Был у них сад. Небольшой, опрятный и сказочный. Кто в него попадал — терялся. Не в том смысле, что дорогу назад отыскать уже не мог, а в ощущениях терялся, в чувствах. Каждый уголок сада был наполнен любовью. