Договор для вдовы Райнер.

Пролог.

Пролог.

Анна всегда любила деревню так, как любят место, где тебе однажды разрешили быть собой и никто не требовал улыбаться «как положено». Не красивую деревню из открыток, не «эко-ретрит» с пледом и какао, а настоящую — с вязкой глиной на сапогах, с кислым запахом квашеной капусты в сенях, с мокрыми собаками, которые вечно лезут под руку, с ржавой калиткой, которая скрипит на одном и том же месте, будто у неё есть собственная память.

Деревня пахла живым. Навозом и парным молоком, тёплой шерстью, сеном, дымом из печной трубы. И травами. Травы у бабушки были везде: в пучках под потолком, в холщовых мешочках, в банках из-под варенья, в старых газетных кульках, аккуратно подписанных мелким, но твёрдым почерком. На подоконнике стояли стаканы с мутной водой — «настаивается», на печке булькал чайник, а на столе всегда лежал нож — не страшный, деревенский, привычный, как ложка.

Бабушка Мария Семёновна не была сказочной «ведуньей» из фильмов. Она была невысокая, жилистая, с руками сухими, но тёплыми, и глазами, которые видели больше, чем говорили. В деревне её называли «знахаркой». Кто-то с уважением, кто-то с насмешкой, кто-то с осторожностью — как называют человека, у которого просят помощи и одновременно боятся признаться, что просят.

— Не люблю это слово, — бурчала бабушка, когда слышала, как кто-то на улице шепчет: «К Марии-то сходи, она знахарка». — Знахарка… Словно я колдую. Я знаю, вот и всё. Знать — это не грех.

Маленькой Анне казалось, что бабушка правда знает всё: почему куры вдруг перестают нестись, почему у телёнка течёт из глаз, почему корова встаёт тяжело и стонет так, словно человек. Она знала, где искать траву, которая «гонит глистов», и чем вымыть курятник, чтобы блоха не сожрала птицу заживо. Знала, что иногда животному не нужна «таблетка», а нужна тишина, тепло и чистота. И руки, которые не торопятся.

Анна росла при бабушке не потому, что родители её «бросили». Нет. Родители любили дочь. Просто их любовь была из другого мира — городского, правильного, где всё решается расписанием, кружками и перспективой.

Отец, Алексей Павлович, был строгим человеком. Не грубым, не жестоким — строгим. Он носил аккуратные рубашки, даже дома ходил «по форме», любил порядок и верил в цифры. Экономика была для него не работой, а системой координат: если всё посчитать правильно, жизнь становится предсказуемой.

— Анют, — говорил он, когда она приезжала на выходные в город и сидела на кухне с бабушкиным пирожком в руке, — ты же умная девочка. Зачем тебе эта… ветеринария? Это грязь, это тяжело, это неблагодарно. Ты могла бы пойти по нашему пути. Финансы, аналитика, банк. Нормальная профессия.

Мама, Ирина Сергеевна, была мягче. Она умела улыбаться, умела утешать, умела поддерживать. Но и она, если честно, мечтала, чтобы дочь была «как люди»: офис, стабильность, аккуратный маникюр, отпуск по расписанию. Мама любила Анну так, как любят, желая хорошего — иногда не понимая, что «хорошее» у каждого своё.

— Ты просто вырастешь, — уверяла мама, — и поймёшь, что можно жить легче.

Анна в детстве думала, что взрослые всегда правы. Потом поняла: взрослые просто чаще говорят уверенным голосом.

В деревне ей не пытались объяснить, какой она должна быть. Там она была полезной — и это было самым честным признанием. Бабушка никогда не говорила: «Ты молодец». Максимум — «руки правильные» или «голова на месте». Но если бабушка звала Анну с собой в сарай, значит, доверяла. А доверие Мария Семёновна раздавала скупо.

Первое, что Анна научилась делать, — держать. Держать курицу, чтобы бабушка могла капнуть ей в клюв горькую настойку. Держать телёнка, пока бабушка проверяет живот. Держать верёвку, когда упрямая коза пытается вырваться и изобразить из себя независимую личность.

— Крепче, — говорила бабушка. — Не бойся. Они боятся больше.

Анна и правда боялась. Особенно больших животных. Лошадь, когда она впервые подошла к соседской кобыле, показалась ей целым миром: огромная, тяжёлая, с тёплым дыханием и глазом, в котором словно отражалась вся жизнь деревни. Анна протянула ладонь — и кобыла мягко ткнулась в неё носом. Тёплым, влажным, доверчивым.

Тогда Анна впервые подумала: животные умеют принимать человека без условий. Не спрашивают, кем ты станешь. Не оценивают по одежде. Им важно, чтобы ты был рядом и не причинял боли.

Люди же…

Люди были сложнее. В деревне тоже хватало человеческого: зависти, сплетен, мелкой злости. Но всё это как-то было честнее. Если тебя не любили — могли сказать в лицо. Если обижались — обижались открыто. Город научил Анну другой форме предательства — тихой, гладкой, с улыбкой.

