Дорога к Матери. Пепел под кожей

1 Пепел

Всё было пеплом.

Земля — не земля, а серая, хрустящая крошка, оседающая под ногами, как будто сама реальность выгорела изнутри. Воздух — тёплый, но не живой, сухой, как дыхание мёртвого бога. Пепел кружился в нём мягкими хлопьями, будто снег — только без холода, без свежести, без будущего.

И даже небо — если это всё ещё было небо — висело над миром низко, свинцово, тоже пепельное, как будто не было больше границы между землёй и небесами. Всё — выгорело. Всё — опустилось. Всё — стало прахом.

Тишина здесь не была покоем. Она была последствием. Эхо чего-то, что уже закончилось.

Здесь ничего не звучало, потому что ничего не осталось.

И даже она.

Она не чувствовала себя телом. Не знала, есть ли у неё кожа, дыхание, голос. Была только тень, растворённая в этом безвременном свете.

Может, я умерла, — подумалось вдруг, почти спокойно. — Может, это конец.

Но даже эта мысль — не от неё. Мир сам думал, сам шептал, сам заполнял пустоты, как вода заполняет трещины.

И вдруг — движение.

Вдалеке, среди однотонной зыби серого — вспышка цвета.

Бабочка.

Маленькая. Яркая. Невозможная. Крылья — перламутровые, с проблесками бирюзы и золота, живые, лёгкие, трепещущие, как дыхание чуда. Она летела — неспешно, будто не боялась, будто знала, куда. Пепел не касался её, будто она существовала вне закона разрушения.

Она приблизилась.

Плавно. Почти невесомо.

И села на землю.

На один миг.

А когда взлетела — на том месте остался росток.

Тонкий. Хрупкий. Зеленоватый стебель с тенью завитка. Он дрожал. Потом выпрямился. И начал расти.

Он рос быстро. Сначала — трава. Потом — побег. Потом — лозы.

И вдруг — узор, до боли знакомый. Как Вязь. Как их Вязь. Тонкие линии, завитки, вьющиеся ленты жизни, тянущиеся вверх и в стороны.

Но стебель начал ронять листья.

Он всё ещё рос — но листья осыпались, тонкие, как шёпоты.

Стебель стал жёстче, темнее. На нём начали проявляться шипы. Много. Мелких, цепких, как защита от чего-то, что ещё не пришло.

А потом, рядом — прорезался второй росток. Тоньше. Гибче. Светлее. В нём было не меньше боли, но больше света. Он тянулся. Не вверх — к первому.

Первое растение — изогнулось, будто от ветра. И пронзило второе шипом.

Она вздрогнула. Хотела вскрикнуть — не смогла.

Но второе растение — не упало. Оно вытянуло веточку. Маленькую, дрожащую — и коснулось первого.

Погладило. Приняло.

Первое — отшатнулось. Начало наращивать новые шипы. Отдалилось.

Время шло.

А потом — второе тянулось всё равно. Его лозы обвивали первое. Оно ранилось. Текли капли. Но оно не отступало. И первое — дрожало. Но стояло. Пока шипы не начали опадать.

Они почти слились. Их лозы стали едины. Их рост — общий.

Но потом — один шип, забытый, спрятанный в глубине, вырвался и пронзил второе растение у самого корня.

Оно осело. Начало сохнуть.

А первое — вдруг сжалось, вцепилось в этот шип, выдрало его, и начало… поливать второе соком, своим. Своей силой. Собой.

Оно ломалось, но не уходило.

И в этот миг бабочка вернулась. Но её крылья были — в дырах. Изорванные, будто мир уже сожрал часть её. Она трепетала — не могла взлететь. Но всё равно — тянулась к росткам. К ним двоим. Будто хотела, чтобы они жили. Вместе.

И тут она поняла.

Это — не образы. Это — они.

Это — боль, прожитая миром. Это — память, вложенная в неё. Это — правда.

И тогда из тишины — из воздуха, из неба, из пепла — зазвучал голос.

***

Пепел застыл в воздухе, как если бы сам мир затаил дыхание.

