Догма ереси

Эпиграф

Да протянет мне книга нить Ариадны сквозь Бездну ужаса — дабы распознать путь через тьму.

1. Сочинение

Елена Викторовна сидела за столом в пустом школьном кабинете, перечитывая сочинение. В коридоре было тихо — все уже разошлись по домам, остался только ночной сторож, который обходил здание. За окном осенний ветер с тоскливым воем гнал редкие жёлтые листья, которые смог оторвать от мокрого асфальта. После затяжных августовских дождей погода наконец установилась, но в воздухе всё равно ощущалось дыхание приближающейся осени — холодное и неумолимое.

В классе стояла духота, а тишина казалась тревожной. Запах мела смешивался с ароматом свежих тетрадей и едва заметным запахом сырости, проникавшим сквозь старые оконные рамы. Поздняя муха, разбуженная теплом батарей, с назойливым жужжанием билась о стекло, стараясь выбраться наружу. Её движения почему-то напоминали Елене Викторовне её собственное состояние. Столь же беспокойное и даже тревожное.

Пальцы учительницы дрожали от усталости и нарастающего смятения, когда она снова перелистывала страницы тонкой тетради. Аккуратный детский почерк казался зловещим, каждая буква была выведена с неестественной тщательностью. Заголовок гласил: «Как я провёл лето». Автор — Максим Соколов, тихий мальчик с растрёпанной чёлкой и привычкой смотреть в пол. Обычный ребёнок, который перешёл в пятый класс и должен был написать обычное сочинение о летних каникулах.

Но текст… Он казался странным, противоестественным. Елене Викторовне стало холодно, мурашки пробежали по спине, когда она читала строки, которые не могли принадлежать перу одиннадцатилетнего ребёнка:

«Я родилась в лесу, где сосны большущие, как свечки, и пахнут смолой, будто в церкви. Мама говорит, там поле золотое, как огонь, и оно ждёт Жнеца. Так все мы рождаемся, от неродных мам и пап, так в Предании сказано.

Двенадцать лет я жила в лесу, дышала им, пила росу с листьев, слушала, как ветер шуршит в иголках. Там чисто, не как в городах, где всё грязное, вонючее, и люди, словно затворники, прячутся в своих домах. Меня учили, что я стану сосудом для Того, Кто Придёт. Это важно.

А теперь я тут, в этом дурацком городе, в доме у бабки. Она старая, вся морщинистая, и ничего не понимает. Её сын и невестка — они избранные, служат Последнему Откровению, а она думает, что они просто сбежали от ответственности. Но не могут же они сбегать каждое лето? На что она надеется, в самом деле? Пирожки её противные, и целует она мокро. Фу. Я не за этим пришла. Я пришла, чтоб она увидела в моих глазах Его, Того Кто Грядёт. Чтоб поняла, какая она глупая, верит в своего старого бога, который скоро сгинет».

Елена Викторовна отложила тетрадь дрожащими руками. В коридоре что-то скрипнуло — наверное, старые половицы под ногами сторожа. Или не сторожа? Она украдкой взглянула на дверь класса, но та была плотно закрыта. За окном бродили густые чёрные тучи, солнце давно скрылось, и казалось, что на землю опустились сумерки. Отражение в стекле показывало её собственное лицо — бледное, с расширенными от ужаса глазами. Как такое мог написать ребёнок?

«Меня оставили тут, но только на это последнее лето, пока всё там не приготовят к моему появлению. Там, в лесу, где тропки сходятся и знак с тремя клинками указывает правду, мама с папой готовят Место. Они шьют большие покрывала из белой ткани, рисуют знаки на стенах, учат тех, кто пришёл и понял нас. Это чтоб встретить Того, Кто Придёт, когда Он явится к нам».

Женщину передёрнуло, но она продолжила чтение, и каждое слово отдавалось в сердце гулким ударом:

«Я не боюсь. Как можно бояться, если я знаю, что буду дверкой для Его прихода? Моё тело — просто коробка, моя кровь — как сок для Его чашки. То, что будет после, порвёт небо и землю, и все увидят: Он — настоящий Царь. Даже те, кто думает, что они боги, упадут перед Ним.

