Цвет веры

Несколько страниц спустя

В нашей странной неправильной сказке

Автор что-то однажды напутал,

Вмиг сорвав все привычные маски,

Зачеркнул дорогие минуты.

Мне сказали, что нужно смириться.

Мне соврали, что время излечит.

Но душа окольцованной птицей

Слепо рвется тебе навстречу.

И привычные стены вдруг давят,

И бессонные ночи вновь душат.

Я хочу все вернуть и исправить.

И клянусь: в этот раз я не струшу.

Я уже не боюсь развязки.

И не верю написанным строчкам,

Знаю: в нашей неправильной сказке

Не появится глупая точка.

В пустом ярко-освещенном коридоре их шаги отзывались гулким эхом. От обилия зажженных факелов должно было быть тепло, но Гермиона никак не могла согреться. Она чувствовала, как дрожит подбородок, и еле сдерживалась, чтобы не начать дрожать всем телом. Что же здесь так холодно? Даже у него пальцы ледяные. Гермиона опустила взгляд на их руки. Он подал ей руку, помогая выбраться из камина, и с тех пор так и не отпустил. Это же хороший знак, правда? Или он просто по рассеянности? Или из вежливости? Или же потому, что находиться в этом замке чужаку нельзя, опасно? Ведь она здесь чужая. Вечность назад он сказал, что тут на каждой комнате защита. И милые тролли в подземелье. Впрочем, так ли важно, почему он держит ее за руку? Ведь держит. И это главное.

Гермиона глубоко вздохнула и набралась храбрости, чтобы взглянуть на его профиль. Он тут же замедлил шаг и вопросительно посмотрел в ответ. В ярком свете факелов в глаза бросились его бледность и очень усталый вид. Гермиона сразу вспомнила, сколько сейчас времени, и закусила губу, рассердившись сама на себя.

Он истолковал ее несчастный вид по-своему. Потер переносицу свободной рукой и тут же отвернулся, указывая на доспехи, стоявшие в нише.

— В этих доспехах мой пра-пра-прадед участвовал в походе против…

Вот так. Он подумал, что ей стало скучно, и решил попутно рассказывать историю той части замка, которую они проходили. В другой раз Гермиона несказанно обрадовалась бы возможности узнать побольше об истории родового замка древнейшей магической семьи. Но сейчас, после целой вечности тревожного ожидания, неизвестности, неопределенности, невозможности поговорить о нем хоть с кем-то, услышать в ответ хоть слово поддержки, утешения… Ну в самом деле, не с друзьями же его обсуждать. Выслушать ее грандиозные новости — вовсе не означает принять их. С родителями?

Боже мой, ну как можно говорить о нем с родителями?! Ведь мама уже наслышана о «слизеринском гаденыше». И, вкратце рассказывая о школе, Гермиона упоминала об этом мальчишке в таком контексте, что теперь будет просто невозможно объяснить маме, с чего вдруг он стал самым важным на свете, как так получилось.

Он указал на какую-то картину, и Гермиона посмотрела в ту сторону, где в неясном свете факела виднелась широкая лестница. В памяти всплыло первое впечатление об этом замке. Тогда, издали, замок напомнил ей исполинского воина. Девушка вдруг подумала, что вся эта многовековая громада теперь принадлежит ему. И не только замок, но даже страшно представить, что еще… Если бы на нее в одночасье свалилась необходимость справляться со всем этим, она бы с ума сошла. Ведь большое наследство — это только звучит хорошо, а на деле, наверняка, настоящий кошмар. О том, что внезапно свалившееся богатство — это только мизерная часть его нынешних проблем, Гермиона предпочла не думать. За эти дни она уже довела себя до бессонницы, напридумывала миллион исходов сложившейся ситуации…

Тогда, в лазарете, после их странного, безмолвного чаепития, довольно быстро прерванного мадам Помфри, ничего не прояснилось. Наоборот. Уверенность от того, что он не сказал «нет», и что один раз его губ даже коснулась тень улыбки, испарилась следующим утром, когда Гермиона примчалась на рассвете в больничное крыло только для того, чтобы услышать: «Мистер Малфой уехал рано утром… Нет, никакой записки не оставил… У кровати вы, конечно, можете посмотреть, но это лазарет, а не совятня».

