Цветы для Елены

Пролог.

Воздух в мастерской был густым и сладким, как церковный ладан, только вместо молитв здесь витали запахи скипидара, старого дерева и безмолвного отчаяния. Пыль, позолоченная лучами заходящего солнца, лениво кружила в столбах света, падавших с высоких окон под потолком. Она опускалась на холсты, на палитры, застывшие с комками масляной краски, на бронзовые ручки шкафов, превращая все в призрачное, нереальное царство.

В центре этого царства, неподвижный, как один из своих холстов, стоял Максим Воронов.

Год. Целый год.

Его пальцы, привыкшие к уверенным, почти яростным движениям, к мазкам, рождавшим жизнь из хаоса красок, теперь бесцельно скользили по шершавой поверхности мольберта. Завтра — вернисаж. Его триумф. Главное событие арт-сезона, которого ждала вся столица. Апофеоз его карьеры.

«Воронов. Возвращение», — кричали афиши по всему городу.

Возвращение к чему? К славе? К деньгам? К пустоте.

Он медленно обвел взглядом мастерскую. Она была похожа на склеп, на музей одного человека. Или одной души. Десятки холстов, больших и малых, смотрели на него со стен, из темных углов, прислоненные к стенам. На всех них — она. Елена.

Только Елена.

Вот она смеется, запрокинув голову, и кажется, что сейчас в тишине мастерской прозвучит ее хохот, звонкий и заразительный. Вот она серьезная, смотрящая куда-то внутрь себя, и в ее огромных, как летнее небо, глазах читается бездонная глубина. Вот она в полумраке, обнаженная, закутанная лишь в складки простыни, и свет на холсте исходит не от окна, а от ее кожи.

Он писал ее влюбленным, одержимым, боготворящим. Он ловил каждую веснушку на ее носу, каждую искорку в глазах, каждую тень улыбки. Он знал каждую клеточку ее лица, каждый изгиб тела лучше, чем свои собственные. Она была его вселенной, его воздухом, его навязчивой идеей. Его музой.

А теперь все это было просто товаром. Экспонатами для выставки. Предметами торга.

Максим тяжело вздохнул, и его взгляд упал на вазу из темно-синего стекла, стоявшую на массивном дубовом столе посреди хаоса. В ней торчал жалкий, иссохший скелет букета. Сиреневые ирисы. Когда-то они были сочными, бархатистыми, пахли весной и надеждой. Теперь это были просто ломкие прутики, покрытые пылью, едва державшие форму, напоминающую цветок. Он не мог выбросить их. Это был последний материальный след того дня. Дня, когда все закончилось.

Он закрыл глаза, и время обратным ходом рвануло назад, к тому утру.

Солнце било в глаза, и он ворчал, натягивая на себя футболку. В мастерской пахло кофе и свежей выпечкой, которую Елена принесла из их любимой булочной.

— Вставай, соня! — ее смех колокольчиком рассыпался по комнате. — Смотри, какие ирисы расцвели у Марьи Ивановны! Украла для тебя парочку. Они же точно цвета на твоей палитре!Она тыкала ему в нос букетиком, холодными каплями росы на лепестках. Он смеялся, ловил ее за тонкую талию, целовал в шею под самой мочкой уха — то самое место, откуда она сразу вся сникала, как кошка.

— Отстань, бездарь! — она вырывалась, но ее глаза смеялись. — У меня пары через час. А ты обещал сегодня начать новый холст. Тот, большой.

— Я уже начал, — он не отпускал ее. — Эскиз. У меня в голове он идеален. Ты в белом платье, у окна, а свет… свет будет падать так, что ты будешь светиться изнутри.

— Фу, какая романтика, — она скривила нос, но было видно, что ей приятно. — Ладно, я вечером приду, посмотрю на этот шедевр. Только, чур, не залей всю краску на пол, как в прошлый раз.

Она выскользнула из его объятий, поцеловала в щеку и выпорхнула за дверь. Легкий топот ее каблучков затих внизу на лестнице. Он подошел к окну, увидел, как ее стройная фигурка вынырнула из подъезда и зашагала по бульвару, раскачивая сумкой через плечо. Солнце играло в ее волосах, делая их не просто русыми, а золотыми. Она обернулась, помахала ему рукой и скрылась за поворотом.

Он больше никогда ее не видел.