Он уже близко. Я слышу, как сосны шепчут. Вижу, как воздух дрожит над полем. Скоро всё начнётся… а я… я готова!»

Елена Викторовна отложила тетрадь, словно та обжигала пальцы раскалённым металлом. Сердце колотилось так громко, что, казалось, его стук эхом отдавался в пустых коридорах школы. Это не могло быть сочинением обычного пятиклассника. Не могло!

— Невозможно! Ребёнок так не пишет... — прошептала она в тишину класса, и собственный голос показался ей чужим, надломленным.

Она в пятый раз пробежала глазами по исписанной странице, но от этого становилось только страшнее. Да, здесь были детские ошибки — «жи-ши» через «ы», путаница в падежах, неуверенные запятые. Но сквозь эти невинные промахи проступало что-то чудовищное, словно ржа сквозь свежую краску.

«Я не боюсь. Как можно бояться, если я знаю, что буду дверкой для Его прихода? Моё тело — просто коробка, моя кровь — как сок для Его чашки. То, что будет после, порвёт небо и землю, и все увидят: Он — настоящий Царь».

Одиннадцатилетние не строят таких предложений. Не говорят о крови как о «сок для Его чашки». И что бы это значило? Не пишут с этой леденящей душу уверенностью, будто текст диктовал кто-то другой — кто-то взрослый, одержимый сектантской идеей. Или что-то ещё хуже.

За окном ветер усилился, и голые ветки клёна заскребли по стеклу, будто костлявые пальцы. Елена Викторовна вздрогнула и невольно оглянулась на дверь. В щели под ней мерцал тусклый свет коридорных ламп, но почему-то казалось, что там, за порогом, притаилось что-то живое, дышащее.

Наверное, после такого сочинения разыгралось воображение...

Рука сама потянулась к телефону, пальцы дрожали так сильно, что она едва могла удержать аппарат.

— Это не сочинение. Это крик о помощи. Или... что-то куда хуже.

Максим жил в обычной панельной многоэтажке недалеко от школы. Его родители — инженеры, тихие, интеллигентные люди. Лето он провёл, должно быть, сначала в лагере, потом у бабушки в деревне. Самый обычный ребёнок из самой обычной семьи. Откуда же эти слова? Этот холодный, почти пророческий тон? И кто такой «Он», которого мальчик писал с большой буквы?

Она перечитала предпоследнюю фразу: «Он — настоящий Царь. Даже те, кто думает, что они боги, упадут перед Ним». Горло сжалось, во рту пересохло. Елена Викторовна не была религиозной, но эти слова звучали как кощунство, как нечто... нечеловеческое. Словно их произносили не детские губы, а что-то древнее и злое, притворяющееся ребёнком.

2. Лейтенант

Лейтенант Артём Ковалёв приехал в школу через час. Молодой, с острыми скулами и усталыми глазами, он выглядел так, словно только что закончил смену на каком-нибудь заводе и мечтал лишь о горячем кофе и тишине. Елена Викторовна с директором Верой Семёновной встретили его в учительской, где воздух был пропитан запахом старых книг и едва скрываемой тревогой. Учительница нервно теребила край кардигана, директриса сидела прямо, словно натянутая струна.

После формального приветствия Вера Семёновна просверлила его острым взглядом:

— А вам уже можно вести подобные дела, Артём Геннадьевич? Сколько э-э-э... вам лет?

— Разве это важно? — устало уточнил Ковалёв, с глухим стуком бросая тяжёлую папку на стол и опускаясь на скрипучий стул. Он давно привык к такой реакции — не выглядел на свои тридцать два, максимум на двадцать пять. Люди либо прямо спрашивали о возрасте, либо подозрительно его осматривали, словно ища подвох. — Мне казалось, что большую роль играют компетенции.

— Согласна, — не моргнув глазом, отрезала директриса и добавила с нажимом: — Так есть ли у вас компетенция разобраться с таким делом?

Артём уловил, как она выделила голосом последнее слово, почувствовал, как в воздухе повисло что-то тяжёлое, зловещее. Ему не нравился подобный тон, как не нравились женщины, излишне облечённые властью, но работа требовала хладнокровия. Он воздержался от колкости в адрес директрисы и дежурно улыбнулся.

— «Такими», — Ковалёв тоже акцентировал это слово, изучая лица женщин, — то есть «особенными» события делают обстоятельства. А я пока не в курсе, что здесь происходит. Давайте перестанем обращать внимание на внешность и перейдём к сути.

Директриса поиграла желваками, бросила взгляд на Елену Викторовну и кивнула, разрешая говорить.

— Это... ненормально, — начала учительница дрожащим голосом, протягивая тетрадь с такой осторожностью, словно та могла взорваться. — Максим — обычный мальчик, он не мог такое написать. Боюсь, что с ним что-то не так. Или с его семьёй.

Артём взял тетрадь и бегло просмотрел сочинение. Брови медленно сдвинулись к переносице, в глазах мелькнуло беспокойство. За десять лет службы он повидал многое — от пьяных драк до пропавших подростков, от домашнего насилия до наркоторговцев в школьных дворах. Но детское сочинение, вызывающее такую тревогу у взрослых... это было в новинку. И пугало.

— Может, просто начитался книг? Или фильмов насмотрелся? — предположил он, хотя сам чувствовал, как по спине пробежал холодок. Слово «Он» в тексте, написанное с заглавной буквы, резало глаз. И все эти взрослые обороты, религиозная лексика... Даже он сейчас, в свои тридцать два, не смог бы написать столь связно подобную чушь. — Почерк детский и ошибок море...

— Нет, — твёрдо ответила Елена Викторовна, в голосе прозвучала сталь. — Дело не в ошибках, а в содержании. В том, как это написано. Максим не из тех, кто выдумывает. Он послушный. Слишком послушный. И никогда не говорил о себе как о девочке. Это не его слова. Либо текст сочинял взрослый, либо мальчик заучивал эти фразы. Тогда возникает вопрос: откуда он взял оригинал? Кто заставлял запоминать? И главное — почему от лица девочки?

— Может, ребёнок решил поиграть в смену пола? — предположил Ковалёв, но даже сам не поверил в свои слова.

— Видите ли, — покачала головой Елена Викторовна, в глазах мелькнул страх, — даже если это так — в чём я сомневаюсь — в таком возрасте мальчик побоится раскрыть столь опасные мысли сверстникам. А тут целое сочинение! Представляете, каково было одиннадцатилетнему мальчишке писать такое? Он прекрасно понимал: сосед по парте может подглядеть, и тогда над ним будет смеяться весь класс. Вся школа! Так начинается травля. А мы — она оглянулась на директрису — в таких ситуациях обязаны действовать. Почему он не побоялся? Может, то, что происходит с ним дома, гораздо страшнее любой школьной травли?

Артём медленно кивнул, записывая в блокнот адрес семьи Соколовых. Внутри клокотала смесь раздражения и тревоги — вызывать полицию из-за детского сочинения казалось перебором. Но что-то в тексте цепляло, не отпускало. Этот странный, почти ритуальный тон. Словно кто-то другой говорил через мальчика, используя его как марионетку и транслируя свои мысли.

И учительница была права: если в истории замешано насилие или что-то ещё хуже, начальство спустит с него шкуру за промедление. А интуиция, выработанная годами службы, подсказывала — здесь что-то не так.

За окном сгущались сумерки, школа казалась всё более мрачной и пустынной. Где-то неподалёку жил мальчик по имени Максим, и Артёму предстояло выяснить, что скрывается за его жуткими строками.

Время — начало девятого. Ещё можно успеть к ним до сна, чтобы поговорить. Тут недалеко...