Она пошла в школу в деревне, а потом родители настояли на городской школе — «там сильнее база». Анну переселили к ним окончательно, а деревня стала «на выходные» и «на каникулы». Она привыкала тяжело. В городе всё было чужим: шум, лифты, запах асфальта после дождя, люди, которые смотрят мимо тебя, как будто ты прозрачная.

Отец записал её на кружки. «Развитие», «перспектива», «социализация». Английский, математика, что-то ещё. Анна ходила послушно, потому что была хорошей девочкой. Но по-настоящему она оживала только тогда, когда приезжала к бабушке и слышала:

— Ну что, городская? Пошли, у Петровых телёнок опять дурит.

Иногда бабушка брала её на такие «вызовы» как на работу. Анна видела, как у людей меняется лицо, когда бабушка входит во двор: сначала — надежда, потом — стыд (потому что сами не справились), потом — облегчение. И бабушка работала молча, не унижая, не поучая. Смотрела, щупала, нюхала, слушала, задавала короткие вопросы.

— Чем кормили? Вода какая? Стойло мыли? Когда последний раз глистогонили?

Анна впитывала всё, как губка. Даже то, что казалось мелочами: как держать руки, чтобы не пугать животное; как говорить с хозяином, чтобы он не чувствовал себя виноватым, но понял, что делать надо иначе.

— Запомни, — говорила бабушка, когда они возвращались домой по дороге между огородами, — зверь страдает молча. А человек кричит. Ты должна слышать того, кто молчит.

Глава 1.

Глава 1.

Сознание возвращалось медленно, не рывком, а слоями, будто кто-то осторожно снимал с неё один плотный покров за другим. Сначала пришёл запах. Не боль — боль была позже, — а именно запах: тяжёлый, сырой, застоявшийся, с примесью старого дерева, холодной золы и чего-то кислого, неприятно знакомого, как испорченные продукты в давно не проветриваемом помещении.

Анна сделала попытку вдохнуть глубже — и тут же пожалела. В груди кольнуло так, словно кто-то провёл тупым ножом под рёбрами. Воздух вошёл неровно, с хрипом. Тело отозвалось слабостью, неожиданной и чужой: руки казались слишком лёгкими, почти ватными, ноги — несуществующими. Она попробовала пошевелить пальцами — получилось, но с задержкой, будто между желанием и движением лежала густая, тягучая среда.

«Спокойно», — сказала она себе мысленно. Это было привычное слово, рабочее. Так она говорила себе много лет подряд, в разных ситуациях: когда животное било копытом, когда хозяин кричал и обвинял, когда не было лекарства и приходилось выкручиваться. Спокойно — сначала понять, где ты, потом уже делать выводы.

Она открыла глаза.

Потолок оказался низким. Не белым, не ровным, не с лампой дневного света, как в клинике, а тёмным, деревянным, с перекошенными балками, между которыми затаилась тень. Где-то в углу висела паутина — не свежая, серая, словно прожившая тут не один год. Свет проникал сбоку, узкой полосой, холодный и тусклый, как зимнее утро без солнца.

Анна моргнула. Ещё раз.

Это было не похоже на больницу. Не похоже на реанимацию. И уж точно не похоже на сон.

Она попыталась повернуть голову — и тут же почувствовала, как в висках вспыхнула тупая, давящая боль. Не резкая, а именно давящая, будто череп стянули обручем. Горло пересохло, язык казался слишком большим для рта. В нос ударил ещё один запах — слабый, травяной, знакомый до боли.

Полынь.

Мысль пришла неожиданно чётко, почти отстранённо. Полынь, ромашка, что-то ещё — возможно, зверобой. Старый, проверенный сбор, которым поили ослабленных, когда не было ничего другого. Так делала бабушка.

Бабушка…

Имя, образ, голос всплыли сразу, без усилий. Не как воспоминание — как присутствие. Мария Семёновна никогда не говорила о смерти с трагизмом. Она говорила просто: «После смерти жизнь не заканчивается. Она просто начинается по-другому». И добавляла, усмехаясь: «Животные это знают лучше людей».

Анна сглотнула — и в груди вдруг стало тесно. Она вспомнила остановку, мокрый асфальт, рёв мотора, ощущение удара… и пустоту. Не страх, не панику — пустоту. И последнюю мысль: животные не предают.

Она была уверена, что умерла.

Эта мысль не вызвала ужаса. Только странное, глухое удивление — и вопрос: если это смерть, то почему так пахнет старым домом?

— Госпожа… госпожа Анна…

Голос был тихим, дрожащим, женским. Где-то рядом. Анна снова моргнула и попыталась сфокусироваться. Сбоку, на уровне кровати, склонилась женщина — пожилая, сухонькая, с седыми волосами, убранными под простой чепец. Лицо её было морщинистым, но чистым, глаза — выцветшими, светлыми, с тревогой, которая не скрывалась.