Вечером она не пришла. Не отвечала на телефон. Сначала он злился. Потом начал волноваться. Потом… потом был звонок ее взволнованной маме, милиция, бесконечные вопросы, пустые взгляды оперативников, которые сначала думали, что она просто ушла от знаменитого, но сложного художника. Потом — тишина. Год тишины.

Его муза не ушла. Она растворилась. Испарилась. И увела с собой весь свет, весь цвет, все звуки его мира.

Резкий, наглый звонок домофона вырвал его из воспоминаний. Он вздрогнул. Кто? Он никого не ждал. Пресса была допущена только на завтра, на официальное открытие. Он медленно подошел к панели.

—Да?

—Максим Воронов? — голос был молодым, настойчивым, чуть хрипловатым от плохого сигнала. — Дмитрий Колесников, «Глянцевый журнал». Мне нужен комментарий для завтрашнего номера.

Максим чуть не рассмеялся. «Глянцевый журнал». Какое им дело до его искусства? Им нужны сплетни. Скандал. Слеза.

—Вы не вовремя. Все вопросы — завтра.

—Я знаю. Именно поэтому я сегодня. Мне нужен эксклюзив. Пять минут. Вы не пожалеете.

В голосе была наглая уверенность, которая почему-то сработала. Возможно, потому, что это было хоть какое-то живое взаимодействие, разрыв этой удушающей годовой тишины. Максим молча нажал кнопку разблокировки двери.

Через минуту в мастерскую ворвался не просто человек — ворвался вихрь энергии. Молодой парень в модной кожанке, с щетиной в два дня и слишком уверенным взглядом. Он нес с собой запах улицы, холодного осеннего воздуха и голод — журналистский голод.

—Воронов, — отрывисто кивнул он, оглядывая мастерскую жадным, все запоминающим взглядом. Его глаза скользнули по портретам, и в них вспыхнул неподдельный восторг, быстро прикрытый профессиональной маской. — Мощно. Я в шоке. Правда.

Максим не предложил ему сесть.

—У вас пять минут, мистер Колесников. Говорите.

—Ну, формальности… — журналист достал диктофон, щелкнул, положил на стол рядом с мертвыми ирисами. Красная лампочка замигала, как капелька крови. — Выставка — громадное событие. Весь город говорит. Инвесторы, критики, коллекционеры… все в ожидании. Вы довольны?

Глава 1. Последний портрет.

Воздух в мастерской был густым и сладким, как пролитый мед, смешанный с едкой пыльцой творческого безумия. Он состоял из запахов: льняного масла, скипидара, свежего грунта на холстах и едва уловимого, горьковатого аромата жженого кофе из старой эспрессо-машины. Лучи позднего полуденного солнца, пробиваясь сквозь высокие запыленные окна, освещали мириады пылинок, превращая их в золотую взвесь, танцующую в такт неспешным движениям кисти.

В центре этого хаотичного рая, на низком постаменте, залитая светом, сидела она. Елена.

Она была одета в простое платье цвета увядшей розы, ткань которого мягко облегала ее хрупкие плечи и струилась по коленям. Ее ноги были босы, и этот контраст — утонченная линия щиколотки и шершавые, испачканные краской половицы — сводил Максима с ума. Он писал ее не первый час, и мускулы на ее спине, должно быть, ныли от неподвижности, но она не подавала вида. Ее лицо, обращенное к свету, было спокойно и отстраненно. Она смотрела куда-то вдаль, за пределы студии, за пределы этого города, и в ее огромных, серых, как дымка, глазах плескалась целая вселенная, которую Максим отчаянно пытался поймать и заключить в границы холста.

Его рука двигалась с уверенностью хирурга и скоростью дуэлянта. Широкой кистью он задавал фон — тревожные, глубокие тона умбры и охры, на которых ее фигура должна была светиться, как жемчужина в раковине. Малой, тончайшей, почти волосяной кисточкой он выписывал изгиб ее губ, едва тронутый усталостью, игру света на мочке уха, едва видную голубую жилку на виске.

Он был на пике. Каждое движение было выверено, каждая краска на палитре ложилась именно так, как он задумал. Это был тот редкий, божественный момент, когда художник не творит, а лишь слушает, пропуская через себя нечто большее. И источником этого «большего» была она. Всегда она.

— Ты сегодня молчишь, — его голос прозвучал хрипло, нарушая гипнотическую тишину. Он не отрывался от холста. — О чем думаешь?

Елена медленно перевела на него взгляд. Казалось, ей потребовалось усилие, чтобы вернуться из своих далеких миров в эту запыленную мастерскую.