Ростки больше не двигались. Бабочка сидела между ними, не касаясь крыльями земли, будто боялась разрушить их своим последним прикосновением.

И тогда — раздался голос.

Он не пришёл извне. Он не был звуком. Он звучал, как зов сердца, что бьётся не в груди, а в основании мира. Как если бы сами корни вещей сказали: смотри. Понимай.

— Ты видела.

Она не ответила. Не могла. Но голос продолжил — не ожидая слов.

— Ты видела, что будет, если пойти одна. Если тянуть мир, как груз. Если сплести лозу Вязи — и не позволить ей переплестись с другой.

Голос не осуждал. В нём не было укора, не было жалости. Только покой древности. Голос того, кто не предлагает — только показывает.

— Первая Мать получила дар первой. Она шла вперёд, освещала путь, и сгорала. Мир любил её. Но не знал, как удержать. Потому дал ей всё — и не дал никого.

Из пепла вырастала фигура — медленная, как рассвет. Полупрозрачная, сотканная из света и пепельной тени. Человеческий облик — но слишком лёгкий, чтобы быть плотью. Лицо — не запоминалось. Но голос — оставался навсегда.

— Я дал тебе то же, что дал ей. Но — не только. Тебе дана Вязь. Дано нести силу — не в одиночестве.

Он не подходил. Он присутствовал. В каждой песчинке. В каждом дрожании воздуха.

— Ты не обязана быть одна. Ты не обязана гореть, чтобы светить миру. Ты можешь — вплетать. С ним. С миром. С собой.

Она слушала. Тело её всё ещё будто было из золы. Но внутри — дрожь. Тихая. Незаметная. Как первые капли дождя на мёртвой земле.

— Он — не враг. Он — дан тебе, чтобы ты не стала ею. Не той, что шла впереди и умирала в одиночестве. А той, кто шагает рядом. Или позволяет шагать рядом. Даже если — не держит за руку.

Дух не приблизился. Он просто замер — в пепле, в небе, в ней самой.

— Ты — Воплощение. Но и человек. Не ошибись. Не повтори путь, что закончился пеплом.

2 Крылья Грифона

Звук не был звуком. Он не нарушал тишину, потому что здесь ничто уже не могло быть нарушено. Просто в воздухе что-то сместилось, как если бы мир сам напомнил о себе. Без шума, без смысла. Они почувствовали это одновременно — она внутренне, он напряжением плеч. Не настороженность. Признание. Появление грифона не было неожиданным. Он будто должен был быть здесь. Раньше. До того, как всё треснуло. До того, как она упала. До того, как он признался. Но его не было. И теперь он пришёл.

Грифон не шёл к кому-то одному. Он двигался прямо, как если бы среди них не было ни её, ни его, только то, что осталось. Он был не золотой и не светлый, не величественный и не мрачный. Просто пыльный. Усталый. Перья приглушённого серо-медного оттенка. На лапах — налёт пепла. Крылья были сложены, взгляд — прямой. Он остановился и не приблизился. Ему не нужно было приближаться. Он уже был достаточно близко, чтобы они почувствовали: он видит обоих. Равно. Без оценки. Без ответа.

Он заговорил. Не громко. Не внезапно. Фраза прозвучала так, будто всегда была рядом, только теперь разрешили ей прозвучать.

— Если бы ты был на её месте — ты бы выжил?

Не было ни интонации, ни укоризны, ни нажима. Это был не вопрос. Это была точка.

Элэрис не ответил.

Она не посмотрела на него. Он не опустил глаза. Они оба знали, что ответ не нужен. И грифон тоже знал. Он посмотрел на них и добавил:

— Ответ — не мне. Себе.

Не было давления. Только выравнивание. Как вес, распределённый между двумя телами, чтобы ни одно не рухнуло. Потом он замолчал. Не развернулся. Не ушёл. Остался стоять. Присутствие, от которого ни скрыться, ни приблизиться. Не укор и не опора. Просто часть того, что теперь всегда будет рядом. Как последствия.

