Дикая бестия для сводных гадов

Пролог

Нервы с самого утра трепыхались, как пойманные птицы. Каждый вздох отдавал не просто уколом, а настоящей раскалённой спицей в самое подреберье. А всё из-за неё. Мать. Та самая, чей образ за семь лет отсутствия успел покрыться густым слоем пыли и горькой иронии в моей памяти. И вдруг – бац! – всплыла из небытия, как затопленная баржа. Оказалось, у неё есть доченька. Восемнадцатилетняя "драгоценность". И этой "драгоценности" в черепную коробку надо срочно впихнуть образование. Потому что, видите ли, внезапно проснулось родительское чувство долга? Или совесть зашевелилась? Хрен его знает.

С моими-то "успехами" – сплошные тройки да двойки, лениво переползавшие из четверти в четверть – путь лежал только в наше местное ПТУ, пахнущее машинным маслом, столовскими котлетами и безнадёгой. И я с этим давно смирилась, как с вечным дождём осенью. Но нет! Блудная родительница, воспылавшая внезапным образовательным рвением, строчила в мессенджере гневные, утыканные восклицательными знаками послания. Суть которых сводилось к одному: к полудню тринадцатого июля явиться в Москву. Точка… Без вариантов…

Зачем? С какого перепугу мне, из своей Татархунки, что затерялась в заднице мира, где последнее значимое событие – это когда трактор увяз в грязи на главной (и единственной) улице, тащиться в эту огромную, чужую, проглатывающую людей тушу под названием Москва? Разум орал: «Нееет! Да пошла она лесом, берёзовым, сосновым, хоть бамбуковым!» Но чёртово любопытство. Оно подползло, шепнуло на ухо что-то колючее и сладкое одновременно, и взяло верх. Интрига. Что ей от меня надо? Покаяться? Использовать? Просто потрогать, как неожиданно всплывшую семейную реликвию?

Ладно. Решено. Белые кудри, обычно спадавшие волной на плечи, я зло дёрнула и завязала в высокий, тугой хвост как вызов. Надела самое короткое алое платье, облегающее, как вторая кожа, цвета свежей крови или спелой малины – выбирай, ни прогадаешь. Каблуки – шпильки, такие, что ходить по нашей разбитой плитке было равносильно эквилибристике. Помаду – ядрёно-алую, как знамя. Тушь – чтоб ресницы были паутиной для мужиков. Готова. Готова если не покорять столицу, то хотя бы уколоть её своим видом, как заноза.

Бабульки на лавочке у соседних домов, эти вечные хранительницы нравственности нашего захолустья, как по команде, выпустили синхронное шипение: «Ша-ла-ва!». Я замедлила шаг, обернулась, посмотрела на них ледяным, презрительным взглядом, а потом медленно, смачно, показала им средний палец с длиннющим чёрным ногтем. Для пущего эффекта схватила за руку подкатившего на видавшем виды мотоцикле Стаса – главного красавчика и бабника всех окрестных деревень – и впилась в его губы долгим, влажным, демонстративным поцелуем. Язык работал на все сто, давая бабкам бесплатный мастер-класс. Стас только хрипло усмехнулся в ответ – он любил публичные сцены.

Перекинула ногу через сиденье, устроилась позади, вцепилась руками в его косуху. Чувствовала под пальцами жёсткую кожу и тепло его спины. Он мой якорь здесь, в этом болоте. О моих московских планах он пока не знал. Зачем? Я не собиралась задерживаться. План-минимум: послать мамашу куда подальше, в те самые берёзовые леса. План-максимум: а вдруг... Вдруг в этой Москве кто-то заметит? Какой-нибудь толстый кошелёк с тоской в глазах? Я ведь собой недурна, умею ходить так, чтоб мужские головы поворачивались с хрустом, умею смотреть так, чтоб внутри всё закипало. Может, возьмёт в содержанки? Мечта? Или очередная глупость? Неважно. Любой вариант был побегом из Татархунки.

Ещё пара долгих поцелуев со Стасом на пыльном перроне, больше для галочки, чем от чувств. Пахло соляркой, пылью и чем-то безнадёжно провинциальным. Потом я плюхнулась в вагон поезда, пропахший дешёвым дезодорантом и варёной колбасой. Кресло жёсткое, ткань потёртая, пружины кусали за зад. За окном поплыли знакомые до тошноты поля, чахлые перелески, покосившиеся заборы. Готовилась. К чему? К лицу матери, которую не видела семь лет. К её словам. К её, наверняка, фальшивым объятьям. К этому чужому городу-монстру. Мать явно тронулась умом, коли обо мне вспомнила. Ну, ничего. Доедим. Там видно будет. Либо скандал на весь вокзал, либо новая жизнь при богатом папике. А может, Татархунка следующим же поездом в нашу глухомань. Главное – подальше от этой рожи матери.

Поехали…

Приглашаю вас в наш увлекательный литмоб "Мой сводный! https://litnet.com/shrt/P9yI

Глава 1. Moscow Never Sleeps

Перрон не просто «роскошный» – он оглушал. После нашей убогой станции — «будки», затерявшейся среди бескрайних, пыльных посадок картошки и свёклы, московский вокзал вздымался, как кафедральный собор прогресса и суеты. Грандиозное, монументальное чудовище из стекла, стали и полированного камня. Сводчатые потолки, уходящие в задымлённую высь, будто купола храма какого-то нового, непонятного бога. От этого размаха, от этого гулкого эха сотен шагов и грохота прибывающих поездов, у меня реально закружилась голова и подкатила тошнота. Казалось, стены дышат, сжимаясь и разжимаясь в такт людскому потоку.

Я буквально влипла в пол у выхода из вагона, ощущая себя муравьём, забредшим в муравейник гигантов. Такая толпа! Люди неслись, текли, сталкивались, орали в телефоны, катили чемоданы размером с мой деревенский дом. Казалось, меня со всех сторон окружают не просто люди – а ненормальные, заведённые до предела механизмы в человеческой оболочке. Глаза слипались от мельтешения, уши гудели от какофонии. И где же они, те сказочные мужики при «ролексах» и «мерсах», о которых твердили сплетни из нашего ПТУ? Никаких красавцев в дорогих костюмах, бросающих томные взгляды на провинциальных девиц. Только озабоченные рожи, потные спины и бесконечный поток «серых пиджаков». Разочарование зашипело во мне, как проколотая шина.

И тут взгляд наткнулся на неё. На ту, которую я, в идеале, готова была бы не встречать ещё лет двадцать, а то и всю жизнь. Мать. Но какая-то чужая. Не та полустершаяся картинка из детства в выцветшем халате и вечно грязной головой. Передо мной стоял эталон столичной гламурности. Строгий, идеально сидящий костюм цвета антрацита, подчёркивающий неестественно тонкую талию. Шпильки такие острые и высокие, что, казалось, могли проткнуть мрамор пола. Волосы – глянцево-чёрные, без единой прядки не на месте, затянутые в тугой, бездушный пучок на затылке. И очки. Не простые, а какие-то хищные, с тонкой золотой оправой, скрывающие глаза и придающие лицу вид холодной, расчётливой маски. Прям настоящая столичная краля... Или, скорее, манекен из витрины дорогого бутика.

Она пялилась в свой огромный, тонкий телефон, яростно стуча по нему длинным ногтем, покрытым едва различимым лаком. Словно и не ждала никого. Словно я помеха в её важных столичных делах. Подойдя ближе, я уловила волну аромата. Не просто парфюм – это был целый шлейф. Сложный, холодный, дорогой, с нотами чего-то древесного и металлического. Настоящая химическая атака на ноздри. Мой дешёвый «одуванчик» из деревенского «Продукты №1» рядом с этим – жалкое благоухание сорняка.

Родительница вдруг вскинула глаза. Улыбнулась. Но это была не улыбка. Это была дебильненькая, натянутая до боли гримаса. Уголки губ неестественно поползли вверх, глаза остались пустыми и напряжёнными за стёклами очков. От этого фальшивого оскала меня едва не вывернуло наизнанку. В горле встал ком. «Мама?» – пронеслось где-то глубоко внутри, но было тут же задавлено волной гадливости и обиды. Не так. Совсем не так я себе представляла эту встречу. Не в этом ледяном великолепии вокзала-гиганта. Не с этой скульптурой в костюме. Я ждала чего-то большего. Чего-то? Может, слёз? Раскаяния? Хотя бы намёка на ту, давнюю, нелепую женщину? А получила – манекен с дежурной улыбкой и дорогим парфюмом. Холодные пальцы сжали в кулаки складки короткого алого платья. В Москву я приехала, но встретила не мать – чужую, отполированную до блеска тень.

— Солнышко моё, приехало! — проворковала она, и её голос, как сироп, залил мне уши.

Прежде чем я успела отшатнуться, она клюнула меня в щеку. Не поцелуй, а именно клюнула – быстро, влажно, с противным чмоком. Губы были липкими от какой-то розовой помады, оставив на коже ощущение сладкой, чуть тягучей плёнки и запах дешёвых леденцов, смешанный с её «изысканным» парфюмом. Я машинально потёрла щёку запястьем, смазывая влажный след помады и прикосновения.

— Пошли, мы и так уже опаздываем, — добавила она, уже отстраняясь, бросив беглый, оценивающий взгляд на моё вызывающее алое платье и каблуки. Взгляд был холодным, сканирующим, как у таможенника.

— Что за цирк? — я резко вскинула бровь, впиваясь в неё взглядом, пытаясь найти хоть каплю той, прежней, или хотя бы искру стыда. Голос прозвучал хрипло, сдавленно – комок в горле мешал говорить. — Объяснишь, наконец, зачем меня сюда припёрли? Или я просто реквизит для твоей столичной постановки?