—О том, что у меня затекла нога, — она улыбнулась, но улыбка не дошла до глаз. — И что ты, наверное, единственный человек в мире, кто может заставить меня сидеть так долго, обещая «совсем чуть-чуть».

— Это не я заставляю. Это искусство, — он сделал яростный мазок ультрамарином в тени платья. — Оно требует жертв. А твои ноги — жертва более чем достойная.

— Спасибо, польщена, — она пошевелила пальцами ног, пытаясь разогнать онемение. — А о чем думаешь ты? Когда вот так вглядываешься в меня. Ты же не просто мое лицо видишь.

Максим на секунду замер, кисть застыла в воздухе.

—Я вижу… историю. Трепет. Легкий страх.

Он произнес это тихо, но слова упали в тишину, как камни. Елена чуть заметно вздрогнула.

—Страх? — она заставила себя рассмеяться, и звук получился немного фальшивым. — Боюсь, что ты меня в синий цвет вымажешь? Ты это уже делал.

— Не тот страх. Не передо мной. — Он отложил кисть, взял тряпку, вытирая пальцы, испачканные в сиене. Он подошел к ней ближе, встал между ней и светом, и его тень накрыла ее полностью. — Ты в последнее время как натянутая струна. Как будто ждешь, что с потолка кирпич упадет. Что происходит, Лен?

Она отвела взгляд, ее пальцы бессознательно скручивали край платья.

—Ничего, Макс. Устала, наверное. Сессия скоро. Преподаватели достали. Обычная студенческая жизнь.

Максим не отводил пристального взгляда, и под этим давлением ее защитная стена дала трещину. Она отвернулась, ее пальцы с новой силой принялись мять и скручивать край платья, будто она пыталась выжать из ткани правду.

— Ладно,— тихо, почти выдохом, произнесла она. — Не совсем ничего. Мне… несколько дней назад начали приходить письма. Электронные. Анонимные.

Максим замер,весь его гнев и нетерпение мгновенно уступили место леденящему вниманию.

— Какие письма? — его голос прозвучал глухо, как удар по натянутой кожи барабана.

— Сначала одно. Просто… комплимент. Слишком восторженный, немного жутковатый. Я подумала, что это кто-то из группы, дурачится. Удалила. Но на следующий день пришло другое. Там уже было не до смеха. — Она замолчала, глотая воздух, будто ей не хватало кислорода в густой, сладкой атмосфере мастерской. — Он… отправитель… знал, во что я была одета вчера. Описал рисунок на моей блузке. И написал, что цвет мне к лицу, но синий, цвет твоего ультрамарина, подошел бы мне больше. Как тень на воде.

В мастерской стало тихо настолько,что слышно было, как потрескивает застывающая краска на палитре. Максим почувствовал, как по его спине побежали мурашки. Кто-то наблюдал за ней. Внимательно, пристрастно. И этот кто-то знал о его картинах, о его красках. Это было уже не абстрактное «что-то», это обретало форму и контур.

— Покажи мне, — потребовал он, делая шаг вперед.

Она лишь покачала головой,и в ее глазах мелькнул стыд, смешанный со страхом.

— Я удалила. Стереть. Забыть. Макс, ты же понимаешь, это же просто… какой-то псих. Их полно в городе. Может, это тот бомж, что вечно сидит у нашего корпуса и бормочет что-то под нос. Или однокурсник, которому я на экзамене не дала списать.

Она пыталась убедить его, но в первую очередь — убедить себя. Слова лились торопливо, неровно, выдавая ее настоящую панику.

— Ты должна была сказать мне сразу,— прошипел он. В его голове уже проносились обрывки мыслей, подозрений. Может, это завистливый коллега по цеху? Тот самовлюбленный галерист Борис, который всегда смотрел на Елену слишком долго? Или кто-то из ее прошлого, о котором она всегда говорила с неохотой, загадочными полунамеками? У нее было это умение — говорить о многом, не сказав ничего конкретного, оставляя за собой дымчатую завесу тайны, которая сводила его с ума и как мужчину, и как художника.

— Я не хотела тебя тревожить.Ты и так всегда на взводе перед выставками. И я думала… сама справлюсь. — Она обхватила себя руками, будто внезапно замерзла. — Но сегодня утром… я нашла его. У подъезда. Просто стоял под деревом. Высокий, в темном плаще, хотя дождь не шел. И смотрел. Не на меня, а куда-то в сторону, будто ждал кого-то. Но когда я прошла, я почувствовала его взгляд. Он был тяжелым, липким, как паутина. Я не оборачивалась, я почти бежала к метро. А он… он не пошел за мной. Он просто стоял. И я поняла, что он не преследователь. Он… страж. Он просто дал мне понять, что я у него на виду.