— Слава Богу… — прошептала женщина и перекрестилась неловко, будто боялась сделать лишнее движение. — Очнулись… мы уж думали…

Голос у неё был хрипловатый, уставший, но в нём сквозила забота — не показная, а настоящая, та, что рождается не из долга, а из привычки ухаживать.

Анна хотела спросить, где она, что произошло, кто эта женщина. Хотела многое. Но губы слушались плохо, а язык всё ещё был тяжёлым.

— Воды… — получилось хрипло, едва слышно.

Женщина засуетилась мгновенно. Слишком мгновенно — как человек, который давно ждёт этого знака и боится упустить момент. К горлу Анны поднесли кружку. Вода была прохладной, с лёгким привкусом металла и ещё чего-то — возможно, настоя. Она сделала несколько глотков, осторожно, прислушиваясь к телу. Боль в груди немного отступила, но слабость осталась.

— Потихоньку, госпожа, — приговаривала женщина. — Вы ж у нас слабенькая ещё… после всего…

После всего.

Это было сказано так, будто между ними уже есть общая история. Анна нахмурилась, насколько смогла, и попыталась приподняться. Её тут же аккуратно поддержали под спину.

— Не надо резко, — вмешался второй голос, помоложе, но тоже женский. — Вам ещё нельзя.

Анна повернула глаза в сторону говорившей. Эта была моложе — лет тридцати, не больше. Крепкая, широкоплечая, с красными от холода руками. Простое платье, передник, волосы убраны небрежно, но чисто. На лице — усталость и настороженность.

— Кто… вы? — спросила Анна. Голос прозвучал тоньше, чем она ожидала. Слишком тонко. Не её голос.

Женщины переглянулись. В этом взгляде мелькнуло что-то вроде испуга.

— Это я, Марта, — сказала молодая. — Горничная. А это тётка Катаржина, повариха. Вы ж нас знаете, госпожа…

Анна закрыла глаза. Ненадолго — просто чтобы не выдать растерянность. Тело было чужим. Это ощущалось слишком ясно: тонкие руки, слабые мышцы, боль внизу живота — тупая, но настойчивая, как напоминание о недавней травме. Женское тело, пережившее что-то тяжёлое.

Беременность.

Мысль всплыла сама, без слов. И за ней — пустота. Потеря. Тихая, выжженная пустота, от которой в груди снова стало тесно.

Она открыла глаза и посмотрела на Катаржину — повариху. Та была удивительно похожа на бабушку. Не лицом — осанкой, движениями, манерой держаться рядом с постелью больного. Та же сдержанная забота, то же умение быть рядом, не навязываясь.

— Я… плохо помню, — сказала Анна медленно, подбирая слова. — Расскажите мне. Всё.

Марта сглотнула. Катаржина тяжело вздохнула и опустилась на край стула, стоявшего у кровати. Стул скрипнул жалобно — старый, расшатанный.

— Вы… упали в обморок, госпожа, — начала она. — Как письмо прочли. Про господина. Про то, что… — она осеклась, перекрестилась. — Что вы вдова.

Слово ударило глухо. Не как нож, а как камень, брошенный в воду: круги пошли сразу, но глубина пока была непонятна.

Глава 2.

Глава 2

Анна проснулась не сразу — не резким возвращением, а медленным всплытием, будто из холодной воды, когда тело ещё помнит глубину, а разум уже тянется к воздуху. В этот раз первым пришёл не запах, а ощущение: тяжесть. Всё тело казалось налитым свинцом, особенно низ живота и поясница. Там жила глухая, тянущая боль — не острая, но настойчивая, как напоминание о том, что с этим телом случилось что-то важное и трагичное ещё до неё.

Анна лежала неподвижно, прислушиваясь. Дом дышал. Не метафорически — буквально: где-то в стенах скрипело дерево, ветер осторожно трогал ставни, вдалеке, за каменными стенами, доносился приглушённый звук — то ли ржание лошади, то ли мычание коровы. Живые звуки. Настоящие.

Она открыла глаза.

Свет был другим, чем вчера. Утренний, бледный, холодный. Он ложился на потолочные балки, подчёркивая их неровность, старость, следы времени. Анна медленно повернула голову. Комната всё ещё казалась чужой, но уже не пугающей. Скорее — требующей внимания. Как пациент, состояние которого нужно оценить без эмоций.

Запахи стали отчётливее. Сырость. Пыль. Старое бельё. И тонкая, почти исчезающая нота травяного настоя — вчерашняя забота Катаржины.

«Хорошо, — подумала Анна. — Значит, не гниль одна».

Она осторожно пошевелилась, сначала пальцами ног, потом — руками. Тело отозвалось слабостью, но уже не таким отчаянным отказом, как вчера. Это было важно. Слабость — не беспомощность.

— Марта, — позвала она негромко.

Ответ пришёл почти сразу — шаги за дверью, торопливые, но старающиеся быть тихими. Горничная вошла, неся кувшин с водой и миску.

