Черноокая печаль

Пролог

— Ай, да убери ты уже свой пышный зад с прохода, Стешка. Дай и мне полюбоваться, что там!

— Ничего он не пышный! И вообще, скажи Наталке, пускай в сторону отойдет. Это она у нас высокая, как ель, чай, ножки водицею ей предки поливали *.

— А ну умолкли обе! — привычно одернула крикуний Яринка, с опаской глянув в сиротливое окошко на улицу. — Прознает воевода о наших гаданиях, все получим хворостинкой!

— Да тише вы и вправду! Ну что видишь, ведьма? Замуж скоро выйду?

С нетерпением, подплясывая на месте, подалась вперед Стешка. Да так, что огненные косы подпрыгнули на высокой груди, пушистым кончиком прошлись по чаше ведьмы. Та недовольно поджала тонкие, обсохшие губы. Да глянула белесыми глазами с укором на целительницу. Но Стешку мало что могло смутить.

— Выйдешь... — уверенно сказала ведьма, а потом замолкла, слегка качнула чашу с водой, куда велела капнуть крови да слезы девичьей, и хмыкнула. — Голубоглазого мужа вижу. Ношу твою возьмет да унесет. И тебя унесет. Боги вас сыном в первую тяжесть наградят.

Глаза девок изумленно распахнулись, глянув друг на друга с неприкрытым изумлением, они толпой поперли на ведунью, дабы нагадали и им.

Одна только Снежинка лениво подпирала спиной печь, неспешно водя иголкой по порванной рубахе. В свете тусклой свечи тонкой почти паутинкой казалась нитка. Уставшая и разомлевшая после баньки, которую нам затопили местные, наша седоволосая целительница, казалось, и не замечает визга девчат.

Оторвавшись от общей кучи, я подошла к ней и аккуратно присела на краешек. Почувствовав над собою тень, она подняла голубые, как лед, очи на меня.

— Брось эту тряпку, старая же...

— Не могу, матушкино. Сейчас заштопаю, и послужит еще некоторое время.

— А к гадалке чего не идешь? Неужто не любопытно, Снежинка, чего судьба тебе уготовила?

Прищуриваюсь с легкой улыбкой, будто ища оправдание своему детскому ребячеству. Снежинка старше меня будет на две зимы, только мудрее уж на все десять. Одна она у своей матери, да и молва ходит, что без батьки. Вот и пришлось, видно, раньше срока сединой обзавестись да мудрым думам.

— Чего уж там — любопытно. — хмыкает она краем искусанных уст.

Сегодня было до одури много раненых. А еще трупы детей... Вражеская армия, уходя, скосила целое селение. Бабы, старики — оно понятно, а вот дети... У самой комок в груди размером с шишку, и ни пить, ни есть с ним невозможно. Все давит и давит на сердечко.

Никто не осилил себя поить и осмотреть мертвых малышей, только Снежа. Сильная она, я не такая. Другая я. Зачастую трусливая и говорливая.

— Да только раз боги так решили, оно так и будет, и мне тому не препятствовать. Зачем же тогда знать то, чего не в силах изменить?

А я об этом и не думала. Сельская я девка неширокого ума, хотя и Снежка вроде бы такая же. Да только другая, что ли...

Поджимаю губы, глянув еще раз на девчонок вокруг ведьмы. Все взбудораженные, мечтательно улыбаются. Смеются друг над дружкой. А у меня перед глазами трупы баб. Молодые и старые. Снасильничали их, а потом перерезали горло и в кучу бросили. И ведь успей воевода на день раньше, быть может, спасли.

Но мы не успели. А их уже нет, и все их надежды, мечты — тоже нет. На одно мгновение представлю, что и меня так же убили. Острый клинок распорол шею, и кровь багровыми капельками стекает по потрепанному платью. И не то что ужас охватывает, а тихая печаль.

Потому что никто меня оплакивать не будет, потому как некогда им будет. Мои подруженьки — целительницы, их дело — живых лечить. А до мертвых на войне дела никому нет. Бросят на общий костер и сожгут бренное тело, преподнеся богам робкий букетик цветов, как откуп за мою душу. Да и его не будет, если не повезет умереть, как сейчас, в лютый мороз зимой.

Словив пронзительный взгляд голубых ледяных очей, я попробовала улыбнуться, как и всегда, но вышло, наверное, не очень, раз серебристые брови Снежки нахмурились.

— Ты чего, Наталка?

— Да все в порядке, — отмахнулась я рукой, прикусив губу. У Снежкиного бедра лежала ее кожаная, походная сумка, а оттуда торчал краешек пергамента, такой стертый и потемневший из коры березки. Такие делают в селении на западе, откуда она и родом.

— От матери весточка?

Качнула головой на потертую торбу, глаза целительницы устремились туда же. Робкая улыбка озарила спокойные черты лица Снежинки.

— Да, от матушки. Опять носки мне собирается отправить и гостинцев. Я ей писала, что нас едой не обижают. А она уперлась рогом, невыносимая женщина!