***

Никто не тронулся с места. Грифон по-прежнему стоял чуть в стороне, не как наблюдатель, не как проводник, а как присутствие, которое больше не спрашивает, нужно ли оно. Он остался, как остаётся пепел на коже: не греет, не сжигает, но его не счистить. Время двигалось медленно, как вода в заболоченной реке. Она не смотрела ни на него, ни на Элэриса, но чувствовала обоих. Он сидел с той же прямой спиной, взгляд упрямо направлен в землю перед собой, будто там был ответ. Вопросов не задавали. Ответов не искали. Воздух был тяжёлый, но уже не давил — просто не отпускал.

Она заговорила не потому, что хотела. Просто наступил момент, когда тишина перестала быть выносимой. Голос прозвучал хрипло, как если бы не использовался веками. Она не повернулась. Слова вылетели почти машинально.

— Ты можешь идти со мной. Пока. Пока можешь.

Не просьба. Не позволение. Не спасение.

Просто констатация.

Она не знала, что именно хотела сказать. Не знала, услышал ли он суть. Это не было приглашением, не было доверием. Это была граница. Она не могла быть одна. И не могла быть с ним. Поэтому — пока. Пока он сможет идти рядом. Пока она сможет терпеть. Пока боль не станет слишком острой, чтобы говорить.

Он не ответил. Не сделал ни звука. Но остался. И она это почувствовала.

Не радость. Не облегчение. Просто тошнотворное знание: всё продолжается.

***

Они не шевелились. Ни она, ни он.

Сидели, как камни, вросшие в землю, не потому что не хотели двигаться, а потому что любое движение требовало дыхания, которого не было. Только глаза иногда моргали — не чтобы смотреть, а чтобы не засохнуть. Грифон не смотрел на них. Он стоял так, как будто знал: их движения начнутся тогда, когда станет возможно хотя бы внутренне признать, что день продолжается. Он не торопил.

Он заговорил. Не громко. Спокойно. Словно продолжал разговор, который вёл с ними всю дорогу, пока они молчали.

— Если бы один из вас был пустотой, второй исчез бы.

Голос его не был ни мягким, ни суровым. Просто был. Словно сам воздух сформулировал мысль, которую они оба боялись осознать. Он не спрашивал, не обвинял. Не давал права соглашаться или возражать. Слова — не предлагались. Они просто существовали.

— Вы оба сломаны. По-разному. Не вместе. Не врозь.

Он не смотрел на них. Но говорил точно в нужную точку каждой души.

— Ты, — сказал он, и ни у неё, ни у Элэриса не было сомнений, к кому обращено. — Боишься собственного тела. Не его взгляда. Своего. Потому что если позволишь себе прикосновение — начнёшь чувствовать. А ты не хочешь чувствовать.

Пауза. Ни осуждения. Ни жалости.

— А ты, — спокойно продолжил грифон, и теперь это было Элэрису. — Боишься даже мысли, что она может снова оттолкнуть. Потому что если оттолкнёт — ты не уйдёшь. А останешься. И не сможешь дышать.

Он поднял голову, перевёл взгляд с одного на другого.

— Я знаю, что вы оба уже не те, кем были до встречи. Это не подарок. Это шрам. Он не исчезнет.

Пауза.

Движение в мире. Медленное, как нарастающее знание.

— Пора.

Он наклонился. Медленно. Без команды, без знака. Просто — как факт.

Элэрис встал. Не сразу. Движения были тяжёлыми, как если бы каждый сустав внутри спорил с ним. Он подошёл. Не к грифону — к ней. Сел на корточки рядом. Не посмотрел в глаза. Рука протянулась — остановилась в воздухе.

Алати чувствовала, как всё внутри сжимается.

Тело не хотело приближаться.

Кости протестовали.

Мышцы цепенели.

Но она позволила.

Он коснулся её плеча. Поддержал. Медленно — не тянул. Поднимал, как поднимают разбитое, не зная, склеится ли. Она почти не сопротивлялась. Почти не стояла. Он держал её под локоть, под спину. Она не смотрела. Не дышала глубоко. Её тело выпрямлялось не по воле — из необходимости. В груди сводило.

Она встала. И не упала — только потому, что его рука была там.