Гермиона вернулась домой, и начались бесконечные дни, наполненные изматывающим ожиданием. Она ждала хоть какой-нибудь весточки, от кого угодно, от любого человека, который мог что-то знать о нем. Она почти дошла до того, чтобы написать Забини или Паркинсон, или Гойлу. Да она готова была написать даже Снейпу! Всем… кроме него. Потому что было страшно. Вдруг он не ответит? И, если не ответит, то потому что занят, или потому, что случилось что-то страшное? А может, просто в его сумасшедшем мире больше нет для нее места? Ведь одно дело — встречаться урывками в Хогвартсе, где самая большая опасность — наткнуться на Филча в пустынных коридорах, и совсем другое — встречаться теперь, когда они в шаге от сумасшедшей войны, которая обязательно разразится. Девушка понимала, что ему сейчас вовсе не до сентиментальных разговоров. И не до глупых привязанностей. У него недавно погиб отец. Ведь каким бы ни был Люциус, он был отцом Драко. И тот, конечно, не может не переживать. Да, возможно, это не то оцепенение, которое охватило его после смерти тети… Во время встречи в лазарете Драко выглядел абсолютно спокойным. Но Гермиона почему-то не поверила этому спокойствию. Упорно казалось, что оно продлится ровно до того момента, когда юноша, наконец, окажется наедине с собой. И ей одновременно и хотелось, и не хотелось разделить с ним этот момент, как-то помочь. Мечты… глупые, наивные. Впрочем, даже если она снова все себе напридумывала, и его не затронуло случившееся, все равно остается необходимость организовывать похороны. А ведь здесь все не так просто. Люциус вне закона, и вряд ли Министерство оставит Малфоев в покое в этой ситуации. А еще есть Волдеморт, которому этот мальчишка фактически сорвал все планы. Причем, уже во второй раз. И есть еще миллион опасностей. Умом она понимала, что он поступил правильно, уехав под прикрытие стен родового имения, которого нет ни на одной карте мира. Его, конечно же, там никто никогда не найдет. Но ведь она тоже не найдет. Наравне с Министерством и Волдемортом.

Просто быть рядом

Можно бояться ночи, сомнений, своих желаний.

Можно не верить знакам, словам и случайным взглядам.

Можно навек запереться в дурных ожиданьях.

Можно себя отравить отчаянья ядом.

Все это можно… Твой враг не простит ошибки.

В шепоте ночи рефреном «Пощады не будет!»

А ты… вспоминаешь что значит не прятать улыбки

И утро встречать рядом с теми, кто верит и любит.

И пусть за порогом бессильная вьюга злится.

Пускай завывает утробно голодным зверем.

Но пусть этой ночью не ты, а твой враг боится.

Пусть знает, что ты будешь биться за тех, кому верен.

Северус Снейп шел по темному коридору, стараясь справиться с раздражением. Он находился в замке Малфоев четвертый день. Казалось бы, всего лишь четвертый день, но его нервы уже были на пределе, а ведь когда-то он гордился своей железной выдержкой. Видимо, те светлые дни безвозвратно канули в Лету.

Северус раздраженно взбежал по ступеням. Ну вот кто просил этого паршивца снимать защиту с трех коридоров, четырех лестниц и гостиной?

Когда выставленные Снейпом датчики сообщили о том, что в защите брешь, Северус почувствовал, как сердце подскочило к горлу. В голове мелькнуло: началось. И только расшифровав сигнал, он понял, что защита снята не извне, а самим хозяином имения. Конечно, можно было бы предположить, что здесь не обошлось без империо, но ни в один камин имения не то что волшебник, моль без ведома Северуса не проскользнула бы.

А применять империо опосредованно, хвала Мерлину, пока не научились. Значит, нужно было как можно скорее найти новоиспеченного хозяина имения и вправить мальчишке мозги. А заодно понять, с чего его потянуло на подвиги на ночь глядя.

Северус глубоко вздохнул и свернул в коридор, да тут же резко остановился, потому что услышал, как вдалеке Драко Малфой… пересказывает вслух историю восстания гоблинов. Северус тряхнул головой, не веря своим ушам. На мальчика в последние дни свалилось столько всего, что не мудрено и о восстании гоблинов вслух самому себе начать рассказывать.

Мужчина сорвался с места с единственным желанием: взять ребенка за плечи, встряхнуть и пообещать, что все непременно будет хорошо, успокоить, соврать…

Картина, которую увидел Северус, свернув в коридор, вызвала желание одновременно залепить мальчишке подзатыльник и… снова залепить подзатыльник.

В шаге от Драко стояла… Гермиона Грейнджер и глядела на юношу, затаив дыхание и ловя каждое слово. Что именно в озвучиваемых Драко событиях было новым для старосты Гриффиндора, Снейп представлял слабо. Он был уверен, что эта девчонка прочитала все, до чего смогла дотянуться в библиотеке Хогвартса. Драко смотрел куда угодно, только не на нее. Северус хмурился, решая, как поступить, пока юный Малфой описывал кровавые события, настойчиво указывая на натюрморт, который рисовала Нарцисса в его, Северуса, доме несколько лет назад.

А потом Драко обернулся к девушке, и Северус Снейп, покачав головой, шагнул в тень. Неужели именно так сам Северус смотрел на Лили Эванс? С тем же напускным равнодушием и тоской во взгляде. А еще с безумной надеждой на что-то несбыточное. С глупым, наивным ожиданием чуда, с дурацким трепетом, который, как ему казалось тогда, невозможно заметить со стороны. Драко, наверное, сейчас тоже кажется, что со стороны он выглядит абсолютно спокойным и отрешенным. Мужчина вздохнул. Вот только этого для полного счастья не хватало. Ну что за глупый мальчишка! Ведь чувствовал же Северус, что не только проблемы последних дней гложут Драко. Что-то еще: тоскливое, тягучее заставляет его то и дело замолкать на полуслове, нервно отбрасывать волосы с лица и пытаться снова собраться с мыслями. А еще мальчик совсем перестал спать. И эта всезнайка, кажется, тоже. Эх, дети — дети.