Улыбается в конце, и я улыбаюсь ей. Хотя у самой на душе кошки скребут. Моя мне не пишет. И не написала за целый год ни одной весточки. Думать хочется, что оттого, что не наловчилась она за свой век писать и читать. Да только помнится мне, что и не особо упиралась, когда меня люди воеводы забрали.

— Гостинцы — это хорошо. Передай матушке от нас низкий поклон и благодарности.

Мои слова искренни, как и улыбка. Мне не в тягость радоваться за других, если за себя нет причин.

— Обязательно передам.

Глава 1

2 весны спустя

— Так эта дочь Поляли? Та, что с фронта вернулась недавече?

— Ага, она гулена при казарме воеводы. Хоть бы озолотил кто ее за то, что их подстилки грела. А то вернулась до дому без гроша в кармане!

— Так поговаривают, целительница она, нет? Посему и забрали?!

— Да ты чего, дурная что ли? За одним делом их туда отправили! Всем ясно, мужиков ублажать! Ой, Поляли жалко, это такой позор! Ой, такой позор...

Нож прошел мимо руки, и лезвие полоснуло по руке. Всем не объяснишь, не докажешь, раз народ так хочет в это верить.

У меня даже душа перестала за несправедливость эту болеть. Будто умерло что-то в груди. Хотя все там умерло еще прошлой осенью, когда погибли мои девчонки.

Снежинка.

Яринка.

Марфа.

Стешка.

Воевода их убил, зарезал за то, что мы посмели спрятать Стешку и Марфу и помешали его грязным делишкам. Одна я с Матришей осталась.

Как вспомню заляпанный кровью шатер девчонок, сердце в груди бухает, словно большим камнем, упавшим на дно колодца. И волкадаки те их не спасли… В ушах порой еще раздается голос того чернявого воина, которого Снежинка выходила: «Убил, дабы не свидетельствовали против него».

Ох, если бы не Матриша, я бы, наверное, так бы и замерла там каменной статуей. От горя даже голоса лишилась. Это она меня силком в лес утащила. Мы бежали. Долго бежали. Потом нарвались на княжеский конвой, всё им рассказали. И лишь узрев голову воеводы в телеге, я отомщенно выдохнула. Мразь, он это заслужил.

Лишь тогда мы с Матришей вдоволь наревелись. Потом неделю мы путешествовали до дому, чтобы в Белозерке попрощаться. Каждая вернулась в свой дом, Матриша к мужу и ребенку. А я к матушке, сестрам и братьям.

Казалось, вот она - несбыточная мечта. А она обернулась живым кошмаром.

Оторвав кусок рубахи, я перевязала руку. Кровь останавливать магией я так и не наловчилась. Эх, здесь бы Стешку или Марфу.

А вот на глаза набежали слезы. Моргнув, я попыталась взять себя в руки. Но соседки до сих пор шептались около забора, не стыдясь меня. Оставив эту проклятую рыбу в покое, я убежала в дом.

Знаю, убегать — трусливо, но я так устала. Что порой выть охота. На войне, казалось, всё легче. Есть жизнь и есть смерти. Враг и соратник.

А тут к вечеру приходят и упрашивают хворь изгнать, а к утру плюют мне в спину. Ненавижу.

Вбегаю в дом, как кошка, на одних кончиках пальцев. Сыновья моей сестры только научились ходить. И да бы поймать их и уложить спать, приходится повозиться. Посему стараюсь не будить малюток и найти себе работу в избе на некоторое время. Пока горечь в душе не осядет и боль перестанет давить на сердце.

Да только замираю вдоль узкого коридора, прислушавшись к тихой ссоре между старшей сестрой и матерью.

— Не дело это, маменька. Он же нам, считай, в деды годится! Старый, облезлый, с пузом до земли. Еще говорят, и поколотить может за раз-два. Ну куда нашу Наталку, за этого хряка?

— Не встревай, Алена! — строго фыркнула мать, замешивая тесто. — Не будет нарываться — не поколотит. Опять-таки хозяйство у него добротное. Детей уже настругал, значит, ее не сильно мучить будет. При муже будет...

— Матушка, да побойся богов! У него дочь младшая одногодка с Наталкой. Куда ей замуж!?

— А чего ей прохлаждаться здесь? — вступила в разговор моя младшая сестра. — Да на мою честь тень бросает. Вадим мой так и сказал: «Не приди сестра твоя, так моя матушка давно бы одобрила наш брак!»

— Ну ты и мерзавка, такая! — рявкнула Аленка, приложив деревянной скалкой по столу. — То есть когда нам паек на имя Наталки приходило в голодные времена, трескала за обе щеки! А теперь на сестру поминаешь?!

— Девки, угомонитесь! — рявкнула на девочек мать, нахмурив черные с легкой порослью седины брови. — И так от грязи не отмыться. Еще и вы устроили тут не пойми, что?!

— Так я...

— О чем речи ходят, матушка?

Скользнула я из-под завесы внутри, привлекая к себе внимание. Сестры вздрогнули и замолкли. А мать лишь сильнее нахмурилась. Будто натянутая тетива продолжила раскатывать лепешки для печи.

— Хороший человек тебя посватал, Наталка. Замуж тебе пора.

А на меня и не глянула. Как будто чужая я ей.

— И кто же?