— Алиса, всё потом, — она отмахнулась от меня, как от назойливой мухи, лёгким, пренебрежительным движением руки с безупречным маникюром. — Сейчас мне надо на встречу. Это очень важно.

Она произнесла это с таким подчёркнутым ударением на «надо» и «очень важно», словно встреча решала судьбы миров. И в этом «всё потом» прозвучало такое знакомое, леденящее душу равнодушие, от которого внутри всё сжалось в ледяной ком. По кому я уже и скучать перестала, да. И правильно сделала. Её лицо снова стало гладким и безучастным.

— Как-то не хочется с тобой никуда ехать, — я попыталась встать в позу, выпрямив спину и закинув голову, демонстрируя всю свою «деревенскую» строптивость. — Я не багаж, чтобы меня просто так перекидывали.

Каблуки впивались в гладкий камень перрона, давая опору. Но мать уже не слышала. Она буквально развернулась ко мне спиной, всем своим существом уделив внимание парню, который материализовался позади неё, как верный паж.

— Серёженька, дорогой! — её голос внезапно снова стал медовым, слащаво-ласковым, каким он только что был со мной, но теперь в нём явственно звучала искренность, которой мне не досталось. — Будь ангелом, донеси Алисины вещи до машины и отвези её домой. Аккуратненько.

Глава 2. Милый дом

Пока мы петляли по московским улочкам, мелькавшим за тонированным стеклом, как кадры чужого, слишком яркого и слишком быстрого кино, я отчаянно пыталась сложить пазл в голове. Что вообще произошло? Кто этот Сергей? Почему он называет меня «сестрёнкой»? И главное – откуда он взялся?!

Логика, вымуштрованная в Татархунке, где каждый чих баба Матрёна знает раньше тебя, отказывалась работать. Парень выглядел старше меня, да, лет на двадцать пять. Но если бы у матери был сын – да ещё и младший! – бабки на лавке у нашего хуторка разнесли бы эту новость по всему району ещё до того, как он родился. Шепотки, косые взгляды, «ой, а слышали, у Марьки...». Ничего. Тишина. Как будто он материализовался из воздуха вместе с её столичным статусом и чёрным Lexus'ом. Что-то тут не просто не вязалось – это был клубок изо лжи и абсурда, распутать который у меня не было ни сил, ни смелости.

Задавать вопросы? Рот был сухим, язык будто прилип к нёбу. Я вжалась в дорогую кожу сиденья так, что казалось, вот-вот провалюсь сквозь него. Всё моё внимание было приковано к его рукам. Кисти – ухоженные, сильные, с идеальным мужским маникюром, без единой заусеницы – лежали на руле. Но каждый раз, когда он протягивал руку к рычагу переключения передач, моё сердце замирало, а мышцы живота судорожно сжимались. Мне казалось, что вот-вот... Вот-вот эти пальцы, холодные и уверенные, не просто коснутся рычага, а плавно скользнут вбок, улягутся тяжёлой ладонью на мою обнажённую ляжку выше колена, сдвинут тонкую ткань алого платья вверх... И позволят себе то, о чём он так нагло намекал на вокзале. То, что он явно считал своим правом.

И самое мерзкое – от этих навязчивых, пугающих фантазий внутри всё сжималось не только от страха. Становилось горячо. Жарко. Противная, предательская волна тепла разливалась по животу. Ведь этот гад... Он был чертовски красив. Слишком красив для человека, рядом с которым можно было сохранять хоть каплю самообладания. Этот хищный лоск, эти ледяные глаза, эта уверенность в каждом движении – они действовали как наркотик, смешивая отвращение с запретным, острым возбуждением. «Держать себя в руках»? Каких руках? Мои дрожали, спрятанные в складках платья.

Так, одурманенная собственными фантазиями и страхом, я не заметила, как кончились улочки и Lexus плавно свернул за высокий кованый забор. А то, что открылось за ним, заставило дыхание перехватить. Дом. Это слово было слишком мелким, слишком убогим. Передо мной высился особняк. Не просто большой – огромный, белоснежный, в каком-то чопорном, холодном стиле, с колоннами у входа и бесконечными окнами, отражавшими небо.

Он выглядел нежилым. Как картинка из глянцевого журнала про богатых и знаменитых. Или как замок злого волшебника из странной, недоброй сказки. Такого... Такого я не видела никогда. Даже в кино. Он подавлял своей безупречной, бездушной роскошью. Казалось, он смотрел на меня свысока, как и его хозяйка. И Сергей, выключая двигатель, с тихим урчанием, улыбнулся своей волчьей улыбкой, глядя на моё потрясённое лицо.

— Ну что, сестрёнка? — его голос прозвучал слишком громко во внезапной тишине салона. — Добро пожаловать домой. Надеюсь, тебе здесь понравится. Надолго.

Он сделал ударение на последнем слове, и в его глазах мелькнуло что-то предостерегающее, обещающее, что «всё потом» может быть очень неприятным. А это «надолго» окажется слишком непреодолимым и грандиозным кошмаром, от которого я не смогу убежать. Ведь покинуть эти просторы, огороженные высоченным забором, просто так не удастся. Это не к бабке Марусе за яблоками прыгать через покосившуюся плетень. Тут всё было совершенно иначе.

Lexus замер у гаражных ворот, и тишина обрушилась, как мешок с песком. Стоило мужчине рядом пошевелиться, как я вывалилась из машины, спотыкаясь о собственные каблуки, и замерла, задрав голову. Страх и паника накрывали с головой и добавляли мне седых волос в выбеленную шевелюру. Зачем только на краску тратилась, когда тут можно кошмарами себя осветлить на всю оставшуюся жизнь? Передо мной было величественное сооружение, которое отдавалось в подреберье гулкими ударами всполошённого сердца, которое билось подобно загнанной птичке, мечтающей пробить свою костяную клетку.

Дом. Нет, не дом – крепость. Белая, холодная, вырубленная из цельного куска чужого благополучия. Он вздымался передо мной – три этажа слепящего мрамора, огромные, как ворота ада, окна в чёрных рамах. Они не смотрели – они следили. Пустые, тёмные стёкла отражали уродливо перекошенное небо и мою жалкую фигурку в алом платье, будто насмехаясь. Над входом нависал тяжёлый козырёк, поддерживаемый колоннами тоньше материной талии, но прочнее стали. Весь он дышал не тёплом, а деньгами. Деньгами пахло – резко, как хлоркой в больнице. Деньгами и чем-то ещё… Беспощадной чистотой, от которой зубы сводило.

Участок? Не клочок земли, как у нас, а целый парк. Но парк мертвеца. Стриженые газоны лежали, как зелёный ковёр на гробу. Аккуратные кусты были подстрижены до миллиметра, похожие на каменных стражей. Старые сосны стояли мрачным каре, их тяжёлые лапы затеняли свет, делая воздух влажным и прохладным, даже в июле. Ни птиц, ни жужжания – тишина кладбища. Только шорох моих шагов по идеально гладкой плитке подъездной дорожки казался кощунством.

Сергей рывком распахнул тяжёлую дверь из тёмного дерева и металла, открывая моему взору просторный холл. Холодный удар в лицо. Пространство, где легко мог бы развернуться наш деревенский трактор. Пол – лёд. Гладкий, зеркальный камень, белый с серыми прожилками. От него веяло морозом даже сквозь тонкие подошвы туфель. Стены – гладкие, белые, безликие. Ни одной картинки, ни одной безделушки. Только огромная, абстрактная хрень из искривлённого металла под потолком вместо люстры – как застывший взрыв. Её тусклый свет мертво отражался в полированном камне. Эхо моих шагов гуляло по залу, ударялось о стены и возвращалось – глухое, одинокое. Воздух был стерилен, как в операционной, пахло всё той же хлоркой и дорогим деревом, от которого першило в горле. Ни запаха еды, ни домашней пыли. Чистота склепа.

Глава 3. Шаг ко дну

Экскурсия по этому стерильному кошмару только укрепила мои догадки. Сергей лениво тыкал пальцем: «Гостиная», «Кабинет», «Кинотеатр», «Спа-зона», «Библиотека (если ты умеешь читать)». Каждая комната – музейный экспонат дороговизны и бездушия. Ни следов жизни, ни семейных фото, ни дурацких магнитиков на холодильнике, который был размером с ларёк и сливался со стеной. Только холодный блеск и пустота.

Да, мать явно кому-то отсосала за такое роскошество. Какому-то жирному борову в человеческом обличье отдала душу, тело и всё остальное, что у неё когда-то было. Сравнивать этот дворец с нашим деревенским домом – кощунство. Тот дом... В голове тут же всплыл образ: покосившиеся стены, пахнущие деревом и печным дымом, скрипучие половицы. Как мужики с перегаром и красными лицами прошлой осенью кряхтя поднимали угол, подперев его кривым бревном... За бутыль самогона и тарелку солёных огурцов. Простота. Грязь. Но своя. Живая. Человеческая. Здесь же – мёртвая роскошь мавзолея.

Усмешка, горькая и невесёлая, искривила губы. Воспоминания как удары тупым ножом. Что делать? План был прост: послать мамашу в пешее эротическое и смыться, прихватив с собой налички. В этом доме и не заметят, если я стащу пару штук. Но смыться явно не получится. По крайней мере, в ближайшее время. Подойдя к парадной двери, тяжёлому монолиту из дерева и металла, я дёрнула ручку. Холодный металл врезался в ладонь. Дверь не дрогнула. Ни щелчка, ни скрежета, просто абсолютная, непробиваемая преграда. Я дёрнула сильнее, отчаяннее, чувствуя, как на глаза наворачиваются предательские слёзы ярости и беспомощности.

Тишина. Только мои судорожные попытки вдохнуть поглубже да гулкое эхо в холле. Закономерно. Не просто же так меня, деревенскую дикарку в алой тряпке, приволокли в эту позолоченную клетку. Припёрли, как ценный груз, который нельзя потерять. Или опасный мусор, который нельзя выпустить. Но лучше бы оставили, где была, чтобы навсегда похоронить прошлое в прошлом. Я не искала встреч с матерью и никогда ничего у неё не просила. И этой золотой тюрьмы мне от неё подавно не требовалось.

Умысел. У матери явно был умысел. Зловещий и липкий, как паутина. Может, решила «пристроить» дочь? Продать с потрохами какому-нибудь дружку своего сахарного деда? Или сдать в эскорт под крылом «старшего брата»? А может, я просто живая мишень для её невъебенных эротических игр? Вариантов – море, и все они отвратительны.

Одно было ясно со стопроцентной пугающей уверенностью: отпускать так просто никто меня не собирается. Я птичка. Не вольная сорока, а пойманный щегол. И клетка – не просто золотая. Она усыпана бриллиантами лжи, инкрустирована узорами манипуляций, а замок на ней – изощрённый, с кодовым словом «семья», которое здесь звучало как издёвка.

И Сергей... Сергей был живым воплощением этой угрозы. Он не просто «напрягал» – он висел над душой, как гильотина. Его манеры общения? Не манеры, а оружие. Пока я безуспешно дёргала дверь, он стоял поодаль, прислонившись к мраморной стене, и наблюдал. Смотрел, как я упираюсь, как унижаюсь, пытаясь вырваться. И в его глазах – этих светлых, холодных глазах – читалось не просто удовлетворение, а предвкушение. Он ловил каждый мой жест отчаяния, как гурман – аромат дорогого вина. Он оттолкнулся от стены и медленно пошёл ко мне. Каждый шаг отдавался гулким эхом, как удар сердца под пыткой.

— Не открывается, солнышко? — его голос прозвучал сладко-ядовито. — Замки тут надёжные. Только по отпечаткам пальцев членов семьи, а ты пока ещё не сестричка. Или... — он сделал паузу, наслаждаясь моментом, — по команде голосом. Но тебе пароль не скажу. Пока. А потом посмотрим на твоё поведение. Расслабься. Привыкай к новой жизни. Ты теперь наша младшенькая и самая любимая дочка. Надолго. Но запомни, Алиса, в этой жизни просто так ничего не бывает, — продолжил он, сокращая расстояние. — Мама о тебе не просто так вспомнила. У отца на тебя большие планы.

Он остановился в шаге. Его дыхание, снова пахнущее дорогим одеколоном и холодной сталью, коснулось моего лица. Его рука, та самая ухоженная кисть с безупречным маникюром, вдруг легла мне на талию, чуть выше бёдра. Пальцы впились в кожу сквозь тонкую ткань платья – не ласково, а властно, заявляя права.

— А я помогу тебе адаптироваться к условиям проживания в новом для тебя мире. Рассказать, как будет происходить дальше? — кривая улыбка перечеркнула всю красоту его скульптурного лица. — О, степень драмы будет повышаться. Постепенно. Но ты справишься, сестрёнка. Я в тебя верю. Особенно если будешь послушной. И станешь выполнять всё, что тебе приказывают. Тогда ты быстро сможешь привыкнуть к новой жизни.

Его второй палец скользнул вверх по моему позвоночнику, заставив меня вздрогнуть всем телом. Сальные фразочки висели в воздухе, густые и липкие. Его руки на моём теле были не просто «напрягающими» – они были наручниками из плоти. Предупреждением. Обещанием боли и унижений, замаскированных под «братскую заботу». Птичка в золотой клетке? Скорее, мышка в лапах у сытого, изощрённого кота, который только начал игру. И выхода нет. Только стены, замки и холодная усмешка Сергея.

Тело буквально затрясло в мелкой лихорадке. По позвоночнику прошлись мурашки. Тело предавало меня, и я ощущала в себя, как пойманная птица в капкане его рук. Толчок его бёдер в живот выпустил воздух из лёгких коротким, унизительным «ых». Пространство, огромное секунду назад, сжалось до размеров его тела, его запаха, его власти. Воздух стал густым, как сироп, и таким же удушливым.

— Ты же понимаешь, что тебе надо сейчас сделать, — его голос пропеллером врезался в сознание, низкий, липкий, не оставляющий выбора. — Хочешь заработать пароль от выхода. Давай, Алиса. Я верю в твою сообразительность.

Глава 4. Ужин

Ошалело похлопав глазами, я стояла под ледяными струями душа, пытаясь смыть не только сперму, но и ощущение его рук на затылке, запах пота и унижения. Вода жгла кожу, но внутри оставалась грязной. Что от меня вообще требовалось? – эхо глупого вопроса билось о кафель. Требовалось быть куклой. Тряпкой. Сестрёнкой для их больных игр. Это так мама решила обо мне позаботиться? В Татархунке я была королевой, с которой каждый мечтал перепихнуться, а тут я стала… Сестрёнкой! И сейчас меня пытались принарядить для показа.

Взгляд упал на зеркало, запотевшее от пара. Отражение заставило вздрогнуть. Беспорядочные белые кудри, выбившиеся из тугого хвоста, торчали, как солома после урагана. Тушь расползлась чёрными ручьями по щекам, смешавшись с остатками румян. Помада – та самая ядерно-алая – была размазана по подбородку и скулам, как клоунский грим после драки. Я выглядела не просто помятой – я выглядела попользованной и выброшенной. С таким мейком точно на улицу не выйти, и я ринулась исправлять ситуацию.

Резкими, нервными движениями: смыла разводы гелем, расчёсывая спутанные волосы до боли, замазала прыщик тональным кремом, как шпаклёвка. Новый слой туши – чтоб ресницы были острыми и вызывающими. Помаду бледно-розовую, найденную в ящике, нанесла дрожащей рукой. Маска была готова. Хрупкая, трещащая по швам.

Свёрток лежал на крышке унитаза, как приговор. Развернула – и воздух перехватило. Белые шёлковые штаны – струящиеся, как вторая кожа, на грани порнографии. Полупрозрачная вязаная кофта-топ из тонкой белоснежной, практически искрящейся нити. Сквозь неё отчётливо просвечивало всё: контуры груди, линия талии. Под низ – ярко-розовый лифчик с неоновым отливом, словно подсвеченный изнутри. И трусы-шорты – крошечные, из той же ядовито-розовой ткани с неоном. Это был не наряд. Это был комплект для стриптиза или вызова эскорта. Вызывающий. Унизительный. Позорный.

За что? – вопрос застрял в горле. Но рот сжался. Всплыл образ Сергея, его волчьей ухмылки. «Или я приду помогать». И его братца с ледяными глазами и обещанием долго ебать в задницу. Нет. Разговор с матерью – этот призрачный шанс понять, что тут творилось, так что точно нельзя допустить, чтобы он перенёсся.

Быстро на автомате, натянула этот клоунский, стыдный костюм. Шелковые штаны шипели, облегая каждую складочку. Кофта не скрывала, а подчёркивала неоново-розовый лифчик. Трусы-шорты впивались в кожу, оставляя красные полосы. Волосы – распустила. Белый водопад кудрей упал на плечи, пытаясь прикрыть декольте, спрятать прозрачность топа. Жалкая попытка. Бабки на лавочке в Татархунке не подавились – они бы плюнули мне вслед и перекрестились, как от нечистой силы. Но для сельского клуба... Да, звездой стала бы моментально. Королевой стриптиза на шаткой сцене.

Спускаться вниз было... Боязно? Мало... Страшно! Стыдно до физической тошноты. Каждый шаг по лестнице отдавался гулко в пустом холле, шуршание шёлка звучало похабно. Я вошла, вжавшись в себя, стараясь стать невидимкой.

Они ждали. Двое. Но не в костюмах, как на вокзале. Сергей и старший брат (надо хоть узнать, как его зовут) стояли в простых, идеально сидящих чёрных джинсах и белоснежных хлопковых футболках. Повседневность. Банальность. Но на них это выглядело слишком сексуально.

Ткань обрисовывала рельеф грудных мышц, плеч, бицепсов. Джинсы выгодно подчёркивали бёдра и нехилое достоинство, которое один мне уже продемонстрировал. Простота лишь подчёркивала их физическое совершенство, уверенность, ту самую хищную красоту, от которой сводило живот. Они сияли власть, силой, роскошью. Я же чувствовала себя грязной тряпкой в своём кричащем убранстве.

Старший... Да, он был ещё мужественней. Аккуратная, тёмная бородка обрамляла чёткий, холодный профиль. Волосы – такие же идеальные, чуть небрежно уложенные, как у Сергея. Братья. Не просто родня – клоны. Словно их не рожали, а распечатали на одном ксероксе. Право слово, такие мимо пройдут, ты, ни за что в жизни, слюни не удержишь. Правда, я уже поняла, какие они сволочи.

— Что ж, — старший окинул меня оценивающим, холодным взглядом с головы до ног. Его глаза скользнули по неоновому лифчику сквозь прозрачную вязку, задержались на обтягивающих белых штанах. Ни тени смущения, только расчёт. — Сгодится. На твой уровень интеллекта. Только не сутулься! Спину ровно! Выстави сиськи вперёд! Это единственное твоё мало-мальски приличное достоинство. На данный момент. И постарайся не позорить нас за столом. Хотя... — уголок его рта дрогнул в подобии улыбке, — с твоей-то дремучестью, это вряд ли получится. Но попробуй. Ради мамы. Она так ждала семейного ужина. Разве мы можем его испортить?