***

Грифон не подал сигнала. Не встряхнул крыльями, не издал крика. Он просто пошёл. Медленно. Прямо. И этого было достаточно. Элэрис придерживал Алати за плечи, не крепко, но постоянно, как будто она могла исчезнуть, если отпустить. Она шла, будто не чувствовала под собой земли. Не потому, что была лёгкой, а потому, что ноги не ощущали ничего — ни холода, ни твёрдости, ни силы. Всё тело было ватным, а мысли — стеклянными. Они не болели, но могли треснуть от одного лишнего слова.

3 Язык боли

Утро не начиналось — оно просачивалось, как холод сквозь тонкую ткань. Скалы не грели. Ветер срезал кожу на щёках, не до крови, но до злости. Ни тумана, ни солнца — просто серое между. В нём не было жизни. И это устраивало. Лучше уж так.

Они остановились у полуразвалившегося выступа. Камень нависал, но не защищал. Просто был — сухим, пыльным, будто сам выжег всё живое под собой. Грифон устроился ближе к уступу, свернув лапы и опустив голову на когти. Он не спал, не наблюдал — просто отдыхал, будто знал: даже сейчас они не пойдут дальше.

Элэрис молча собрал ветки. Огонь разгорался туго, вялый, как и они. Искры рождались и умирали, не успев стать пламенем. Он не смотрел ни на неё, ни на грифона. Работал руками — аккуратно, почти по-ритуальному. Каждое движение было выверенным, медленным, как если бы от него зависело больше, чем тепло. Она следила краем взгляда. Не всматривалась. Просто фиксировала: он рядом. Он не ушёл. Он не говорит.

Она села у скалы. Не слишком близко к костру, но в зоне тепла. Склонилась вперёд, локти на коленях, руки сцеплены. Её пальцы были красными, ногти — обломаны. Тело слушалось, но без желания. Она ела медленно. Не потому, что хотелось растянуть — просто жевание помогало отвлечься. Мозг получал задачу. Любую. Хоть что-то.

Он подал ей кусок хлеба. Не глядя. Просто протянул. Она взяла. Не поблагодарила. Не потому что гордость — просто не было сил произнести слово, которое не несёт смысла. Он не ждал благодарности. Он не обиделся. Только повернулся чуть в сторону и продолжил возиться с котелком.

Грифон не говорил. Он тоже ел — медленно, методично, как будто даже в этом сохранял древнюю дисциплину. Ни один из них не смотрел в глаза другому. Ни один не дёрнулся. В этой тишине не было напряжения. Только усталость. Только существование, сведённое к базовым действиям: тепло, еда, покой.

Слова не шли. И пока их не требовалось.

***

Костёр потрескивал, но не грел. Воздух, вырвавшийся из расщелин, был сухим, будто скрежетал о кости. Они молчали. Сидели у камней — каждый на своей стороне пламени, почти симметрично. Только грифон лежал ближе к краю. Его глаза были прикрыты, уши слегка повёрнуты в их сторону. Он не дремал. Он ждал.

Алати смотрела в сторону. Не на них. Не на огонь. На линию горизонта, которую отрезали скалы. Там, вдали, туман полз по выжженным хребтам. Свет был тусклым, рассеивающимся. Камни казались костями, торчащими из земли. Без жизни, без смысла.

Она вдруг тихо сказала:

— Красиво. Почти как умирание.

Голос прозвучал спокойно. Не как горечь. Не как поэзия. Просто фраза. Отстранённая. Без адресата. Без ожидания. Слово, которое надо было выгрузить наружу, чтобы не задохнуться. Она не повернулась. Не посмотрела, как он отреагирует. И не хотела.

Грифон хмыкнул. Тихо, чуть слышно, как будто прокашлялся. Комментарий без содержания. Но в этом звуке было больше принятия, чем в любой реакции.

Элэрис не сказал ничего. Не изменился в лице. Даже пальцы, перебирающие ветку, не дёрнулись. Он просто слушал. И молчал. Как будто понял: не вмешивайся. Это — не для тебя. Но и не против.