Сжимаю кулаки до хруста и стараюсь держать лицо, а внутри гнев, словно лесной пожар, все сильнее и сильнее воспламеняется.

— Дяд... Гринько тебя посватал. Придет в конце седмицы со старостой, всё как положено.

Она говорит, как ни в чем не бывало, будто семечки грызет, а у меня в груди все леденеет. Алена пристыженно отводит взгляд, а мелкая и вовсе делает невинные глазки, будто и не понимает, о ком идет речь.

— Матушка, ты верно шутишь... Он же на шесть десятин меня старше! Боги, да я с его дочкой в куклы играла! Он отца братом кликал!

— Хорошее хозяйство. Земли, опять-таки, много. Детьми уже обзавелся...

Глава 2

— Да точно она целительница?

— Помнишь, ваш целитель как мой шрам на брюхе увидал, так ужаснулся, как я еще дышу?

— Ну так и я вопросом задался. Там уже тебя не стежок, а настоящая паутина из шрамов на весь живот. Как живым оказался, черт пойми.

— Благодаря ей и остался. Была в том полку еще одна целительница, седой ее прозвали. Красивая такая, как сама Зима. Ну так она мне рану пришила, а Наталка потом доходила.

— Как это доходила?

— А вот так! Мне потом один целитель сказал, что таких раненых сразу «сладкой смертью» опивают. Чтоб не мучились. Рану можно и зашить, да только раненный быстрее от боли, чем от нее самой, окаянной, помирает. Наталка может боли лишить и заразу остановить. Две седмицы около меня стояла. Я тогда почти в Навь ушел, а они меня лбе вытянули.

— М-да, у девки тот еще норов.

— Оно и понятно, до последнего от этих охламонов отбивалась. Слышь, Влас, а чего ты ее спросил: «Живая ты?», с чего это взял, что мертва?

— Ну так... понравилась мне сильно беловолоска та. Думал, после войны отыщу ее, сосватаю. Да только односельчанин мой из того полка. Сказал, воевода вроде собрался их продать печенегам, а когда князь по его душеньку явился, так он всех убил, да бы беду от себя отвести. Да не отвел, князь Назар его там при всех на куски и порубал.

— Ох, да что бы его злые духи в Нави терзали. Орут они все, что лютый у нас князюшка, да только с таким отребьем так и надобно. Больше никак. Чего молчишь, ратник?

— Да слыхал я про эту седую целительницу. Братец у меня в полку Драгомира ратником служил, брали Солянку вместе. Говорил, чудная девка с белыми волосами ему ногу спасла. Их-то целитель собрался резать, а та помешала. Говорил, юная совсем.

— М-да, вот оно так и бывает. Они спасают, а потом их свои же... Ох, и набежало отребье на нашей земле, Святослав. Прям страшно глядеть.

— Так-то оно так, старик. Расплодились твари, пока мы воевали. Ну ничего, вернемся по домам, вмиг всех сучьих детей придавим. Ну как ты там, девица? Давно ли проснулась?

Давно, и разговор их успела услышать. И согреться у костра, обмотанная чужим плащом. До сих пор не вериться, что спаслась от страшной участи. А с другой стороны, уже ни во что не верю.

— Вот, дочка, держи-ка. Молоко это с медом. Попей. Я, конечно, не целитель, но по жизни знаю — успокаивает.

Невысокий, широкоплечий дед с густой бородой протянул мне деревянную плошку. Светлые стенки, которой еще отдавали теплотой. Приняв угощение, я робко кивнула старику, устроив плошку себе на коленях.

Вокруг костра расположились на подстилках из ели трое мужчин. Тот самый младой светловолосый юноша, что меня прознал. Грубый ратник, что спас слева, и вот этот добрый дед. Глянув вокруг, я увидала еще не меньше двух дюжин костров. Большая дружина.

— Ты пей-пей, пока оно теплое. У местных выменяли молоко на трофеи. Ну и жадный люд в ваших местах.

Проговорил дед, бросив в костер еще пару веток. Я поморщилась об упоминание своих односельчан. Твари…

Злые мысли, как уголь, все заляпывают, к чему притрагиваются, лучше их выкинуть из головы.

Так говорила Матриша. И словно почуяв присутствие боевой подруги, я скинула со своих плеч все, что о них думаю, и все проклятия. Пускай их Перун рассудит да Сварог.

Глотнула молока, и в горле вмиг потеплело. Сделала еще один глоточек, и внутри вроде все принялось оживать. Тело перестало казаться замороженной глыбой. Я снова чуяла себя живой. С презрением морщась от синяков и ударов, оставленных мне насильниками.

Отыскав взглядом того самого юношу, что спас меня, уставилась на точеные черты лица. Светлую бородку да тонкие усы. Да только ничего припомнить не смогла.

— Не помнишь меня?

С грустной улыбкой спросил он у меня, и я честно мотнула головой. Он же преданно глянул на меня, как будто желал рассмотреть насквозь.

— А я тебя и Снежинку никогда не забуду. Как она меня шила на живую. И твой голос. Ты уговаривала меня дышать во сне. А я просил не отпускать меня. Стыдно признаться, а страшно было помирать.

— Не стыд это. — спокойно молвил ратник, высокий мужчина, отчего напоминал мне кузнеца. Крупные ладони, а лицо, будто из дерева вырезано. Вроде бы и суровый, да только справедливый, что ли? Такие зачастую гибнут первыми на войне, не умеют прикрываться другими. — Боги нам на то жизнь и дали, дабы мы ее достойно прожили. Сделали что-то достойное, хорошее. Каждый должен делать то, ради чего родился. Мы — защищать, она — исцелять. Так что ты на нас, девка, не серчай. Одно не могу понять, с чего эти охламоны тебя гуленой нарекли? Не могли найти легкую на подол бабу, что ли?

— Меня и вправду подстилкой в селе называют. Как и всех вернувшихся с фронта целительниц.

Неожиданно хрипло проговорила я, не отводя взгляда от белой жирной сеточки на молоке.

— Не понял...

Грубо фыркнул ратник, но старец поспешил его осадить.

— Ты погодь кипятиться, Святославушка.

— Да чего она городит, Макар?!

— Похоже, правду и городит, — старик поскреб бороду, прищурился. — Не от нее первой я подобное слышу. С Микулей вчера у придорожья разминулся, так он сказал, в их городе пять девок век свой укоротили. Довели молодок сплетницы.

Глава 3

— Вот отсюда мы и пойдем разными дорожками, милая. На сердце мне неспокойно отпускать тебя одной, Наталка. Может, послушаешь ратника, да с нами пойдешь в Старогорие? Его там воеводой и смотрящим города назначали, целительница ты хорошая. А там, глядишь, и засватают тебя. Замуж выйдешь.

Раньше так замуж хотелось, прям не было сил утерпеть. А сейчас от одного этого слова блевать охота. Сменились мои ориентиры на жизнь за последние время, точнее, потеряла я их всех. Встряска мне нужна, ласка близкой подруги. Да ее совет.

А то я совсем запуталась и уж не знаю, ради чего жить дальше.

— Спасибо, дед Макар. Но нет. Благодарна я вам всем, и ратнику, и Власу, да только к своим мне надо. Сам знаешь, боевые друзья ближе кровной семьи. Мудрого совета мне надо, да материнского крыла. Да и потом, здесь до Белоярска недалеко, дойду.

— Эх, — недовольно вздохнул дед, но не стал меня ругать. По-отечески похлопал по спине. — Ну гляди сама. Твое дело. Ты только коль надумаешь иль что приключится, знай, в Старогорие тебя примут. Своей внучкой назову, так что ты, Наталка, не дрейфь, прорвемся.

Обнимаю его крепко напоследок и даже пробую улыбаться. Выходит, наверное, отвратно. Рядом появляется Влас, и желваки у него ходят на щеках от недовольства. По-братски приобнимает меня за плечи, с грустью подмечая:

— Я раньше не понимал, как это человеку можно душу распороть. А на тебя гляжу и понимаю, как. Померкла та живая улыбка, милая. Сломали тебя. Надежда моя одна — Матриша, даст боги, она залечит твои раны. Лишь потому и отпускаю. Иначе, клянусь, женился бы!

На сей раз я почти искренне усмехаюсь и пихаю молодца в плечо.

— Да будет тебе, Влас, ты же в Снежинку втрескался.

Парень мрачнеет, отводит взгляд. Ломает губы в улыбке. Только думаем мы об одном. О том, что нет ее больше.

Сунув руку в карман плаща, он достает сверток и сует мне в руки.

— В неоплатном долгу я перед тобой, целительница. Если бы не был привязан к ратнику, пошел бы тебя сопровождать в Старогорие. Но увы... А с нами ты не хочешь. Поэтому прими это.

— Что здесь? — любопытно ломаю я бровь, ощутив тяжесть свертка.

— Считай, что подарок. Раз жизнь прижмет, продашь. А если нет, и хорошо все будет у тебя, то носи и вспоминай обо мне.

— Спасибо, Влас, но не надо.

— Надо. — упрямо молвил он и стиснул меня в братских объятьях.

— Хм... — прокашлял ратник сзади, и Влас от меня отошел, улыбнувшись мне напоследок, ушел к конюшне.

Глянув на этого светловолосого крупного мужчину, я мысленно вновь задалась вопросом: «До чего же дивные создания богов?». Кажется, глыба ледяная, а на деле, благороднее человека я еще не видала.

Недовольно вздохнув, мужчина шагнул ближе.

— Жаль, Наталка, что ты с нами не идешь. Переживать теперь за тебя я буду. Вроде два дня с тобой путешествовали, да припало ты к моей душе, как родная.

— Да будет вам, ратник. Или, точнее, смотрящий города?

Он хмыкнул, потрепал меня по макушке отцовским нежным движением и присел на лавку рядом, похлопал по ней, и я присела рядышком.

Мы замолчали оба.

— Дочка у меня на пару годков тебя младше. Вот и крошиться сердце в груди от мысли отпустить тебя одну. Люд плохой пошел нынче. Но и удержать не могу. Авось ты права, и там тебе лучше будет.

— Спасибо тебе, Святослав, за всё.

Искренне проговорила, и он лишь махнул рукой.