— Вы проснулись, госпожа, — в голосе слышалось облегчение. — Я сейчас…

— Не суетись, — мягко остановила её Анна. — Сядь. Мне нужно поговорить.

Марта замялась, но послушно присела на край стула. Анна отметила это: раньше, видимо, подобное было немыслимо. Она уже чувствовала — прежняя хозяйка держала дистанцию. Стеклянную, холодную.

— Сколько дней я… лежала? — спросила Анна.

— Почти два, — ответила Марта. — Вы приходили в себя, потом снова засыпали. Катаржина говорила — так надо.

Анна кивнула. Два дня — не критично. Но и не мало, если хозяйство и так на грани.

— Мне нужно встать, — сказала она.

Марта побледнела.

— Госпожа, вам нельзя… вы же…

— Мне нужно, — повторила Анна твёрдо, но без резкости. — Не ходить долго. Просто… посмотреть. Поможешь.

Она села, медленно, с паузами, пережидая головокружение. Мир слегка поплыл, но не рухнул. Марта подставила плечо — крепкое, тёплое. Анна оперлась, удивляясь сама себе: раньше она бы отказалась, сейчас — приняла помощь как необходимый ресурс.

Когда она встала, ноги дрогнули, но удержали. Пол был холодным даже сквозь тонкую подошву домашних туфель. Камень или плохо подогнанные доски — Анна ещё не поняла, но отметила: зимой здесь будет невыносимо.

— Воздух… — сказала она. — Окно открой.

Марта поспешно распахнула створки. В комнату ворвался свежий, резкий воздух. Он пах землёй, влажной травой, навозом, дымком — и свободой. Не стерильной, не городской. Живой.

Анна вдохнула глубоко — и тут же закашлялась. Грудь отозвалась болью, но сквозь неё проступило странное чувство: облегчение.

— Как… раньше можно было жить, не открывая окон? — подумала она вслух, скорее для себя.

Марта удивлённо посмотрела, но промолчала.

— Отведи меня на кухню, — сказала Анна. — Медленно.

Кухня встретила их тяжёлым, неприятным запахом. Кислым. Затхлым. Анна остановилась на пороге, чувствуя, как внутри поднимается знакомая профессиональная злость — та самая, которая всегда появлялась, когда она видела источник болезни.

Пол был липким. В углу — мешки с мукой, отсыревшие, с тёмными пятнами. На столе — корзина с овощами, часть которых уже начала подгнивать. Возле очага — закопчённая посуда, давно не мытая.

Катаржина стояла у стола, словно виноватый ребёнок.

— Госпожа… — начала она.

Анна подняла руку, останавливая.

— Это не упрёк, — спокойно сказала она. — Это диагноз.

Она медленно прошла вдоль кухни, опираясь на столешницу. Каждый шаг давался тяжело, но она шла. Осматривала. Запоминала.

— Всё гнилое — выбросить, — сказала она. — Без сожалений. Это яд. — Она повернулась к Катаржине. — Вы знаете, что от этого можно умереть?

Повариха кивнула, опуская глаза.

— Знаю, госпожа. Но иногда… другого нет.

— Теперь будет, — ответила Анна тихо. И сама удивилась уверенности в своём голосе.

Она закрыла глаза на секунду, собираясь с силами.

— Марта, — сказала она. — Поможешь Катаржине. Я не хочу, чтобы вы надрывались. Делайте только основное: выбросить, вымыть, проветрить. Остальное — потом.

— Но как же… — начала Марта.

— Мы найдём людей, — перебила Анна. — Не сегодня. Но найдём.

Она вышла из кухни, чувствуя, как усталость накатывает волнами. Сердце билось чаще, чем должно. Пора было остановиться. Но Анна знала: если она сейчас вернётся в постель, она может больше не встать сегодня. А ей нужно было увидеть главное.

— Конюшня, — сказала она. — И скотный двор. Но мне нужен… — она запнулась, вспоминая. — Внук Йозефа. Петер, да?

Марта удивилась.

— Да, госпожа.

— Позови его. Пусть поможет мне дойти.

Через несколько минут появился мальчишка — худощавый, вихрастый, с настороженным взглядом. Он явно не знал, куда девать руки, и старательно не смотрел Анне в глаза.

— Ты поможешь мне пройтись, — сказала она просто. — Я не кусаюсь.

Петер покраснел и кивнул. Его плечо оказалось неожиданно надёжным. Анна оперлась, стараясь не давить всем весом.

Во дворе было холодно и просторно. Солнце только поднималось, подсвечивая туман над землёй. Запахи здесь были сильнее: навоз, мокрая солома, животное тепло. Анна закрыла глаза и на мгновение почувствовала себя почти дома — в той, другой деревне, где жила бабушка.

Конюшня была в плохом состоянии. Поилки — грязные, вода мутная. Сено — местами прелое. Лошади стояли тихо, слишком тихо. Анна остановилась, прислушиваясь.

Глава 3.

Глава 3.

Кабинет не ждал. Он звал.