Его слова висели в воздухе, как удары плетью. Сиськи. Дремучесть. Позорить. Семейный ужин. Каждое – укол в и без того разбитое достоинство. А кривая улыбка, обещающая незабываемый вечер, пугала ещё сильнее. Я стояла, выставив грудь вперёд по приказу, в своём убогом наряде, перед двумя прекрасными принцами этого ада, чувствуя себя последней шлюхой, которую везут на смотр к клиенту. И путь лежал на «Фазенду». В свет этой грёбаной Москвы, о которой я сроду не мечтала!

И всё же сжала зубы до хруста, впиваясь ногтями в ладони. Комментировать его слова? Это был билет в эротический кошмар с братцем и его «больными фантазиями». Нарываться? Смертельно опасно. Позволила этим козлам в человечьей шкуре глумиться дальше. Внутри кипела вулканическая ярость, но лицо застыло маской покорности. Стратегия была проста: дожить до матери. Вырвать у неё правду или горло. А для этого... Да! Проглотить гордость, как ту сперму в холле. Позволить придуркам с генами греческих богов сопроводить меня в этот цирк под названием «семейный ужин».

Глава 5. Сладко-острый десерт

— Что выбираешь, Алисочка? — мать вонзила в меня острый взгляд из-под безупречных стрелок, но её улыбка осталась чужой. — Рекомендую тартар из тунца. Легко, вкусно, фигуре не повредит.

Она кивнула на мои обтягивающие штаны. Намёк был прозрачнее моей кофты.

— Да она, мам, вряд ли сырую рыбу оценит, — Сергей фыркнул в салфетку, а голос звучал сладко-ядовито. — Ей бы что-то попроще. С картошечкой.

Дмитрий молча наблюдал, его пальцы с идеальным маникюром барабанили по хрустальной ножке бокала. Взгляд скользил по моему лицу, ловя панику. Удовольствие от процесса. Отчим, Арсений Викторович, изрёк, не глядя в меню, бархатным баритоном, от которого по моему позвоночнику пробежали мурашки:

— Мне стейк рибай, medium rare, с трюфельным соусом и спаржей. И Бордо '82. Бутылку.

Он говорил так спокойно, как о погоде. Рутина. Обыденность. Официант-призрак замер, перо зависло над блокнотом, ожидая моего вердикта. Давление нарастало. Пять пар любопытных глаз. Тиканье невидимых часов. Стыд. Страх показаться деревенщиной. Желудок свёл голодный спазм. Я тыкнула пальцем наугад в середину страницы, туда, где мелькнуло хоть что-то знакомое.

— Э-это... — голос сорвался на хрип. — И это.

Призрак взглянул, бровь едва заметно поползла вверх.

— «Фуа-гра с инжирным чатни и тостами из бриоши» и «Тёплый салат из утиных сердечек с гранатом и козьим сыром». Отличный выбор, мадемуазель.

Сергей закашлялся, прикрывая смех. Дмитрий едва слышно фыркнул. Мать провела ладонью по лбу, изображая лёгкую досаду. Отчим не изменился в лице. «Утиные сердечки». «Фуа-гра». Печень насильно откормленных гусей. Меня затошнило. Но назад пути не было. Я кивнула, уткнувшись взглядом в золотую каёмку тарелки, чувствуя, как неоновый лифчик впивается в рёбра, а салфетка кажется единственным спасением в этом безумном, роскошном аду. Первое блюдо московской жизни. Из утиных сердец. Символично.

Пока мы ждали заказ, тишина за столом густела, как недоваренный холодец. Каждый из этой безупречно-безумной семейки уткнулся в свой экран. Отчим листал финансовые сводки на тонком планшете, пальцы порхали по стеклу с хищной грацией. Мать изучала каталог ювелирных аукционов, лупа на изящной ручке вылавливала блики от хрустальной люстры. Дмитрий играл в шахматы по телефону, брови сведены в ледяную складку концентрации. Сергей листал шортсы, уголок рта подрагивал от похабных роликов.

Я сидела, вжавшись в спинку стула, салфетку всё ещё прижимала к груди как бронеплиту. Нервы звенели, как натянутая струна. Расслабиться? Потерять бдительность? Это в их логове? Словно мысль стала сигналом – бесшумные тени-официанты материализовались у стола. Еда. Она появилась на тарелках – её явили миру заботливые руки официантов. Как священные артефакты в музейных витринах. Даже мои «утиные сердечки» и «фуа-гра» выглядели искрящейся и красивой.

Тартар из тунца у матери. Изумрудная зелень авокадо, рубиновые кубики тунца, золотистые каперсы и снежно-белая жижа, размазанная художником-абстракционистом по чёрному камню тарелки. Шедевр.

Стейк отчима. Исполинский кусок мяса, обугленный снаружи до угольно-чёрной корочки, с кроваво-розовой прорубью внутри. Рядом – нежные копья спаржи, утопающие в шоколадно-тёмном трюфельном соусе. Агрессия и изысканность.

Моя тарелка. «Тёплый салат» – тёмно-бордовые, блестящие сердечки, как маленькие полированные камни, уложенные на подушку зелёного микса. Крошки козьего сыра – снежные вершины. Зёрна граната – россыпь рубинов. А рядом – «Фуа-гра»: бархатистый бежевый брусок на золотистой корочке белого хлеба, увенчанный тёмно-фиолетовым месивом, носившим гордое название чатни. Искусство на грани сюрреализма.

Со стороны – это был пир богов. Цвет, текстура, композиция. Само совершенство. Ни намёка на то, что фуа-гра – это печень гуся, закормленного до разрыва желудка. Ни тени сомнения, что утиные сердечки – это буквально вырезанные мускульные насосы. Эстетика, затмевающая суть. Красота, заставляющая забыть о жестокости происхождения.

Щелчок ножа отчима о фарфор прозвучал, как стартовый выстрел. Все, как по команде, отложили гаджеты. Приборы замерли в воздухе – вилки, ножи, холодное серебро в ухоженных руках.

— Приятного аппетита, — произнёс Арсений Викторович бархатным тоном, не глядя ни на кого.

Его нож вонзился в стейк, искрясь соком. Ужин начался. Я взяла вилку. Металл холодил пальцы. Попыталась проткнуть одно сердечко. Оно упруго сопротивлялось, соскользнуло, звякнув о тарелку. Звук показался оглушительно громким. Сергей закашлял – прикрывая смешок. Дмитрий поднял глаза, взгляд скользнул по моей неуклюжей руке, задержался на вырезе кофты. Мать изящно отправила в рот кусочек тунца, не проронив ни крошки.

Я впилась вилкой сильнее. Сердечко сдалось. Поднесла ко рту. Запах – тёплый, железистый, сладковато-металлический. Как кровь. Глоток воздуха. Язык коснулся. Текстура – плотная, немного резиновая. Вкус... Густой, миндально-металлический, с горчинкой. Не отвратительно. Странно. Чужеродно.

Проглотила. Комок пошёл вниз, оставляя послевкусие тоски и меди. Взгляд упал на фуа-гра – этот жирный брусок печени. Представила растянутые, больные гусиные стада. Тошнота подкатила волной. Но четыре пары глаз, как радары, фиксировали каждый мой жест. Особенно – Дмитрия. Его взгляд был тяжёлым, как свинцовый груз. Он не ел. Он наблюдал. Словно ждал, когда меня вырвет прямо на эту безупречную скатерть.

Глава 6. Горячо

Когда чёрная иномарка растворилась в московской ночи, унося мать с отчимом к театральным огням, какого-то неведанного мне театра, в крошечном пространстве дорогого ресторана, за нашим столиком, воцарилась гулкая, давящая тишина. Я сидела, сжимая в руках несчастную салфетку, всё ещё чувствуя на бёдрах и промежности липкие прикосновения от рук Дмитрия и Сергея, а между ног – жгучую волну возбуждения и предательскую влажность после навязчивых ласк под столом. Воздух пах табачным, тяжёлым дымом, дорогим вином, изысканными кушаньями и ими – терпким одеколоном, мужским потом и чем-то металлическим, как лезвие. Но главное – пахло унижением. Густым, въедливым, возбуждающим.

И тут в голове – щёлк. Как сломанный замок, который вдруг поддался. Не раз. Не два. Целая серия коротких, резких замыканий. Ошибка. Ошибка. Ошибка. Старая программа «Алиса из Татархунки», которая умела только манить да злиться, да посылать всех на хутор сношаться в непристойных позах, двоилась, глючила и зависала. Не работала в этих новых, неизвестных условиях. Не распознавала врага, замаскированного под «братика». Не находила алгоритма для выживания в золотой клетке, где насилие подавалось как «братская забота».

Щёлк. Ошибка. Щёлк. Ошибка. Щёлк. Ошибка. И так по кругу…

В желудке скрутило что-то дикое. Не страх. Не ненависть. Нечто острое, колючее, как битое стекло, смешанное с адреналиновым пьянящим дурманом. Хищное. Голодное. После унижения в ресторане, после позора под столом в присутствие моей матери и их отца, посторонних людей, после этой грязной развязки семейного ужина… Что-то перегорело. Что-то сломалось, а что-то – щёлкнуло и включилось. Игра. Да, игра. Они ведь играли? С самого начала. В кошки-мышки. В «послушную сестрёнку». В «дорогую игрушку». А я? Я металась как мышь в мышеловке, не находя выхода.

Как я вышла из ресторана? Не вспомнила бы даже под пытками. Словно кто-то вырезал кусок киноплёнки. Под страхом смерти не смогла бы описать маршрут. В голове – сплошной белый шум, гулкий и оглушающий, как реактивный двигатель в черепе. Перед глазами – мокрое марево, контуры людей, люстр, мраморных колонн плыли и расплывались, как в аквариуме с грязной водой. Ноги несли сами, подчиняясь невидимым нитям, которые дёргали мать или братья. Воздух пахнул ночной прохладой, дымом сигар и дорогими духами, но в лёгкие не шёл – сжатый комок под грудной костью не пускал.

