Дело о ведуньих знаках

Глава 1

Следователь Канцелярии Его Величества Артём Волков ненавидел Глухов. Он ненавидел его с той самой минуты, как почтовый тракт, измученный весенней распутицей, сменился на ухабистую, вязкую городскую улицу, больше похожую на вспоротое брюхо какого-то гигантского земляного червя. Он ненавидел его за запах — едкую смесь дегтя, кислой капузы из подвалов, конского навоза и сладковатого дыма, вечно стелющегося над слободкой смолокуров. Он ненавидел его за цвет — унылую, подёрнутую серой дымкой гамму выцветших на солнце деревянных фасадов, грязно-желтых стен единственного каменного здания — присутственных мест, и буро-зелёных, заплывших тиной вод реки Камы, на крутом берегу которой беспорядочно громоздился этот городишко.

Но больше всего он ненавидел его за тишину.

Она была не природной, мирной тишиной полей или лесов. Это была тишина затаившейся, напряжённой немоты. Даже лай собак здесь звучал приглушённо, как бы из-под земли, а редкие крики торговок на базарной площади тут же тонули в толстом, вязком воздухе, словно городская грязь поглощала не только сапоги, но и звуки. Люди здесь говорили негромко, оглядываясь, а их взгляды, скользящие по его столичному, хоть и потрёпанному дорогой сюртуку, были быстрыми и недобрыми.

Артём потянул носом воздух, стоя на крыльце одноэтажного деревянного здания с вывеской «Глуховское уездное полицейское управление». Пахло мокрым сукном, остывшей печной золой и… страхом. Да, это был именно страх. Тонкий, но неистребимый запах, въевшийся в брёвна стен, в половицы, в потёртые мундиры заспанного вида будочников, копошившихся у коновязи.

«Прекрасно, — мысленно усмехнулся он. — Мечта выпускника Училища правоведения. Вместо блестящих паркетов Сената — грязь глухомани. Вместо дел о казнокрадстве и подлогах высокопоставленных чинов — розыск укравших курицу».

Причиной его ссылки в эту богом забытую дыру стала вовсе не провинность, а излишняя, по мнению начальства, принципиальность. Маленькое, но громкое дело о взятке, замешан в котором оказался племянник одного из светлейших князей. Артём не стал закрывать глаза, как ему намекали. Результат — командировка «для приобретения практического опыта» в Глухов. На неопределённый срок.

Дверь скрипнула, выпустив порцию того же затхлого воздуха, и на крыльцо вышел исправник Григорий Степанович — полный, краснолицый мужчина с пышными, закрученными вверх усами и глазами-щёлочками, прятавшимися в складках жира. Его мундир сидел на нём как-то бочкообразно, пуговицы напрягались, грозя отлететь.

— А, Волков! Прекрасно, что пожаловали! — голос у исправника был густой, хрипловатый, как будто он только что откашлялся после хорошей рюмки водки. — Уж извините, встречать не вышли — делов по горло. Весь в отчетах о бродягах да о краже лошади у купца Ермолаева.

— Ничего, Григорий Степанович, — сухо ответил Артём. — Я ведь не для парада. К делу готов приступить немедля.

— То-то, немедля, — просиял исправник, но глаза его остались холодными и оценивающими. — Дело для вас как раз есть. Не ахти какое, конечно, для столичного светила, но для начала сойдёт. Пойдёмте в кабинет.

Кабинет исправника оказался таким же, как и всё вокруг: тесным, пропахшим табаком и чем-то кислым, с огромным неуклюжим столом, заваленным бумагами. На стене висел потускневший портрет государя императора и лубочная картинка с изображением Георгия Победоносца.

— Садитесь, коллега, — ткнул исправник пальцем в сторону стула. — Дело, в общем-то, пустяковое, но осерчал наш городской голова, Соболев Михаил Потапович. Человек уважаемый, капитал имеет изрядный. Так что приходится крутиться.

— В чём суть? — Артём достал из портфеля блокнот и карандаш. Действия привычные, успокаивающие.

— А суть в птице, — исправник усмехнулся, разваливаясь в кресле. — В орле, если быть точным.

Артём поднял глаза от блокнота.

— В орле?

— Ну да. Живёт у Соболева в усадьбе, на краю города, орёл-беркут. Крупный такой, красивый. Любимец его, можно сказать. В огромной клетке из дубовых жердей держал. И вот вчера ночью этого орла похитили.

— Похитили орла, — без всякой интонации повторил Артём, чувствуя, как внутри всё сжимается от унижения. Его, лучшего выпускника года, прислали расследовать кражу птицы.