3. Квартира Соколовых

Тучи, тяжёлые и низкие, словно сговорились с небом изгнать солнце, и оно покорно скрылось за их свинцовой завесой. Осенний дождь, холодный и въедливый, зарядил надолго, превращая асфальт в мутное полотно, на котором огни фонарей расплывались акварельными пятнами. Ветер гнал по улице обрывки листьев — мокрые, бурые, цепляющиеся за ботинки. Запах мокрой земли и гниющих листьев висел в воздухе, густой и удушливый, смешиваясь с далёким гулом машин.

Артём стоял, втянув голову в плечи, и смотрел на девятиэтажку с ядовито-жёлтыми окнами. Холодная изморось пробиралась за воротник куртки, стекая по спине ледяными ручейками, но дрожь, что сотрясала его, рождалась не от промозглой погоды, а от предчувствия. Где-то там, на шестом этаже, за одним из ярких окон, жила семья Максима: идеальная, будто с винтажной открытки. Их квартира, наверное, пахла свежим кофе и детским шампунем, с диваном и коврами, усыпанными игрушками, и стенами, увешанными семейными фото. Встреча была неизбежна, и от одной мысли об этом его внутренности скручивало, словно кто-то затягивал тугой узел в животе.

Отвращение к матерям не было прихотью — его выжгли в нём, словно клеймо, ещё в детстве, в той крошечной квартире с обшарпанными обоями и запахом перегара, где прошло его детство, юность, и которая осталась от отца и по сей день. Тот вечер, когда мать вернулась домой пьяная, с чужим мужчиной, чей хриплый смех и беспардонный грубый бас резали уши, до сих пор снился ему в кошмарах: тени на стенах, скрип кровати родительской комнате, доносившиеся оттуда крики, её растрёпанные волосы, когда она почти обнажённой выходила на кухню, и пустой взгляд, скользнувший мимо него. Мать не замечала Артёма, съёжившегося в углу, пока её ухажёр громыхал бутылками в соседней комнате. Отец был на дежурстве, а мальчик, задыхаясь от беспомощности и жгучей ревности, чувствовал, как мир рушится. С тех пор любая женщина с ребёнком вызывала в нём почти животное отвращение, будто их тёплые улыбки скрывали ту же предательскую пустоту.

Бесконечные сеансы с полицейским психологом — в душном кабинете с потрёпанными плакатами на стенах и запахом дешёвого кофе — смягчили края этой боли, но не выжгли её. Яд детства остался, отравляя каждую попытку сблизиться с женщиной, превращая нежность в тягостное подозрение. Артём понимал, что не все матери такие, как его, но разум пасовал перед инстинктивным страхом. Он так и не женился, боясь, что его будущая жена однажды родит ребёнка и превратится в ту же холодную, равнодушную тень.

Конечно, он пытался. Конечно, были женщины, были жалкие, почти комичные попытки построить что-то настоящее, но каждый раз прошлое вставало стеной между ним и очередной избранницей.

Катя, например: месяц встреч в уютных кафе, смех, тепло её рук. Всё шло хорошо, пока он не увидел в её телефоне фото с младенцем — пухлые щёчки, крошечные ручки, смеющиеся глаза.

— Племянник! — рассмеялась она, но Артём уже не слушал. Его голос сорвался в крик:

— Почему у тебя куча таких фото? Ты скрываешь ребёнка?

Она смотрела на него, как на безумца, а на следующий день его номер был заблокирован.

Или Настя: она попросила зайти в «Детский мир» за подарком для сестры. Артём шагнул внутрь, но, увидев беременных женщин, коляски с младенцами, детский смех, почувствовал, как пол уходит из-под ног. Его словно током ударило — сердце заколотилось, ладони вспотели. Пробормотав что-то про срочное дело, он выскочил на улицу, оставив её одну посреди магазина. Через три дня она швырнула ему в лицо пакет с плюшевым медведем:

— Для твоего внутреннего мальчика, мудак, — и ушла, хлопнув дверью.

А Лера? После бурной ночи в её квартире он заметил, как её живот под футболкой округлился. В голове вспыхнуло: «Беременна. Скоро станет матерью… Матерью!» В панике он оделся за пять секунд, буркнул про срочный вызов и сбежал. Через неделю он увидел её в кафе — в обтягивающем платье, с плоским животом, смеющуюся над «тем дебилом, который сбежал от складки на футболке».