Северус прислонился к стене и задумчиво закусил губу. Ну вот что, Мерлина ради, ему сейчас делать? Сообщить подросткам за стеной, что Драко перепутал даты сражений, причем дважды, и призвать им учебник по истории магии? Увидеть снова испуг и неловкость во взглядах? Впрочем, здесь можно нарваться и на упрямство, вместо испуга. С этих детей станется.

Вмешаться или нет?

Может, стоит сказать Нарциссе? В конце концов, это ее сын, и она сможет объяснить ему, что нельзя вот так: глупо, опрометчиво… Ну он бы еще Поттера с собой притащил, право. В компании всех Уизли.

Северус уже почти решил пойти в сторону покоев Нарциссы. Но тут же вспомнил, что ей пришлось пережить за последние дни: как она буквально места себе не находила от беспокойства за Драко, а тот паршивец еще и масла в огонь подливал своими решениями. И пусть решения были более чем верными, и сам Северус поступал бы на его месте так же, но он-то взрослый опытный волшебник. А тут… мальчишка же. С взыгравшим максимализмом. Северус уже жалел о том, что Драко узнал о заклятии. Он отдал мальчику книгу, несколько раз они подолгу беседовали на эту тему. А потом Драко просто стал менять тему разговора, стоило лишь заикнуться о заклинании. И это очень не нравилось Северусу. Вдвойне не нравилось то, что мальчик научился скрывать свои мысли, и все, что сейчас мог чувствовать Снейп, — тень его эмоций. Ломать защиту — означало потерять доверие. Так поступить Северус не мог, даже если ему очень не нравилось то, что могло бродить в светловолосой голове.

Ворваться сейчас к Нарциссе и добавить ей повода для волнений? Впрочем, не только этого он боялся. Боялся того, что Нарцисса снова будет смотреть так, как смотрела в школе, когда Северус, не стесняясь в выражениях, делился своим мнением о компании гриффиндорцев. Потому что один из этой чертовой компании вернулся из небытия, а Северус перекрыл все способы связи с имением Малфоев. Перекрыл, разумеется, с согласия Драко. Но тот-то не знал о побочной стороне этого вопроса. Он-то был не в курсе возвращения незабвенного Блэка. А если и в курсе, то вряд ли догадывался, что значило это событие для его матери. Нарцисса все эти дни неотлучно находилась рядом с сыном, и Северус даже думать не хотел, что творится в ее душе, о чем она разговаривали сорок минут в его кабинете с чертовым Блэком. Северуса до сих пор зло брало от воспоминания, как спустя несколько часов после своего возвращения ошалевший после встречи с крестником Блэк тенью скользнул в кабинет зельеварения. Без стука, между прочим, и попросил Нарциссу уделить ему время. И то, как Нарцисса подняла взгляд на Северуса, безмолвно прося оставить их одних. И как Северус сорок минут расхаживал по коридору, ведущему к гостиной Слизерина, потому что с этого места просматривалась дверь в его кабинет.

С чистого листа

Я забуду тебя. Календарь отсчитает дни,
Вьюга сменится ветром, дождем, а потом грозой.
На пороге весны я забуду, что было «мы»,
Твои письма осядут в камине седой золой.

Я забуду твой голос, забуду твои черты,
Я из памяти вытравлю старые глупые сны.
Эту бездну в душе, где когда-то царствовал ты,
Я заполню другими с приходом моей весны.

Я вдохну полной грудью, услышав в ночи капель,
Снова вспомню «Dum spíro, spéro»¹... А я дышу.
Но пока в моем рухнувшем мире метет метель,
Я пишу тебе письма, сжигаю и снова пишу.
____________________________________________
¹Dum spíro spéro (лат.) – Пока дышу, надеюсь.

Блез Забини сидела за широким дубовым столом, покусывая кончик пера, и неотрывно смотрела на два слова, написанные вверху чистого листа пергамента.

«Здравствуй, Драко».

Блез разглядывала эти два слова вот уже полчаса. То ей не нравилась завитушка, которую она зачем-то пририсовала к его имени, то чернила, которые она вообще-то очень любила. Отец привез их из Египта давным-давно, и раньше ей почему-то казалось, что изумрудная зелень в письмах ему выглядит изысканно. Сейчас же цвет чернил казался каким-то нелепым – одновременно пафосным и детским.