— Именно так, — кивнул исправник, не заметив или сделав вид, что не заметил его реакции. — Клетку вскрыли, замок сбили. Следов — ни кола ни двора. Соболев в ярости, грозится жаловаться губернатору, если вора не сыщем. Ну, вы понимаете, нам такие жалобы ни к чему.

— Понимаю, — Артём с силой отщёлкнул карандаш. — И что, кроме самого факта пропажи, есть? Свидетели? Подозреваемые?

— Свидетелей нет. Ночью было, глухо. Сторож старенький, ничего не слышал. А подозреваемых… — Исправник многозначительно понизил голос. — Народ тут тёмный, суеверный. Шёпотом уже говорят, что это не кража, а… знамение. Или проделки нечистой силы. Орёл ведь птица гордая, царская. Неспроста это.

Артём едва сдержал презрительную усмешку. «Нечистая сила. Боже мой, в каком веке эти люди живут?»

— Я полагаюсь на факты, Григорий Степанович, а не на суеверия, — сказал он твёрдо. — Осмотрю место происшествия, опрошу сторожа и самого господина Соболева.

— Вот и отлично! — обрадовался исправник, явно желая поскорее сбагрить неприятную обязанность. — Я вас с людьми познакомлю. Кстати, — добавил он, когда Артём уже вставал, — совет вам как новенькому: здешний народ… особенный. Лишнего не болтайте. И коли услышите что про «старые дела», про «Замирение»… не вникайте. Местные байки. Спокойствию города они только вредят.

Глава 2

Секунда, другая, третья… Артём не двигался, застыв с блокнотом в одной руке и костяным кружочком — в другой. Звук колокола растаял в ночи, не повторившись, оставив после себя звенящую, куда более гнетущую тишину. Ему показалось, что даже сверчок за печкой замолк.

«Холодный бред, — судорожно заставил он себя думать. — Усталость. Нервы. Дорога, эта дыра…»

Он швырнул кость на стол. Та звякнула, как камень, и замерла, белая и безжизненная на потертом дереве. Блокнот он отложил подальше, к лампе. Надо было проверить глаза. Может, в дорожной тряске чернила растеклись, осыпались? Но нет, другие записи — отчеты, заметки о краже лошади у купца Ермолаева — были четкими, ясными. Исчез только рисунок следа. Только он.

А на его месте — этот знак.

Артём резко встал, подошел к умывальнику, плеснул ледяной воды в лицо. Вода стекала за воротник, заставляя вздрогнуть, но ощущение ледяного пальца, проведшего по позвоночнику, не проходило. Он поймал свое отражение в темном окне — бледное, напряженное лицо с слишком широкими глазами. Лицо человека, который видит призраков.

«Вздор! — снова, уже злее, мысленно крикнул он сам себе. — Есть логическое объяснение. Всегда есть».

Варианты прокручивались в голове с бешеной скоростью. Чернила особенные? Нет, обычная графитная крошка, стирается плохо. Кто-то пробрался в комнату? Смешно. Старуха Сидорова, которая смотрела на него как на диковинного зверя и, кажется, боялась до обморока? Или один из «будочников» исправника? Но зачем? Чтобы подшутить над столичным? Глупо и слишком сложно.

И эта кость… Холодная. Неестественно холодная.

Он вернулся к столу, но тронуть ее не решился. Взял щипцы для углей из печурки и, аккуратно поддев, отнес к окну, на холодный подоконник. Пусть лежит там. Вне поля зрения.

Он потушил лампу и лег в постель, не раздеваясь, натянув поверх и без того колючее одеяло. Спать не хотелось. Мозг лихорадочно работал, упираясь в стену необъяснимого. Он снова и снова перебирал события дня: усадьба Соболева, след сапога, испуганная старуха, ее шепот: «Костяной Колокол»… И исправник, его странное предупреждение о «старых делах» и «Замирении». Тогда это показалось пустой формальностью. Теперь слова обрели зловещий, второй смысл.

Он пролежал так, может, час, может, два. В доме было тихо. Где-то заскрипели половицы — старуха спустилась во двор. Потом все стихло. И в этой тишине он снова услышал ЭТО.

Не колокол. Другой звук. Тихий, едва уловимый скрежет.

Он замер, затаив дыхание. Звук шел от окна. От того самого подоконника, где лежала кость.

Артём медленно, невероятно медленно приподнялся на локте. Лунный свет, бледный и жидкий, пробивался сквозь запыленное стекло, ложась на пол серебристой дорожкой. И на этой дорожке, на подоконнике, лежала кость.

Но она двигалась.

