Я стояла в ванной и ненавидела себя за всё. Вода текла, пена стекала по пальцам, а я пыталась стереть с кожи то, что уже впиталось внутрь. Я хотела отмыть эту грязь.
Этот позор, что я испытала, был моей мукой.
Стыд и вина — вот всё, что я чувствовала. Я хотела исчезнуть, чтобы не видеть больше своего отражения. Хотела, чтобы боль просто перестала звучать во мне.
Мир сузился до звука капель и запаха шампуня. Плитка холодная, дыхание — рваное. Я чувствовала, как внутри что-то ломается и оседает, будто пыль после обрушения.
Я хотела душить себя мочалкой и повеситься на ней.
Кто-то холодной рукой тронул меня за плечо, я обернулась — никого. Только тишина, такая густая, что в ней можно утонуть.
Неужели я этого заслужила тогда? Почему я позволила всему этому случиться?
Я чувствовала свою слабость и никчёмность, и мне нравилось быть жертвой. В своей голове я ползала, как половая тряпка, и чувствовала унижение.
Я закрыла дневник и тихо вздохнула. Он случайно попался мне, когда я покупала подержанные книги на распродаже — хозяйка дома умерла несколько лет назад.
Странное чувство — читать чужую жизнь. Будто подглядываешь в замочную скважину двери в ванную, где кто-то плачет, а ты не можешь ни помочь, ни уйти.
Пойду прогуляюсь, решила я. На ощупь поискала плащ, зонт, натянула галоши и вышла. Дневник положила в сумку.
Лондон тонул в дождевой вони. Воздух был тяжёлый, липкий, будто город сам разлагался под собственной кожей. Сырость просачивалась под пальто, и каждый вдох отдавался ржавчиной.
У обочины копался бомж, роясь в мусоре.
— Девушка, фунт не найдётся? — спросил он сипло.
Я не ответила. Просто пошла дальше, вжимая подбородок в воротник. Хмыкнула носом — ещё чего. Пусть дождь падает, пусть все просят. Я сегодня никому ничего не должна.
Телефон снова молчал. Почему он не берёт трубку? Дойду до его квартиры — сама узнаю.
Улицы были безлюдны и пусты. Только кошки прятались в подвалах и сверкали глазищами из тьмы. А может, это были крысы.
Я с детства ненавижу крыс. Тогда, в бабушкином сарае, я искала банку с вишнёвым джемом. Банка стояла на верхней полке, и я тянулась к ней пальцами, пока не почувствовала шевеление в темноте. Из тени мелькнул хвост — и боль. Резкая, горячая, как вспышка. Банка разбилась, джем потёк по руке, будто кровь.
Я тогда кричала, а бабушка сказала, что крыса просто защищала свой дом. Но ведь я была любимая внучка из пяти.
Теперь я знаю: у страха тоже есть память. Он может ждать годами, пока ты снова окажешься одна в тишине.
За переулком нужно было свернуть налево. Хм… стоп. Что это за место? Я ведь шла по обычному маршруту. Почему здесь стоит какой-то книжный магазин? Странный. Вывеска неровная, буквы будто написаны от руки. Но некогда разбираться. Не могли же за пару ночей построить новый павильон.
Так, сюда и направо.
Дошла. Дом был невысокий, с одним окном, будто смотрел прямо на меня. Когда мы познакомились, он привёл меня сюда — на чай с молоком. Я тогда усмехнулась: что за странный дом? Оказалось, достался ему по наследству от прадеда-архитектора. Он говорил, что это место для вдохновения. «Сила в роде», — шутил он.
Я постучала. Тишина. Дверь приоткрыта. Осторожно толкнула её — скрипнула петля. Щёлкнула выключателем. Свет мигнул и зажёгся. Пусто. Я прошла все комнаты. На кресле, где мы обнимались, лежал его плед. Ни записки, ни следа. Всё на месте, как будто он вышел на минуту.
Может, придёт утром? Я поднимаюсь наверх. Комната встречает запахом пыли и его одеколона. Кровать аккуратно застелена. Я сажусь на край, провожу рукой по простыне. Она всё ещё холодная.
Ложусь на нашу кровать, где мы занимались сексом. Смотрю в потолок. Мне кажется, дом дышит вместе со мной.
Помню наш первый раз. Я пришла просто выпить чаю и неловко пролила кружку — кипяток обжёг кожу, и он сразу потащил меня в ванную, принёс полотенце.
Мы смеялись, а я дрожала, не понимая — от жара или от взгляда. Вещи он кинул в стиралку, а я осталась в одном полотенце.
В его спальне на кресле лежала рубашка. Я накинула её на плечи — ткань пахла им, кофе и дождём. Рубашка оказалась длинной, касалась моих бёдер.
Трусики я решила снять. Начала возбуждаться от прикосновения мягкой ткани и его запаха.
Он постучал. Я открыла. На секунду он застыл в дверях, его взгляд скользнул по комнате — и остановился на кровати. Воздух будто стал тяжелее.
Я заметила, как он нервно сглотнул и попытался сделать вид, что всё в порядке.
— Хочешь ещё чаю? — спросил он, не поднимая глаз.
Я улыбнулась. Молчание растянулось, и в нём что-то дрогнуло. Его взгляд всё же поднялся — короткий, неловкий, почти виноватый.
Он посмотрел на мою грудь. Увидел, что соски набухли и просвечивают сквозь рубашку.
Я почувствовала, как между нами проскочило то самое электричество, которое уже невозможно выключить.
Он отвёл глаза, а я тихо рассмеялась, будто пытаясь разрядить воздух.
— Ты так и будешь стоять? — спросила я.
Он сделал шаг, другой — и поцеловал меня. Сначала осторожно, будто проверяя, не сон ли это, потом — глубже, с тем отчаянием, когда уже нельзя остановиться.
Я взяла его руку и положила туда, где жила дрожь — опасная, как искра перед пожаром. Своей же рукой погладила его член. Он застонал.
Мир сузился до тепла кожи, до запаха его рубашки, до дыхания, смешанного с моим.
Он дрожал, я тоже. Всё происходило само, как будто нас кто-то подвёл к этой грани и просто толкнул вперёд.
Мы упали на кровать, и время на секунду перестало существовать.
Сейчас приятно было вспоминать его тепло — то, что когда-то оставалось во мне. В груди стало тесно, дыхание сбилось, и я поймала себя на том, что хочу вернуть это ощущение — хоть на мгновение.
Я закрыла глаза и позволила телу вспомнить. Внутри всё сжалось, дрожь прошла по коже, и мир стал тихим, как после шторма.