Блез вздохнула, обмакнула перо в чернильницу, подождала, пока чернильная капля стечет обратно в емкость, и только после этого поднесла перо к бумаге. Набрав полную грудь воздуха, как будто собиралась прыгать в воду, она коснулась пером пергамента. Рука сама собой застыла. В том месте, где кончик пера касался пергамента, начало расплываться темно-зеленое пятно. «Почему такой уродливый цвет кляксы, если чернила заявлены как изумрудные?» – с раздражением подумала Блез и, скомкав пергамент, отправила его в камин. В нерастопленном камине уже лежало четыре одинаковых комочка, это был пятый. И ни на одном из этих черновиков дело дальше «Здравствуй, Драко» не пошло.

Девушка откинулась на спинку высокого кресла и посмотрела в потолок. Ей столько хотелось ему написать. О том, что ей страшно. О том, что она волнуется за него. О том, что каждый раз, когда отец возвращается из его дома, ей приходится одергивать себя, чтобы не задать ему миллион вопросов. Отец же, словно чувствуя это, каждый раз смотрит виновато, быстро спрашивает, как у нее дела, и, извинившись, запирается в своем кабинете. И от этого еще страшнее, потому что она чувствует – в поместье Малфоев что-то происходит.

Каждый вечер Блез обещала себе набраться храбрости и наконец написать ему. Ведь в этом, по сути дела, нет ничего особенного: она знает его миллион лет, написала ему сотню писем… она, в конце концов, имеет полное право справиться о его здоровье, признаться, что волнуется. Но в камине лежало пять скомканных листков пергамента, на которых она не смогла написать ничего, кроме его имени… Наверное, потому, что к беспокойству и тревоге примешивалась обида. Он сказал, что спасает ее, и она, разумеется, сделала вид, что поверила. Она же была великодушной и понимающей, потому что именно этого он от нее хотел. Вот только со своим внутренним голосом Блез так и не смогла договориться: тот кричал о том, что Драко просто пренебрег ей, променял ее на…

Блез глубоко вздохнула, потерла лицо руками, отбросила прядь волос со лба и пообещала себе никогда больше об этом не думать. В конце концов, сколько можно? Хватит!

Девушка придвинула к себе чистый лист пергамента, взяла новое перо, обмакнула в чернильницу и быстро написала:

«Здравствуй, Грег. Если предложение еще в силе, я согласна».

Не давая себе времени передумать, она быстро скрутила пергамент в трубочку, перевязала лентой и вызвала домового эльфа.

«Гори оно все синим пламенем», – думала Блез, передавая свиток склонившемуся в три погибели эльфу с тем, чтобы завтра с самого утра нарядиться, наложить косметические чары, улыбнуться себе в зеркало, потому что она все-таки чертовски здорово умела отлично выглядеть, и отправиться на встречу с Грегом. И пообещать себе не жалеть об этом ни минуты.

Единственное, что позволила себе Блез, – это маленькую возможность для шага назад: утром, перед самым выходом из дома, она связалась с Пэнси и пригласила ее составить им компанию. Пэнси выглядела озадаченной и растерянной, из чего Блез сделала вывод, что у подруги уже были планы на этот день. Однако несколько секунд подумав, Пэнси решительно кивнула, потом обратилась к кому-то, кого Блез не видела, и вновь повернулась к камину.

– Ты не против, если я буду не одна? – спросила Пэнси.

Блез открыла было рот, чтобы сказать, что вообще-то против, поскольку Пэнси должна была стать живым буфером между ней и Грегом и спасти ее от возможных ошибок, но потом лишь улыбнулась и кивнула:

– О чем речь…

Спустя двадцать минут в маленькой гостиной западного крыла дома Блез, изображая из себя радушную хозяйку, встречала Пэнси Паркинсон и ее жениха. Пэнси выглядела взволнованной и – невероятно, но! – кажется, даже смущенной. Ее жених, представившийся Робертом, после обмена вежливыми фразами принялся с интересом разглядывать гобелены на стенах. Смущенным он не выглядел, впрочем, и особенно радостным тоже.

В камине что-то затрещало, загрохотало, и в комнате появился Грег. Вид у него был такой же, как у Пэнси, – взволнованный и немного растерянный. Он улыбнулся Блез, потом увидел Пэнси, и на его лице промелькнуло разочарование, быстро сменившееся удивлением, когда его взгляд наткнулся на Роберта. Роберт вежливо улыбнулся и шагнул навстречу окончательно растерявшемуся Грегу. Однако хорошие манеры все же победили удивление – Грег протянул руку подошедшему молодому мужчине:

– Грегори Гойл.

– Роберт Моран.

Блез же отметила про себя две вещи. Во-первых, Грег оказался выше и крупнее Роберта. И когда он только успел вырасти? Наверное, за то время, что она смотрела в другую сторону. Во-вторых, Моран сверкнул улыбкой, давая понять, что его совершенно не смущает необходимость знакомства и совместного времяпровождения с семнадцатилетними подростками. Неужели он делает это ради Пэнси? Бросив взгляд на подругу, Блез внезапно поняла, что Пэнси гордится женихом. Она смотрела на Роберта так же, как смотрела мать самой Блез на ее отца, когда им случалось выходить в свет.