Но самым унизительным был случай с Викой. В пылу страсти она простонала:

— Давай, жги, мальчик мой!

Слово «мальчик» ударило, подобно молнии, вернув воспоминания о детстве — о матери, зовущей его так же перед тем, как уйти. Его тело предало, отказалось подчиняться, и страсть угасла, словно свеча под порывом ветра. Он зарычал, как смертельно раненый зверь, и выбежал из квартиры, одеваясь на ходу и сгорая от стыда. На следующий день пришло лаконичное сообщение: «Импотент!».

Тени из прошлого цеплялись за Артёма, будто паутина, связывая его, сдерживая. Он был мастером саморазрушения и прекрасно это осознавал, но долг службы вынуждал его раз за разом сталкиваться с женщинами. Чтобы не сойти с ума, он выстроил хрупкую защиту: в его воображении эти женщины не были матерями, а лишь временными гостьями, случайными спутницами, как та, что пришла в их дом после ухода матери. Мачеха, чьё лицо он так и не научился разглядывать без внутреннего содрогания, всю жизнь искупала грехи его матери. Она терпела его отчуждённость, его озлобленный взгляд, его содрогание, когда она пыталась поправить воротник. Со временем Артём перестал её избегать, но близости не возникло — лишь холодная, вымученная вежливость, будто маска, за которой скрывалась пропасть.

Подняв лицо к промозглой измороси, он закрыл глаза, позволяя холодным каплям стекать по щекам. Дождь усилился, барабаня по козырьку подъезда, и в воздухе повис запах мокрого бетона. У подъезда Артём замер, чувствуя, как сердце колотится в унисон с каплями, стучащими по асфальту. Какой-то прохожий, закутанный в потрёпанный плащ, едва не налетел на него, выругался, но, заметив полицейскую форму, буркнул что-то неразборчивое и поспешил прочь.

Артём глубоко вдохнул, прогоняя из сознания лицо матери — её пустые глаза, запах алкоголя, эхо шагов, уходящих в ночь. Усилием воли он шагнул к двери, покрытой слоем ржавчины и облупившейся краской, и набрал на домофоне «42».

— Да? — ответил мужской голос, настороженный, с лёгкой хрипотцой.

4. Тени

Артём спускался по полутёмной лестнице, и каждый шаг отзывался в груди глухим ударом — будто молот бил по рёбрам. Мигающий свет умирающих ламп выхватывал из мрака облупленные стены, испещрённые пятнами сырости, и липкую паутину, свисающую с углов словно саван. Скорее всего, жильцы уже мыслями давно жили в другом только ещё строящемся доме, куда должны переселиться по программе реновации. В подъезде стояла тишина — вязкая, давящая, нарушаемая лишь скрипом ботинок да далёким, приглушённым гулом дождя, пробирающимся сквозь щели в окнах. Одиночество, которое он усилием воли сдерживал при людях, теперь обрушилось на него как бетонная плита, придавив к земле и выдавив воздух из лёгких.

Паника настигла, как всегда, без предупреждения, внезапно. Сердце забилось яростно, словно пыталось вырваться наружу, горло сжалось, будто в него вцепились ледяные пальцы, а дыхание стало рваным, прерывистым — как у загнанного зверя. Он замер на лестничной площадке, вцепившись в холодный, скользкий от сырости поручень, и заскрежетал зубами, пытаясь удержаться на краю безумия.

Перед глазами всплыло лицо Светланы — её тонкие пальцы, сжимающие плечо Максима, голос мягкий, но дрожащий от тревоги. Мать. Это слово полоснуло по сознанию как ржавое лезвие. Но вместо Светланы он увидел другую — свою мать. Пьяный смех, эхом доносящийся из соседней комнаты. Пустые, равнодушные глаза. Маленький Артём, скорчившийся в углу, задыхающийся от слёз и беспомощности.

«Дыши, Артём, дыши», — шептал он себе, но голос в голове звучал глухо, издевательски, будто эхо из бездны. Паника накатывала волнами — всё сильнее, всё злее — и он чувствовал, как ускользает контроль, как разум погружается в тёмную воду воспоминаний. Пальцы, сжимающие поручень, дрожали, костяшки побелели, а зубы скрипели с такой силой, что боль в челюсти стала почти невыносимой. Он зарычал — глухо, по-звериному — пытаясь вытолкнуть из себя этот яд, эту древнюю тьму, поселившуюся в нём ещё в детстве и вцепившуюся в сердце, не отпускающую вот уже четверть века…

Наконец, мелкими шажками спустившись к выходу, он толкнул тяжёлую металлическую дверь. Та отворилась с протяжным скрипом, выпустив его в дождливую аллею. Мокрый асфальт блестел под тусклым светом фонарей; жёлтые пятна отражались в лужах, как глаза неведомого зверя, наблюдающего из темноты. Дождь хлестал по лицу, холодные капли стекали по щекам, но Артём их не чувствовал. Он шёл сгорбившись, словно нёс на плечах невидимый груз, и каждый шаг был схваткой с самим собой.

Почему он всё ещё здесь? Почему всё ещё в этой проклятой форме, в этом бесконечном кругу женщин с заботливыми руками и тревожными взглядами, от которых его корёжило изнутри? Может, пора остановиться? Положить конец безжалостному самобичеванию, безумной внутренней войне, разрывающей его? Уйти из полиции, найти тихую работу — в мастерской, в офисе, где угодно, лишь бы не видеть больше этих матерей, их детей, их ласковые жесты, напоминающие о предательстве, выжженном в душе когда-то самым близким человеком.

Но именно тогда, в тусклом свете фонаря, среди мокрых деревьев, чьи ветви гнулись под ветром как костлявые пальцы, он увидел её. Нет, не живую — лишь призрак, сотканный из памяти и ночной туманной дымки: его мать стояла в тени деревьев с той же пьяной, самодовольной улыбкой, с какой она обнимала в тот злосчастный день чужого мужчину. Пустые, холодные глаза смотрели сквозь него, а губы шевелились, нашёптывая: «Ты слабак, Артём. Всегда был. Жалкий, маленький мальчик, который ничего не может».

Она стояла в конце аллеи, её силуэт дрожал в мареве дождя, и в этом образе было нечто нечеловеческое — словно та тьма, о которой говорила Лера, неожиданно проросла и в его сознании.

— Пошла нахер, стерва! — заорал он в исступлении, и его голос — хриплый и надломленный — прорвал тишину, эхом отразившись от мокрых стволов и дрожащих из-за дождя и ветра листьев. — Не дождёшься! Я останусь служить в полиции в память об отце! Я буду защищать людей и… детей… от таких, как ты!

Он не заметил, как из мрака парка, где тени сливались с густыми зарослями, вышли трое. Гопники — молодые, в промокших капюшонах, с наглыми ухмылками — явно рассчитывали на лёгкую добычу: пьяного студента или одинокого прохожего, которого можно припугнуть и обчистить. Но, заметив полицейскую форму, замерли: глаза расширились, ухмылки погасли, сменившись растерянностью. Артём повернулся к ним — лицо перекошено яростью, в глазах пылал огонь безумия, словно он готов был разорвать их голыми руками.

— Ну, давайте! — рявкнул он, шагнув вперёд. Голос дрожал от ярости и боли. — Бейте меня, твари! Я сказал — бейте!

Гопники переглянулись, их бравада таяла как лёд под дождём. Один, самый отчаянный, неуверенно вскинул кулаки, но в следующую секунду Артём выхватил пистолет из кобуры. Рука дрожала, но дуло смотрело прямо в лицо парню — в тусклом свете фонаря чёрное, как пропасть, куда, возможно, предстоит отправиться кому-то из них.

