Детектив с Черным Шрамом

Глава 1. СЛЕПОЙ ЗРЯЧИЙ

Туман в Линн-Коре не был слепым. Он был зрячим, внимательным и голодным. Он лип к коже тысячами невидимых щупалец, воровал тепло и нашептывал на грани слуха обрывки чужих кошмаров, выцветших от времени, но не утративших своей горечи. Он был первым свидетелем и последним пристанищем. И сейчас, в условное «утро», он пожирал переулок за Собором Святого Разложения, превращая мир в размытую акварель, написанную чернилами, пеплом и забытыми клятвами.

В центре этого савана, неподвижный, как один из шпилей-позвоночников Собора, стоял детектив Эоган. Его длинный деконструированный блейзер, пропитанный испарениями, висел на нем тяжело, но ни единой складкой не нарушал идеальную, отстраненную статичность. Две седые пряди, как шрамы от ударов молнии, вырвались из-за ушей и застыли на фарфоровой коже его щек. Он не обращал на них внимания. Его черные, бездонные глаза, лишенные внешнего блеска, были устремлены не на тело, распластанное на брусчатке. Не на алую лужу, что медленно сливалась с вечной влагой плоть-камня. Его взгляд был остекленевшим, сфокусированным на точке, расположенной где-то за гранью видимого, где факты сплетаются в узор, а ложь обнажает свою уродливую анатомию.

Воздух вокруг него сгустился и замер, будто сам город притаил дыхание. И тогда стены ближайших зданий, сложенные из влажного, пульсирующего камня, шевельнулись.

Они не треснули. Они приоткрылись. Как веки спящего гиганта. Из трещин и пор проступили десятки, сотни глаз. Белков не было видно — лишь зрачки, цвета старой вороненой стали, налитые безразличием вечности. Они были того же оттенка, что и сапфир в «лунной подвеске», которую он медленно, с почти ласковым бесчувствием, перекатывал между большим и указательным пальцами. Холодный металл отдавал легкой вибрацией, едва уловимой пульсацией, понятной только ему.

Глаза на стенах смотрели на тело. Смотрели на Эогана. Смотрели в него.

Он не моргнул. Его веки опустились лишь раз — медленно, контролируемо, словно затвор камеры, фиксирующей невидимое. Внутри него, за маской аскета, работал совершенный механизм, отлаженный годами погружения в самые темные закоулки реальности Линн-Кора.

Щелчок. Логика. Мужчина, лет сорока. Одежда бедная, но чинная, старательно отглаженная, чтобы скрыть нищету. Единственная ценность — медный амулет на шее, теперь залитый кровью, черневшей на тусклом металле.

Щелчок. Интуиция. Нестыковка, колющая сознание, как заноза. Убийство здесь, на перекрестке взглядов Собора и Канцелярии, — демонстративно. Рисково. Почему? Не для ограбления. Это сообщение. Или… жертвоприношение. Акт веры в какого-то нового, голодного бога.

Щелчок. Ощущение. Он сделал неглубокий вдох, приоткрыв рот, позволяя воздуху коснуться нёба. Воздух был пропитан смрадом гниющего металла, медной сладостью крови и чем-то еще… чем-то острым, электрическим, пахнущим озоном после вспышки запретной магии, смешанным с едва уловимым, горьковатым миндалем.

Его пальцы, одетые в тончайшую черную кожу, сомкнулись вокруг подвески. Холодный сапфир впился в ладонь, и его внутренний свет на мгновение вспыхнул ярче.

И глаза на стенах зашептали.

Это был не звук, а вибрация, входящая прямо в мозг, обходящая уши. Хор безголосых теней, говорящих на языке чистых концепций.
…Страх…
…Не его… Чужой страх… Заноза в сознании…
…Большая тень… малая тень… большая тень съела малую…
…Плата… долг… Не деньгами… Чем-то иным…

Эоган повернул голову, его взгляд, острый и безжалостный, скользнул по стене, усыпанной очами видения. Он поймал один конкретный «взгляд» — тот, что прямо над телом, — и замер, вступая в безмолвный диалог.