Почти сказка

Если поверить в чудо, станет иною жизнь ‒

Точкою невозврата будет отмечен путь.

Кто-то до боли близкий скажет тебе: «Держись»,

Чей-то чуть слышный голос поможет тебе уснуть.

Чашка горячего чаю, теплый колючий плед…

Наши с тобой тени слышат мелодию снов.

Я не такой уж храбрый, но твой неизменный свет

Тянет меня за тобою, и я уступаю вновь.

Я не ищу ответов, чтоб не гневить судьбу.

Я привыкаю снова слышать твой тихий смех.

Чудо тебя вернуло, чтобы продолжить борьбу,

Но мы не будем об этом. Так будет лучше для всех.

Ремус Люпин смотрел в темноту за окном. Последствия полнолуния еще давали о себе знать: по позвоночнику нет-нет да и пробегала волна дрожи. Снейп был гениальным зельеваром, но даже он не смог победить природу Ремуса до конца.

За окном шел снег. Крупные хлопья валили с неба, словно кто-то там наверху решил проверить, сможет ли засыпать дома по самую крышу. В детстве Ремусу казалось, что это возможно. Вот только сугробы, на его памяти, ни разу не поднялись даже до подоконника первого этажа.

Сегодня был предпоследний день рождественских каникул. Ремус Люпин давно не был школьником, имел давний и незначительный опыт преподавания, но все равно привычно мерил год учебными отрезками, и последние шестнадцать лет каждый раз накануне начала учебного семестра его посещали одни и те же мысли. Если бы все сложилось иначе, то, скорее всего, послезавтра он отправился бы на платформу девять и три четверти, чтобы вместе с друзьями проводить сына Джима в Хогвартс. Возможно, вместе с сыном Джима они посадили бы на поезд дочь или сына Сириуса. О своих детях Ремус не мечтал уже давно, а вот за Гарри и неродившихся детей Бродяги было больно до кома в горле. Если бы все сложилось иначе, если бы смерть не прошлась вихрем по их жизням, если бы война не искалечила их судьбы…

Дом на площади Гриммо был погружен в тишину, но теперь тишина стала иной. Ремус вздохнул и поплотнее закутался в теплый плед. Угли в камине едва тлели, но разжигать огонь не хотелось. Для связи этих углей достаточно, а холод он потерпит. Ему не впервой. Это определенно не стоит того, чтобы будить Сириуса, который просыпался от любого едва слышного шороха. Даром что спал в своей спальне наверху. Ремус всегда чувствовал момент пробуждения Сириуса. То ли дело было в том, что оборотень, дремавший в нем, не желал оставлять Сириуса без присмотра, боясь, что тот снова пропадет, то ли дело было в самом доме.

После того как Сириус исчез за занавесом, дом на площади Гриммо, 12 изменился до неузнаваемости. Он не пустовал ни дня за последние четыре года. С тех пор как Орден Феникса сделал его своей штаб-квартирой, здесь всегда что-то происходило. Камины, открытые лишь узкому кругу посвященных, в любое время суток трещали сигналами вызова, выплевывали снопы искр, а появлявшиеся в них волшебники торопливо передавали сообщения дежурившему рядом с камином аврору, и в стоявшем тут же омуте памяти прибавлялось серебристой субстанции. В последние два года все сообщения были зашифрованы, и дежуривший аврор, даже попав в руки Пожирателей, мог лишь повторить услышанную абракадабру. Для человека несведущего она была лишена смысла. Шифр менялся так часто, что оставалось удивляться поистине безграничным возможностям тех избранных, кто был в состоянии удерживать эти шифры в уме.

Но жизнь, кипевшая внутри дома, не касалась его самого. Дом умирал. Члены Ордена, зализывавшие в нем раны, дежурившие у камина, строившие планы операций, были не в состоянии его оживить. Повсюду здесь чувствовались разруха и медленное угасание. Словно сама магия покидала эти стены в отсутствие истинного хозяина. Потому что Гарри, каким бы славным парнем он ни был, просто не мог вдохнуть в них жизнь. Это мог сделать только истинный Блэк.

Люди, останавливавшиеся здесь, двигались бесшумно и говорили вполголоса, словно находились у гроба с покойником. И в каждый свой визит сюда Ремусу нужно было несколько минут, чтобы привыкнуть к глухой пустоте дома, осознать, что здесь все же есть люди. Он гадал, на сколько хватит вековой магии такого древнего и сильного рода, как Блэки? Сколько времени понадобится жадной пустоте? Как скоро в ответ на вызов по каминной сети появится лишь мутная рябь, а заклинание проявления ненаносимого места останется лишь пустым звуком? И что тогда станет с ним самим как с хранителем этой тайны? Он тоже исчезнет?