— Ну же! Чего ждём? Разве не хотите попробовать? — прорычал Артём, и его голос, насыщенный яростью, был почти осязаем — как густой дым, поднимающийся над сырой землёй. Дуло пистолета дрожало в руке, нацеливаясь в лицо ближайшему гопнику. — Ну, давай, герой. Шаг вперёд!

— Да ну его нахер! — выкрикнул один из парней, голос сорвался на визг, выдав звериный ужас. — Мужики, вы что, не видите? Он обдолбанный в хлам! Пошли отсюда, он псих! Он безумнее нас всех!

Гопники отшатнулись, попятились, спотыкаясь — ухмылки сменились гримасами ужаса. Через пару мгновений они развернулись и бросились врассыпную, их шаги глухо застучали по мокрому асфальту, унося фигуры в чёрную пасть парка.

Артём медленно опустил пистолет. Дыхание было тяжёлым, обрывистым — как у человека, только что вырвавшегося из кошмара. Дождь стекал по лицу, холодные капли смешивались с горячими солёными слезами, которых он не хотел признавать. Он стоял один посреди аллеи, окружённый тенями деревьев, чьи мокрые ветви шептались под ветром, словно насмехались над его бессилием.

5. Последнее дело Краснухиной

Ольга Анатольевна Краснухина шагала по грязному, прокуренному подъезду хрущёвки, сжимая подмышкой потёртую папку с документами. Стены были исписаны маркером, штукатурка местами осыпалась, и в воздухе висел густой запах плесени, кислой вони и выкуренного за многочисленные годы и скопившегося на стенах табачного дыма. Под ногами похрустывали окурки и обломки пластика. На площадках валялись смятые пивные банки и потемневшие детские игрушки — как ржавые артефакты, забытые в чужом аду.

Семью Сидоровых она знала наизусть. Мать, отчим, четверо детей — и бесконечная череда вызовов, жалоб, предупреждений. Всё катилось в бездну: слова отскакивали от них, словно мяч от стены, не оставляя следа. Сегодняшний сигнал был таким же, как десятки предыдущих: крики, плач, пьяная орда — соседи снова слышали, как гибнет чужое детство.

Дверь в квартиру приоткрыта. Изнутри доносится гвалт: визгливый шансон, хохот, брань и хриплый женский голос, срывающийся на истерику. Ольга постучала — в ответ только раскат смеха. Она толкнула дверь — та нехотя скрипнула и открылась, выпустив наружу густой, затхлый поток перегара, гнили и липкой, почти физически ощутимой безнадёги.

Пол в прихожей завален обувью: детские кеды и сандалики вперемешку с тяжёлыми, измазанными грязью ботинками. Свет не горел. Где-то за углом мерцал старый торшер, отбрасывая на стены мрачные тени, похожие на чьи-то вытянутые руки.

Гостиная — ад на шести квадратных метрах. Перевёрнутые табуреты, засаленные тарелки с засохшими остатками еды, пол, будто политый жиром. И повсюду бутылки — дешёвая водка, пиво, пластиковые пятилитровки с мутной жидкостью. На диване валялся мужчина — отёкшее лицо, полуоткрытый рот, слюна на подбородке. Изо рта пахло так, что стоящую Ольгу передёрнуло. Рядом валялась пустая рюмка — в ней блестело что-то жёлтое.

Из кухни доносились голоса — трое взрослых, все в хлам. Они орали песню вперебой с магнитофоном, плясали, наливали, расплёскивали. Пот, перегар и тухлый дух старого начинающего портиться варева висели в воздухе, подобно ядовитому туману. Под ногами хлюпала лужа, в которой плавал окурок.

— О-па! — ухмыльнулся незнакомый мужик, худощавое пятнистое лицо, гнилые зубы. — Кто к нам пожаловал? Прямо целая королева в форме!

Наконец, на Ольгу обратили внимание. Вика — мать — рухнула на стул. Халат сбился на бок, грудь почти вывалилась наружу, но ей было плевать. Пьяное веселье сменилось паникой, лицо потемнело. Макияж растёкся, как тушь под дождём, волосы прилипли к потному виску. Глаза — две чёрные дыры, в которых начали загораться злость и ненависть.