— Брось, девонька. Ты весь мой полк на ноги поставила за два дня. А люд простой не слушай. Не надо слушать тех, кто ядом плюётся. Собака гавкает, караван идет. Слыхала присказку?

— Да. — качаю головой согласно и решаюсь попросить мужчину об одолжении в последний раз. — Ратник, просьба у меня к тебе будет. Благодарной буду, коль сочтешь правильным выполнить.

— Говори.

— Я видала, ты с утра со старостой моего родного края балакал.

— Да, знаком я с ним. — подтвердил он кивком головы.

— Так вот, если угодно тебе будет, скажи ему при встрече, что твои солдаты в пруду около моего селенья утопленницу нашли. Молодую, около восемнадцати-девятнадцати весен, чернокосую, в зеленом платье. На руках родинки россыпью. Вы ее с почестями сожгли на погребальном костре. А на шее нашли вот это, — протягиваю ему обычный кожаный шнурок, а на нем голова медведя, вырезана из дерева. Еще дед нам смастерил. Оберег против лесного зверья. Только мой был особенным, у моего медведя одного ушка не было. Дед неосторожно соскреб ножом, зато все знали, что мой. — Вот, пускай отдаст родне, если знает, чья дочь сгинула.

— Ты чего, Наталка? — недоуменно приподнял брови мужчина, аж напрягся от недовольства. — Схоронить себя живьем решила?!

Поджимаю губы, на миг прикрываю глаза. Дабы сдержать злые слова о своей семье. Стараюсь быть холодной. И вроде уже получается.

— Считай, ратник, что это мой подарок на свадьбе младшим сестрам. Пускай вздохнут спокойно и готовят приданное. А мой позор канет в прошлое вместе с моей смертью. Не вернусь я туда уж никогда. Так пускай не ждут.

Глава 4

— Боги, эта бабка своей тростью все ноги мне отбила! Знала бы, кого она задом притесняет к бортику, я бы на нее поглядел!

— Да будет тебе серчать, Третьяк. Глухая же она и слепая в придачу.

— Ой, я так и поверил... Старушка держала ухо востро. Видел бы ты, как тех молодок отчитывала за то, что те перед нами грудки вывалили!

— Чего сварливый ты, как в жопу ужаленный стрелой лебедь. Случилось что?

Не то чтобы случилось, но настрой и вправду мрачноват. Не люблю прятаться, а у людишек голышом по лесу не погуляешь. Да и с гнильцой они, почти через одно. В лицо улыбаются, лебезят, а за спиной кинжал сжимают.

Зверь это чует сразу, а посему просто задыхается среди людей. Тяжесть моих терзаний заключается и в том, что я правящей крови. Стало быть, сильнее Мирона да и любого другого обычного медведя, не считая братьев и матери.

С ней-то никто в трезвом уме силой не станет мериться!

— Неужто грозная Стальная Лапа не отошла от вчерашних родов?

Ногой припечатывает об стенку мое самолюбие друг, но я тут же надуваю грудь колесом, с ядом отвечая ему:

— Ой ли... Не ты ли драпанул отсюда, аж пятки сверкали?

— Я разумно послушался целительницу.

Невозмутимо фырчит паршивец. И можно ответить обратно, шмякнуть пару словечек насчет, какие думы у меня на него были в тот момент. Да только неохота.

— Кстати о целительнице. Где ты ее раскопал?

— Да нигде, — жмёт плечом, — она, наверное, с кем-то из торговцев пришла. Подавальщица при постоялом дворе сказала, что видала, как девка раны лечит, вот я ее и приволок. А что?

— Да ничего, — машу рукой в воздухе, — Молодая она шибко для целительницы.

—Главное, что дело свое сделала. Дитя помогла родить. А остальное... Война недавече эти земли затрясла. Назар бросил все силы, дабы остановить наступления ворога, да оттеснить тварей к мертвым землям. Баб тоже на фронт отправлял.

— М-да, — поскрёб я задумчиво бородку, — У черного жена тоже целительница, закаленная войной.

Вспомнилось мне, и рядом Мироша качнул головой.

— И, говорят, молоденькая совсем. Так что тут уж не придраться. Не пойму только, как она среди торговцев затерялась, черноокая та? Одна, без сопровождения? Может, с мужем была?

— Не-е-е-т, — задумчиво щурю глаза, глянув на чистое весеннее небо, — Не несло от нее мужиком. Одежда с плеча мужика, это да. А вот кожа, тельце... Чистенькая. Нетронутая.

— Странно это дело, — рядом вздыхает Мироша, оторвав младую травинку, сунул меж зубами, да, уперевшись плечом о стену сруба, начал рассуждать: — Девка-то недурна собой. Ещё и целительница. Как никто к своим лапкам не прибрал?

— Дураки потому что, местные мужики.

Сказал, как плюнул, я и толкнул друга локтем в бок, закинув на плечо кожаную торбу.

— Давай, Мирош, поторопись. Почтовая повозка отъедет скоро. Будем пешочком добираться до Белоярска.

— Ну или на своих четырёх лапах.

— И то верное дело.