Она не продолжила. Слова не звали других слов. Они просто — были. Первый звук, разрезавший молчание. Не мост. Не нож. Проверка: живо ли ещё что-то.

***

Огонь выгорел до углей. Жёлтые искры больше не вырывались. Остался тёплый серый свет и редкие потрескивания, похожие на хруст старых суставов. Ветер стих, как будто ему стало скучно в этом молчании. Элэрис не двигался. Только взгляд у него сместился — в сторону пепла, на котором ещё час назад горели ветки. Он будто искал в нём что-то нужное, но давно утерянное. Рядом с ним лежала Алати. Не слишком близко. Не так, чтобы случайно коснуться. На безопасной, выверенной дистанции. Тело её было расслабленным, но не в покое. Слишком прямой изгиб спины, слишком ровное дыхание. Она не спала. Она ждала, чтобы всё прошло. Но ничего не проходило.

Грифон пошевелился. Не как зверь, а как тот, кто знает, что пора. Он не встал. Просто приподнял голову и заговорил, как будто всё утро молчал только ради того, чтобы эти слова прозвучали именно сейчас.

— Ты боишься не боли, — сказал он. — Ты боишься, что он всё равно останется, даже когда ты захочешь, чтобы он ушёл.

Он не смотрел ни на неё, ни на Элэриса. Он просто говорил в пространство между. Туда, где скопились те слова, которые ни один из них не мог сказать.

— Ты думаешь, что если достаточно оттолкнёшь, достаточно не глянешь, не дотронешься, не вспомнишь, — он помолчал, — он поймёт. Поймёт, что не нужен. Поймёт и уйдёт. Пауза. — А если не уйдёт?

Алати не ответила. Не дрогнула. Но дыхание сбилось. Едва заметно. Как от удара под рёбра. Того, которого не ждали, но давно заслужили. Она не посмотрела ни на кого. Только опустила взгляд. Не на грифона. На землю. Как будто там — ответы, которых нет.

Грифон продолжал:

— Ты не должна ничего. Ни прощения. Ни доверия. Ни тепла. Но ты хочешь, чтобы он ушёл сам. Не потому, что ты злая. А потому, что тебе кажется: если он останется — ты всё равно не откроешься. Не сможешь. Пауза.— А если откроешься — он увидит, как ты на самом деле боишься.

Он не повысил голос. Не давил. Он говорил как тот, кто уже всё видел. И всё равно остался.

Элэрис молчал. Он не отвернулся. Не напрягся. Он просто сидел, как прежде. Но пальцы его медленно сжались в кулак, а потом так же медленно расслабились. Он услышал. Он понял. И не двинулся.

— Знаешь, почему я остался? — спросил грифон. Вопрос был брошен в пустоту, без ожидания. Он знал, что никто не спросит в ответ. — Потому что, если ты сгоришь — этот мир не выдержит. Он хрупкий. Он держится на тех, кто уже трещит по швам.

Алати молчала. И грифон тоже.

Он опустил голову обратно на лапы. Не как тот, кто закончил, а как тот, кто сказал всё, что было возможно сейчас. И больше — нельзя.

4 На краю

Скала обрывалась резко, без предупреждения, как если бы сама земля не выдержала собственного веса. Ни перил, ни зарослей. Только воздух, пропитанный влажной пылью, и снизу — долина, выжженная временем. Камни внизу были серыми, белыми, обескровленными. Когда-то там была жизнь. Теперь — только пустота, в которую не падали даже тени.

Алати стояла на самом краю. Сапоги вгрызались в крошку. Пальцы рук были сцеплены за спиной. Спина — прямая, как меч. Плечи — слишком неподвижны. Ветер трепал волосы, но она не отводила их с лица. Не дышала. Почти.

Она не слышала шагов за спиной. Но чувствовала. Так же, как чувствовала взгляд — ещё до того, как он остановился в нескольких шагах. Он не нарушил тишину. Даже не кашлянул. Просто — был. Как был всю дорогу. Как был — после.

Она не шевелилась. Если бы шевельнулась — сорвалась бы. Не с края. Сдержанность бы сорвалась. Ложь, которую она сама себе повторяла. Иллюзия, что всё под контролем. Всё — внутри.