Но главное — отчим. Высокий, жилистый, одетый с головы до пят в синие татуировки, изрисованный, словно стена в заброшенном хостеле. Церкви, женщины, распятые фигуры — всё криво, наспех, синими пятнами, от которых веяло неоднократным сроком. Он пристально смотрел на неё мутными глазами, но в этом взгляде было слишком много наглости. Он не возмущался и не испугался. Просто отступил к плите, опёрся, окинул её взглядом, словно голодный хищник в клетке. Молча.

— Ну что, — сказала Ольга себе под нос, глядя на эту вонючую, гниющую кухню. — В ад — так в ад.

Пол под ногами лип и отказывался отпускать подошвы форменных ботинок. Мелькнула мысль, что позже придётся их отмывать. Холодильник — пуст. Пара огурцов, пиво, засохшая баночка с остатками супа. Тарелки в раковине с плёнкой застывшего жира. Древний магнитофон крутил настолько старую кассету, что голос известного шансонье казался глухим и почти чужим. Из-за двери в спальню выглядывали дети. Четыре лица — истощённые, потухшие и несчастные. Старший, Костя, прижимал младшую — девочку лет трёх. Она дрожала и тихо скулила, зарывшись лицом ему в грудь. Грязная пижама, босые ноги.

Ольга сделала шаг в сторону. Папка в руке казалась бессмысленной. Всё в этой квартире кричало: уже слишком поздно! Но она была здесь. И она не уйдёт просто так.

— Сидоровы, — резко сказала Ольга. Она обвела взрослых тяжёлым, строгим взглядом. На Вике её глаза задержались особенно долго — та едва держала в дрожащих пальцах стакан, и не подумав отпустить его перед инспектором, будто опустить для неё — значило сдаться.

— Я предупреждала, что будет, если увижу это снова.

Вика, качаясь на стуле, чудом удержалась, едва не рухнув. Её лицо, залитое потёкшим макияжем, исказилось от злобы.

— А ты кто такая?! — прохрипела она, размахнувшись стаканом; водка плеснулась на стол. — Что тебе от нас надо? Опять припёрлась? Присосалась, как пиявка! Только и мечтаете, как моих деток отобрать и по детдомам распихать! А мы знаем, на кого вы работаете! Финси... финсан... финанси́рование себе выбиваете! А тратите на себя, суки! — Она завизжала, тыча пальцем в Ольгу. — Это мой дом! Мои дети! Вон отсюда!

— Ага. Видно, как вы о них печётесь, как любите, — холодно отозвалась Ольга, кивнув на россыпь пустых бутылок под столом. Их стеклянные бока поблёскивали в тусклом свете лампочки под потолком. — Пособия, значит, детские пришли, и вы их сразу на водку?

Не дожидаясь ответа, она шагнула к двери в дальнюю комнату, за которой прятались дети. Она чувствовала, как её спину прожигал взгляд отчима — тяжёлый, злой, будто раскалённый гвоздь.

— Собирайтесь, — тихо сказала Ольга, опускаясь на корточки. Её голос был мягким, но твёрдым, она не могла показать детям, что её тоже страшно и она реально боится их сидевшего отчима. — Я забираю вас. Здесь вам нельзя оставаться.

Четыре пары глаз смотрели на неё — в них смешались надежда и страх. Самый младший, едва четырёх лет, вцепился в руку старшего брата, Кости, и заплакал. Его тонкий плач звенел в воздухе, будто звонкое стекло. Младшая девочка завыла в унисон брату.

Ольга только успела на корточках коснуться плеча старшего мальчика, как за спиной раздался грохот и лязг. Обернувшись, она увидела, как отчим выдёргивает из груды грязной посуды длинный кухонный нож, чьё лезвие сверкнуло в свете свисавшей с потолка кухни без всякой люстры лампочки. Его лицо перекосилось в гримасе ярости, глаза налились кровью, он шатался, но шёл на неё, как танк, неуклюже, но с пугающей решимостью.