Подходим к почтовой повозке. Со стороны она кажется широкой, не менее двадцати локтей в длину и десяти в ширину, только стоит нам с Мирошей устроиться, и место становится слишком мало.

Слышу вокруг себя женские охи и тихие мужские сплетни. Небось, уже догадались, что мы не люди. Да только мало меня это коробит. Хотя рассказывала мать, что до правления Назара на этих землях плохо пришлось нашему лесному брату здесь. Отлавливали, как зверье, и стаскивали шкуру живьём.

Ну не сволочи ли?

А потом им задницы спасали в войне. Хотя опять-таки всех под одну гребенку грести нельзя...

— Эй, красавица, а давай ты ближе к нам пересядешь...вот туточки.

Смеётся один чахоточник, лапкой показывая на свои худые колени. Мне всё равно на стычки людей, и я вообще искренне верил, что, устроившись на плече Мироши, буду неустанно, тихонечко храпеть всю дорогу до Лысой горы.

Но до нюха доходит робкий запах трав и в особенности молодой ели. Так знакомо. Невольно прищуриваясь, повернул башку к источнику аромату и чуть не прикусил язык. Да, черти всей Нави... Что она тут делает?

Одна...

Такая молоденькая... Красивенькая... И сурьёзная!

— Давай, краль, подьсюды!

Подзывает её жестом, словно кошку, второй повеса. И они дружно начинают ржать. В повозке мест мало. И бабульки, «блюдущие устои и правила», как-то резко ослепли и в придачу слух утеряли. Ну конечно же, девка-то чужих кровей. За такую западло заступиться.

Она же, со стойкостью и гордостью лесной волчицы, и взгляда не удостоила шутников. Всё шарит взглядом по телеге в поисках свободного места. Да только нет его. Не особо заботясь, чтобы их не заметили, все бабы резко растянулись на лавках, самих себя и свои узелки под одобряющий взгляд шибко весёлых и смердячих отбросов.

— Ну садись сюдой... Чего ж ты? Путь неблизкой, холодный, мы согреем.

Хмыкают они и всё приманивают мышонка черноокого в свой капкан... И вроде не лезу я обычно в дела людские, а тут как кувалдой по башке. Тянусь лапой к застывшей у телеги девке. И, ухватив ту за тонкую, как стебель одуванчика, талию под пораженный ох толпы зевак, тяну к себе и двигаюсь бедром к задней части телеги, прищемив чутка соседа справа, но сделав девке место между мной и Мирошей. Туда и усаживаю.

Глава 5

Я не поняла, когда мы разделились. Просто, не сговариваясь, один из медведей сиганул вправо, а второй цапнул меня за запястья и потащил в сторону ельника. Едва ли я поспевала за ним. Подол платья то и дело цеплялся за невысокие кустарники или торчащие из-под земли корни деревьев.

Позабыв о моих человеческих слабых ногах, медноволосый ускорился. Я уже не поспевала.

За спиной пронзительно засвистели. Чудной формы кинжал пронзил воздух чуть выше моего плеча и вонзился в ствол рябинки поблизости, словно наточенный нож в мясо. Меня передернуло.

Мужчина выругался, дернул меня в сторону. Я споткнулась, болезненный укол, словно молния, пронзил лодыжку. Но, сцепив зубы и стряхнув набежавшие слезы с ресниц, я продолжила ковылять.

Только медноволосый резко застыл, глядя вперед себя. Тяжко черпая воздух губами, я рассматривала этого пришибленного распахнутыми от страха глазами.

— Почему застыли?! Бежим...

Дернулась я вперед, но он не отпустил руку. Сжал сильнее. Мрачно осматривая местность. А потом вроде весело хмыкнул одними устами. В очах мела вьюга.

— Добегались мы, милая. Дальше только болота. Утопимся.

— А позади разбойники.

Процедила я со злобой сквозь зубы, будто он виной всем моим бедам. Попробовала освободить свои пальцы, да не отпустил. Потянул с натугой к себе, так что я носом уткнулась в выемку на груди. Над ухом раздался уверенный мужской говор.

— Ничего не бойся, черноокая. Я рядом.

О чем это он? Я и не сообразила. И так сердце в груди скачет от страха. А мужские голоса уже горланили позади. Страх сковал душу и тело.

Леля, молю, помоги!

Сохрани душу и тело.

Потому если не ты, то кто?

Странными были наши преследователи. Не похожи на простых разбойников. В черных одеждах, с прикрытыми лицами, да в добротных снаряжениях. Но не успела я их хорошо рассмотреть. Не меньше полудюжины было.

И стоило медведю ввязаться в драку, как кто-то схватил меня за косы да потянул на себя. Развернувшись, я, не мешкая, ударила косматого мужика ребром ладони по шее. Тот выпучил глазища и рухнул на землицу. Я было дернулась в сторону. Только куда сбегать с ногой-то моей больной?

Да и не успела увернуться от нового удара. Так как очи мои припали к храбро дерущимся с тремя воину. Только крикнуть и успела.

— Осторожно, медведь!

Со спины на него набросились двое. А вот чтобы вырубить меня, было довольно и одного удара. Ухватив за шею сзади, неизвестный приложил меня виском о ствол дерева.