А на самом деле — нет. Ничего не осталось. Ни внутри, ни снаружи. Только тело. И край. И он — за спиной.

Его голос прозвучал негромко. Спокойно. Но не отстранённо. Голос человека, который держал внутри слишком долго. И теперь не может не сказать.

— Если бы ты прыгнула… — он сделал паузу, и тишина сжалась, как удар в грудь, — я бы прыгнул тоже.

Она моргнула. Один раз. Лицо не дрогнуло. Но в горле — что-то оборвалось. Не звук. Мысль. Та, что почти подтолкнула её вперёд.

Он не знал, что она действительно стояла — не глядя вниз, не делая шаг — но уже почти сорвавшись. И если бы он заговорил чуть позже, если бы он не был рядом, если бы она не почувствовала эту Вязь под кожей, что горела, как последняя нить — она бы, может, наконец-то отпустила всё.

Но теперь — не смогла.

Он подошёл ближе. Осторожно. Не дотрагиваясь. Остановился на расстоянии вытянутой руки. Не тронул. Не заставлял обернуться. Просто стоял.

Она заговорила не сразу. Голос был сухим. Хрипловатым. Будто через пепел. Слова звучали так, как будто выковыриваются из самых рёбер:

— Ты ведь не должен был идти за мной. Ты должен был злиться. Уйти. Как нормальные люди уходят от тех, кто их не хочет.

Он не рассмеялся. Не отвернулся. Просто сказал:

— Я злился. И не ушёл.

Пауза.

Ветер дёрнул плащ. Её волосы прилипли к щеке, но она их не убрала.

— Я… — её голос осёкся. Она сглотнула. — Я почти…

Слова не вышли. Вместо них — только вдох. Острый. Как при боли. Она всё ещё смотрела в пропасть. Но теперь — видела в ней не пустоту, а его взгляд. Знающий. Без претензий. Но раздевающий её до кости.

Он сделал ещё шаг. Совсем близко. Она не двинулась. Если бы он прикоснулся — она бы не отшатнулась. И именно поэтому он не прикоснулся.

— Я не знаю, как быть рядом, — тихо сказал он. — Но я знаю, как не быть. Я пробовал. Годы. Сначала — убежать от тебя. Потом — притворяться, что это всё не важно. А теперь… — он замолчал, — я просто хочу, чтобы ты жила.

Она сжалась. Плечи опустились. Руки отпустили друг друга. Они повисли вдоль тела, бессильно. Ей хотелось закричать. Сказать: не говори так. не будь добрым. не прощай. не стой рядом. Потому что от этого только хуже. Потому что когда кто-то всё ещё стоит рядом, даже когда ты уже — развалилась, ты больше не можешь притворяться, что не чувствуешь.

Он снова заговорил. Медленно. Без надрыва. Но в каждом слове — камень.

— Я ждал, что ты оттолкнёшь. Я заслужил это. Я принял. Но я не знал, что ты будешь отталкивать не меня — а саму себя.

Она зажмурилась. И всё равно — по щекам потекли слёзы. Она не плакала. Просто… позволила течь.

Он подошёл совсем близко. Так, что она услышала, как бьётся его сердце. Сдержанно. Ровно. Он выровнял дыхание ради неё.

— Я не прошу. Не требую. Я просто здесь. Если ты упадёшь — я упаду тоже. Но я надеюсь, ты отступишь от края. Пусть даже на шаг. Пусть даже ненадолго.

Её губы дрогнули. Она чуть обернулась. Взгляд — в сторону, не в глаза. Но он увидел. Там была не злость. Не страх. Вина. За то, что чувствует. За то, что чуть не исчезла.

Он протянул руку. Открытую. Ладонью вверх. Без давления.

Она не взяла. Но не ушла.

Они стояли у края. Молчали. А между ними — не пепел, не пропасть, а — шанс. Маленький. Хрупкий. Но всё ещё живой.

***

Она не смотрит. Не с тех пор, как он подошёл к краю. С тех пор, как он почти взял её руку. С тех пор, как почти услышал в её дыхании «останься», но ничего не последовало. Никаких слов. Никаких действий. Только молчание.

Элэрис сидел у костра. Не на своём месте — на её. Не потому что хотел прикоснуться. Потому что хотел понять, что она видит, когда смотрит в землю. Что она чувствует, когда не говорит. Что у неё в голове, когда плечи опускаются, а спина всё ещё держится прямой.

Он почти не двигался. Смотрел на неё — украдкой. Слишком часто. Слишком долго. Но иначе не мог.

Её глаза… они всегда были как лес — глубокие, живые, полные скрытых троп. Сейчас — в них был пепел.

И всё же он чувствовал: внутри всё ещё дышит жизнь.

Он чувствовал её. Сквозь Вязь. Это не было как телепатия. Не видения. Просто ощущения. Как будто его собственная кожа отзывалась на её дрожь. Как будто его пульс — зависел от того, как она дышит.

Когда она поднимала взгляд — пусть даже не на него, а мимо — в груди что-то дрожало. Не от радости. От страха. Потому что каждый её взгляд мог быть последним. Каждый — мог сказать: «я не хочу, чтобы ты был».

Но потом однажды в сумерках она посмотрела.

Он чувствовал это ещё до того, как глаза встретились. Кожа под Вязью начала зудеть, будто туда проникло пламя. Он поднял взгляд. И она — уже смотрела.

5 Кровь леса

Лес начинался незаметно. Сначала — пара ветвей над тропой, затем больше, гуще, и вот уже под ногами не пыль, а влажная подстилка из старых листьев и тонких игл, мягкая, податливая. Воздух изменился — стал плотнее, пружинистей, будто насыщен ожиданием. Ни одного звука не доносилось из глубины. Даже птицы замолчали. Даже ветер не двигался. Лес не был враждебным — но и доброжелательным не казался. Он смотрел. Он знал.

Грифон шёл чуть впереди, шаг его стал резче, голова опущена ниже обычного, крылья едва подрагивали — не от ветра, от беспокойства. Алати заметила это первой. Заметила и ничего не сказала. Просто сильнее натянула свой плащ на плечах. Шаг — и ещё шаг. С каждым метром становилось теснее не столько от деревьев, сколько от воздуха, который будто давил на грудную клетку изнутри.

Элэрис молчал. Сдержанно, напряжённо. В нём что-то застывало, но не гасло. Плечи его были прямыми, дыхание ровным, взгляд — направленным вперёд, будто он шёл туда, где уже бывал. Он и правда бывал. Здесь. С этими деревьями. С этим молчанием. Он узнавал. И это узнавание делало его жёстче.

Алати шла рядом, полшага позади. Не от уступки — от нежелания быть на переднем крае. От усталости от чужого внимания, от веса собственной кожи. Она не смотрела ни на него, ни на грифона. Только вперёд. Только по дороге. Лес принимал их, но сдержанно, почти нехотя. Это чувствовалось каждой клеткой. Он как будто взвешивал. Оценивал. Решал: впустить или нет. А может — просто ждал, что они сделают.

Она стиснула зубы, остановилась на миг, вдохнула через нос и выдохнула в сторону. Деревья остались молчаливыми. Даже комар не пролетел — будто и насекомые здесь затаились. Всё напоминало до. До шторма. До провала. До падения.

— Ну, хоть кто-то в этом лесу нервничает, кроме меня, — бросила она глухо, будто не в голос, а в мысли, но вслух.

Слова, как всегда, были острыми. Но не как оружие. Как броня. Не защититься — отгородиться. Её тон был сухой, не требующий ответа, скорее — оттолкнуть, чем вовлечь. Грифон обернулся, фыркнул — то ли как смешок, то ли как «тоже заметил». Элэрис не среагировал. Только челюсть сжалась сильнее.

Она продолжила идти, не глядя на них. Её ноги устали, но шаг был ровным. Она не позволяла себе споткнуться, не позволяла себе замедлиться. Если остановиться — лес придавит. Она это знала. Потому — шаг за шагом. Вперёд. Сквозь гнетущую тишину. Сквозь мысли, которые шевелились в затылке, но не вылезали наружу. Она не была готова к встрече с людьми. Не после всего. Не сейчас. Но они шли туда.

