Дом на перекрёстке ветров.

Глава 1.

Глава 1.

Дом, который слушает ветер

В Айлене ветер не просто дул — он работал. Он крутил мельницы и сушил бельё, выдувал соль из воды на солеварнях, переносил запахи базара с одного квартала в другой и ворчал старческим голосом в дымоходах, требуя, чтобы их прочистили. Иногда он шутил — срывал чужие шляпы и приносил обратно только тем, кто смеялся над этим вместе с ним. А иногда злословил — свистел в узких переулках так, что у приезжих закладывало уши. Местные считали: «Если ветер замолчал — жди беды; если засвистел — просто плачет о глупостях людей».

Город стоял на узком полуострове, впившемся в море, и был сложен на манер раковины: слоистый, переливчатый, с кривыми улицами, которые то сужались до ширины двух ступней, то вдруг распахивались в солнечные дворики с апельсиновыми деревьями. Днём солнце обжигало камень так, что он отдавал теплом до ночи; ночью стены дышали пряно — солью, рыбой, пылью, тмином и жареным миндалём. На крышах — террасы с низкими столиками, на террасах — глиняные кувшины, в кувшинах — вода, которую ветер остужал лучше любого льда.

Дом на перекрёстке ветров стоял как раз там, где четыре дорожных струи сходились вместе: Северный Переулок приносил запах камня и дальних гор; Южная Улица несла пыль пустыни, горячую, как перец; Восточный Проход пах сдобой и лотками с шерстяными нитями; Западная Лестница звенела медью — там жили лудильщики. Дом не был красавцем: штукатурка облупилась, синие ставни облезли краской до серого, на углу сидел вечный кот цвета пепла, который терпеть не мог, когда его гладили, и обожал, когда с ним разговаривали.

Дом слушал. Он действительно умел. Доски пола подрагивали, когда кто-то лгал; резная колонка у двери согревалась, если в прихожей смеялись дети; в коридоре висели стеклянные лампы — круглые, грушевидные, длинные, с пузырьками и без, каждая из которых помнила то, ради чего её зажигали. Лампы были делом Леи Арден.

Лея любила стекло с того дня, как её научили не бояться порезов. В детстве она крала у старьевщика битые бутыли и, прячась на крыше, рассматривала голубые осколки против солнца, как карты невидимых морей. Теперь она не просто плавила стекло — она прививала ему смысл. Не всякая память соглашалась жить в лампе, но Лея умела уговаривать. Для этого нужен был ветер: он «раздувал» воспоминание, делал его лёгким, чтобы оно не утонуло в прозрачной массе.

Когда Лея смеялась, у неё на виске проступала крошечная ямочка, а когда сердились ставни — она мурлыкала под нос невнятную, но твёрдую мелодию, и ставни замолкали. Она любила белые рубахи, которые сама крахмалила до хруста, и короткие кожаные перчатки — «чтобы не забываться и не хватать раскалённое пальцами». И любила говорить в пространство — ветру, дому, коту и зеркалу. Зеркало было с характером: по утрам оно отражало Лее чуть более взъерошенную, чем следовало, а по вечерам — мудрее и красивее, чем она ожидала.

— Ну что, Айлен, — сказала Лея, распахивая ставни, как распечатывают письмо, — потреплем друг другу нервы или побережём?

Ветер ответил полупоклоном: шевельнул тюлевые занавески, ткнулся в стеклянные лампы на подоконнике, вызвал в них тусклые огоньки — эхом вчерашних голосов. В самой маленькой лампе кто-то хихикнул — детский смех, записанный для матери, у которой сын уехал в ученичество на соляные копи. В высокой, с пузырьками, журчало: «я вернусь к тебе, как только вернётся дождь» — чей-то старый обет, который жена зажигала каждый раз, когда хотела помнить и не плакать.

Лея спустилась в лавку. Полки пахли песком, содой и травами — она добавляла к стеклянной массе полынь (для стойкости воспоминания), иногда лавр (для храбрости), иногда — щепоть крупной морской соли (чтобы память «не кисла» и не бралась мутью). Над прилавком висела табличка: «Лампы. Память. Свет. Молчание — по счёту». Последнее смешило прохожих и злило Совет ремесленников.

Совет, впрочем, злился на Лею давно. На рынках говорили: «Арден держит в стекле не только свет — она держит в стекле людей». Те, кто не умел пользоваться лампами, побаивались. Те, кто умел, дорожили ею. Те, кто ни за что не платил, пытались договориться: «Мастер, запишите мне запах моря в ту зиму, когда я был счастлив». Лея неизменно отвечала:
— В ту зиму вы были пьяны почти каждый вечер. Хотите именно это?
— Хочу счастье.
— Счастье не держится в стекле. Только повод.

Покупатель уходил, ворча. Возвращался через неделю — за лампой «Сумерки над Западной Лестницей» или «Тёплые руки у печи». И был доволен.

У Леи была репутация опасной честности. Говорили, однажды она отказала самому казначею: тот хотел лампу «чтобы забыть должников», а получил отповедь «вам лучше запомнить платёжные дни». С тех пор казначей косился, но молчал: его жена тайком купила у Леи «Покой после бури» — и спала впервые за много лет.

Утро тянулось вязко, как свежий мед. Лея надела кожаные перчатки, сняла с полки литейную форму, кивнула мехам:
— Дыши ровно, старик. Не подведи.

Мехи вздохнули в ответ. Кот на углу чихнул и устроился так, чтобы ему дуло ровно в усы — «настроить барометр». Дом дышал вместе с Лея — гул в каменных стенах становился низким, когда она размешивала стекломассу, и выше, когда переливала её тонкой струйкой в подготовленный сосуд. В этот момент мир умолкал до шёпота, и Лея слышала, как, будто издалека, — имена. Так память подсказывала, как назвать лампу. «Шум бумажных корабликов». «Глаза, в которых рассвет». «Соль на губах не от слёз». Она записывала названия мелом на дощечки, прикладывала к ещё тёплому стеклу — и тёплый пар оставлял на мелу кружочки.

Первая покупательница пришла с двумя браслетами и усталостью в глазах. Была толстушка с веснушками — портниха с Восточного Прохода.
— Мастер, я вышиваю свадебное платье и не могу подобрать запах. Невеста хочет «как у моря», жених — «как у хлеба», мама невесты — «как у денег».
— Деньгами пахнет пот, — сказала Лея. — Вам нужно смешать цитрон с тмином и каплей уксуса. Это пахнет не деньгами, а стабильностью.
— А как пахнет «как у моря»?
— Зависит, какое море. Если вечер — как железо и лён. Если утро — как соль на ладонях. Если шторм — как терпкий страх и радость от выживания.
— Возьму «соль на ладонях», — решилась портниха. — И каплю «стабильности». Я потом скажу, что это секрет ремесла.
— Не врите. Скажите, что это — вкус согласия. Вам верят чаще, когда вы называете вещи своими именами.

Глава 2.

Глава 2.

Устав ветра и стекла

В Айлене любили правила, но ещё больше любили делать вид, что их придумывают прямо сейчас. Про каждое правило существовала пословица, и про каждую пословицу — исключение.
Главное правило звучало просто: «Не спорь с ветром — договорись».
И именно в то утро, когда Совет ремесленников собирался проверять её лавку, Лея решила вспомнить все пословицы сразу — на всякий случай.

---

Рассвет разливался тёплым молоком по крышам. На базаре еще спали козы, рыбники зевали так широко, будто собирались проглотить собственные лотки. Лея подняла ставни — дом радостно треснул перекладиной (это он притворялся бодрым), кот на углу сообщил «мрр» в тональности «ля» (это значило «возможен скандал, надень чистую рубаху»). Ветер привёл в порядок ярлыки на лампах — аккуратная машинерия дневного ритуала.

— Дом, — сказала Лея, — не подведи.
Дом отозвался деловитым скрипом пола у двери: «я — твоя лучшая скатерть и хуже твоего языка».

В шесть без четверти на пороге возникла маленькая процессия: инспектор Совета — гладкий, как отполированная косточка манго; казначей — в плаще цвета «Соль № 2»; секретарь — сухой и звонкий, как бубенчик в хорошей руке. За ними тащился курьер, у которого глаза всегда были голоднее желудка.

— Мастер Арден, — инспектор сложил тонкие пальцы, — проверка регламента хранения и обращения с ветроэссенциями. Также — разъяснение вам, как лицу нецеховому, Устава ветра и стекла.
— Секретарь, — Лея кивнула, — вам чай, чтобы записывать аккуратнее? От «дрожи перьев» у нас есть травяная смесь.
— Нам нельзя, — сухо ответил секретарь и тут же закашлялся.

Инспектор озабоченно оглядел лампы.
— Значит так, — сказал, — коротко о главном. Айлен допускает четыре ремёсла ветра:

1. Роутеры — направляют воздушные течения, ставят вехи, защищают от пыльных рек, открывают окна караванам. Лицензия ветрохрама.

2. Аэро-ремесленники — сушильщики, ветряные мельники, солевары. Лицензия Совета.

3. Шептуны — с ними мы всегда аккуратно; они «слышат» ветер, но не имеют права приказывать. Регистрация в квартальной управе, амулет зелёного стекла.

4. И вы, стекольники памяти: ловите отклики и храните в стекле. Вам разрешено фиксировать неопасные эмоции: радость, утешение, покой. Без права вмешательства в события.

— «Без права вмешательства», — Лея усмехнулась. — А смысл любого ремесла?
— Порядок, — ровно сказал инспектор. — Ветер — вещь упрямая. Если каждый начнёт его щекотать — город превратится в хаос из чужих чувств.

Слово «хаос» он произнёс влюблённо, как человек, который тайно мечтает о бунте, но вылизывает собственные печати.

— Вдобавок, — продолжил он, — согласно Статье о тенях запрещено создавать лампы, влияющие на суждение. Никаких «забвений», никаких «велений» и «замыслов». Совет уже закрыл троих — пытались торговать «убеждением в трёх глотках».
— «Убеждение в трёх глотках» часто идёт в комплекте со сладким вином, — заметила Лея. — Пройдёмте.

---

Лавка знала, как держать удар: полки сияли, как подтёртые рёбра, лампы сверкали глазными яблоками — любопытно, но невинно. На отдельном столике — реестр: названия, даты, короткие описания. Инспектор полистал.

— «Покой после бури» — допустимо. «Лён, снятый вечером» — гм, для ремесленников. «Соль на ладонях» — допустимо. «Молчание для крика» — это что?
— Домашний предмет, — сказала Лея. — Ставишь в центр комнаты, и каждая сторона слышит себя громче, чем противника. Спасает браки, инспектор. А Совет любит браки — их потом удобно облагать пошлинами.

Казначей всхлипнул умилённо, но тут же спрятал эмоцию в рукав.

Секретарь вытянул шею:
— А это? «Решётчатое окно».
— Ослабляет напор памяти на час. Ничего не стирает. Помогает разговаривать, когда боль захлёстывает.
Инспектор прищурился:
— Рискованная грань.
— Вы хотите, чтобы шли к чернильщикам вместо меня? — Лея не улыбалась. — Пишите: «утешение при разговоре». Так спокойнее вашей печати.

Он издал звук «ммм» и кивнул секретарю.

— И последнее: фамильяры имеются?
— Нет, — сказала Лея. — Дом достаточно ревнив.
— Отмечу. Согласно Уставу, фамильяры разрешены только зарегистрированным ветроловам и шептунам. Разновидностей немного: бумажные зме́и (они же «ки́ты памяти»), песчаные лисицы (для стражи), соляные чайки (для портовиков). Перевёртыши — редки и под клятвой Ветрохрама; им нельзя служить в Совете, нельзя держать лавки.
— Всё? — спросила Лея.
— Почти, — инспектор наклонился ближе. — Про оборотней: в Айлене они — не сказка, но не мода. Есть «лунные кочевники» — меняют кожу на песце́вых равнинах, чаще караванщики. Если у вас заведётся — уведомите храм.
— Если у меня заведётся песец — я уведомлю кота, — сказала Лея, — он будет счастлив.

Инспектор не улыбнулся. Казначей — очень. Курьер хрюкнул, будто подавился смешком.

— И ещё, — холодно добавил инспектор, — Орэн из школы роутеров к вам не имеет отношения. Официально. Мы не хотим смешения ремёсел.
— А ветер? — невинно спросила Лея. — Он у вас оформлен?
— Ветер — в списках храмов, — ответил инспектор без иронии.

Он оставил печать-предупреждение на косяке — тонкую ленту синего воска: «наблюдение без ограничений» — и, собрав свиту, удалился. Дом покосился на Лея выражением «не сглотнул — а зря».

— Ну что, — сказала она коту. — Мы законны. Почти. Пока.
Кот ответил «мрр» тональности «до»: «осторожность, но без паники».

---

В полдень Айлен проснулся окончательно: улицы распахнулись, как веера, специи поднялись винтовыми столбами из лотков, набережная зашумела верёвками. Лея закрыла лавку на щеколду — час для рынка. Дом буркнул: «вернись с целыми руками и хотя бы одной идеей».

Рынок Айлена был школой мира. Здесь можно было узнать всё: курс соли к серебру (сегодня три кружка соли за монету «Дьют»), сколько стоит место на повозке до северной пристани, какие истории в моде (сказки про «жену ветра», которая общается с чайками, а не с мужем).
Лея остановилась у лавки травницы — старой Биссы. У Биссы продавались пучки мяты, лаванда, тимьян, бутылёчки с маслом из горьких косточек и слухи.