Сознание померкло. Уплывая в Навь, я всё не могла понять. Почему медведь не обернулся? Почему же, а?

Приходила я в себя болезненно. Голова трещала, будто кто-то камни кидал в кучу. А те лязгали и тревожили мое сновидение шумом. А еще были чуждые мне голоса. Мужские. Недовольные. Сварливые.

— Отдай нам девку, Ворон! Отдай, это мы ее сразу заприметили! Наша добыча!

— Наша! Наша!

Какие пакостные, будто крысиные. Отдаленно знакомые. Пробовала я приподняться, да только хуже себе сделала. В висках заныло от боли.

А отвечал им ровный мужской.

— Не по нраву мне, что тут творится. Где Казимир?

— Отдай нам девку, Ворон. Потом с Казимиром потолкуете. Ну же, уже мочи нет терпеть, как вкусить девичьего тела охота.

— Отдай, Ворон. Отдай, али сами заберем... Ах... Ты чей это... Отпус..ти... От..

Я не видела, но чуяла кончиками затекших пальцев предсмертный холод, что появился в воздухе. Стало быть, кто-то испустил дух.

И как-то резко все замолкли. Только тот самый ровный, спокойный голос раздался как бы невзначай.

— Я повторюсь, раз кто оглох. Где Казимир?

— Так... это... Он... Он... В сосе..седней... дере..веньке... с... бабами... рез..звиться...

— Вот и иди к нему, да позови сюдой. А сам с бабами порезвись, раз мочи нет терпеть.

— Ага... Я... Быстро... Я...

И топот ног. Будто кто бежит. Быстро, аки сама Смерть за ними гонится. И слава богам, что тишина, ибо моя боль в голове стихла. Зато усилилась в ноге. Я пробовала ее на себя потянуть и едва ли сдержала болезненный всхлип, готовый сорваться с уст.

Что ж за неудача такая прицепилась к моему подолу?!

С трудом распахнув глаза, я поморщилась, какударила боль, заискрилась в висках. Ох... Леля, помоги. Поджав губы от боли, зажмурилась, а потом пригляделась получше.

Кажись, пещера. Стены темные, каменные, грубые, и так холодом от них тянет. Меня прислонили спиной к одной из них. Отпустили на землицу да связали руки грубой веревкой. А вот медведя распяли напротив. На двух вколоченных в землю брусьях, подвязали за руки, а самого опустили на колени. Голова свисает между плеч безвольно, кажись, не в сознании он еще. А глянуть на его тело и вовсе страшно. Ободрали, как шакалы.

Сглотнув вязкий ком дурноты, я попробовала взять в себя в руки и надумать что-нибудь путевое. Но ничего на ум не приходило. Кроме того, что нас обоих порешат. Правда, меня вначале снасильничают.

Внезапно в мою сторону послышались шаги, а потом на ноги и вовсе упала огромная тень. Я быстро шмыгнула носом в последний раз и прикрыла очи. Про себя причитала, да бы не выдать себя, и пыталась дышать ровнее.

— Еще не проснулась она. Поди сюда.

Проговорил тот самый спокойный до мороза по коже голос. Кого он позвал и для чего? С трудом я заставила себя не вздрогнуть от тяжких догадок.

Вскрикнуть я-то успею, поплакать тоже. А сейчас главное — оттянуть неизбежное, пока я сил не наберусь.

Тихие, почти неуловимые, шаги раздались совсем рядышком. Хрустнули суставы, когда мужчина опустился на корточках возле меня. Тонкие длинные пальцы бережно прошлись по щекам, нежно стерев следы слез и грязи.

Я чуяла его взгляд. Пронзительный, жадный, но не злой... Он осмотрел меня с макушки до пяточек. А потом, дойдя до них, аккуратно приподнял подол, но не шибко неприлично. Стащил сапожек с поврежденной ноги, потом, едва ли ощущая пальцы чужака на своей коже, почувствовала, как стащили и носок.

Глава 6

— Я не ждал гостей, Черный. Уж извини, что не уважил караваем да всеми почестями. Только баня еще не остыла, и девки только разомлели. Ждут нас.

— Подождут.

Голос Чернозара прохладен, как осеннее утро. Казимир еще, видно, не проникся испугом. С места, куда меня привязали, мне не шибко видно, сколько разбойников наведались. Но определенно опасаться стоит.

Люди сами по себе существа паршивые. Гнилые. Они ненавидят чародеев, оборотней всех мастей, потому что слабее их. А когда люди слабее, то они идут толпой. Призрачная, глупая вера, что это их спасет.

А вот отчаявшиеся люди — это уже проблема. Потому что терять им нечего, и голоса разума им не слышно.

Не ведомо им только одного, что более безумного человека, чем Чернозар, этот мир не знал. Он был лучшим карателем западного фронта. Палач, благословленный самим Перуном и поцелованный в чело самой смертью. Совершенный меч возмездия в руках воеводы. Пока тот сам не испугался силы в своих руках. И решил его от греха подальше уничтожить. Только вот...

Воеводу небось земляные черви дожевали в канаве, куда бросил обезглавленный труп князь, а Чернозар стоит передо мной. Живой, в плоти и крови.