И Ремус почти смирился с этим, потому что, что бы там ни говорил Дамблдор, в нем не было столько сил и несгибаемости, как в Снейпе. Он не был готов биться за Гарри до последнего. Вернее, готов был, вот только знал, что у него не хватит сил. Ведь у него не осталось никого, кто бы помог ему эти силы восполнить. Одновременный уход Сириуса и Фриды что-то окончательно сломал в Люпине. Так, что он не сразу заметил, что Снейп перестал сыпать язвительными замечаниями, а Дамблдор все реже дает ему ответственные поручения. Ремус сам себе напоминал дом на улице Гриммо, 12, из которого капля за каплей вытекала жизнь. Порой в его голову приходила пугающая мысль: отправиться в полнолуние в логово Пожирателей, не выпив зелье Снейпа. Мысль была немного наивной, будто Ремусу снова было одиннадцать, когда он верил, что у него еще есть шанс стать нормальным. Теперь же он хотел верить в то, что его ненормальность сможет нанести урон противнику и выиграть немного времени для друзей. Но, кажется, Дамблдор прекрасно об этом знал, поэтому Ремус все чаще дежурил у камина и все реже узнавал об изменениях в шифре, так что сказанное очередным волшебником оставалось для него такой же абракадаброй, как для юных неопытных авроров.

И вот, когда казалось, что жизнь зашла в тупик, случилось рождественское чудо. Его никто не ждал. О нем даже помыслить никто не мог. Ремус взял себе за правило каждый вечер мысленно возвращаться к этому чуду, чтобы снова поверить в то, что все еще может наладиться.

Накануне Рождества Ремус прибыл в Хогвартс отнюдь не в радужном настроении. Снейп, встретивший его у камина в холле первого этажа, коротко сообщил, что Волдеморт зачем-то вызвал к себе сына Нарциссы, что при этом присутствовал Люциус Малфой, который попытался сорвать планы Волдеморта, в результате чего погиб. Дамблдору удалось вернуть мальчика в Хогвартс живым, но сам профессор при этом пострадал. У Ремуса от этих новостей голова пошла кругом. Он открыл было рот, чтобы расспросить подробнее, но мрачный Снейп от расспросов отмахнулся и умчался в неизвестном направлении, сообщив, что Дамблдор даст знать, когда Ремус понадобится.

Самый темный час

Я ждала тебя так, как малыш ждет рождественской елки,

Как больной исцеленья, как узник – холодного ветра.

Мне казалось, что в замершем мире все звуки умолкли.

Говорят, самый темный час – тот, что перед рассветом,

Говорят, если в чудо поверишь, оно наступает.

Кто любовью укрыт, часто слеп и до боли беспечен...

А чудес у Судьбы порою на всех не хватает,

И тогда самый темный час превращается в вечность.

Первое, что услышала Гермиона, пробираясь по коридору «Хогвартс-экспресса»: помолвка Драко Малфоя расторгнута или отложена, или ни то, ни другое. Пятикурсницы Когтеврана, кажется, сами толком не знали. Если уж быть до конца честной, это не первое, что она услышала, оказавшись в поезде, но определенно первое, что заставило ее на миг сбиться с шага. Сзади раздалось громкое «эй», за которым последовал толчок в ее чемодан. Ей даже не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что это Рон врезался в ее вещи.

Гермиона все-таки оглянулась и улыбнулась другу.

– Споткнулась, – виновато произнесла она и медленно двинулась дальше, жадно прислушиваясь к трескотне девчонок. Но те, как назло, перешли на шепот.

Гермиона вздохнула и продолжила поиски свободного купе.

«Ну, где же ты, где ты?! Покажись хотя бы издали», – рефреном стучало в ее голове. Скорее бы закончилась эта поездка ‒ мучительная, неловкая.

Она встретилась с друзьями лишь на платформе, предупредив письмом, что отец сам привезет ее. Мол, ему хочется самому отправить дочь в школу. Это было почти правдой. Детали Гермиона опустила. Она понимала, что друзья будут недоумевать, возможно, злиться, но пока она просто не была готова встретиться с ними на день раньше и делать вид, что все в порядке, что над ними совсем не висит грозовой тучей ее признание.

И вот сейчас, расположившись в купе напротив Гарри, Гермиона в смятении перебирала вещи в сумке, старательно делая вид, что что-то ищет. С Гарри они обменялись приветствиями еще на платформе, после чего он отвел взгляд и заговорил о чем-то с Роном. Гермиона же принялась расспрашивать Джинни, как у той прошли каникулы. Умница Джинни, разумеется, поняла причину расспросов, но как всегда сделала вид, что все в порядке, и принялась с воодушевлением рассказывать о том, что Чарли приехал в Нору со своей девушкой. Джули оказалась милой и всем понравилась. А мама после первого совместного ужина даже расплакалась, потому что впервые видела, чтобы Чарли, обычно сдержанный в проявлении эмоций, на кого-то так смотрел. Джинни призналась, что ей даже стало немного завидно.

‒ Наверное, она особенная, ‒ предположила Гермиона.

‒ Наверняка, ‒ ответила Джинни, улыбнувшись, и неожиданно призналась: ‒ Просто я всегда немного ревную, когда мои братья в кого-то влюбляются.

