком сильно — за успехи и ценные сведения, сообщенные Центру. Позже мы отправлялись на прогулку, подальше от дома Кельнеров, чтобы передать новую информацию, а вечером ложились спать в одну кровать. И Эл, одетая все в ту же сорочку с высоким воротом, которая была на ней в ночь после вечера в доме Гиббельса, желая мне доброй ночи, отворачивалась и думала о чем-то своем. Она по-прежнему отказывалась говорить о своем брате, часто вздрагивала в ответ на мои вопросы о нем, и потому я решил, что именно он занимает ее мысли.
Эл была скрытной, а может, она боялась меня? Ее стеснительность могла бы показаться наигранной, но для девушки, воспитанной в строгих стенах закрытой школы для девочек, оказалось, что она на удивление быстро умеет оценивать обстановку и вести себя согласно ей. Этот природный талант Эл не раз спасал ее и нас. Так же, как он спас ее в феврале 1933 года. Элис было сложно, но я видел, что она очень старается как можно скорее войти в окружающую нас действительность с наименьшими потерями, и за это я ей очень благодарен.

1.10

— Где ты была?
Вопрос Эдварда прозвучал громко и резко, но Элисон этого будто не слышала.
— Рейхстаг горит, — только и смогла сказать она, глядя перед собой широко раскрытыми глазами.
Сбросив маленькую черную сумочку, на которой еще блестели дождевые капли, с руки в кресло, девушка быстрым шагом подошла к радиоприемнику, и остановилась. Конечно! Как она могла забыть? Нужно составить сообщение, согласно таблицам для бухштабированию, и только потом передавать его! Эл тяжело вздохнула. Какая глупость! Если так пойдет и дальше, ей не стать настоящим разведчиком. И тогда… кто знает, где она окажется? Может быть, ее, как других людей, затолкают в грузовик и увезут в одну из тюрем на пытки? Девушка отошла от радиоприемника, и не глядя села на край дивана.
— Я видела их. Грубер, Гиббельс, Гиринг. Гиринг бы там раньше остальных. Как думаешь, это поджог?
— Поджог? Возможно.
Эдвард спрятал руки в карманы брюк и посмотрел на Элис. Черная плотная юбка закрыла ее колени. А пальцы ног упирались в ковер почти вертикально, словно она была балериной, которая готовится к выступлению. Но, несмотря на неудобную позу, Элис выглядела так, словно совсем ее не замечает. Она по-прежнему смотрела прямо перед собой и что-то говорила, но голоса не было слышно, — только заметно движение губ. Волнистая прядь остриженных волос упала на лоб, похожая в свете настольной лампы на медный луч закатного солнца.
Милн посмотрел на носки своих домашних туфель.
— Я был там.
Прошло несколько секунд, прежде чем Эл ответила.
— Зачем?
Взгляд зеленых глаз, которые в полумраке показались черными, был таким удивленным, что у Эдварда мелькнула мысль: а не розыгрыш ли все это? Эта поездка, свадьба, вечер в доме Гиббельса? Правда или ложь? Как та игра, в которую он с мальчишками играл в детстве. Может быть, Эл гораздо лучший разведчик и настоящая актриса? Милн улыбнулся. «Ни один вариант не стоит исключать из поля зрения» — так ему говорили. А он старался ее оберегать, беспокоился о ней. Настолько сильно, что поехал за Эл, но так и не нашел ее на площади у Рейхстага. Зато прекрасно видел, как беснуется Грубер в разговоре с Гирингом.
Вернувшись в Груневальд, Милн передал срочное сообщение в Центр: «Рейхстаг горит. Не исключаю, что это провокация Грубера. Подробности позже».
Когда роль, исполняемая человеком, стирает саму его суть и становится новой, приобретенной сущностью, под которой уже почти не различить стертые черты настоящей личности?
— Искал тебя.
Губы Эдварда были все еще растянуты в улыбке. На лице Элис появилось выражение, похожее на изумление. Она помолчала, прежде чем ответить.
— Мне кажется, я отвлекаю тебя.
Девушка посмотрела на Милна, и не увидела в его лице ничего, что убедило бы ее в обратном: у Эдварда была только безрадостная усмешка, застывшая на тонких губах.
— Да. Пожалуй, даже слишком.
— В таком случае, не буду больше тебе мешать. Я переезжаю в другую комнату.
Растрепав аккуратную укладку, сделанную в салоне, Эл поднялась с дивана.
— Ты не можешь, Эльза придет утром, — с раздражением ответил Эдвард.
Элис ушла, ничего не ответив.