— Дерганный ты какой-то, Черный, меня почем зря с важного дела срываешь. Нехорошо это... ой как нехорошо. Братков моих обижаешь. Честно награбленных трофеев лишил. Неужто тень на мою власть в здешних краях бросаешь?

Хриплый мужской голос был немолод, слегка тянул слова, будто язык размяк от медовухи. Совсем недалеко раздалось фырканье не меньше дюжины лошадей, недавно прибывших.

Атмосфера накалялась, словно в печи у кузнеца. Я отчетливо слышала аромат энергии смерти в воздухе. Чернозар не в духе. Точнее, в том самом смаку — убивать.

— Твою власть, Казимир? — Насмешливое издевательство раздалось в прохладном тоне того самого спутника Чернозара, одетого во все черное. Что молчаливой тенью недавно нависал над плечом целителя-смертника. — Тебе верно, горячий пар в голову ударил? Или ты запамятовал, кто перед тобой?!

Сталь тонкой стружкой сорвалась от властного тона мужчины. Он потихоньку покидал объятия спокойствия и начинал закипать. Один Чернозар молчал в свойственной манере каждого целителя — он выжидал удобного момента. Примерялся, концентрировался, почти уверена в том, что напевал колыбельную смерти про себя.

Да, у юноши был чарующий голос, которым он изредка исполнял чудесные, сказочные баллады. В те редкие моменты, когда не приходилось убивать по жестокому велению воеводы.

— Власти меня наделил Семигрешник! А вы всего лишь его верные псы! Что выполняете его волю! Рабы!

— Отданы тебе были, Казимир, эти земли не просто так. А за особым «надом». Как и перечень законов, уставленных Семигрешником, ты слыхал. Только весть дошла до его ушей, что плевать ты хотел на них. И беспредельничаешь в здешних краях.

Словно рассказывая сказку, начал Чернозар, и все утихли. Прислушиваясь к его словам, казалось, даже ветер затих.

— Брехня всё это моих недругов!

Рявкнул злобно, судя по голосу, тот самый Казимир, да только уловила я в конце его слов, словно маленькие песчинки песка на дне чаши с водой, страх. Который золой рассыпался по ветру, давая всем знать, что мужик врет.

— Что простой люд в страхе держишь?

— Не было такого!

— Что убиваешь их, словно с косой идешь, справа налево?

— Может, и выпустил кишки одному-другому! Да в назидание остальным!

— И девок на тракте не отлавливаешь и себе на потеху не забираешь?

Мерзкий смех сорвался с губ новопришедшего.

— Раз Семигрешник сам бабами брезгает? А его псы? Ты ли меня в морали упрекать будешь, Чернозар? Молва ходила, что тебя и три девки не насытят в постели, хех!

Невольно вздрогнула от этого пронзительного смеха. Мерзкого, отдающего смрадом немытого, похотливого тела. Его сального взгляда. И похабных желаний.

— Правила, написанные кровью нашего с тобой хозяина, говорят, что баб можно брать только тех, что добровольно нарекли себя подстилками. Будь то за тяжкие провинности или дабы погасить долг, занятый у нас. — спокойно проговорил Чернозар. — А ты девок для своих утех портишь. Причем, не по понятиям нашего хозяина и людским. Это называется беспредельничельство. Подняться на ложе своего господина и насрать там. Казимир.

— Девки сами приходили! Продавали свое тело. Я им золота взамен! Всё чин по чину! Времена лютые, а им не все равно, под кого стелиться, под боярина аль меня?

— Врешь, собачий потрох, как дышишь. — фыркнул с усмешкой черный целитель. — Девка, что твои черви сегодня заприметили и права на нее качают, другое говорит.

— И веры у тебя есть насчет ее брехливых слов?!

Возмутился ужаленный в нежные чувства мерзавец, но Чернозар его мигом осадил.

— Тон убавь, Казимир. Я тебе не твои меховые вши, что сейчас за твоей спиной хмельные качаются. Или это их от страха трясет?

— Не пойми меня нескладно, Черный! Только мое слово ты поставил ниже говора этой сучки...

— Ее слова для меня поприятнее будут.

— Так приглянулась она тебе? Аль да? Так забирай! Зачем омрачать пустым говором этот день.

— На попятную едешь?

И тут этот самый Казимир совершил лютую ошибку, что стоить ему будет дорого. Одной оторванной башкой вряд ли отделается. Пытать Чернозар умел — лучше не придумаешь.

— Ты что, Черный, удумал меня на моей земле в угол загнать?! Чтоб я перед тобой, молокососом, оправдывался! Да я сейчас эту девку при тебе разделаю! Мой это лес, мои законы! Я здесь хозяин! Я!!! Ну чего стали, остолопы?! Порубайте его и дружков его в муку! Да покрасивее, дабы бошки Семигрешнику отправить!

— На этой поляне достаточно свидетелей твоего раздора, Казимир. А я всего лишь исполняю приказ. Да примет Мара эту кровь за честный откуп!

Последние слова Чернозара утихли в воплях разбойников. Я мало что поняла из их рассказа, но то, что во дворе пещеры развернулся нешуточный бой не на жизнь, а на смерть, не вызывало сомнений.