В машину нырнула, как под гипнозом. Знакомое кожаное пекло салона, пахнущее дорогим очистителем и чем-то новым, тревожным. Заднее сиденье Cadillac’а внезапно стало тесным. И только когда его руки – большие, холодные, идеально-красивые – сомкнулись на моей талии и груди, мозг с пронзительным скрежетом включился. Дима. Он сел рядом. Не впереди. Сюда. Ко мне. Я вскинулась резко, словно выходя из спячки, инстинктивно рванувшись к дверной ручке.

— Отстань! — хриплый шёпот вырвался сам.

Пальцы впились в его запястье, пытаясь оторвать эту мёртвую хватку. Но он держал. Не как человек – как гидравлический пресс. Пальцы впились в рёбра сквозь тонкую вязку кофты, другая ладонь прижала грудь, сжимая неоново-розовый лифчик, заставляя ткань врезаться в кожу. Он пока играл, пробовал, подцеплял кружево и нащупывал пики сосков сквозь тончайшие преграды, которые почти ничего не скрывали.

— Не надо! — писк пробился сквозь сдавленное горло, жалкий, детский, унизительный. — Хватит! Это уже ни черта не смешно!

— Поздно, солнышко, — его голос прозвучал тихо, почти ласково, но в темноте салона его оскал был виден белый, острый, хищный. — Мы теперь одна семья. А в семье делятся. Особенно игрушками. Особенно такими наивными и послушными, как ты.

— Будь хорошей девочкой и не сопротивляйся, — Дима ласково пробормотал с первого ряда кресел. — Иначе тебе не понравится быть плохой. С плохими девочками у нас совершенно другой разговор.

— Вообще другой, — поддержал брата Сергей, — но поверь, потом мы и его на тебе опробуем, а пока лежи и дай снять пробу с этого цветочка, о котором мать так трепетно заботится!

Резкий рывок. Неожиданный. Мощный. Меня швырнуло на спину на широкое кожаное сиденье. Голова стукнулась о дверную панель. Искры посыпались из глаз. Ноги взметнулись вверх, как по команде, ударившись коленями в потолок с мягким «бум». Поза абсурдная, унизительная – как подстреленная птица. Тонкая ткань белых штанов сдалась мгновенно. Чужие пальцы, не стесняясь, впились в кружево на бёдрах, рванули вниз. Шов захрустел, зашипел. Штаны сползли до щиколоток, упали вниз на пол машины.

Влажное бельё. Единственная преграда. Прозрачные неоново-розовые трусики-шорты, промокшие до темноты, обрисовывали каждый изгиб, каждую складку. Они были проявлением позора, интереса, свидетельствовали о возбуждении и желании, натянутой на дрожащее тело. Они скрывали… Ничего. Только подчёркивали. И Дмитрий смотрел. Его глаза, в полумраке вечернего города, уже не были льдом. Они почернели, стали глубокими, ненасытными пропастями, поглощающими свет и стыд. «Потемневшие» – слишком мягко. Это были глаза голодного зверя, увидевшего добычу.

Кружево. Тончайшее, ажурное. Оно не имело шансов. Его пальцы – нежные с виду, но жёсткие по своей природе – впились в боковые швы. Резкое движение – и тихий, отвратительный звук разрываемой ткани, как хруст крыльев насекомого. Хлопок последней надежды. Холодный воздух салона ударил в обнажённую кожу. Никакой церемонии. Просто убрали лишнее.

Руки. Мои руки. Они инстинктивно рванулись вниз, чтобы прикрыться, спрятать распахнутую, дрожащую наготу. Бесполезно. Его ладонь схватила мои щиколотки, сжала в один железный захват.

— Держи выше, иначе накажу, — прошипел он, и рывком развёл ноги шире, почти до предела, заставляя связки ныть от напряжения.

— Не хотелось пробовать такое на ходу в машине, — тихий голос Димы заставил брата разжать пальцы на моей заднице. — Но в наших машинах игрушки для секса всегда имеются, только попроси, солнышко.

Боль. Унижение. Абсолютная открытость. Он медленно устроился между моих коленей. Не спеша. Как знаток, готовящийся к дегустации. Его голова склонилась ниже. Ниже. Тёплое дыхание коснулось самой сокровенной, обнажённой кожи. Я ошарашенно смотрела на эту мужскую голову, на его идеально уложенные волосы, на затылок, напряжённые мышцы шеи. Смотрела сверху вниз, из своего нелепого, раздавленного положения. И подивилась… Да. Собственной неестественной, вымученной гибкости. Той гибкости, которую придаёт не желание, а чистый, леденящий ужас. Акробатика никогда не была моим коньком, но оказалось очень даже действенным способом.

Глава 7. Перелом

Когда же моей макушки коснулся прохладный ветер ночной Москвы, я распахнула глаза, словно вынырнув из липкого кошмара. Передо мной, вместо бесконечных огней, высился знакомый силуэт ледяной крепости – особняка Арсения Викторовича. А у открытой двери машины, освещённый мертвенным светом уличных фонарей, стоял Дима. Его поза была непринуждённой, почти ленивой, но в глазах горел знакомый хищный огонёк. Ширинка дорогих джинсов была расстёгнута, и он держал в руке свой уже возбуждённый член – огромный, пульсирующий, как грозное орудие в ухоженной руке. Его улыбка, оскал белых, слишком ровных зубов, говорила без слов: «Ну что, солнышко? Дом, милый дом. Игра продолжается». Тот же взгляд, что был на вокзале – оценивающий, как на товар, с примесью презрения и голода.

Вкус Дмитрия – солоновато-горькая смесь его спермы, пота и терпкого одеколона – всё ещё стоял во рту, въевшись в ноздри, смешавшись с запахом кожи салона и моим собственным возбуждением. Он висел надлом, тяжёлый и властный, напоминая о только что пережитом в дорогой тюрьме на колёсах. Тело дрожало мелкой дрожью, как у загнанного зверя, мышцы живота всё ещё сводила судорога от яростного вторжения. Между ног – липко, больно, предательски влажно, несмотря на страх и отвращение. Это физиологическое предательство злило больше всего – словно тело, привыкшее владеть мужским вниманием в Татархунке, теперь благосклонно откликалось на любое прикосновение этих столичных гадов.

Я послушно, почти автоматом, распахнула рот. Понимала с ледяной ясностью, пронзившей туман после оргазма – сопротивляться бессмысленно. В этом мире, в этой «семье», у меня не было права голоса. Только роль. Роль «сестрёнки» – игрушки, тряпки, удобного сосуда для их больных прихотей. Мысли о матери, о побеге, о плане «послать её в берёзовый лес» казались теперь детским лепетом, затерянным в пыли нашей единственной улицы, где трактор увяз в грязи. Здесь были другие законы. Закон силы, денег и безраздельной власти мужчин в идеально скроенных костюмах.

Его член, горячий и неумолимый, скользнул между губ. Грубая головка ударила о нёбо, вызывая рвотный спазм. Я зажмурилась, чувствуя, как его пальцы впиваются в волосы у висков, фиксируя голову. Не ласка – захват. Так же, как в холле особняка, когда он заставлял глотать. Тот же властный нажим. Тот же запах дорогого мускуса и скрытой жестокости. «Солнышко». Это слово звучало теперь как пытка.

За спиной, из темноты салона, материализовался Сергей. Его дыхание, холодное и ровное, обожгло шею. Его руки – те самые ухоженные, с безупречным маникюром – скользнули под растянутую кофту, грубо сжали груди в неоновом лифчике, заставив ткань врезаться в кожу. Пальцы нащупали соски, сжали до боли. Я вскрикнула, но звук захлебнулся во рту, заполненном членом.

— Не отвлекайся, сестрёнка, — прошипел Дмитрий, его голос был низким, как шипение змеи, напоминая угрозы на вокзале. — Принимай гостинец от братика. И помни про задницу. Обещал же.

Меня резко вздёрнули, поставили на четвереньки и не дали даже слова пискнуть. Он толкнул меня вперёд, навстречу толчкам Сергея. Его колено упёрлось мне в бедро, заставляя сильнее прогнуться. Холодный воздух ударил по ягодицам. Пальцы, смазанные моей же влагой и его слюной, грубо проникли в анус – исследуя, растягивая, готовя почву. Боль была острой, унизительной. Я завыла, захлёбываясь, чувствуя, как по щекам текут слёзы, смешиваясь со слюной у рта.

И тут меня начали иметь. Жестоко. Быстро. Синхронно. Как хорошо слаженная машина унижения. Дима вгонял свой ствол глубоко в горло, ритмично, безжалостно, не давая глотнуть воздуха. Каждый толчок бил в корень языка, вызывая спазмы, слёзы, ощущение удушья. Его стон, низкий и удовлетворённый, вибрировал где-то над головой. Серёжа, с той же методичной жестокостью, входил сзади. Его член, не уступающий брату в размерах и твёрдости, проникал практически до самой матки. А пальцы надавливали, мяли и растягивали неподатливые стенки.

Всего была слишком много. Рук, прикосновений, укусов, членов. Я терялась в головокружительном мареве. Они долбили короткими, мощными толчками, их пальцы впивались в мои бока, оставляя синяки, прижимая к себе так, что рёбра трещали. Казалось, они разорвут меня пополам.