Не сама по себе. По ней, быстро и суетливо, бегали две крупные тараканьи тени. Насекомые, привлеченные чем-то? Но нет. Присмотревшись, Артём с ужасом понял, что это не тараканы. Это были две огромные, невиданных им размеров сороконожки, черные и блестящие, словно отлитые из старого железа. Они метались по кости, и их бесчисленные лапки издавали тот самый тихий, мерзкий скрежет, царапая застывшую поверхность.

Артём почувствовал, как по телу побежали мурашки. Он ненавидел насекомых. А эти… они казались порождениями самого кошмара.

И вдруг одна из сороконожек замерла, подняв переднюю часть туловища, и развернулась в его сторону. Казалось, она смотрела на него двумя крошечными черными бусинками-глазами. Затем, резким движением, она стукнулась о кость.

Раздался тихий, совершенно сухой, костяной щелчок.

Вторая сороконожка повторила движение. Щелчок.

Они замерли, словно слушая.

И тогда из глубины кости, из того самого проколотого отверстия, донесся ответный звук. Не голос, не звон. Это был шепот. Тихий, сиплый, безвоздушный, словно доносящийся из глубокой норы или из-под земли. Шепот, который нельзя было разобрать, но от которого кровь стыла в жилах.

Артём не выдержал. С громким криком, в котором смешались ярость, отвращение и первобытный страх, он сорвался с кровати, схватил с комода тяжелый медный подсвечник и изо всех сил швырнул его в подоконник.

Удар был оглушительным. Стекло окна звонко треснуло. Подсвечник с грохотом отскочил на пол.

Когда Артём, тяжело дыша, подбежал к окну, на подоконнике никого не было. Ни сороконожек, ни кости. Лишь мелкие осколки стекла и вмятина на дереве.

Он зажег спичку дрожащими руками. Осветил подоконник, пол. Ничего. Словно ничего и не было. Только из темного угла комнаты на него смотрела, перепуганная, сама хозяйка, мещанка Сидорова, в ночном чепце и накинутой на плечи кофте.

— Барин… Господин следователь… Что у вас? — испуганно прошептала она.

— Ничего… Кошмар, — с трудом выговорил Артём, понимая, как это звучит. — Просто кошмар. Извините, что побеспокоил.

Старуха не уходила, ее глаза, выцветшие от старости, смотрели на него с немым вопросом и… пониманием? Нет, показалось.

— Вы… вы его слышали? — вдруг выдохнула она.

— Кого? — резко спросил Артём.

Глава 3

Оставив за спиной голубую, словно перекрашенная торговкой к празднику, церковь и усталого батюшку, Артём Петрович Волков почувствовал себя в положении весьма двусмысленном. С одной стороны, он, как человек просвещённый и столичный, всячески отгонял от себя бредни о колоколах, костях и прочей чертовщине, приличествующей разве что дремучим обитателям медвежьих углов. С другой — холодок у самого сердца и необъяснимая пустота на странице блокнота упрямо твердили: «А ведь было что-то, голубчик! Было!»

Решил он, по здравом размышлении, действовать как и подобает чиновнику: то есть, обратиться к бумагам. Ибо нет ничего крепче и надёжнее на сём свете, как исписанный лист, занесённый в журнал и снабжённый надлежащим номером. Чертям ли, спрашивается, противостоять российской канцелярщине? Никогда!

А потому направил он стопы свои обратно, к зданию Присутственных мест — этакому каменному утюгу, приплюснувшему собой край глуховского оврага. Здание сие, выстроенное в незапамятные времена каким-то выписанным из губернии архитектором, очевидно, тосковавшим по родине, поражало воображение не красотой, а необъятностью. Казалось, всё его длиннющее, в двенадцать окон по фасаду, тело было создано для единственной цели — породить внутри себя как можно больше тёмных коридоров, комнатушек с низкими потолками и архивных закутков, где бы вековая пыль могла спокойно и без помех копиться на связках дел.

Переступив порог, Артём Петрович был встречен не столько людьми, сколько запахом — густым, сложным, состоящим из ароматов старой бумаги, сургучных печатей, дешёвых чернил, подвальной сырости и ещё чего-то кисловатого, напоминающего о забытых где-то за шкафами яблоках.

В первой же комнате, за столом, заваленным папками, сидел чиновник. Нельзя сказать, чтобы он был стар, но вид имел до того обветшалый и потрёпанный, словно и сам был не живым человеком, а делом, сданным в архив лет двадцать назад и с тех пор не востребованным. Лицо у него было бледное, безусое, невыразительное, а глаза — словно две мутные запятые.