«Покажи мне», — приказал он мысленно, и воля его, холодная и отточенная, была подобна лезвию.

Один из глаз на стене моргнул. И в сознание Эогана хлынул не образ, а сгусток чистого ощущения. Вспышка панического ужаса, от которого сводит желудок. Давящая тень, падающая на жертву. И… запах. Тот самый, что он уловил секунду назад. Запах озона и статики, но теперь — с примесью чего-то знакомого, чего-то, что он годами каталогизировал в глубинах своей памяти.

Он медленно выдохнул. Воздух с шипением вырвался из его легких, и в тишине переулка это прозвучало громче любого крика. Он резким, отточенным движением, полным невыразимой грации, снова закинул седые пряди за ухо. Жест был выверен до миллиметра, ритуал контроля в мире, где царил хаос.

— Не ограбление, — его голос прозвучал как удар обухом по глыбе льда — тихо, четко и смертельно холодно. Он не обращался ни к кому. Это была констатация факта, высеченного в камне его воли. — Очищение.

Глаза на стенах, получив ответ, начали медленно таять, втягиваясь обратно в слезящийся камень, оставляя после себя лишь влажные, темные полосы, похожие на следы невыплаканных слез.

Эоган последний раз скользнул взглядом по телу, по амулету, по пятну крови, в котором теперь угадывался зловещий узор. Его взгляд упал на его собственную, разжатую ладонь. Он легонько потер подушечку большого пальца об указательный, словно ощупывая невидимую, липкую нить, которая только что привела его к порогу истины.

Ниточка нашлась.

И она вела прямиком в самое здешнего ада — к другому «Титулованному». К тому, чья сила пахла озоном и кто считал себя вправе вершить свой суд, не дожидаясь вердикта системы.

Дело только начиналось. А хладнокровный зрячий в мире слепых уже видел его кровавый конец.

Он разогнулся. Позвонки встали на место с тихим, почти неслышным щелчком, будто защелкнулся последний замок на его броне из плоти и воли. Две седые пряди, непокорные, как сама память, тут же соскользли вперед, оттеняя фарфоровую бледность его кожи и идеальную, почти скульптурную линию скулы, пересеченную единственным диссонансом — черным шрамом. Шрам не был рельефным; он казался нарисованным на коже тушью, впитавшейся так глубоко, что стала частью плоти. Он был холодным на ощупь. Всегда.

Эоган резким, привычным жестом — не раздражения, а ритуала, отточенного до автоматизма, — снова закинул пряди за ухо. На мгновение в тусклом, синеватом свете псевдосолнца проступила вся восточноазиатская строгость его черт: прямой нос с низкой перенозицей, темные глаза с характерным эпикантусом, казавшиеся еще глубже под прямыми, негустыми бровями. Его иссиня-черные волосы, жесткие и прямые, были насильно убраны назад, но в них бушевал контролируемый хаос, готовый вырваться наружу в любой момент.

Глава 2. АКСИОМЫ ХАОСА

Он шел не оглядываясь. Шаг был твёрдым, выверенным, но каждый мускул его спины был напряжён, ожидая удара в спину — не физического, а того, что прорывается из разломов реальности. Запах миндаля и озона, казалось, въелся в одежду, преследуя его, как призрак. Эоган не оборачивался на ощущение пульсирующего взгляда из багровой щели, но он знал — дверь теперь знала о нём.

Его путь лежал не через оживлённые артерии города. Он избрал дорогу молчания — череду задних дворов, запечатанных арок и промозглых тоннелей, где единственным светом были бледные пятна «Грибов-Эхо», поглощавшие случайные звуки. Здесь, в этих забытых протоках Линн-Кора, его не заметят. Здесь царили иные законы. Воздух был густым от спор «Слепых Повилик», и Эоган дышал мелко, через плотную ткань, поднесённую ко рту, — старый ритуал, чтобы не впустить в себя апатию, которой питались лианы.