Анна почувствовала это ещё в тот миг, когда, вернувшись со двора, села в гостиной на стул и попыталась перевести дыхание. Дом вокруг будто шептал ей на ухо всеми щелями и трещинами: «Ты видела грязь. Ты видела голод. Ты видела пустые поилки. Теперь посмотри в глаза цифрам. Посмотри в глаза бумаге. Там — правда. Там — петля. Или выход».

Тело, конечно, было против. Оно напоминало о себе всякий раз, когда Анна делала вдох глубже: низ живота тянуло глухо и упрямо, в пояснице стояла вата, а в висках временами вспыхивала тупая боль, словно кто-то сжимал голову железным кольцом. Она знала эту слабость — не как личный опыт, а как диагноз: истощение, кровопотеря, нервный удар, недосып. И, возможно, воспаление. Ей бы лежать, пить тёплое, есть бульон, греться у огня, слушать собственное сердце. Но она также знала другое: если сейчас, пока голова ещё держит ясность, она не разберётся, что у них с деньгами и долгами, всё остальное будет суетой. Уборка без финансов — это красивая смерть. Лечение скота без корма и без людей — самообман. Любые договоры с деревнями — пустой воздух, если у неё нет ни чем платить, ни чем обещать.

Анна медленно поднялась.

— Марта, — позвала она.

Горничная возникла почти сразу, будто стояла за дверью и караулила её дыхание.

— Госпожа?

— Кабинет господина… где? — Анна говорила спокойно, не давая голосу дрогнуть. — Мне нужно туда.

Марта замялась, взгляд у неё метнулся куда-то в сторону, будто в памяти всплыло: «раньше туда заходили иначе».

— Наверху… в восточном крыле. Там… — она запнулась. — Там пыльно. Вы туда не ходили давно.

Анна уловила в её тоне осторожность. И ещё кое-что — странное, едва заметное недоверие. Не к Анне как хозяйке. К Анне как явлению. Потому что эта новая Анна задавала вопросы, от которых у прислуги, наверное, внутри всё переворачивалось.

— Проведёшь, — сказала Анна. — И… позови Петера. Мне нужна опора. Не ты. У тебя работы по горло.

Марта удивлённо подняла глаза, словно хотела возразить, но быстро кивнула.

Петер пришёл через несколько минут — взъерошенный, с красными от холода ушами, но уже не такой зажатый, как утром. Он явно успел побывать в конюшне и пах лошадьми — тёплой шерстью, влажной соломой, потом.

— Госпожа, — произнёс он, переминаясь с ноги на ногу.

— Поможешь мне подняться в кабинет, — сказала Анна. — Медленно. И без разговоров, если не хочешь.

— Хочу, — неожиданно быстро ответил Петер и тут же смутился, будто сказал лишнее. — То есть… помогу.

Она улыбнулась едва заметно. В этом мальчишке было что-то правильное. Он не был липким, не был льстивым. Просто живой, прямой. И, возможно, именно он сейчас станет для неё первым «инструментом» в новом мире — тем, кто знает дороги, людей, слухи, хозяйство изнутри.

Лестница на второй этаж оказалась испытанием. Доски скрипели, перила были холодными и чуть липкими от времени. Анна шла, опираясь на Петера, и с каждым шагом чувствовала, как тело протестует. В груди теснило, дыхание сбивалось. Она останавливалась, делала паузу, смотрела на узор старой штукатурки, чтобы не упасть от внезапного головокружения. Марта шла позади, готовая подхватить, но Анна упрямо держалась за плечо мальчишки.

Коридор наверху тянулся длинно, словно кишка старого зверя. Воздух там был холоднее, чем внизу, и пах ещё более старым: пылью, сухой древесиной, затхлым бельём из закрытых комнат. Где-то в углу стояли сундуки, укрытые тканью. Ткань была серой, как паутина. Анна поймала себя на мысли, что этот дом годами жил не жизнью, а ожиданием. Ожиданием чего? Конца? Продажи? Чьей-то смерти?

Дверь в кабинет была массивной, с потускневшей латунной ручкой.

— Вот, — сказала Марта тихо. — Тут.

Анна положила ладонь на дерево. Пальцы ощутили шероховатость, мелкие трещинки лака. Она вдруг ясно представила себе мужчину, который когда-то каждый день входил сюда, садился за стол, открывал книги, писал красивым почерком. Муж. Господин. Человек, который, если верить письму, умер. А если верить будущей правде — ещё нет, но уже ушёл.

Анна выдохнула.

— Открой.

Марта поспешно распахнула дверь. Воздух из кабинета ударил в лицо: густой, тяжёлый, запылённый, с примесью чернил, старой кожи и чего-то металлического — вероятно, от замка или сейфа.

Анна шагнула внутрь.