Глава 2. Записка на дверях.

Букет сиреневых ирисов, завернутый в грубую крафтовую бумагу, казался живым и трепетным пятном в сером унынии подъезда. Максим, прижимая его к груди, с неприязнью окинул взглядом обшарпанное пространство. Дом был старый, дореволюционной постройки, но не тот, что хранит в себе дух аристократии, а тот, что давно и безнадежно сдался под натиском времени и равнодушия. Воздух пах затхлостью, вареной капустой и сладковатым ароматом дешевого освежителя, бессильного замаскировать истину.

Он ненавидел это место. Ненавидел тот факт, что Лена — его Лена, сияющая и легкая, как солнечный зайчик, — жила здесь. В этой серой, унылой клетке. Он десятки раз предлагал ей переехать к нему, снять хорошую квартиру, но она всегда упрямо отказывалась, отшучивалась, говорила, что ей здесь нравится, что это ее «берлога», ее личное пространство, не запятнанное его славой и деньгами.

«Не запятнанное», — с горькой усмешкой подумал Максим, поднимаясь по скрипучей, проваливающейся под ногами лестнице на третий этаж. Стены были испещрены детскими каракулями, а кое-где проступали старые, въевшиеся пятна неизвестного происхождения.

Его визит сегодня был попыткой перемирия. Вчерашняя размолвка в мастерской не давала ему покоя. Его вспышка ревности, его грубость… Он чувствовал себя последним подлецом. Ирисы были ее любимыми цветами. Он купил самый пышный, самый свежий букет, какой смог найти в ближайшем к ее дому цветочном ларьке. Он представлял, как ее лицо озарится удивлением, а потом той самой, особенной, сокровенной улыбкой, которую она дарила только ему. Он хотел извиниться, признаться, что сходит с ума от мысли ее потерять, и пообещать больше не давить на нее.

В кармане пальца он сжимал маленькую бархатную коробочку. Не обручальное кольцо. Пока нет. Но красивый, изящный перстень с крошечным сапфиром, цвета ее глаз в сумерках. Молчаливое обещание. Залог того, что он серьезен.

Он разжал пальцы, разглядывая потрепанный бархат коробочки. Это была не просто безделушка. Это был символ его страха. Три недели назад, после особенно жаркой ссоры, она пропала на два дня. Не брала трубку, не выходила на связь. Он сходил с ума, обзвонил всех знакомых, облазил все ее любимые места, уже готов был идти в полицию. А потом она вернулась. Бледная, уставшая, с синяками под глазами. Сказала, что уехала к подруге в другой город, забыла зарядник, хотела побыть одна. Он кричал, требовал правды, а она лишь смотрела на него своими огромными глазами, в которых плескалась такая бездонная тоска, что он замолкал, прижав ее к себе, кляня себя за подозрения. На следующее утро он пошел в ювелирный магазин и купил этот перстень. Это была его попытка купить ее уверенность, ее постоянство. Приковать ее к себе красивой, дорогой безделушкой. Теперь эта коробочка жгла ему карман. Он снова чувствовал ту же беспомощность, тот же леденящий ужас потери. Он молился, чтобы за этой дверью его ждала она, живая, реальная, чтобы он мог надеть это кольцо на ее палец и тем самым отменить тот кошмар, что начался тогда и, как он чувствовал, никогда по-настоящему не заканчивался.

Наконец он добрался до ее двери. № 34. Скромная, облупленная дверь, покрытая дешевым шпоном под дерево, с глазком, похожим на пустое черное жерло. Он замер на секунду, поправляя цветы, сглатывая комок нервного возбуждения. Затем уверенно нажал на кнопку звонка.

Резкий, пронзительный звук разрезал тишину лестничной клетки. Максим затаил дыхание, прислушиваясь. Внутри не было слышно ни шагов, ни голоса, ни лая ее старого, полуслепого мопса Бублика, который обычно тут же начинал сопеть и скрестись у двери.

Тишина.

Он нажал еще раз, дольше. Звонок заливался настойчивым, почти истеричным трелем. Ответа не последовало.

Странно. Она должна была быть дома. У нее сегодня не было пар, она сама сказала, что будет отдыхать, читать. Легкая тревога, та самая, что гнездилась в нем с вчерашнего дня, шевельнулась и подняла голову. Он достал телефон, набрал ее номер. Спустя несколько гудков раздался вежливый автоответчик: «Абонент временно недоступен…»

«Села батарея», — сразу же попытался успокоить себя Максим. Она вечно забывала заряжать телефон.

Он уже собрался было набирать смс, как его взгляд упал на косяк двери. Что-то белело там, где его раньше не было. Небольшой листок бумаги, сложенный вдвое, был приколот канцелярской кнопкой прямо на уровне глаз.

Сердце Максима дрогнуло и замерло. Это было не похоже на Елену. Она не была любительницей бумажных записок. Это был его стиль — он мог прилепить стикер на холодильник: «Хлеб, молоко, синий кобальт». Она же всегда писала сообщения.

Он шагнул ближе, нахмурившись. Бумага была обычной, офисной, формата А4. Он потянулся и сорвал листок с кнопки. Рука его почему-то дрожала.

Он развернул записку. Текст был написан от руки, быстрым, нервным, почти скомканным почерком, которым Лена никогда не писала. Ее буквы были всегда округлыми, аккуратными, школьно-красивыми. Это было похоже на попытку сымитировать ее почерк, но срывающуюся на чужую, угловатую манеру.

Он начал читать, и мир вокруг поплыл.

«Максим, прости. Я не та, кем кажусь. Ищи меня там, где тень фиалки падает на полдень. Не забывай.»

Слова ударили его в солнечное сплетение, вышибив воздух. Он перечитал их еще раз, потом еще, пытаясь найти скрытый смысл, шутку, хоть что-то, что могло бы объяснить этот бред.

«Я не та, кем кажусь». Что это значит? Какая еще не та? Он знал ее! Каждый сантиметр ее кожи, каждую родинку, каждую искорку в глазах, когда она лгала о том, кто съел последнюю конфету.

«Ищи меня там, где тень фиалки падает на полдень». Это уже было похоже на бред сумасшедшего или на чью-то злую, изощренную шутку. Какая фиалка? Какой полдень?

«Не забывай». Да как он мог забыть? Он был болен ею. Она была его кислородом.

Холодный ужас, стремительный и безжалостный, начал подниматься по его позвоночнику. Он стал молотить кулаком в дверь, уже не звеня, а глухо, отчаянно, пока костяшки не запели от боли.

Глава 3. Не тот след.

Город, еще вчера такой привычный и покорно лежавший у его ног, превратился в гигантский, бездушный лабиринт. Каждая улица, каждый переулок казались чужими и враждебными. Максим шел по ним, как одержимый, с смятым листком в кармане, который жгал ему кожу сквозь ткань пальто.

«Ищи меня там, где тень фиалки падает на полдень».

Эти слова стучали в его висках навязчивым, безумным ритмом. Он перебирал их в уме снова и снова, как четки, пытаясь вымолить у них ответ.

Он заставил себя остановиться, прислонился к холодному стеклу машины, закрыл глаза.

— Думай, Воронов, думай как художник, а не как истеричная баба, — прошипел он сам себе.

Он вытащил записку, положил ее на руль, в свете уличного фонаря вновь и вновь вчитываясь в каждый завиток, в каждый нажим ручки. Она писала это в спешке, под давлением. Значит, шифр должен был быть простым и понятным именно ему. Их личным кодом. "Тень фиалки падает на полдень". Он мысленно перебирал все их общие места, все значимые точки в городе. Парк, где они впервые целовались под дождем? Нет, там не было фиалок. Кафе "У синего озера"? Там были орхидеи. Его собственная мастерская? Он выращивал там только кактусы, считая их единственными достойными соседями художника. Каждую версию его мозг тут же яростно отвергал, как неподходящую. Он чувствовал, как паника, черная и липкая, снова поднимается по горлу, грозя затопить последние островки рациональности. Нет. Так нельзя. Нужно начинать с самого простого, с самого очевидного. С буквального значения. И если оно не сработает — искать глубже. Решение действовать, пусть и примитивное, принесло странное облегчение.

Первая, самая очевидная ассоциация — цветок. Фиалка. Романтическая, нежная, ее любимый цветок. Она всегда умилялась, видя их в горшочках на рынке.

Значит, нужно искать там, где есть фиалки. Где их тень. В полдень.

Его мозг, годами тренированный на визуальных образах, тут же начал рисовать карты, планы, схемы. Ботанический сад. Огромные оранжереи с тысячами растений. Это должно быть оно.

