Что-то со вкусом розового

Что-то со вкусом розового

Что-то свежее и безвкусное заполнило новые лёгкие. Моя грудная клетка начала подниматься и опускаться, пока новые глазные яблоки бешено завертелись и заболели. Их защипало. Почему их защипало? С ними что-то не так? Мне нужно обращаться к… как там его…

Память извлекла слово, оно белое. Почему они белые? Они опасные? Почему кому-то опасному дают исправлять нас? Кого это «нас»? Кто такие «мы»? Кто-то, кто начинается на скользкий и кончается изогнутой бровью. Это похоже на вредителей по-нашему.

В судорогах изогнулось горло, выпустив прерывистые порывы воздуха из странных штук, которым вредит дым. Я перевернулся, приспосабливаясь к течению крови. Она беззвучно передвигалась по этим полым странным штукам. Нет, мне стоило попасть в другое место. Эти «кто-то» отличаются от нас. А если мне не дастся?..

Нашлось! Нет, загрузилось! Вспышка, боль (какие хрупкие существа) и щекотка на щеках. Они называются «люди» и используют слова. У них есть врачи, дороги и кровь. Тот, кого я скопировал, звал себя Адам, и он хочет вернуться домой, к своей жене. А тут я упал на него, и вот где мы оказались. Здесь плохо, а Адам слабый. Нам подходят более устойчивые организмы.

Я осмотрелся. То, чем я управлял, когда бежал, осталось позади. Бежать — значит не оборачиваться. Мне некуда лететь. И остаётся только надеяться, что у меня получится построить новый корабль, крепче этого. Но пока что остаётся только копировать данные и вливаться, пока не найду запчасти. Я тут надолго не останусь.

***

У людей есть соль. Она смешивается с водой и течёт безудержным потоком. Я вспомнил это, когда увидел жену Адама. Сухие липкие следы, которые оставляет солёная вода, приходится отмывать той, что называют пресной. Она безвкусная и зелёная, как зубастые монстры с белыми глазами у нас. Нет, вода не зелёная. У неё нет цвета. Но почему-то солёная синяя, а пресная — зелёная.

Всё это возникло в памяти при виде жены Адама. Она расставила руки, чтобы совершить людской обряд, который нужен, чтобы… Солнце.

Нет, мне было не до объятий. Я прошёл мимо. Жена Адама вытерла слёзы и закрыла дверь. Она ещё долго смотрела на меня, пока я задавал… только хотел задать ей вопрос: «Почему?». Но почему я хотел его задать, я не знал.

В маленькой или большой (я посмотрел на свои руки) коробке, где все углы были заставлены новыми углами, хрустально, зелено и разноцветно. Цветочно. Глаза Адама любовались этим местом, находя непреодолимое любование в трещинах и пятнах. Он что-то на букву лебедь это место. Но не я. У нас нет лебедей.

Соль — это что-то белое, а вода — что-то безвкусное, но вместе они — щекотка на щеке и сочный кусок мяса. Слёзы — это что-то со вкусом не оглядываться.

***

Они не поймут нас.

Жена Адама не дышит. Точнее, её дыхание настолько тихое, что его как будто и нет. Если бы я упал на неё, у меня не было бы носителя, но я упал на Адама, чтобы вслушиваться в дыхание и искать там ответ на вопрос: «Почему?». Глаза Адама устают, если долго вглядываться в темноту с глазами звука «сияние». И то, и другое — глаза, но те, что мои, не гаснут. Они прячутся.

И он — не я, а Адам — видит картины… нет, картинки из дыма и воды. В этих картинках зелёные поля, цветы и жена Адама. У нас из дыма и воды только воздух, плотный, железный о железо, то есть, лязгающий. Там нет светлого зелёного, только болотный. Болото — это что-то (чёрное) из песка и воды. Песок — это что-то с ошибкой, что-то перламутровое, что-то из синего, что-то из соли, то есть, около соли. Что-то из моря, солёного, как слёзы.

У нас нет моря и светлого зелёного, только болотное. Они не поймут нас, но мы умеем подражать. Мы поймём их. Я пойму.

***

Мясо не солёное, пока его не посыпешь белым песком. Нашёл в Адаме, в его памяти. И соль тоже нашёл. Не стал сыпать на глаза, на рану, на огонь. Ожог — как огонь. Только без языков. Только на краю глаза, едва его можно уловить.

— Ты ведёшь себя странно, — говорит жена Адама. Сказала… Говорит… Выбор без выбора, когда память — это набор картинок из прошлого. У нас всегда «говорят», потому что нет завтра и вчера, есть только сейчас. А у них есть море. И оно ласкает уши. Слух. Слух.

— Всё хорошо, — подражаю жене Адама в растягивании уголков, углов… Не домашних, лицевых. Не из коробки, а из мимики. Мимика — что-то с лица. Лицевой. Не мимичный. Выражение лица.

Её зубы как кони на красных холмах, которые сходятся и расходятся. Если их открыть… обнажить, то получится поднять уголки губ и сделать улыбку. Ритуал приветствия, прощания и иногда шумных вечеров в компании с алкоголем. Алкоголь — это что-то зелёное и прозрачное, и красное, и белое… Это что-то как монстры у нас, только неподвижное и хитрое. Ускользает.

— Сегодня придут… — говорит жена Адама.

Это кто-то на букву «дом». С крышечкой. С палочками. С жёлтым цветом и объятиями. Так вот, что надо делать: обнажать зубы и расставлять руки. При виде друзей так и надо.

Они проходят в дом, садятся и пьют хитрых разноцветных монстров из бутылок. И Адам пьёт. Оказывается, монстры не всегда бывают опасны. Оказывается, если они не нападают и с ними не перебарщивать, то они помогают увидеть жизнь как картинки из дыма и воды, картинки из сна. Адам видит сны. У него есть друзья и что-то на звук скольжения языка по нёбу и резкой остановки у зубов. Оно заканчивается на приподнятую спинку языка и сладкое, как нуга. Нуга — это что-то безопасное, хотя напоминает болото.