Чумная любовь

Пролог

Цзиньлян. Манчжурия.

Футундант города Цзиньлян провинции Хайлуцзян прохаживался по своим покоям, равномерно перебирая тисовые четки. Движения эти были машинальны, он делал так всегда, когда о чем-то настойчиво думал. Проблема, которую он сейчас решал, состояла в том, что ему надлежало либо проявить настойчивость и продолжать стучаться в запертые перед ним ворота Запретного Города и быть казненным за непочтительность, бесцеремонность и грубую назойливость. Либо предпринять что-то самому и быть казненным за самовольство, нерадивость, а то и вовсе за измену. Но если исход в обоих случаях был один, то не лучше ли сложить голову добросовестно выполнив свой долг? Ведь даже если Запретный город и снизойдет к каждодневно присылаемым им прошениям, это не означало, что все сладилось к удаче. Футунданту было известно, что в соседних городах, которых коснулась эпидемия, люди продолжали умирать, несмотря на лекарства и целителей, присылаемых Пекином.

Футундант происходил из знатной, но вконец обедневшей семьи. В нынешнее время такое случалось повсеместно. Стать футундантом ему помог будущий тесть, выкупив долговые бумаги его семьи и, предложив юноше жениться на своей дочери. Однако зять понимал, что стоит за щедростью тестя. За месяц до этого Император Поднебесной пожаловал шурину, избалованному разгульному молодцу, губернаторский пост манчжурского городка на краю империи. Тесть посчитал подобное назначение опалой и результатом интриг своих недругов. При дворе назначение в захолустный приграничный город считалось ссылкой, отлучением от двора, проявлением немилости. Оттого и свадьбу сыграли поспешно, тесть вложил в нее немало средств. Новобрачная с первых же дней, кичась перед мужем и его матерью, не уставала напоминать, что это по ее прихоти отец так скоро отыграл их свадьбу, намекая, что именно ей муж и свекровь обязаны тем, что больше не прозябают в унизительной бедности.

Но он уже научился правильно относиться к словам этой женщины – истинной дочери своего отца, сановного господина Ли вежливого и обходительного на словах, но лживого и лицемерного в действительности. Футунданту бло известно, что эта женщина отравила его наложницу, юную простую девушку, которую он приблизил к себе. Только что он мог сделать с этой злопамятной женщиной, способной на низкие отвратительные поступки. Футундант остановился у стола покрытой длинной скатертью с золоченой бахромой, где на серебряном подносе лежали раскрытые донесения из Морганьской, Бутехской и Ханьгинской футунданств. В них от него требовали остановить эпидемию, перекладывая тем вину за распространения чумного мора на него и сетуя, что у них самих нет ни сил, ни возможности, ни средств противостоять черной смерти. Когда слуга внес лампу под шелковым абажуром, футундант даже не повернулся в его сторону. Он еще не принял решения. В комнате давно стемнело, и тусклая лампа делу не помогала, но так даже было лучше.

Как бы ни повернулась для него эта ситуация, утешало то, что он выполнил свой сыновний долг и матушке больше не придется выживать в голодной бедности, но спохватившись заставил свои мысли вернуться к насущному, а именно к соседним футунданствам, вежливо отказавших ему в помощи, но требующих от него остановить мор.

Гонцы, посланные им другие, более отдаленные, в соседние губернии, так и не вернулись, кроме одного. По словам этого гонца, дезертировавшие не хотели погибать в зараженном городе. Однако ему донесли, что до этого, его жена заплатила каждому из них, чтобы не возвращались, какой бы ответ они не везли обратно. Знал он и то, что эта женщина писала отцу, чтобы препятствовал отправке в Цзиньлян обоза с лекарствами и лекарями и отец сделал все, о чем просила его дочь. Конечно, футундант пришел в гнев, пока не сообразил, что это была месть лично ему. Только он и до этого предательства ничего не мог поделать с собой, не мог переступить через себя. После того, что натворила эта женщина, не мог не то, что приблизиться к ней, даже взглянуть на нее. Не в силах он был испытывать и то сочувствие, что ощущал поначалу, как и простить гибель наложницы не мог. При воспоминании об этой несчастной девочке, у него сжималось сердце.

Как радовалась она достатку и роскоши, в которые вдруг попала. Как доверчива была и с какой благодарностью тянулась к нему, что сердце его начало было согреваться. До самой смерти ему сторониться жены, но и наложницы он больше не примет. Теперь у него парчовые одежды с вышитым на них знаком чиновника высшего ранга, атласная шапочка с красным бархатным верхом и павлиньим пером. Он достиг того о чем не смел мечтать. Но принесли ли ему желанные регалии счастье, кроме исполнения долга и сытой жизни? Он готов платить цену за все это, но только ту, что определит сам, а не эта женщина.