— Чего изволите? — спросил он голосом, в котором не было ни капли любопытства.

— Мне бы ознакомиться с архивными делами, — произнёс Волков, стараясь придать своей речи как можно более служебный, казённый тон.

— По какому году и по какому делопроизводству? — чиновник даже не поднял глаз, уставившись в какую-то ведомость.

— Меня интересуют материалы, связанные с… — Артём Петрович слегка замялся, — с мероприятиями, проводившимися лет пятнадцать назад. По искоренению раскола и суеверий. Так называемое «Замирение».

Слово это подействовало на чиновника магическим образом. Он не вздрогнул, не поднял бровей. Но вся его бесцветная фигура как бы сжалась, стала ещё меньше и незаметнее.

— Таковых дел у нас не имеется, — отрезал он, водя пальцем по столбцам ведомости.

— Как не имеется? — вспыхнул Волков. — Но они обязаны быть! Это же официальная кампания, проводившаяся по указанию свыше!

— Никаких указаний я не припоминаю, — чиновник наконец поднял на него свои запятые-глаза. В них не было ни страха, ни злобы — одна лишь пустота, губительная для любого любопытства. — Возможно, вам стоит обратиться в губернский архив. Или в столицу. У нас тут дела текущие: о пропаже скотины, о межевых спорах, о недоимках…

Артём Петрович понял: лобовой атакой здесь ничего не возьмёшь. Чиновник этот был как гладкая стена — не за что ухватиться. Нужен был обходной манёвр.

— Понимаю, понимаю, — сменил он гнев на милость. — Дела давно минувших дней… Кто ж их разыщет? А вот, скажите, нет ли у вас описей по личному составу за те годы? Хотя бы тех, кто на службе состоял, кто получал жалованье? Для отчёта о командировочных расходах, сами понимаете…

Лёгкая ложь насчёт отчёта подействовала. Мысль о деньгах и отчётности была единственной, способной расшевелить это бумажное создание.

— Опись служащих… — чиновник пробурчал себе под нос, лениво поднялся и, шаркая стоптанными туфлями, поволокся вглубь коридора. — Может, и осталось что. Только пыли там по горло.

Архивная комната оказалась именно такой, какой её и представлял себе Артём: низкой, тёмной, заставленной до потолка стеллажами с папками, перевязанными бечёвками. Воздух здесь был густой и спёртый, словно его никто не вдыхал лет пятьдесят.

Чиновник, представившийся наконец как Тимофей Ильич, с насмешливым видом подкатил к одному из стеллажей деревянную лестницу-стремянку.

— Вот, извольте смотреть. Справа — дела по казённым взысканиям, слева — ведомости на выдачу жалованья. За какие года?

— За… десятый и одиннадцатый, — наугад сказал Волков, прикинув в уме время «Замирения».

Погружение в бумажное море заняло добрых два часа. Пыль щекотала в носу, въедалась в одежду. Тимофей Ильич, вскоре потеряв к нему всякий интерес, ушёл к своему столу, оставив Артёма наедине с грудами пожелтевших листов.

И вот, когда глаза его уже начали слипаться от утомительного чтения имён, должностей и цифирей, он наткнулся на нечто любопытное. В ведомости на выдачу жалованья чинам уездной полиции за ноябрь 10-го года значился, среди прочих, некий поручик Григорий Степанович Богданов (нынешний исправник). И против его фамилии, в графе «Сверх положенного оклада», была сделана аккуратная приписка: «За исполнение особых поручений по усмирению еретического духа — 75 рублей».

Глава 4

Ночь, последовавшая за визитом незваных гостей и явлением тени, оказалась для Артёма Петровича Волкова бесконечно долгой и тревожной. Он не сомкнул глаз, при каждом шорохе в сенях вздрагивая и хватаясь за тяжёлый подсвечник, приготовленный на ночном столике вместо более подходящего оружия, коего у него, увы, не имелось. Папка с документами лежала под тюфяком, и он чувствовал её каждый поворот, словно это была не стопка бумаг, а живое, тревожно спящее существо.

С рассветом, когда серый, жидкий свет начал сочиться в окно, он, наконец, поднялся, чувствуя себя разбитым и опустошённым, но с новой, огнённой решимостью в душе. Страх постепенно отступал, уступая место тому самому упрямому любопытству следователя, что гнало его вперёд, вопреки всему.

«Нет, — говорил он сам себе, умываясь ледяной водой из жестяного таза, — я не позволю себя запугать ни грубым исправником, ни ночными видениями. Всё сему есть объяснение. Тень — игра света и моих усталых нервов. Звон — ветер в трубах или же чья-то злая шутка. А дело о «Замирении»… О, это самое реальное и осязаемое. И я докопаюсь до сути».