Он рванул туда, едва дождавшись открытия. Его «Ауди» лихо взвыла на пустых утренних улицах, но, въехав на территорию сада, он резко затормозил, ослепленный безмятежной красотой места. Пение птиц, влажный, густой воздух, пьянящие ароматы. Здесь царил мир, абсолютно чуждый тому хаосу, что бушевал у него в душе.

Он прошелся по всем павильонам, заглядывая в каждый угол, всматриваясь в таблички с названиями. Сенполии, узумбарские фиалки… Они были повсюду: на стеллажах, в кашпо, целые цветущие ковры. Он ловил себя на том, что пристально смотрит на пол под растениями в самый разгар дня, ища тень. Но тень была повсюду, размытая, переливающаяся, она дробилась листьями и смешивалась с другими тенями. Это было бессмысленно. Ничего, что хоть как-то выделялось бы, не было.

— Простите, — он остановил пожилого садовника, поливающего орхидеи. — У вас здесь есть… особое место? Может, какая-то композиция, где фиалки посажены так, что в полдень их тень падает на что-то конкретное? На табличку, на камень?

Садовник с недоумением посмотрел на него, вытирая лоб тыльной стороной руки.

—Молодой человек, у нас тут все посажено так, чтобы растениям хорошо было, а не теням. Камней с табличками тоже нет. Вам, может, в японский сад? Там и камни, и символизм.

Максим безнадежно махнул рукой и побрел прочь. Не то. Совсем не то.

Следующая точка — цветочные магазины. Все, что были в городе и имели в названии или в ассортименте «фиалку». Он объезжал их один за другим, и с каждым новым визитом его надежда таяла, как снег на весеннем солнце.

В первом ему вежливо указали на стеллаж с сенполиями и предложили купить.

—Нет, вы не понимаете, — горячо объяснял Максим юной продавщице. — Мне нужно не купить, а найти место. Где тень от них падает ровно в полдень. Может, у вас тут есть уголок, где стоит кресло, или…

Девушка смотрела на него, как на сумасшедшего, и медленно отступала к телефону, вероятно, собираясь вызвать охрану.

В другом, более крупном, его выслушал сам владелец, мужчина с усталыми глазами.

—Бросьте, парень, — сказал он, перекладывая горшки с гортензиями. — Фиалки — растения нежные, тень от них — еле заметная дымка. Ее на асфальте не разглядишь. Да и полдень у нас по летнему и по зимнему времени по-разному. Что за ерунду вы ищете?

Эта фраза — «что за ерунду вы ищете» — стала лейтмотивом его дня. Он метался по городу, заходил в офисы, где на подоконниках стояли фиалки, заглядывал в кафе, украшенные растениями.

В одном из кафе, потягивая горький эспрессо в тщетной попытке взбодриться, он поймал на себе чей-то пристальный взгляд. У стойки стоял мужчина в темной куртке, не пил, не ел, просто смотрел в его сторону. Их взгляды встретились на долю секунды, и незнакомец тут же демонстративно отвернулся, уткнувшись в телефон. Адреналин резко ударил в кровь. Максим вскочил, выбежал на улицу, озираясь по сторонам. Напротив, в тени подъезда, мелькнула та же темная куртка, скрываясь в глубине двора. Паранойя? Совпадение? Или его уже нашли? Ощущение, что он не охотник, а дичь, бегущая по чужому полю, стало почти осязаемым.

Он выглядел ненормальным: известный художник, с диким взглядом, в дорогом, но помятом пальто, который пристает к людям с вопросами о тенях от цветов.

К вечеру он был совершенно измотан физически и морально. Он сидел в своей машине на обочине где-то в промзоне, куда занесла его бессмысленная гонка, и смотрел, как садится солнце. Оранжевый шар медленно уползал за горизонт, удлиняя и без того громадные тени от заводских труб. Полдень прошел. Очередной день прошел. А он ни на шаг не приблизился к разгадке.

Отчаяние, густое и липкое, как смола, заливало его. Он бился головой о стену, но стена была невидимой и состояла из абстрактных, безумных слов. Он чувствовал себя абсолютно беспомощным. В мире искусства он был титаном, богом, творцом. Он мог на холсте остановить время, поймать душу модели, продать за миллионы кусок пропитанного краской полотна. Но здесь, в реальном мире, перед загадкой, оставленной любимой женщиной, он был просто потерянным, испуганным ребенком.