Тогда, что же ему предпринять? Влиятельные родственники жены не помогут, и рассчитывать на них не имело смысла, пока он не пойдет навстречу чаяниям этой женщины. Лишь так он мог получить поддержку ее родни и тем снять с себя всякую ответственность перед Запретным городом? Но разве не его долг подавить собственные чувства, ради спасения тысячи жизней? Только вот мысль, что именно на том и строился расчет жены, начисто отвергало подобную возможность.

Так в полутьме своего кабинета решал маньчжурский чиновник то ли свою судьбу, то ли судьбу Цзиньляна.

Харбин

Лиза умирала. Трясясь в пролетке по ухабистой дороге, не в силах стряхнуть болезненную вялость, она понимала, что обречена. Стоило ли обманываться тем, что просто подхватила простуду? Она кашляет всего-то второй день, а уже слаба как новорожденный кутенок и выжата словно испитый лимон. Пролетка подскочила на камне, попавшем под колесо, Лизу знатно встряхнуло, и она закашлялась. Казак Крылов, словно извиняясь, длинно выругался, кляня паскудную клячу и расхлябанный возок, а Лиза зябко повела плечами под одеждой пропахшей дезинфекцией и сулемой. Может она драматизирует и все не так плохо, а ее вялость являлась результатом бессонной ночи, которую провела перед иконой Владимирской Божьей Матери истово молясь ей. Было ли такое душевное напряжение от отчаяния и страха, или от сильнейшей потребности в божьем присутствии, только стоя на коленях под зажженной лампадкой, Лиза изнывала душой, ища сил для того чтобы выстоять перед неизбежным.

Фуцзядан 2

Из Нового города, не доезжая до Мостового поселка, пролетка, управляемая Гу Яном доехала до границы отчуждения, где стояло оцепление полиции и солдат. Врачей Смирнова и Верховенцеву узнали тотчас, потому задержки не было, и пролетка беспрепятственно въехала в Фуцзядан.

Улицы китайского города были завалены мусором, бытовым хламом и не погребенными трупами. Так было даже лучше, все равно мордерам приходилось бы выкапывать их, что бы сжечь. Медики проехали мимо особняка, возле которого высились штабеля пустых гробов. Гу Ян уверенно правил пролеткой, хорошо ориентируясь в здешних трущобах. Фуцзядан являлся скорее городским поселением, чем городом, состоящим из одноэтажных двухэтажных домов и грязных запутанных улочек по которым пролетка изрядно поколесила, прежде чем достигла адреса. Прохожих почти не было, жители либо все еще работали в Харбине на Пристани и в мастерских КВЖД, либо спешно покинули городок, но скорее всего большая половина населения вымерла от легочной чумы. Встретился один старик, сидевший на завалинке, беспечно куря трубку с длинным чубуком, но заметив бричку, поспешно уковылял в свою хижину.

То, что чума была легочная, подтвердилось не сразу. Первое ее заболевание в Харбине констатировали у зажиточного китайца, приехавшего со станции Маньчжурия в район Харбина Новый город. О больном случайно узнал бой доктора Можаева, а последний довел об этом до сведения главного врача города. Но едва доктор Петин из прозекторской городской больницы, прибыл на вызов, чтобы осмотреть больного, как нашел своего пациента уже мертвым. Произведя частичное вскрытие трупа, Петин бактериоскопически нашел палочки возбудителя чумы. После об этом случае никто и не вспомнил, пока в начале ноября в Фуцзядяне не началось повальное ее заболевание.

Власти и население Фуцзядяна отнеслись к этому наплевательски, пока чума стала неконтролируемой. Халатность китайских властей дошла до того, что они освободили преступников из переполненной тюрьмы, даже тогда, когда там обнаружили больного легочной чумой. Сами жители запросто заселялись в зараженные дома и пускали к себе семьи заболевших. Вмешательство же, забеспокоившихся русских медиков, китайские власти решительно пресекали. Но когда 11 ноября в чумный барак Харбина, поступил первый больной фельдшер Ромусов, работавший в фуцзядянской чумной больнице, медики решительно взялись за дело. Только было уже поздно. Рабочих в районе Главных мастерских КВЖД и пригородных поселках Модягоу и Чинхэ, вовсю косила чума, а после стали находить больных и трупы в кварталах торговой части города и Пристани. Контроль над легочной чумой был утрачен, и эпидемия разгулялась вовсю.