Кабинет был просторный, но мёртвый. Не пустой — именно мёртвый, как комната, где давно никто не жил. Плотные шторы висели криво, пропуская полосы света. На полу лежал ковёр — когда-то дорогой, теперь с пятнами и вытертым ворсом. У стены — два шкафа: один высокий, с резьбой, другой пониже, с остеклёнными дверцами, за которыми виднелись книги и папки. Письменный стол — массивный, тёмный, с царапинами, на нём — беспорядок: разложенные листы, несколько перьев в засохших чернильницах, крошки воска, обрывки верёвочек от пакетов, сломанная печать, пыль, лежащая слоем, будто снег.

Но самое главное — бумаги.

Анна подошла к столу, опираясь на спинку кресла. Кресло было кожаное, но кожа потрескалась, а подлокотники были липкими от времени. Она провела пальцем по столешнице — на коже пыли осталась светлая полоса. И почему-то у неё внутри поднялась не жалость, а холодная злость: так не должно быть. Ни в одном времени. Ведение хозяйства — это не «мужское» и не «женское». Это жизнь. И если жизнь заброшена — она гниёт.

— Петер, — сказала она тихо. — Сядь вон там. И молчи. Мне нужно думать.

Мальчишка послушно опустился на табурет у стены, широко раскрыв глаза. Он явно впервые был в кабинете хозяина. Может, его сюда не пускали. И это тоже было показателем: прежняя госпожа жила отдельно от дел. Жила платьями, балами, капризами. А дела — оставались мужу и слугам.

Анна медленно начала разбирать бумаги.

Сначала — письмо. Она видела его вчера мельком, когда Катаржина говорила о том, как прежняя Анна упала в обморок. Но она не читала. А теперь ей нужно было прочесть. Ей нужно было услышать голос того, кто это написал. И понять: где ложь, а где правда.

Глава 4.

Глава 4

Анна проснулась ещё до того, как в доме окончательно занялось утро. Сон был неглубоким, прерывистым, но не тревожным — скорее деловым, таким, каким спят люди, у которых наутро назначена важная встреча. Тело напоминало о себе сразу: тяжесть внизу живота, ломота в пояснице, слабость в ногах. Она лежала, глядя в потолок, и методично проверяла себя, как проверяют пациента: сознание ясное, дыхание ровное, головокружение умеренное. Жить можно. Работать — тоже.

Дом просыпался медленно. Где-то внизу звякнула посуда, хлопнула дверь, протянулся скрип половиц. Сквозь приоткрытое окно тянуло холодным, чистым воздухом — пахло влажной землёй, дымом и утренней росой. Анна поймала себя на том, что ей нравится этот запах. В нём не было сладости, но была честность. Так пахнет утро там, где люди ещё живут рядом с землёй, а не поверх неё.

Она встала осторожно, опираясь на край кровати. Мир слегка качнулся, но устоял. Умылась холодной водой — без зеркала, без попытки понравиться себе. Сейчас ей нужно было не лицо, а голова. Оделась просто: тёплое платье, плотный плащ, обувь без излишеств. Ни кружева, ни украшений. Всё лишнее — потом.

Завтрак был коротким и молчаливым. Катаржина поставила на стол кашу и хлеб, налила тёплый настой.

— Много не ешь, госпожа, — сказала она тихо. — Дорога дальняя.

Анна кивнула. Она ела не для удовольствия — для силы. Каждый глоток был расчётом.

— Марта, — сказала она, поднимая взгляд. — Ты едешь со мной.

Горничная замерла.

— В город?

— Да. Мне нужен человек, который знает, где что и кто. И язык у тебя живой — пригодится.

Марта покраснела, но кивнула.

— Петер тоже, — добавила Анна, глядя на подростка, стоявшего у двери. — С этого дня ты мой помощник. Будешь слушать, запоминать и передавать. Секретарь, если угодно.

Петер выпрямился, будто его только что посвятили в рыцари.

— Я не подведу, госпожа.

— И не надо клятв, — спокойно ответила Анна. — Делом докажешь.

Они выехали, когда солнце только показалось из-за холмов. Телега скрипела, лошади шли неровно, и Анна отметила про себя, что подковы нужно менять срочно — иначе в городе будут смотреть как на нищих. Дорога тянулась между полей и перелесков, воздух был свежим, холодным, бодрящим. Анна смотрела на землю и думала, как много здесь можно сделать, если перестать относиться к ней как к фону.

Город появился внезапно — сначала крыши, потом стены, потом шум. Он встретил их гулом, запахами, движением. Здесь всё было плотнее: дома стояли тесно, люди толкались, торговцы кричали, лошади били копытами по камню. Пахло хлебом, рыбой, навозом, горячим металлом, потом и деньгами. Анна вдохнула — и почувствовала странное оживление. Это был не страх. Это было ощущение поля игры.

— Куда сначала? — спросила Марта, понижая голос.

— В ломбард, — ответила Анна. — Хочу понять расценки и аппетиты.

Ломбард оказался таким, каким она и ожидала: тёмным, узким, с низким потолком и воздухом, пропитанным чужими судьбами. Хозяин — сухой, желтоватый мужчина — смотрел на неё оценивающе, но без уважения. Она выложила на стол несколько украшений. Он повертел их, взвесил, назвал цену — унизительно низкую.

Анна не стала спорить. Молча убрала украшения обратно.

— Пойдём, — сказала она Марте.

— И… всё? — шёпотом спросила та уже на улице.

— Всё, — кивнула Анна. — Здесь считают чужую нужду, а не металл. Нам не сюда.

Банк был другим. Светлым, просторным, с высокими окнами и запахом бумаги, воска и денег. Здесь всё было выстроено так, чтобы человек чувствовал себя либо обязанным, либо маленьким. Анна отметила это и внутренне усмехнулась: знакомая тактика.

И именно здесь она увидела его.

Он выходил из бокового кабинета, разговаривая с клерком, и на мгновение задержался, заметив их. Высокий, плечистый, уверенный. Дорогой костюм без показной роскоши. Тёмные волосы, живые глаза, в которых светилась насмешка и ум.

— Забавно, — сказал он вслух, не слишком заботясь о приличиях. — Ходят тут разные… даже не здороваются. Гордые, видимо. Наследство получили.

Анна повернулась к нему медленно.

— Если вы хотите, чтобы с вами здоровались, — сказала она спокойно, — попробуйте начать с дела. А если нет — проходите мимо. Я не задерживаю.

Он моргнул. Потом рассмеялся — легко, звонко.

— Вот это да… Поверенный говорил, что вы изменились. Я не поверил.

— Тогда представьтесь, — сказала Анна. — Или я решу, что вы просто любите звук собственного голоса.

— Фридрих Майер, — произнёс он, чуть склонив голову. — Банкир. И, к несчастью, ваш сосед.

— К несчастью? — приподняла бровь Анна.

— Для меня, — усмехнулся он. — Пойдёмте в кабинет. Поговорим. Чай закажем.

Кабинет Майера был просторным, светлым, с картами на стенах и книгами в открытых шкафах. Чай принесли быстро. Они рассматривали друг друга молча — без спешки, без фальши.

— Итак, — сказал он наконец. — Что вы хотите продать, а что заложить?

— Украшения и платья, — ответила Анна. — Земли не продаются.

— А я как раз готов купить дом, земли и ферму, — сказал он легко.

Анна резко встала.

— Земли не продаются! — отчеканила она. — Я пришла говорить о драгоценностях, а не о распродаже своей жизни.

— Сядьте, — спокойно сказал Майер. — Вы погорячились. Я сказал, что готов купить. Не что вы обязаны продать. Начнём с украшений.

Она села медленно, всё ещё сжимая кулаки.

— Я первый в очереди на покупку земли, — добавил он уже мягче. — Я по соседству. И мне выгодно, чтобы вы выжили.

Анна посмотрела на него внимательно.

— Это честнее.

Они говорили долго. Анна продала часть украшений и несколько бальных платьев — расшитых камнями, тяжёлых, ненужных. Несколько парюр оставила в залоге. Майер смотрел на неё почти с изумлением.

— Вы же всегда… — начал он. — Эти безделушки были вашей слабостью.

— Это была слабость той женщины, — спокойно ответила Анна. — Мне сейчас важнее дом и люди.

Глава 5.

Глава 5

Анна проснулась от стука в окно — не громкого, не наглого, а деликатного, будто человек боялся потревожить не хозяйку, а хрупкую надежду, которая только-только поселилась в этом доме. За окном серел рассвет, небо было низким, влажным, и в воздухе стоял запах холодной земли, дымка и мокрой соломы. Дом ещё спал, но уже не так, как прежде: не мёртво, а собранно, как человек, который встал на ноги после долгой болезни и теперь учится снова дышать.

Анна лежала несколько секунд, собирая себя по кусочкам. Тело тянуло, ныло, сопротивлялось. Слабость была не позором и не капризом — она была фактом. Факты Анна уважала. Она осторожно села, переждала лёгкое головокружение, вдохнула глубже и сразу почувствовала, как низ живота отзывался тупой болью. Это было напоминание: здесь нельзя геройствовать. Здесь нужно уметь распределять силы. И не только свои.

Она умылась холодной водой, натянула тёплое платье, накинула плотный платок. Волосы собрала быстро, не глядя на себя в зеркало. Ей было всё равно, как она выглядит. Важно было — как она будет действовать.

Внизу уже горел очаг. Катаржина возилась у плиты, Марта быстро расставляла посуду, стараясь не греметь. В кухне пахло чуть лучше, чем раньше: меньше кислого, больше дыма и чистой воды. Воздух всё ещё держал сырость старого дома, но теперь сырость была задачей, а не приговором.

— Госпожа, — Марта подала ей кружку настоя и кусок хлеба. — Люди пришли. Из деревень. Стоят у ворот.

Анна почувствовала, как внутри всё собралась в тугой узел — не страхом, а деловой сосредоточенностью. Сегодня она должна была сделать то, что определит её власть здесь сильнее любых подписей: договориться с людьми так, чтобы они ушли не с чувством жалости к «бедной вдове», а с ощущением, что имеют дело с хозяйкой, которая знает, чего хочет.

— Петер где? — спросила она.

— Уже там, — ответила Марта. — Он их встретил.

Анна откусила хлеб, проглотила почти не жуя. Слишком много дел, чтобы наслаждаться едой. Но она заставила себя выпить настой до конца: тело нужно было держать на плаву, иначе она рухнет на первом же слове.

Когда она вышла во двор, воздух ударил в лицо холодом и свежестью. Двор был сырым, земля под ногами чуть пружинила. Над загоном клубился пар — от животных. Пахло навозом, мокрой шерстью, дымом, и где-то в этом запахе — жизнью. Анна вдохнула и сразу поняла: она действительно здесь. Не во сне. Не в бреду. Это её утро.

У ворот стояли люди — человек пятнадцать, не меньше. Мужчины, женщины, подростки, несколько девчонок с узлами и вёдрами. Одежда у всех простая, добротная, но потрёпанная. Лица настороженные. У некоторых — сочувствие, у других — недоверие. Они смотрели на дом и двор, как на место, где долго было плохо, а теперь вдруг «что-то началось», и они не уверены, стоит ли ввязываться.

Петер стоял чуть впереди, словно сторож и переводчик одновременно. Увидев Анну, он выпрямился.

— Госпожа, это Гольцы, — сказал он быстро. — Плотники. А это… это кузнец Маттиас обещал позже подъехать, он на другом конце деревни.

Анна кивнула. Взглядом нашла мужчину лет сорока — крепкого, широкоплечего, с ладонями, как лопаты. Рядом с ним — двое парней постарше и третий совсем ещё юнец. А за ними — женщины, несколько девушек, и одна девочка лет двенадцати, которая смотрела на Анну во все глаза, будто пыталась понять: правда ли, что хозяйка теперь сама выходит во двор.

— Доброе утро, — сказала Анна ровно, достаточно громко, чтобы услышали все. — Я Анна Райнер. Я благодарю, что вы пришли.

Люди переглянулись. Имя прозвучало иначе, чем они ожидали. Не жеманно, не с придыханием. Сухо, делово.

— Мы пришли… помочь, — осторожно сказал плотник, вероятно старший. — Петер сказал, что вы платить будете. Не деньгами…

— И деньгами тоже, когда смогу, — спокойно ответила Анна. — Сейчас — в основном натурой. Еда, продукты, часть скота, работа в ответ. И главное — честность.

Она сделала паузу, чтобы они почувствовали: это не просьба и не торг на эмоциях. Это предложение.

— Слушайте условия, — продолжила она. — Сегодня и завтра вы помогаете нам привести в порядок дом и двор. Не красиво «пыль смахнуть», а по-настоящему: вынести гниль, вымыть, проветрить, вычистить помещения, разобрать кладовую, привести в порядок поилки и кормушки. Девушки и женщины — в доме и на дворе, мужчины — тяжёлое, ремонт, перенос, укрепление, где нужно. Я покажу, что делать и почему. Работу «абы как» я не принимаю. Кто халтурит — тот уходит и не получает обещанного. Это честно.

Несколько мужчин хмыкнули. Не зло — проверяюще. Анна выдержала их взгляды.

— Оплата, — сказала она. — За два дня работы семья Гольцев получает корову. Молодую, здоровую. И ещё — мешок зерна, как только мы его привезём из города. Остальным семьям — по мере работы: яйца, масло, мясо, овощи из сада, когда он будет приведён в порядок. Сейчас сад заброшен, но это исправим. Если кто-то хочет не натурой — будем считать деньги. Но деньги появятся не сегодня.

Гольц переглянулся с женой. Та что-то шепнула ему. Он кивнул.

— А расписка будет? — спросил он прямо.

Анна улыбнулась уголком губ. Вот это она уважала.

— Будет, — ответила она. — Марта, принеси бумагу и перо. И позови Йозефа, пусть будет свидетелем.

Марта метнулась внутрь. Люди переглянулись снова — с удивлением. Видимо, прежняя госпожа не писала расписок крестьянам. Она, вероятно, даже слов «свидетель» и «условия» не произносила.

Пока Марта несла бумагу, Анна распределила работу. Не громко командуя, а спокойно, точно.

— Девушки, — сказала она, обращаясь к тем, кто держал вёдра. — Сначала кухня и кладовая. Всё гнилое — выбросить. Не жалеть. Потом вымыть полы горячей водой и золой. Окна открыть. Запахи выветрить. Важно: не смешивайте чистое с грязным. Тряпки для пола отдельно, для стола отдельно. Мартa покажет, где взять воду. Катаржина покажет, что можно оставить.

Катаржина стояла рядом и слушала, чуть приоткрыв рот. На лице у неё было выражение, будто она видит чудо: хозяйка говорит так, как говорил бы управляющий или лекарь — по делу, без истерик.