Гермиона не знала, как отреагировать на это признание, поэтому промолчала. К счастью, как раз в эту минуту объявили посадку на поезд.

После того, как они разложили вещи, в купе повисла напряженная тишина. Гермиона разрывалась между неловкостью и желанием спросить у Гарри, что случилось, потому что таким подавленным она давно его не видела. Пока неловкость побеждала, потому что Гермиона не имела ни малейшего понятия, что ответить, если причиной его состояния окажется ее признание.

Рон неожиданно принялся фонтанировать темами для беседы. Тему квиддича сменило обсуждение нового сингла «Танцующих фей», следом в ход пошел рассказ о яблочном пироге, испеченном Флер, после ‒ история о великой любви Чарли. Джинни активно поддерживала разговор, и Гермиона впервые видела такую солидарность младших Уизли. От этого ее неловкость лишь усиливалась, потому что Рон и Джинни расхлебывали то, что заварила Гермиона.

Вдруг оказалось, что любить тайно было проще. Никто не смотрел косо, никто не вздыхал, не осуждал. Вслух друзья и сейчас не осуждали, но каждая улыбка и шутка были до того натянутыми, что Гермионе хотелось встать и выйти из купе. Останавливало только то, что Гарри сидел, прижавшись затылком к спинке сиденья и молча смотрел в окно. Гермиона не могла оставить его в таком состоянии. Особенно если предположить, что в этом есть и ее вина.

‒ Жалко, что ты это все пропустил, ‒ Рон, сидевший рядом с Гарри, толкнул того в колено.

Гермиона удивленно подняла взгляд. Гарри не было в «Норе»?

Гарри улыбнулся и, почувствовав ее взгляд, посмотрел в ответ. В стеклах его очков отражалось мелькание деревьев за окном, и Гермиона несколько секунд на это смотрела, а потом решилась спросить:

‒ Тебя не было в «Норе»?

Гарри помотал головой и ничего не сказал. В купе повисла давящая тишина.

‒ А шутки над Малфоем у нас теперь совсем под запретом? А то как-то скучно едем, ‒ неожиданно громко произнес Рон, и Джинни нервно прыснула.

Гермиона, все еще глядевшая на Гарри, заметила, как его губы тронула улыбка, а сам он развел руками, кивнув на нее, мол, какие уж шутки.

Напряжение сгустилось в воздухе, и Гермиона не выдержала.

‒ Да шутите на здоровье. Только я, если что, буду шутить в ответ, ‒ выпалила она, и это почему-то рассмешило Рона. Джинни тоже расхохоталась, звонко и искренне. Улыбка Гарри стала шире, и спустя секунду он присоединился к общему хохоту.

‒ Что? – не поняла Гермиона.

‒ Ты умеешь шутить? ‒ отсмеявшись, спросил Гарри.

‒ А разве нет? ‒ Гермиона удивленно обернулась к Джинни. Ей казалось, что она пусть и не остроумнее всех на свете, но шутить умеет.

Джинни, раскрасневшаяся от смеха, откинулась на спинку сиденья рядом с Гермионой и покровительственным жестом заправила ей за ухо выбившуюся из хвоста прядь:

‒ Прости, но нет.

‒ Ну и ладно. Но оставляю за собой право попробовать. И да, это было предупреждение, ‒ произнесла Гермиона, на удивление, ничуть не обидевшись.

Пожалуй, это хорошо, что она не умеет шутить. Им нужен был повод посмеяться.

К сожалению, смех разрядил обстановку ненадолго. Гарри довольно быстро вновь вернулся к задумчивости. И пусть он обсуждал с Роном состав сборной Гриффиндора по квиддичу, Гермиона видела, что мысли его витают где-то далеко.

Я не верю

Я не верю, а значит, я снова готов к испытаньям.

Я готов защищать тех, кто дорог, любою ценой.

Грош цена и сомненьям моим, и чужим обещаньям.

Если я оступлюсь, я-то знаю, что будет со мной.

Если я вдруг расслаблюсь, решив, что почти всесилен,

Если я успокоюсь, решив, что достигнуты цели,

То у ног моих твердь превратится тотчас в могилу,

А все те, кто мне дорог, окажутся на прицеле.

В разное время своей жизни Северус Снейп слышал разные слухи о своей персоне. Говорили, что он ненавидит учеников Хогвартса, потому что они бездари и тупицы. Говорили, что он завидует Люциусу Малфою, потому что снедаем давней страстью к его ослепительно красивой жене. Говорили, что он ненавидит Альбуса Дамблдора, потому что в тайне мечтает занять его место. Говорили, что он завидует Темному Лорду, потому что тот всесилен и скорее всего бессмертен. Говорили, что он ненавидит Гарри Поттера, потому что в юности над ним издевался Джеймс Поттер. Говорили, что он завидовал Сириусу Блэку, который был красив и пользовался успехом у девушек.