Из тени, бесшумной поступью, к нему присоединился один из котов-проводников. Не тот, что вёл его к разлому, другой — с более тёмной шерстью, на которой алебастровые пятна складывались в узор, похожий на иероглиф. Его неоновые глаза скользнули по Эогану, оценивая, и он издал короткое, гортанное мурлыканье, которое в тишине тоннеля прозвучало как скрежет шестерёнок. Эоган ответил кивком, столь же скупым и понятным. Принято. Идём.

Наконец, они вышли к ничем не примечательной стене, сложенной из грубого, потрескавшегося склеп-металла. Казалось, это тупик. Но когда Эоган провёл пальцами по холодной, отдающей одиночеством поверхности, часть стены бесшумно отъехала в сторону, открывая узкий проход. Запах города сменился другим — стерильным, холодным, с лёгкими нотами озона и старой бумаги. Его убежище. Его архив. Его крепость.

Он вошёл внутрь, и проход закрылся, отсекая внешний мир.

Пространство, в котором он оказался, не было комнатой в привычном смысле. Оно напоминало склеп, переоборудованный под библиотеку сумасшедшего учёного. Сводчатый потолок терялся в темноте, но повсюду, на полках, вырубленных прямо в стенах, и на грубых каменных столах, лежали артефакты, записи, запечатанные сосуды с мутными жидкостями. В центре, на возвышении, стоял его рабочий стол — монолит из чёрного базальта. Воздух был неподвижен и чист.

Эоган сбросил пропитанный туманом блейзер на древнюю вешалку, чьи когтистые крюки напоминали конечности мёртвого «Тенегрыза». Он потянулся к стене, испещрённой картами, схемами и переплетением нитей — его «Стене Связей». Его взгляд, острый и холодный, нашёл символ, обозначавший Судью Ингве. Весы, покрытые инеем. Судья был воплощением Закона. Холодным, безжалостным, но предсказуемым. Его методы не включали в себя ядовитый миндаль или ритуальные убийства в переулках. Это был не его почерк.

Логика выстраивала цепь. Факт: убийство. Факт: след ведёт к разлому, связанному с Титулованным. Факт: почерк не соответствует профилю Судьи.
Интуиция рождала гипотезу. Это не Судья. Это кто-то другой. Кто-то, кто нарушил древний Договор. Кто-то, кто решил, что может вершить свой собственный, чуждый закону, суд.

Он подошёл к столу, взял перо с перламутровым пером и вывел на листе бумаги одно-единственное слово, которое отныне стало названием этого дела, его личным манифестом и приговором:

УЗУРПАТОР.

Тот, кто незаконно присваивает себе власть. Тот, кто покушается на установленный порядок вещей.

И если это так, то убийство в переулке — не просто преступление. Это манифест. Объявление войны.

Тишина в убежище сгустилась, стала звенящей. Эоган откинулся в кресле. Его веки медленно сомкнулись. Он не видел больше стен своей крепости. Перед его внутренним взором простирался весь Линн-Кор, и где-то в его самых тёмных щелях новый хищник, Узурпатор, готовил свой следующий ход.

Охота только начиналась. Но теперь охотник знал, что его добыча была не жертвой, а конкурентом. И это меняло все правила игры.

Слово «УЗУРПАТОР» лежало на бумаге, словно пятно чужеродной чернильной крови. Оно требовало действий. Чтобы выследить того, кто нарушил Договор, нужен был доступ к системам. Ему пришлось бы нарушить собственное правило. Выйти из тени.

Его путь лежал по «Артерии Стонов». Здесь туман был чуть реже, пропитанный гулом чужих голосов и мерцанием неоновых вывесок лавок, торгующих забытыми снами и крадеными воспоминаниями. «Разъеденные» шарахались от его фигуры, инстинктивно чувствуя исходящую от него ауру неотвратимости. Его кот-проводник шёл позади, его неоновый взгляд заставлял отскакивать в тень самых наглых «Слуховых Пиявок».

Он шёл, и город отвечал ему. Где-то впереди, из окна второго этажа, на него уставилась пара стеклянных глаз — одна из марионеток Плачущей Кукольницы. Она сидела неподвижно, но её фарфоровая голова поворачивалась, провожая его взглядом. Элея чувствовала сгусток боли, который он нёс в себе. Эоган проигнорировал её.

