Дело "Полночь"

След, ведущий к началу

Нет большего кошмара, чем очнуться в движении, не помня цели. Полицейский инспектор Леонид Вольский очнулся именно так — за рулем своего «Лада» на ночной дороге, ведущей в никуда. Фары резали тьму, а в голове была такая же густая, беззвездная чернота. Он помнил свое имя. Помнил, что он инспектор. Помнил лицо жены (скучное, усталое) и дочери (упрямый подбородок). Но он абсолютно, кристально ясно не помнил, куда и зачем едет. И почему на пассажирском сиденье лежит кожаная папка, перевязанная шпагатом, а на его запястье — новые, не его часы, тикающие чуть громче, чем должно.

Он свернул на обочину, заглушил мотор. Тишина навалилась мгновенно, и в ней тиканье часов стало метрономом его потерянности. Он открыл папку. Внутри — одна-единственная фотография. Мужчина лет пятидесяти, в очках, на фоне книжных полок. Ни имени, ни даты. На обороте — только номер: «247». И больше ничего. Ни дела, ни отчета, ни ориентировки.

Вольский схватился за голову, пытаясь вытащить из памяти хоть что-то. Следующая вспышка: коридор участка, запах дешевого кофе, чей-то голос: «…дело «Полночь». Твое. Только твое. Никому больше». И все. Словно ножницами вырезали кусок мозга. Дело «Полночь». Ключ. Ключ был в часах? Он посмотрел на них. Обычные кварцевые, «Полёт». Ничего особенного.

Он завел машину и поехал назад, в город. Нужно было в участок. Вернуть папку. Узнать. Он смотрел на дорогу, и знакомые повороты казались чужими. Фонари отбрасывали длинные, пляшущие тени. И потом он увидел в зеркале заднего вида — фары другой машины. Она ехала позади на точно таком же расстоянии, не приближаясь и не отставая. «Москвич», старый, темного цвета.

Вольский прибавил газу. «Москвич» прибавил. Он сбросил скорость. Сбросил и «Москвич». Преследование было неагрессивным. Оно было… методичным. Как конвой.

Он въехал в спальный район, свернул в темный двор, заглушил свет и двигатель. Через минуту во двор, не включая фар, вкатился «Москвич». Он остановился у противоположного подъезда. Водитель не выходил. Просто сидел в темноте, ожидая.

Сердце Вольского забилось глухо, болезненно. Это не было случайностью. Его ждали. Или… сопровождали. Он выскользнул из машины, пригнувшись, и побежал через арку. Оглянулся — из «Москвича» тоже вышел человек. Высокий, в длинном пальто. Лица не разглядеть. Человек не побежал за ним. Он просто пошел. Твердым, неспешным шагом, прямо сквозь детскую площадку. И этот шаг — мерный, неумолимый — был страшнее любой погони.

Вольский добежал до своей же машины с другой стороны квартала, рванул с места. Он мчался по пустым улицам, и зеркала показывали пустоту. Он выдохнул. Может, показалось? Но когда он свернул к зданию райотдела полиции, он увидел его. «Москвич» уже стоял у входа, в пятне тусклого фонаря. Как будто ждал его здесь всегда.

Инспектор вошел в знакомое здание, и тут его накрыло новой волной беспамятства. Он не помнил расположения кабинетов. Не помнил лиц коллег, которые кивали ему с безразличной усталостью. Он шел, как лунатик, пока не уперся в дверь с табличкой «Кабинет 247». Номер с фотографии. Он толкнул дверь.

Кабинет был пуст. Ни столов, ни стульев. Только голые стены, выкрашенные грязно-зеленой краской, и на полу — пыльный круг от стоявшего здесь когда-то сейфа. На подоконнике лежала та самая кожаная папка. Открытая. Фотография мужчины с книжными полками лежала сверху. Но теперь на ней… было его собственное, лицо Вольского. Он подошел ближе, сердце колотясь о ребра. Нет, не его. Почти его. Те же черты, но старше. Изможденнее. Глаза смотрели с фотографии с немым укором и… пониманием.

За спиной щелкнул замок. Вольский рванулся к двери. Она была заперта. Он стал колотить в нее, кричать. За дверью стояла тишина. А потом из репродуктора в углу потолка, которого он сначала не заметил, полился голос. Его собственный голос, но записанный, с легкой хрипотцой усталости.

«Протокол допроса свидетеля Вольского Л.К. Дело «Полночь». Вольский, вы подтверждаете, что взяли дело к самостоятельному производству?»

Пауза.

«…Да. Подтверждаю.»

«Вы понимаете, что согласно процедуре «Глухарь», вы изолируете себя от всех контактов до завершения расследования? Что ваша память о цели будет временно блокирована во избежание утечек?»

«Понимаю.»

«Последний вопрос. Кого или что вы расследуете по делу «Полночь»?»

Длинная пауза. На пленке слышно тяжелое дыхание.

«…Себя. Расследую себя. Потому что преступник… это я. Или тот, кем я стану. Я должен найти себя, пока не стало слишком поздно.»

Запись оборвалась. Вольский стоял, прислонившись к стене, пытаясь переварить услышанное. Дело «Полночь». Он сам — и следователь, и цель. Процедура «Глухарь» — изоляция, стирание памяти… для чего? Чтобы он преследовал сам себя? Чтобы нашел… что?

Он обернулся к окну. На темной улице, под фонарем, стояла фигура в длинном пальто. Тот самый человек с «Москвича». Он смотрел прямо на окно кабинета 247. И медленно поднял руку, указывая пальцем не на Вольского, а куда-то в сторону, за его спину.

Вольский рванулся к окну, распахнул его. Холодный воздух ударил в лицо.

— Эй! Кто ты? Что тебе нужно? — закричал он.

Человек в пальто не ответил. Он просто развернулся и пошел прочь, тем же неспешным, мерным шагом. И Вольский, с леденящей душу ясностью, узнал эту походку. Это была его собственная походка. Так ходил он сам, когда был погружен в тяжелые размышления.

Преследователь был его собственной тенью. Его будущим «я», которое он должен был найти. Или которое нашло его.

Он вылез через окно на карниз, спрыгнул в кусты. «Москвича» уже не было. Но он знал, куда идти. Память не вернулась, но в голове, как наведенная радиомаяком, вспыхнул адрес. Улица Гризодубовой, дом 8, квартира 42. Его же адрес. Только не тот, где он жил с женой. Старая квартира, его первая, холостяцкая. Которую он продал десять лет назад.