***

Утро первого марта было холодным и пасмурным. Ранние пешеходы мерзли на остановках в ожидании трамваев. Кто-то сильнее кутался в не слишком теплое пальто, и можно было заметить, как жительницы Берлина, проходя по улицам быстрым шагом, оглядываются по сторонам, останавливаются, и потирают озябшие ладони, смотря на них с какой-то досадой или растерянностью.
Ночь с 28 февраля на 1 марта была страшной для людей и богатой на аресты для гестапо, тайной полиции, которая с приходом нового шефа, — «дяди Херманна» — очень популярного среди обычных берлинцев, великолепно игравшего одну из своих излюбленных ролей, — добродушного толстяка, — быстро стала ночным кошмаром многих и многих жителей города.
Полицейские грузовики курсировали по Берлину в поисках новых жертв, и недостатка в них не было. Прохожие с волнением и тревогой смотрели на проезжающие мимо полицейские машины, переполненные схваченными «инакомыслящими» нового победоносного режима, и не могли знать, что, может быть, именно им довелось увидеть людей, посаженных за решетки черных грузовиков, в последний раз.
Пиромана ван дер Люббе, который, по слухам, страдал психическими отклонениями, и в часы, когда горел Рейхстаг, находился в состоянии наркотического опьянения, осудят и казнят очень быстро и очень выгодно для «великолепной четверки», как тогда называли Грубера, Гиринга, Гиллера и Гиббельса. Его тело не отдадут семье для погребения, а, обезглавленное, сбросят в очередную братскую могилу где-то на окраине Берлина: ведь убитых в застенках тюрем в те дни, коих были сотни, все-таки нужно было как-то хоронить. Досадная, но неизбежная работа.
Годы спустя, когда отгремит по всему миру война, выяснится, что Рейхстаг был подожжен по прямому указанию Гиринга. Но тогда, в тысяча девятьсот тридцать третьем, обвинив в поджоге неугодных им коммунистов, национал-социалисты сделали еще один большой шаг в сторону тотального захвата власти. И если еще одним следствием этой лжи стали доносы, ужас и страх людей, что ж, — то было только на руку новой правящей партии. Поразительно, но, несмотря на все знаки тех дней, даже горящий Рейхстаг не стал для большинства обывателей предостережением. Грубер кинул в протянутые тарелки обещание побороть массовую безработицу, присыпав это, со временем исполненное, спортивными праздниками, салютами, ночными восторженными шествиями с факелами, и словами, — множеством слов и криков, — об исключительности «арийской» расы.
О том, что сами новые вожди на арийцев совсем не похожи, и что в руках у них — острые ножи, уже замазанные кровью, которые в любой момент могут повернуться в сторону самих немцев, почти никто не думал. А те, кто думал — бежал на вокзал и спешно уезжал в Австрию, Швейцарию, Америку. Те дни в Берлине были странными, тревожными, кровавыми и противоречивыми. Берлин еще оставался Берлином, но, украшенный тысячами свастик, постепенно переставал быть собой.
Поморщившись от утреннего света, Элис открыла глаза и вздрогнула: перед ней, одетая в черную форму с белым накрахмаленным фартуком, стояла Эльза, и изумленно смотрела на фрау Кельнер, спящую в библиотеке, на кушетке. Взгляд домработницы был настолько красноречивым, что Элис показалось, будто вся ее фигура тоже изогнулась в форме вопросительного знака. Не сдержавшись, девушка весело рассмеялась, пожелала домработнице «доброго утра», и вышла из кабинета. В поисках своего мужа она обошла весь дом, но, как выяснилось, «герр Кельнер полчаса назад отбыл на завод компании «Байер» и вернется только во второй половине дня».

1.11

Эдвард вернулся около шести часов пополудни. Столкнувшись в дверях с Эльзой, чей рабочий день уже закончился, он поздоровался и попрощался с ней, а между этими словесными ритуалами успел выдержать въедливый взгляд прислуги и выслушать подозрения, произнесенные шепотом: фрау Кельнер, судя по всему, ночевала в библиотеке, потому что утром, придя на работу, Эльза лично застала фрау спящей на кушетке у окна в одежде — черном костюме, состоящим из пиджака, черной узкой юбки, и белой шифоновой блузке с воротником жабо.
Кроме того, заметив Эльзу, хозяйка рассмеялась, пожелала ей «доброго утра» и вышла из комнаты. Почти весь день фрау провела дома, исключение — поездка в Берлин, время отсутствия составило 2 часа 10 минут. Завершив свой доклад, Эльза, явно довольная собой, кивнула и вышла из дома на Хербертштрассе, 10.
Все время, пока Милн слушал прислугу, он внимательно рассматривал ее лицо и фигуру с высоты своего роста, с интересом думая о том, что в голове или в организме иного человека отвечает за это свойство человеческой природы — донос, прикрытый самыми лучшими и благородными, — по мнению обладателей этого качества, — целями.
Когда за домработницей закрылась дверь, он снова напомнил себе, что с ней нужно быть как можно внимательнее, и поднялся на второй этаж, в спальню, где, к его удивлению, была Эл. Сидя на кровати, она что-то увлеченно писала, а закончив, подошла к Милну, и протянула ему записку.
Не глядя на девушку, Эдвард повернулся к большому напольному зеркалу, медленно развязывая темно-красный галстук.
— Я запрещаю тебе ночевать в любой другой комнате, кроме этой.
— У тебя нет права запрещать мне что-либо, ты мне никто.
Стоя за спиной Эдварда, Элисон буравила взглядом его широкую спину.
— Ошибаешься, Агна. Здесь я твой муж. И в нашей паре именно я — старший агент. И если еще раз в отчете праведной Эльзы о твоем дне я услышу ее сомнения в благополучии брака Агны и Харри, я сделаю то, что тебе не понравится.
Эдвард посмотрел на Элис через зеркало, и успел заметить, как она вздрогнула от его слов, но, сжав руки в кулаки, высоко подняла голову.
— И что же?
Элисон держала голову так высоко, словно на ее шее затягивали веревку, а ей хотелось хотя бы еще на мгновение продлить свою жизнь. Это движение Милн уже не раз замечал в ней раньше, и с удивлением посмотрел на девушку.
— Узнаешь, если не послушаешь меня.
— Это угроза?
— Предупреждение, Агна. Проверять не советую. К тому же, ты как-то сказала, что тебе вполне понятно все, что от тебя требуется… в новых обстоятельствах.
Не отвечая, Элис подошла к Милну, и протянула ему записку, которую все это время она сжимала в руке. Развернув листок, Эдвард пробежал взглядом написанное и улыбнулся. Повысив голос, он выразительно прочитал вслух: «Рейхстаг горел сегодня ночью. Сейчас пожар потушен. Великолепная четверка подозревает коммунистов, но это провокация Гиринга. В городе беспорядки, сотни задержанных и убитых. Точных данных еще нет». Милн иронично посмотрел на Элис, прочитал текст еще раз, а затем, подойдя к камину, порвал записку и бросил ее в огонь.
— Если это и поджог, то доказательств этому нет. К тому же, все уже отправлено, а твое сообщение слишком длинное, и эпитет про четверку излишне пышный.
Элис сердито посмотрела на Милна, и, проходя мимо него, шепотом сообщила ему, что он дурак.
На следующее утро Агна заставила себя лежать в кровати до прихода Эльзы, и, убедившись, что прислуга заметила, как она выходит из спальни, снова пожелала ей доброго утра и улыбнулась. За завтраком, накрытым по случаю воскресенья в большой столовой, царила тишина, нарушаемая только звоном столовых приборов и шелестом страниц главной нацистской газеты «Фолькишер беобахтер», которую Харри Кельнер читал каждое утро. На первой полосе сообщалось о том, что в этот день Грубер выступит на площади Груневальда. А значит, Агна и Харри Кельнер будут там.