В Петербурге, куда полетели доклады о катастрофическом положении дел в Харбине, вызывало раздражение отсутствие всяких противоэпидемических мероприятий со стороны китайских властей Фуцзядяна. Министр иностранных дел вступил в дипломатические переговоры с китайским правительством «на предмет организации и отправки в Китай специальной научной экспедиции из врачей и специалистов для изучения на месте очагов чумной заразы в Китае». Приамурскому же генерал-губернатору было разрешено установить оцепление у берега Амура на 50 верст от Благовещенска вверх и вниз, с учреждением в городе врачебно-пропускного пункта. Был запрещен въезд в Россию китайцев без предварительной обсервации на станциях Маньчжурия и Пограничная. До прекращения чумы в Маньчжурии, был запрещен въезд и в Приамурскую область рабочих китайцев. Для усиления харбинского врачебного персонала из Санкт-Петербурга выехали 12 командированных врачей, среди коих и была Лиза Верховенцева. И вот теперь чума настигла ее, как и многих других борцов против стремительного наступления смертельного мора. «Но препарат Эрлиха «606», - вдруг подумалось Лизе, укаченной ходом пролетки. - Неужели не поможет?» Химиотерапию впервые применяли при легочной чуме, и на нее была хоть какая-то, пусть призрачная, но надежда.

Наконец пролетка остановилась у искомого адреса. С виду длинный барак казался заброшенным и производил жалкое зрелище убогого жилья с вынесенными окнами и разобранной местами крышей. У двери, косо висевшей на одной петле, свалена куча слежавшегося тряпья. С пролетки ступив на изрытую землю с замершими в рытвинах помоями, - город не имел ни канализации, ни водопровода, ни упорядоченного ассенизационного дела, ни хороших мостовых, - Владлен Григорьевич брезгливо поморщился:

- Как можно здесь вообще находиться? Тут впору крысам выживать. Что-то вы, Лизонька, совсем раскисли, - обернулся он к ней и подал руку, чтобы помочь сойти с пролетки. – А велю-ка я Гу Яну отвезти вас обратно к гостинице.

- Уже все равно, - пробормотала Лиза, почувствовав как Владлен Григорьевич придержал руку, чтобы не дать ей спуститься, но она, хоть и с трудом все, же выбиралась из экипажа с его неохотной помощью.

Владлен Григорьевич, доктор бывалый, не мог не заметить состояние своей подопечной. Ее по-русалочьи густые волосы выбились из узла, небрежно собранного на затылке, и длинными прядями висели вдоль бледного лица. В это утро у Лизы просто не было сил заплести их в косу. Полные губы потрескались от обметавшего их жара и покрылись сухими чешуйкам. Глаза лихорадочно блестели как при высокой температуре и, он видел, что ее одолевала слабость. Это были уже до скрежета зубовного знакомые симптомы, но Владлен Григорьевич не мог этого принять. Он устал терять своих учеников, товарищей и коллег. Он не сможет отвезти Лизу в обсервацию, хотя должен сделать это. С ним ей пройти через все это будет легче, но вот ему… Сколько прекрасных, умных, талантливых товарищей он схоронил, где взять сил, чтобы не сломаться? Потому-то с самого утра, как увидел едва стоящую на ногах Лизу, настроение его полетело к черту.

- И почему это Берг со своим Летучим не разобрал сей чумной рассадник, когда это входит в его прямые обязанности? Ведь на ночлежку пятьдесят три уже как неделю как составлен акт по сносу, - ворчал он.

Харбин 3

Лиза плавилась в зное. Изнутри ее разрывали приступы кашля, и все время жутко болела голова. Она утопала в мареве боли, что лишала рассудка. Иногда сквозь него пробивались далекие голоса, и она даже услышала, как один из них говорил:

- Вы уверены, что кризис миновал? Разве это характерно для Yersinia Pestis?

- В том-то и дело, что анализы бактериологического исследования показали стопроцентный результат заболевания чумой. Я ничего не понимаю.

Очнулась Лиза как-то сразу на своей койке в комнате номера гостиницы, которую сняли по приезде в Харбин командированные сюда врачи. Какое-то время она наслаждалась легкостью своего тела, которое совершенно не ощущала. Голова гудела, но больше не болела и жар спал. Правда она была настолько слаба, что с трудом поднимала руку, и тело было липким от болезненного пота. Медсестра Варя работавшая при Московском чумном пункте, сидя возле ее койки, вдруг заметила, что Лиза смотрит на нее и запричитала, всплеснув руками:

- Ой, боженьки! Лизавета Сергеевна, голубушка вы наша! Мы уж и не чаяли, что к нам вернетесь. Да, что же это… Вы же первая смогли преодолеть чуму… - и, вдруг совсем потерявшись от переполнявших ее чувств, уткнулась в подол белого медицинского передника, заплакав.