Впереди замаячили шпили Собора Святого Разложения. Его цель находилась рядом — неприметная, серая постройка, чьи стены поглощали свет. Зал Суда Ингве.

У входа, сделанного из двух гигантских плит склеп-металла, не было стражи. Эоган поднял обсидиановый ключ. Плиты разомкнулись, как челюсти, впуская его внутрь. Кот остался снаружи.

Контраст был оглушительным. После давящего гула улицы здесь царила тишина, какой не было даже в его убежище. Воздух был стерильным и холодным.

Зал был полон. На скамьях, поднимающихся амфитеатром, сидели десятки людей — или тех, кто когда-то ими был. Это были «Просители» — бледные, с пустыми глазами, жаждущие хоть какого-то вердикта, чтобы их существование обрело хоть какой-то смысл. В центре, на возвышении, стояло кресло из бледного дерева. И в нём сидел Он.

Судья Ингве.

Он был воплощённой асексуальной, неземной геометрией. Его кожа — абсолютно белая, фарфоровая, без единой поры. Но главное — его волосы. Неестественно длинные, тяжёлые, они струились с его головы и плеч водопадом цвета небесного заката — от ультрамарина ночи к золоту и розовой дымке. Каждый локон переливался этим закатным сиянием. Это великолепие лишь сильнее оттеняло его глаза — огромные, миндалевидные, с прозрачной, как кварц, радужкой, сквозь которую виднелись лишь расширенные, чёрные как бездна зрачки. В них не было ничего, кроме бесконечной, безвоздушной пустоты.

Глава 3. ПУСТОТА, КОТОРАЯ ЗЕРКАЛИТ

Туман в переулке был не просто густым — он был плотным, как вата, поглощающая звук и свет. Эоган стоял неподвижно, став частью пейзажа, ещё одной тенью в бесконечной галерее теней Линн-Кора. Рядом, свернувшись в тёмный клубок с двумя неоновыми точками-глазами, сидел кот. Более крупный, с шерстью, на которой алебастровые разводы складывались в узор, напоминающий карту забытых мест. Его светящийся взгляд, как и взгляд детектива, был устремлён на тускло освещённый вход в Канцелярию Вечной Петиции. Охотничий инстинкт был единственным языком, не требующим перевода.

Эоган не глядя опустил руку, коснувшись пальцами холки кота. Тот ответил короткой, глубокой вибрацией — мурлыканием, похожим на отдалённый гул работающего механизма. Ритуал был соблюдён. Союз заключён.

Он не забрал клерка сразу не потому, что боялся или сомневался. В этом был холодный, безжалостный расчёт. Схватить его в Канцелярии — значит вступить в бесконечную полемику с системой, в бюрократическую войну, где у того нашлись бы покровители, оправдания, лазейки. Это дало бы время предупредить настоящего архитектора этого беспорядка — того самого Узурпатора, чьё присутствие Эоган чувствовал за спиной этого мелкого сошки, как давление чумного воздуха.

Здесь же, в гниющем чреве города, действовали иные законы. Законы, которые Эоган понимал куда лучше, чем параграфы канцелярских уложений. Здесь не было свидетелей, кроме вечных — тумана, плоть-камня и безмолвных стражей с неоновыми глазами.

Его пальцы сжимали «лунную подвеску», ощущая её тихий резонанс, связывающий его с невидимой сетью этого мира. Он видел их не глазами, а тем самым внутренним зрением, что проецировало очи на стены. Тончайшие, невидимые нити его дара уже тянулись от него, ощупывая энергетический контур Канцелярии, выискивая брешь, сотворённую наглым клерком. Он не читал мысли. Он читал закономерности. Малейшие искажения в потоке данных, всплески гордыни, исходящие из отдела Оцифровки — всё это было для него ярче любого сигнального огня.

«Он думает, что невидим, — мысленно констатировал Эоган, и его губы чуть дрогнули в подобии улыбки, лишённой тепла. — Он думает, что, притаившись в сером потоке данных, он в безопасности. Что система защитит его.»