Он тщательно спрятал папку в более надёжное место — под кирпич в печной кладке, — и, отряхнув сюртук, отправился в полицейское управление с видом человека, озабоченного исключительно кражей орла.

Улицы Глухова встретили его тем же гнетущим безразличием. Мужики, ехавшие на базар с телегами, тупо смотрели перед собой; торговки, расставлявшие свой скудный товар, перешёптывались и замолкали при его приближении; даже собаки, бродячие и тощие, лишь лениво виляли хвостами, не проявляя обычного для своего племени любопытства к чужаку. Казалось, весь город затаился, выжидая.

В управлении царило неестественное оживление. Будочники метались по коридорам с важным видом, словно готовились к приёму самого губернатора, а исправник Григорий Степанович, красный и потный, орал на кого-то по телефону, судорожно сжимая трубку.

— Да понимаю я! Понимаю! — гремел он. — Но скажите им, что всё под контролем! Птица будет найдена, а виновные — наказаны! Никакой паники!

Увидев Волкова, он резко положил трубку и, сделав несколько глубоких вдохов, попытался придать лицу привычное добродушное выражение.

—А, коллега! — произнёс он, вытирая платком лоб. — Как раз вас ищу. Дело об орле принимает неожиданный оборот.

— Неужели нашли? — спросил Артём, делая вид, что интересуется исключительно этим.

— Нашли? Хотелось бы! — фыркнул исправник. — Нет. Но появился свидетель. Мужичок один из слободки, грибник. Говорит, что видел в ту ночь, как от усадьбы Соболева через лес к реке шёл какой-то человек с большим узлом в руках. И не просто шёл — а летел, по словам мужика, почти не касаясь земли.

— Летел? — удивился Волков. —Ну, это он так, для красного словца, — махнул рукой исправник, но глаза его бегали беспокойно. — Видимо, бежал очень быстро. Но вот что интересно: мужик говорит, что от этого человека… ну, как бы это сказать… исходил холод. Ледяной холод, даже на расстоянии.

Артём почувствовал, как у него заныло под ложечкой. Холод. Снова этот проклятый холод.

—И куда же он делся, этот человек? — спросил он как можно равнодушнее.

—К реке. И будто бы растворился в воздухе. Мужик, понятное дело, перепугался, убежал. И только вчера, после всех разговоров, решился прийти. Я уже отправил людей обыскать тот берег.

Волков кивнул. Версия была бредовая, но она хоть как-то объясняла отсутствие следов. Если человек шёл не по земле, а… но нет, это уже чистое безумие. —Что ж, проверим, — сказал он.

— А пока я продолжу работу в архиве. Нужно свериться с делами о бродягах и конокрадах за последний год. Может, объявился какой-то новый искусный вор.

Лицо исправника дрогнуло.

—В архив? — переспросил он.

— Да там же после вчерашнего… беспорядок. Тимофей Ильич всё перебирает.

—Тем лучше, — улыбнулся Артём. — Он мне поможет.

Не дав исправнику возможности возразить, он повернулся и направился вглубь здания. Он чувствовал на себе тяжёлый, подозрительный взгляд Григория Степановича, но не оборачивался.

Архивная комната действительно была в беспорядке. Стеллажи стояли криво, несколько папок валялось на полу. Тимофей Ильич, бледный как полотно, с лихорадочным блеском в глазах, метался между ними, пытаясь навести порядок. Увидев Волкова, он вздрогнул и прижался к шкафу, словно ожидая удара.

— Успокойтесь, Тимофей Ильич, — сказал Артём как можно мягче. — Я не причиню вам вреда. Я здесь, чтобы работать.

—Работать? — чиновник с недоумением посмотрел на него. — С чем? Здесь же всё… всё переворошено… —Именно поэтому вы мне и нужны. Помогите мне найти дела о конокрадах и бродягах. За последние два года.

Он говорил это громко, на случай, если за дверью подслушивают. Но в то же время он подошёл ближе к Тимофею Ильичу и тихо, почти беззвучно, добавил: —Мне нужно поговорить с вами. Наедине. О вчерашнем.

Глаза архивариуса расширились от ужаса. Он замотал головой, залепетал:

—Не о чем говорить! Ничего не знаю! Ничего не видел!

—Видели, — тихо, но настойчиво настаивал Волков. — И я видел. Тень. Холод. Звон. Мы должны поговорить. Иначе это не кончится. Для вас в том числе.