И лес знал. И лес ждал. И что-то в глубине уже шевелилось.

***

Деревня возникла не из ниоткуда, но и не по-настоящему — будто её нарисовали на ветвях. Дома не выглядывали из-за деревьев, они были вплетены в них: корни уходили прямо в фундамент, лозы стелились по стенам, деревянные скаты крыш были выточены с любовью и выкрашены — но не краской, а временем. Это была не бедность и не простота. Это было единение с местом. И это было не её.

Люди вышли без суеты. Не с гиканьем, не с удивлением. Они смотрели — и узнавали. Элэрис шагнул чуть вперёд, не потому что хотел, а потому что так вышло: люди среагировали на него раньше, чем он понял, что встал ближе. Старик у одного из домов выпрямился, лицо его будто разгладилось: «Ты вернулся». Голос прозвучал не как обвинение, не как ожидание, а как констатация чего-то давно принятого. Кто-то кивнул ему — женщине с корзиной на плече, седой, с точными, отточенными движениями. Кто-то прошептал: «Князь». И в этом не было ни культа, ни пафоса. Просто — факт.

Алати стояла позади, не прячась, но не выходя вперёд. Она старалась не втягивать голову в плечи, но спина невольно сжалась. Её тело будто само пыталось уменьшиться в объёме — стать частью пейзажа, а не чужеродным пятном на нём. В этих людях не было ни угрозы, ни подозрения. И именно это было невыносимо. Ни одного взгляда в упор, ни одной тени страха. Лишь спокойствие. Лишь принятие. А значит — нет причины обороняться. А значит — вся боль оказывается снаружи. Становится зримой.

Она чуть выдохнула сквозь стиснутые зубы, слишком тихо, чтобы расслышали:
— Что ж, теперь у нас в партии два полноправных спасителя. Я могу идти за водой, пока вы обмениваетесь светом из глаз?

Голос был ровный, сарказм — на уровне необходимого кислорода. Без этой фразы ей бы стало трудно дышать. Не потому, что она хотела насмешки. Потому что без неё — было бы слишком по-настоящему.

Грифон повернул голову, посмотрел на неё в профиль. Не ухмыльнулся, не поддел. Сказал просто:

— Можешь. Но ведь не это тебя сейчас тревожит.

Она не ответила. Только сжала пальцы в кулаки под плащом, где не видно. Потому что он снова оказался прав. Беспокоили не люди. И не Элэрис. А то, что все вокруг были слишком живыми, а она — только держалась.

Элэрис в этот момент повернулся. В его лице не было ничего особенного — ни улыбки, ни настороженности. Но он посмотрел на неё. Просто — посмотрел. И этого было слишком много. Она отвела взгляд первой. Не потому, что не могла выдержать. Потому что если бы посмотрела дольше — он бы понял.

Её внутреннюю пустоту. Её дрожь, тщательно спрятанную под сарказмом. Её абсолютную, выжигающую чуждость ко всему, что сейчас дышало вокруг.

Они двинулись дальше. Люди расступались. Кто-то улыбался. Никто не звал. Никто не трогал. И всё это — всё это было добром. И от этого — болью.

***

Толпа не была плотной — но ощущалась как стена. Люди не приближались, но взглядов было достаточно. Они не бросались вопросами, не подходили с речами. Просто стояли рядом, присутствовали. И этим — давили. Потому что молчание, когда ты внутри круга, но не в нём — громче любого слова.

Элэриса кто-то окликнул — старик, с дрожью в голосе, но без слабости в интонации. Он говорил, как говорят тем, кого долго ждали, а потом перестали — но всё равно не забыли. Рядом стояли женщины, дети. Один мальчик держал деревянный обруч, вертел в пальцах. Его глаза были чёрными, блестящими. Он смотрел на Элэриса так, будто видел героя из сказаний. А тот только кивнул — не по-княжески, просто… по-человечески.