Но самое страшное, самое предательское – тело ловило кайф. Волна тепла, вопреки боли, страху и ярости, снова накатила из глубины живота. Стимуляция была слишком грубой, слишком интенсивной, а адреналин и шок делали нервы оголёнными. Оргазм, оглушительный и яростный, обрушился на меня, как цунами. Судороги сотрясли тело, выгибая спину дугой, вырывая из горла захлёбывающийся, хриплый вопль, заглушённый членом Димы. Это был кайф желания. Стыд от этой реакции жёг сильнее их прикосновений.

Они почувствовали конвульсии. Их ритм стал ещё яростнее, ещё беспощаднее. Дима глубже вжал мою голову себе в лобок, его пальцы сжали виски. Сергей впился зубами в плечо, его толчки участились, стали глубже, плавнее, член горячо пульсировал во влагалище, а пальцы перестали терзать задницу и впились в талию.

— Глотай, шлюха! — рявкнул Дима, и горячие, густые струи спермы хлынули в горло, заполняя его.

Я захлебнулась, слепо глотая солёную горечь, чувствуя, как она тычет по подбородку. Одновременно второй вытащил свой член и, с хриплым рыком, обдал горячими потоками мою спину, ягодицы, затекая в ранку от укуса.

Дима выдернул свой обмякший ствол из моего рта. Я рухнула вперёд, на колени, на прохладную кожу салона. Кашляла, давясь, выплёвывая остатки спермы и слюны. Воздух жёг лёгкие. Лицо, грудь, спина… Я была липкой, покрытым белыми, вонючими потёками. Один – на лицо и в рот. Второй – на спину и задницу, кружево кофты слиплось от пота и слюны. Я была измазана ими. Помечена. Как их собственность.

Глава 8. Новые правила

— Вы первые начали! — мой голос прозвучал хрипло, но громко, резанув тишину как стекло. Я не обращалась конкретно к ним. Это было заявление миру. Себе. — Но видимо, в вашем столичном бедламе, где всё куплено и прилизано, вас не научили одной простой вещи...

Я сделала шаг вперёд. К Дмитрию. Его каменное лицо дрогнуло – лёгкая тень недоумения скользнула в глазах. Сергей перестал ухмыляться, его взгляд стал пристальным, оценивающим. Интересно? Насторожились? Отлично.

— Что даже самый невинный уж, — я почти прошипела последнее слово, глядя прямо в ледяные озёра глаз старшего брата, — может кусаться в ответ. И яд у него неожиданно окажется дико смертельным.

Я не опустила взгляд. Стояла перед ними в своём позорном, полуразрушенном «вечернем наряде», покрытая их метками, но не сломленная. А вооружённая. Оскорблением. Унижением. Знанием того, на что они способны. И дикой, неистовой злостью, которая уже не искала выхода в крике, а копилась, как сжатая пружина. Подводный камень была логичен и брошена на стол. Его название просто и понятно – Сестра. Их сестра! И они явно не желали того, чтобы мать и отчим увидели то, что произошло в машине.

Дмитрий первым нарушил паузу. Он медленно, очень медленно обвёл меня взглядом – с головы до ног и обратно. Его взгляд скользнул по моей вызывающе выставленной груди, по бёдрам в полупрозрачном кружеве штанов, по лицу, размазанному слезами и спермой, но всё ещё живому и подвижному. В его глазах не было ни гнева, ни раздражения. Появилось любопытство. Как у учёного, увидевшего неожиданную реакцию подопытного. И тень уважения? К дерзости? К глупости? Неважно.

— Интересно, — произнёс он наконец, его голос был ровным, но в нём появилась новая, опасная глубина. — Очень интересно, сестрёнка. Урок усвоен нестандартно. — Он сделал едва заметный шаг навстречу. — Но помни: ядовитых змей либо приручают... — он намеренно сделал паузу, его взгляд стал тяжёлым, как свинец, — либо убивают. Выбор за тобой. А пока... — он кивнул в сторону особняка, — иди умойся. Ты пахнешь дешёвой проституткой. И нашей спермой. Это неприлично.

Он развернулся и пошёл к двери, его плечи были напряжены, но походка оставалась безупречной. Сергей задержался на секунду. Его ухмылка вернулась, но теперь в ней было меньше презрения и больше азарта. Как у игрока, которому подсунули интересную задачку.

— Ох и злючка, наше солнышко, — протянул он с почти восхищением. — Надеюсь, кусаться будешь так же азартно, как сосать. Это добавит перчинки. Идём, уж, ягодка. Покажем тебе, как открыть дверь.

Я глубоко вдохнула ночной воздух, пахнущий чужим богатством и собственной грязью. Их проблемы. Пусть убирают свою сперму сами. Пусть видят, что их «кукла» треснула, и из трещины лезет не смирение, а стальные щупальца ненависти и готовности драться до конца. Я плюнула ещё раз – на мрамор, в знак начала войны. И пошла за ними. Не как жертва. Как дикое, ощетинившееся существо, занесённое в их стерильный ад и готовое превратить его в настоящее поле боя. Игра только началась, и я собиралась играть грязно. По-татархунковски.

Как ни странно, ночь я проспала как убитая. Не ворочалась, не всхлипывала в подушку. Тело, выжатое донельзя физически и морально, просто отключилось. Даже кошмары, отголоски поцелуя Стаса на пыльном перроне, холодные руки Дмитрия в машине, хлюпающий звук собственного горла на члене, не мучили. Они висели где-то на периферии сознания, липкой паутиной реальности, знакомой и отвратительной, но не способной прорваться сквозь глухую стену истощения.

Утром, встав по привычке в половине шестого, биологические часы из Татархунки сильнее любого стресса, — я подивилась. Тишина. Глухая, бархатная, непривычная. Отсутствие петухов за окном, их дерущего глотку «ку-ка-ре-ку!», которым начинался каждый день на хуторе, резало слух. Вместо этого – мертвенная тишина богатого квартала, нарушаемая лишь шелестом поливалки на идеальном газоне. Я подошла к окну, огромному, во всю стену. Роскошная спальня, с безупречным ремонтом, дорогой мебелью и видом на этот «парк мертвеца», живо напомнила о реалиях. О ледяной крепости. О братьях-извращенцах. О матери-стерве. О том, что предстояло жить в этом фальшивом, вылизанном до блеска аду. Предстояло? Ха.

И всё же я решила побаловать себя. Перед тем как свалить обратно в свою старую и потрёпанную жизнь. В пыль и грязь Татархунки, в запах печного дыма и кислого самогона, в объятия Стаса с его видавшим виды мотоциклом. Та жизнь была роднее и милее всей этой столичной шелухи, этой позолоты на гниющей подкладке. А тут… Тут были ресурсы. И я возьму свою дань.

Ванная комната поражала размахом, размером с половину деревенского дома. Белоснежная ванна уже манила. Я завалилась в неё, с наслаждением, включив джакузи. Пузырьки зашипели, массируя усталые мышцы. Ароматная пена – розовая и сладкая, как леденцы – поднялась горой. Я нашла целый арсенал всяких приколов: соли с «гималайской розой», масла с «аргановым кактусом», скрабы с «золотом Мёртвого моря». Деревенскому «одуванчику» из «Продукты №1» здесь было самое место.

Я провалялась в ней почти два часа. Запарилась, как рак. Смывала с кожи не только сперму и пот, но и ощущение их рук, их взглядов, их власти. Пусть ненадолго. Пусть иллюзорно. Но это были мои два часа. Мой маленький бунт роскошью против них же. Когда же спустилась вниз, ощущая себя слегка разморённой, но чистой и даже отдохнувшей, как раз обнаружила нужную мне пропажу. А точнее – мать.

Она сидела на залитой утренним солнцем веранде, обращённой в сад. Вид как с открытки: стриженые газоны, беседка, розы, которые пахли слишком правильно. А она… В одном полупрозрачном халате цвета шампанского, из струящегося фатина, который поверх ночнушки оставлял мало для воображения. Потягивала кофе из фарфоровой чашечки размером с напёрсток.

Её поза была небрежной, гламурной. Волосы – идеальные, лицо – без следов усталости или эмоций после вчерашнего «театра». Маникюр – безупречный. Она выглядела как дорогая проститутка на рекламном фото для элитного борделя. Ни тени материнства. Ни намёка на ту женщину в выцветшем халате и с грязной головой из моих детских воспоминаний. Это был чужой, отполированный до блеска артефакт столичной жизни.

Глава 9. Трещины

Мысль билась, как пойманная птица, долбясь о черепную коробку с утроенным рвением. Нет, надо убираться! Сейчас же! Обратно! Обратно в пыль, в грязь, в пьяный рёв трактора на единственной улице. К себе в деревню. Пусть бабки на лавке шипят «шалава!» вслед, пусть Стас хватает за задницу у сельмага – это было родное. Своё. Честное. Чем позволю распоряжаться моей жизнью этой... Этой куклой в человеческой оболочке, про которую давно забыла! Забыла намеренно! Вычеркнула! А она взяла и вспомнила! Меня… Лишь для этого? Для какого-то столичного жирдяя? Для больных игр своих новых «сыночков»?

Злость вскипала в горле, такая яростная, такая бурлящая, что кровь гудела в висках, а перед глазами плыла кровавая пелена. Я уже не шла, бежала по отполированному до зеркального блеска полу огромного холла. Босые ступни шлёпали по ледяному камню, скользили на идеально гладкой поверхности. Оступалась, чуть не падая, но инерция и ярость несли вперёд. Отражение в мраморе – белая вспышка моего старого халата, растрёпанные волосы, искажённое злобой лицо – мелькало под ногами, как пародия. Медленно закипая от ярости, не только на мать, на братьев, но и на этот проклятый дом, на его немые стены, на эту ловушку из стекла и стали.