- Полно, Варенька, - прошептала Лиза. – Дайте мне воды…

Пока Варя хлопотала над Лизой, поднося ей стакан с водой, лекарства, взбивала подушки, проветривала комнату, пришел Владлен Григорьевич, собранный, похудевший, вымотанный. Лиза, которой казалось, что она вернулась из страшного далека и, что отсутствовала целую вечность, заметила как осунулось и посерело его лицо, а в ухоженной бородке и в тщательно уложенных волосах, появилась седина. Присев на край ее койки, Владлен Григорьевич прослушал пульс и осмотрел, молча, сосредоточенно, недоверчиво, а после коротко изрек:

- Молодец, выкарабкались. Отдыхайте, набирайтесь сил и принимайте все, что вам прописано.

Лиза кивнула, и после неукоснительно выполняла все его предписания, радуя Варю своим послушанием. Три дня она, по большей части спала, потом стала больше бодрствовать и подниматься с постели, переживая свое выздоровление. Она верила, что с ней произошло чудо, но как медик понимала, что это чудо необходимо объяснить, задаваясь неизменным вопросом: что же спасло ее от чумы? Неужели только страстное желание жить? Но ведь не она одна всеми силами и волей цеплялась за жизнь? Потому на четвертый вечер, когда с обязательным осмотром явился доктор Смирнов, она задала ему закономерный вопрос:

- Чума ли у меня была?

- В том нет никакого сомнения, - твердо ответил утомленный Владлен Григорьевич. – Подтверждение этому два образца-анализа вашей крови и мокроты с бациллами чумы. Первый вы отдали Просвирину перед отъездом в Фуцзядан, второй взяли мы, когда вы лежали при смерти. Эти пробы показали наличие чумы. И если бы вы были в сознании по возвращению в Харбин, то вас ждала бы безрадостная новость. Второй анализ показал наличие не прогрессировавшей чумы, означавший, что вы проживете немного подольше положенного. Но рецидив неожиданно прошел и третий анализ, который мы взяли, оказался чист. Ничего не понимаю.

- Я тоже.

Как все это было объяснить? В свободные от дежурства минуты, темой разговоров медперсонала в Московском пропускном пункте, заразном госпитале и карантинных пунктах обсервации, была одна: откуда взялась зараза и возможно ли ее остановить? Эта тема была неисчерпаема, и все мечтали об одном: найти такую панацею, после которой, чума больше никогда не станет страшна человеку. Семен милый студен-медик военной медицинской академии, отыскал где-то в архивах упоминание о такой панацее.

Якобы в средневековой Европе существовало средство «Уксус четырех разбойников». Во время жестокой эпидемии в Марселе четыре разбойника без всякой опаски проникали в зачумленные зажиточные дома, грабя их. После того как эпидемия спала, все четверо были схвачены. Им пообещали помилование, если они откроют секрет, спасший их от заразы. Тогда-то они рассказали об уксусе, который употребляли. Якобы в эту уксусно-камфорную настойку входил мелко изрубленный шалфей, мята, рута, чеснок, корица и гвоздика и что-то еще, что не было указано во всеуслышание. В России в восемнадцатом веке появилось даже наставление по применению этого уксуса. Им рекомендовали омывать руки и лицо, окуривать избы и комнаты, брызгать на раскаленные камни или железо, обкуривать белье и платья. Правда ли это, было сомнительно, но изучая хроники, Семен обратил внимание на некоторую особенность. По его словам, чаще всего заболевали чумой портные, лакеи и ветошники. Реже, как ни странно, кожевенники. Упоминалось в чумных хрониках и то, что в заведениях умалишенных не отмечалось ни одного случая заболевания чумой. Мор щадил и монастыри, но все это происходило при бубонной чуме. При легочной применение хинина, хлорной воды и смазывание меркуриевой мазью опухшие железы ничего не давало, и было делом бесполезным.

- Но как?! – одним и тем же недоуменным вопросом, заканчивал ежедневные осмотры ? наблюдавший ее Семенов.

Когда доктор оставшись ужинать у нее, за столом упомянул, что через три дня будет присутствовать на заседании комиссии городского совета по положению санитарных мер по предотвращению чумы в городе, Лиза спросила:

- Вы доложите о моем случае?

Владлен Григорьевич, склонившись над тарелкой, тщательно прожевал ростбиф.

- Что я могу предъявить? - Вздохнул он. - Результат ваших анализов, да вас саму? Это, знаете ли, не закономерность, а единичный случай, не укладывающийся в общую статистику. Спишут все на счастливую случайность или на диагностическую ошибку. У меня, - он развел руками, держа нож и вилку, - больше и нет ничего. Конечно, как говорят коллеги, бывали в нашей практике случаи такого вот исцеления, но тогда путали с легочной чумой простуду, у них схожие симптомы, и твое выздоровление отнесут к таким вот случаям.