Воздух вокруг сгустился, зарядился статикой. Стены переулка зашевелились. Из влажного камня проступили десятки пар неоновых глаз. Они смотрели не на Эогана. Они смотрели сквозь него, в одну точку на другом конце города, прямо на дрожащего от самодовольства человека перед мерцающим экраном.

«Но он забыл одну вещь, — мысленный голос Эогана был спокоен и страшен своей уверенностью. — Я — не система. Я — тот, кого система породила, чтобы находить таких, как он. И моя стая… уже смотрит на добычу.»

Он мысленно отдал приказ, не произнеся ни звука. Глаза на стенах сузились, их свет приобрёл интенсивный, почти яростный оттенок. Они не просто видели. Они фиксировали. Они становились живыми камерами наблюдения, чей объектив был направлен на единственную цель.

Кот у его ног напрягся, готовый к броску, которого, Эоган знал, не последует. Его роль была иной — быть якорем, стабилизатором, живым проводником, чья уникальная связь с аномалиями города позволяла Эогану тоньше настраивать свой дар, не давая ему разорвать собственное сознание.

Всё было готово. Ловушка захлопывалась, не оставляя жертве ни малейшего шанса на спасение или предупреждение хозяина. Оставалось лишь ждать, когда тот, возомнивший себя хищником, сам выйдет из своего улья, чувствуя себя в полной безопасности.

И Эоган был готов ждать. У него было всё время в мире. Вернее, всё время, что оставалось этому миру.

Ожидание длилось ровно столько, сколько требовалось. Ни секундой меньше, ни секундой больше. Смена серых каторжников мысли в Канцелярии была предсказуема, как движение ржавых шестерен. И вот он — серый человечек в серой робе, с пустым лицом, на котором, однако, читалась странная усталость, не физическая, а экзистенциальная. Он вышел, огляделся с привычной осторожностью и зашагал прочь от опостылевших стен, даже не подозревая, что его одиночество уже разделяют.

Эоган двинулся за ним, его шаги бесшумно сливались с шорохом тумана. Кот шёл параллельным маршрутом, мелькая в просветах между руинами. А в самых тёмных подворотнях, в щелях старых стен, застыли белые фарфоровые фигуры. Марионетки. Их стеклянные глаза без выражения следили за шествием. Они не вмешивались. Они наблюдали. Собирали данные для своей Владычицы, чьё внимание, словно радар, было направлено на любое сильное эмоциональное колебание в городе. А Эоган, идущий на охоту, был таким колебанием.

Клерк, чьё имя стёрлось даже из его собственной памяти, свернул в безлюдный тупик — короткий путь к его убогому убежищу. Он так и не научился главному правилу: в Линн-Коре не бывает коротких путей. Бывают только ловушки.

Он прошёл чуть дальше, и тут туман перед ним сгустился, образовав непроницаемую стену. Он обернулся — выход из тупика был закрыт такой же пеленой. Паника, острая и солёная, ударила ему в голову. И именно в этот момент из самой гущи мглы перед ним проступила высокая фигура в чёрном, с двумя седыми прядями, падающими на фарфоровое лицо.

— Ты, — выдохнул клерк, отступая к стене. — Я… я ничего не сделал.

Эоган не ответил. Он медленно обошёл его, изучая, как хищник изучает добычу перед укусом. Его чёрные глаза видели не человека, а симптом. Симптом болезни системы.

— Ты стирал дела из Архива, — голос Эогана был ровным, без обвинения, лишь с констатацией. — Мелкие нарушения. Ты давал им ускользнуть от правосудия. Почему?

— Я… не я… — запнулся клерк, его глаза бегали. — Приказы… я просто выполнял…

— Ложь, — отрезал Эоган. Он остановился прямо перед ним. — Приказы имеют источник. Иерархию. Ты действовал по собственной воле. Сначала понемногу. Потом — больше. Потом ты почувствовал вкус власти. Возможность вершить собственный, тихий суд. Решать, кто достоин наказания, а кто — прощения.