Во всех этих слухах были толика правды и толика лжи. Сам Северус не собирался подтверждать ни один из них, равно как и опровергать. Он не пытался показать свое пренебрежение к сплетням и слухам, он действительно ими пренебрегал. Какая разница, кто и что говорит? В жизни Северуса было полно того, из-за чего действительно стоило переживать. И слухи стояли здесь на последнем месте.

Но если уж на миг задуматься о ненависти, то было место, которое он действительно ненавидел. Неистово и всей душой. Здание Министерства магии.

Дверь бесшумно распахнулась, стоило ему взойти на крыльцо. Северусу потребовалось приложить усилия, чтобы не измениться в лице. Его ждали. Информация, разумеется, не была новой, потому что в кармане его мантии лежало письмо с требованием явиться для беседы, но все равно в груди поселился неприятный холодок.

Несмотря на то, что прошло много лет, несмотря на оправдательный приговор, в глазах работников министерства Северус Снейп навсегда останется тем, кто играл за обе стороны. Порой Северусу казалось, что по-настоящему ему верит лишь Дамблдор, и, идя сейчас по ярко освещенному коридору, он прекрасно понимал, что это, может быть, путь в один конец. По законам военного времени его могут запросто отправить в Азкабан безо всякого суда.

Снейп проследовал за дежурным аврором, отметив про себя, что аврор поздоровался нейтральным тоном. От соблазна заглянуть в его мысли Северус удержался — в стенах министерства делать это было, как минимум, неразумно, а говоря начистоту, попросту опасно.

В приемной их встретила незнакомая волшебница, поджавшая губы при виде Снейпа. Поджимать губы Северус умел и сам, но демонстрировать это опять-таки не стал. Вместо этого отказался от предложенного кофе, равно как и от возможности присесть в кресло для посетителей. То, что его пытались поймать на такие дешевые трюки, было немного обидно. Зелье правды в напиток, чары на креслах… С другой стороны, факт того, что его, возможно, не воспринимают всерьез, играл ему на руку.

Ожидание продлилось шестнадцать минут, несмотря на то, что Снейп явился к назначенному часу. Наверное, предполагалось, что посетитель начнет нервничать. Северус бы и начал, если бы не опыт, который был у него за плечами. На данный момент его гораздо больше волновало то, что он может не успеть вернуться в Хогвартс к пятому уроку у седьмого курса. О том, что он вообще может не вернуться, Северус предпочитал не думать. Волноваться из-за того, на что ты никак не можешь повлиять, — самая бесполезная трата душевных сил.

Наконец его пригласили в кабинет, и, несмотря на всю свою выдержку, Северус почувствовал, как его сердце сбилось с ритма, а потом зачастило. Он молча подчинился требованию сдать свою волшебную палочку и так же молча опустился в кресло, на которое ему указали. Сердце продолжало стучать непростительно быстро.

— Добрый вечер, мистер… — седой аврор заглянул в бумаги, будто забыл фамилию посетителя, — Снейп.

— Доброе утро, — ровным голосом ответил Снейп, выкидывая из головы ненужные мысли и ставя блок.

— И правда утро, — качая головой, рассмеялся аврор, вмиг став похожим на доброго дядюшку.

Снейп не расслабился, прекрасно понимая, зачем это было сделано.

— Расскажите о себе, Северус. Могу я вас так называть?

— Я бы предпочел «мистер Снейп», — следя за своими интонациями, ответил Снейп.

— Ну, мистер Снейп так мистер Снейп, — вздохнул аврор и замолчал на продолжительное время.

И вот тут Северус начал нервничать. Он прекрасно понимал, что именно этого они и добиваются — выбить его из равновесия, и в словесных играх им бы никогда не удалось его переиграть, а вот в ментальных…

Пока аврор перед ним с глубокомысленным видом что-то читал в пухлой папке, которая, вероятно, представляла собой досье на Северуса Снейпа, кто-то третий пытался взломать его ментальную защиту. Делалось это осторожно, в расчете на то, что вторжение останется незамеченным. Из этого Северус сделал вывод, что им неизвестно о том, что он легилимент.

— Давайте приступим к делу, — произнес Снейп, поправив рукав мантии. — Мне не хотелось бы опоздать на урок.

— Ах да. Хогвартс. Как поживает профессор Дамблдор?

Вторжение в разум усилилось, и Снейп, медленно произнеся: «Профессор в добром здравии», выбросил на поверхность сознания заготовки из ничего не значащих мыслей. В его мозгу вяло потекли воспоминания-картинки.

«Клетка Фоукса. Набор перьев. Снег за окном: крупные белые хлопья бьются в стекло, и, тая, стекают на карниз. Свиток пергамента с гербом министерства. «Явиться для беседы…». Список зелий для лазарета, список учеников, не сдавших работы в срок...»

Он чувствовал чужое присутствие в своих мыслях и напряженно ждал, когда кому-то невидимому станет очевидно, что это — лишь блок. И станет ли? Шея под воротником мантии вспотела, но Северус знал, что даже не изменился в лице. Знал, потому что контролировал сейчас не только каждую свою мысль, но и каждый мускул своего тела.