Я уже хотела рвануть дверь своей временной спальни, последний рубеж перед попыткой штурма, парадного выхода или хоть какого-нибудь окна, на себя… Меня резко перехватили за талию. Сильные, жилистые руки сомкнулись, как капкан, притянули назад, прижав спиной к чужой, твёрдой груди. Запах ударил в ноздри, терпкий одеколон с нотками холодной стали. Сергей! Его дыхание, горячее и учащённое, обожгло шею.

Инстинкт, подгоняемый адреналином и бешеным котлом ярости в груди, сработал мгновенно. Мозг отключился. Включилось тело, вымуштрованное деревенскими разборками, где слова ничто, а кулаки и каблуки — весомые аргументы, которые не раз спасали мою задницу в пьяных разборках. Я действовала быстрее, чем успевала о том думать.

Пятка. Я вжалась в опору, собралась и со всей дури, со всего размаха, врезала, пусть и не шпилькой, а голой пяткой, в чужую ногу. Туда, где тонкая кость подъёма. Хруст? Или просто дикий вопль позади? Неважно. Главное, жалобный взрыв и ослабление хватки. Не думая, рванула головой назад, приложила кого-то в лицо. Цель – нос, переносица. Но, видимо, не попала – мелькнуло ощущение удара мягкого. Бля!

Ногти, тут же, пока руки ещё были свободны, когти впились в наглые лапищи, сжимавшие мою талию. Впились глубоко, до крови, до мяса, рванув в стороны, как кошка, попавшая в капкан. Человек позади взвыл по-настоящему, не от удивления, а от резкой, рвущей плоть боли. Его пальцы разжались, выпустили меня. Я отскочила на несколько шагов, как ошпаренная, спина ударилась о холодную стену. Повернулась, дико дыша, сердце колотилось, готовое вырваться из груди.

Сергей стоял, согнувшись, одной рукой сжимая покалеченный подъём ноги, другой тряся и наблюдая кровь на расцарапанном запястье. По его щеке там, куда пришёлся удар головой, расползалось красное пятно. Но не боль отражалась в его глазах. Азарт. Дикий, хищный, как у волка, почуявшего достойную добычу. Он медленно выпрямился, облизнул капельку крови с разбитой губы. Улыбнулся. Не ухмыльнулся. Улыбнулся широко и страшно.

— Ого-го, — прохрипел он, не сводя с меня горящего взгляда. — Злючка! А я и не знал, что ты так кусаться умеешь. Это меняет правила игры, сестрёнка. Очень меняет. — Он сделал шаг вперёд, не обращая внимания на кровь. — Ну что, солнышко? Продолжим? Или сама сдаёшься? А то я, знаешь ли, когда играю, так всегда до победного конца иду. Особенно с такими дикими кошечками.

Я прижалась спиной к стене, чувствуя холод камня сквозь тонкий халат. Страх снова подполз к горлу, но ярость горела ярче. Он назвал меня кошечкой? Хорошо. Кошечки царапаются. А ещё они знают, куда бить, чтобы было больно. Очень больно. Игра только начиналась по-настоящему.

— Что же ты так, братик, — я оскалилась, обнажая зубы в подобие улыбки, в которой не было ни капли тепла, только ледяная ярость. Голос звучал хрипло, но насмешливо. — Портишь товар? Или думаешь, мамочка, узнав о том, как вы меня поимели в машине, скажет вам спасибо? А вдруг её драгоценная игрушка залетела? — Я прижала руку к низу живота с преувеличенной драматичностью. — Ты же вчера спустил в меня! Думаешь, твои шустрые головастики не успели сделать своё грязное дельце?

— Ох, — Сергей рассмеялся, но смех был коротким, резким, как лай, — а ты умеешь думать. Стратегически. Только, сколько бы раз я в тебя ни спускал, хоть каждый час, солнышко, ты не залетишь. Никогда. — Он сделал паузу для эффекта, наслаждаясь моим напряжённым ожиданием. — Отец не хочет сюрпризов. Особенно таких дешёвых и незаконнорождённых от всяких потаскушек, которые вешаются на нас пачками. Так что, — он постучал себя по виску, — мы с братом на контрацепции. Долгосрочной. Инъекции раз в полгода. Без шансов на осечку. И не надо делать такую моську, словно никогда не слышала о таком. Хотя… — он презрительно оглядел мой старый халат, — в твоей Татархунке, наверное, и правда верят, что детей аист приносит.

— Чего? — у меня реально глаза на лоб полезли.

Не от незнания, а от леденящего осознания. Это был не просто контроль. Это тотальное лишение даже призрачного оружия, последней жалкой угрозы. Они обрезали меня не только физически, но и биологически, превратив в абсолютно послушную куклу для их утех. Им было не страшно… Они знали, что всё будет идеально. Что я… Я… Чёрт!

— Но… — слово застряло в горле, перекрытое волной нового унижения.

— Так что, давай, хватит ломать комедию, — он протянул руку снова, пальцы всё ещё в крови от моих ногтей, но движение было властным, не терпящим возражений. — Иди сюда. Буду учить тебя настоящим манерам. Столичным. Как вести себя, когда брат проявляет внимание.

— Иди ты к чёртовой матери, — я зарычала, низко, по-звериному.

И, прежде чем его пальцы коснулись моего подбородка, со всей дури, со всей ненависти, что клокотала в груди, я куснула. Не прикусила. Куснула его за указательный и средний пальцы, впиваясь зубами в суставы, чувствуя под клыками хрящ, соль крови на языке, его дикий вопль прямо над ухом. Хруст? Надеюсь! Но вряд ли у меня хватило дури перегрызть ему пальцы, но даже эта маленькая победа уже радовала и добавляла мне уверенности в собственных силах.

Глава 10. Открытие века

Меня протащили, вернее, пронесли как мешок с картошкой, мимо моей вчерашней спальни, мимо безупречной гостиной, где даже пыль боялась сесть не по правилам. Дима двигался быстро, его шаги глухо отдавались в пустых коридорах. Я болталась у него под мышкой, рёбра болели от его железной хватки, волосы, от грубого обращения, ныли огненными точками на голове. Меня несли в спальню… Ха, как бы не так. Эти гады явно играли в свои правила, которые менялись быстрее, чем я успевала сообразить.

Он пихнул тяжёлую дверь плечом, и меня швырнул внутрь. Не на мягкий ковёр. Я грубо приземлилась на колени на что-то твёрдое и холодное, едва успев выставить руки, чтобы не грохнуться лицом в пол. Боль резко вонзилась в и без того разбитые колени. Взгляд поплыл от удара.

Когда мир перестал двоиться, я увидела совершенство. Но другого рода. Не стерильная глянцевость холла или спальни. Тут пахло дорогой кожей, сигарным дымом и мужским потом, въевшимся в стены. Игровая комната. Огромная, как наш сельский клуб. Диваны из толстой, потрёпанной временем кожи, глубокие, манящие провалиться. Бильярдный стол – зелёное сукно, как идеальный газон, шары разложены, будто ждут начала партии. Огромная плазма во всю стену – чёрный, слепой глаз. Барная стойка с хромированным краном и десятками бутылок с мутноватыми жидкостями, от которой воняло дорого и опасно. Всё для развлечения. Мужского. Богатого. И, судя по атмосфере, жёсткого.

— Вот, — голос Димы прозвучал у меня за спиной. Он стоял в дверном проёме, загораживая выход, руки в карманах джинсов, лицо – всё та же каменная маска. — Твоя новая учебная аудитория. Пока не научишься себя вести.

Сергей, ввалившийся следом, всё ещё сосал окровавленные пальцы, его лицо перекошено от боли и злости. Он бросил на меня взгляд, полный такого немого обещания расправы, что по спине пробежали ледяные мурашки.

— Здесь твоё место, сестрёнка, — прозвучало от Димы.

Я повернула голову и увидела. Прямо перед низким кожаным столиком у дивана лежал не шикарный персидский ковёр. А небольшой, плотный коврик. Тёмно-бордовый. Специально для коленей. Он выглядел новым и ужасно унизительным. Как собачья подстилка у ног хозяина. Желудок сжался в комок. Так вот, оно что. Не просто комната. Лобное место. Для наказания. Или для обучения, услужливости. Словно читая мои мысли, Дима кивнул на коврик:

— На колени. Лицом к дивану. Руки за спину. И сиди. Тихо. Пока не скажем иначе. Подумай над своим поведением. И над тем, как глубоко ты зашла, кусая члена семьи. — Его голос был ровным, но каждое слово падало, как камень. — Отец будет очень недоволен. Когда вернётся. А ты ведь не хочешь, чтобы он разбирался с тобой, правда?

— Думаешь, мы с тобой жёстко играли? — Сергей злобно хмыкнул, плюнув окровавленной слюной на паркет возле моего колена. — Папа, солнышко, он устанавливает правила. И нарушителей калечит. Навсегда. Так что сиди смирно, пока не проняла.

Адреналин сменился леденящей волной страха. Отчим... Это призрачное, всемогущее существо, чьё имя било сильнее кулаков. Чей гнев пугал даже этих двух садистов. Я посмотрела на этот чёртов коврик. На следы крови Сергея на тёмном паркете. На его злобное, торжествующее лицо. На ледяную маску Димы.

Ярость ещё тлела где-то глубоко. Как уголёк под пеплом. «Уж ядовитый», — мысленно прошипела я себе. «Кусаться». Но сейчас... Сейчас надо было выжить. Пережить этот час. Или день. Пока этот «папа» не вернулся. Мысль о нём, о его «правилах», о том, что он может «покалечить», была страшнее любого насилия от братьев.

Стиснув зубы так, что челюсти свело, я медленно, с невероятным усилием над собой, переползла на этот проклятый коврик. Холод паркета проникал сквозь тонкую ткань халата. Встала на колени, как требовали. Лицом к пустому кожаному дивану – символу их комфорта. Руки завела за спину, скрестила запястья. Поза плена. Поза покорности. Унизительная до слёз. Но слёз не было. Только сухая, жгучая ненависть где-то за грудиной и холодный расчёт в голове.

Сиди… Тихо… Подумай… Я сидела. Неподвижно. Спина прямая, как по струнке, вопреки желанию сгорбиться. Смотрела в спинку дивана, но видела их. Видела Сергея, плюющего на пол и бормочущего что-то про «суку» и «шрамы». Видела Диму, который уселся в кресло напротив, достал тонкий телефон и начал что-то читать, изредка бросая на меня взгляд сканера – холодный, оценивающий. Они ждали. Ждали, когда я сломаюсь. Зарыдаю. Попрошу прощения.

Но я молчала. Дышала ровно. Колени горели от боли и холода, спина немела, а в голове выстраивались стены. Кирпичик за кирпичиком. Из ярости. Из страха. Из ненависти. Игровая комната. Отличное название. Теперь я знала: игра была всерьёз. И ставка – всё. И чтобы выиграть... Или просто выжить... Придётся учиться их правилам. Даже если эти правила – стоять на коленях на собачьем коврике. Пока. Пока не найдёшь слабое место. Пока не сможешь укусить так, чтобы им стало по-настоящему больно. И не только пальцы.

Тишину нарушил только щелчок бильярдных шаров – Сергей, видимо, решил разрядиться, начал бездумно лупить по шарам. Каждый удар кия отдавался в моих висках. Напоминание. Ход конём сделан. Теперь – моя очередь терпеть. И выжидать. Чтобы в следующий раз нанести сокрушающий удар по их достоинству. Отчим… Мысль уже не казалась обжигающей. Если он такой же псих, как и эта парочка… То шанс был… Шанс был всегда! И кому, как ни мне это знать.

Холод и голод пустого дома. Мать, сбежавшая хрен пойми куда. Мне слишком рано пришлось стать самостоятельной. А в деревне работы немного. Да и руки пустые с голодным ртом там не жаловали. Это ни какая-то пафосная хрень из сериалов. Нет, у нас всё было взаправду. Выживали на огородах, да скотине. А кто не мог ни того ни другого, тех и за людей не считали. Я быстро усвоила урок. Молниеносно поняла, что если кроме красивой мордашки и больших сисек, природа ничем не наградила… То используй то, что есть, и борись за собственную жизнь.

Эти двое ошиблись в одном фундаментальном «но». Я не была дурой и далеко не наивной. Я расчётливая сука, которая использовала таких лицемеров в своих целях. Именно так я и выживала. Была слабой, наивной, играла роли и носила маски. Видимо, это я и переняла от мамаши. Почему-то именно в этот момент я так отчётливо это поняла. Я ненавидела её и стала такой же, как она. Из трещин, масок и лицемерной лжи… Что ж, не было смысла отступать. Игра уже началась!

Глава 11. Слёзы, блеф и игра на нервах

Каждый в этом проклятом доме тянул одеяло на себя, рвал его в клочья алчными пальцами. Мать металась между сытой жизнью содержанки и жаждой власти, пытаясь продать меня как лом в своей грязной игре. Братья, эти два прекрасных хищника, видели во мне и добычу, и орудие мести, и предмет болезненного вожделения. А где война всех против всех – там и моя лазейка. Мой единственный шанс. Использовать их ненависть, их взаимное недоверие, их глупую мужскую ревность как таран против их же благополучия.

Мать могла мечтать о чём угодно – о виллах, о бриллиантах, о трупе Эдмунда Вайзакова под моим окном. Но для меня она давно превратилась в призрак. В ту самую затопленную баржу, которая внезапно всплыла, чтобы утянуть меня на дно. Теперь мой черёд дать ей урок. Доказать этой полированной кукле, что брошенный щенок из Татархунки не просто выжил в грязи – он научился драться за своё место под солнцем, зубами и когтями, грязью и ложью. И его будущее не кусок жира для её столичных акул.

Слёзы, горячие и солёные, хлынули с новой силой – не просто капли, а настоящие потоки, размывая остатки туши, оставляя жгучие дорожки на щеках. Я судорожно всхлипнула, сжалась в комок на коленях Димы и уткнулась лицом в его шею. В дорогую ткань его футболки, пропитанную запахом его одеколона, пота и той скрытой жестокости, что исходила от него волнами. Я заскулила – негромко, жалобно, как подстреленный зверёк, звук, рвущийся из самой глубины сдавленной грудной клетки. Искусство требовало жертв.

Эффект был мгновенным. Две пары сильных рук – одна с окровавленными пальцами Сергея, другая с безупречным маникюром Димы – потянулись ко мне, накрывая, успокаивая, прижимая. Ладони легли на спину, на затылок, на плечи – тяжёлые, властные, но в их прикосновении вдруг проскользнула нотка растерянности, почти паники. Сергей забормотал что-то бессвязное, грубое, но сбивчивое: «Ну, ты чего, перестань...». Его пальцы, только что готовые меня покалечить, теперь неуклюже гладили мои растрёпанные волосы. Дима не говорил ничего, но его руки сжали меня чуть крепче, а подбородок лёг на мою макушку – жест одновременно утешительный и утверждающий собственность. Его дыхание стало чуть чаще.

Истерика, как хорошо отрепетированный спектакль, набирала обороты. Я позволила ей разрастись, выйти из-под контроля. Тело сотрясали настоящие, вымученные судороги рыданий – адреналин, страх, ярость и холодный расчёт слились в один вихрь. Я всхлипывала, захлёбывалась, слёзы текли ручьями, смешиваясь со слизью, я громко шмыгала носом, роняя слюни на дорогую ткань Диминой футболки. Звуки заполняли игровую комнату – жалобное скуление, прерывистые всхлипы, хриплые рыдания. Это был не просто плач. Это был вопль якобы сломленной души, демонстрация абсолютной, унизительной слабости. И «братики» смотрели. Наслаждались? Возможно. Но главное – они поверили. Увидели то, что хотели видеть: свою победу, мою капитуляцию. Их жертву, распятую на алтаре их эгоизма и похоти.

Они мечтали меня сломать? Унизить? Сделать своей вещью, безвольной игрушкой для больных игр? Пожалуйста. Они получили свой спектакль. Первоклассное зрелище страха и отчаяния. Они просто не знали, не могли понять одной простой вещи, выученной на задворках Татархунки: когда ты рождён на самом дне, в пыли и безнадёге, и никогда не видел настоящего света, то такие понятия, как гордость и благородство сдыхают первыми. Они роскошь. Они для тех, у кого есть выбор. У меня его не было. Выжить — значило адаптироваться. Стать гибкой. Готовой на всё.

Если для куска хлеба или тёплого угла нужно было встать на колени – я вставала. Если требовалось ласково улыбнуться мужику с перегаром и потными лапами – я улыбалась. Если нужно было отсосать за пачку сигарет или место в тёплом сарае – я делала и это. Позволяла себя использовать? Да. Но всегда, всегда использовала в ответ. Выжимала из ситуации максимум – тепло, защиту, ресурсы. Каждая унизительная услуга была маленькой инвестицией в собственное выживание. Опыт Татархунки – вот моё настоящее образование. Школа грязи, подлости и безграничного актёрского мастерства.

И вот сейчас, здесь, в этом позолоченном аду, я использовала всё своё оружие. Актёрское мастерство – чтобы сыграть сломленную жертву так убедительно, что у них дрогнули руки. Опыт пережитого унижения – чтобы вызвать у себя настоящие, душераздирающие рыдания. Навыки манипуляции – чтобы направить их ярость и внезапно проснувшееся подобие заботы не друг на друга пока, а на общего врага – мать. Я бросила в их ряды семя раздора, полила его своими слезами. Я стала тем самым ядовитым яблоком, которое они уже жадно вцепились зубами. И теперь оно медленно, неумолимо будет разъедать их изнутри. Их «семейное счастье». Их хрупкий альянс. Их власть.

Пока они гладили мою спину, пытаясь успокоить выдуманные рыдания, я тихо скулила в ткань Диминой футболки, а внутри, за стеной слёз, холодный, как лезвие, ум уже выстраивал следующий ход. Их глотки сомкнутся друг на друге очень скоро. И я буду смотреть. И направлять. И пожинать плоды. Добро пожаловать в ад, «братики». Я здесь как дома.

Истерика достигла апогея. Я билась в рыданиях на груди Димы, мои пальцы судорожно вцепились в ткань его футболки, будто ища спасения от кошмара, который сама же и раздувала. Слёзы, сопли, слюна – всё смешалось в отвратительную, липкую массу на его плече. Я издавала звуки, от которых стынет кровь у нормальных людей: хриплые всхлипы, переходящие в визг, прерываемые удушливыми завываниями. Это был не просто плач – это был вопль души, якобы раздавленной окончательно, вывернутой наизнанку страхом и предательством матери.

— Шш-шш, тише, солнышко… Тихо… — бормотал Сергей где-то рядом, его окровавленная рука неуклюже гладила мою спину, скользя по тонкому халату. Его голос, обычно такой наглый и слащавый, звучал сдавленно, растерянно. — Всё нормально… Никто тебя никуда не отдаст… Никакому Эдмунду… Ни за что!

Его слова были адресованы мне, но горели они ненавистью к Инессе. Я почувствовала, как мышцы Димы подо мной напряглись в ответ на имя матери. Его руки, обнимавшие меня, не стали нежнее – они стали твёрже, как стальные обручи. Защита? Нет. Провозглашение собственности.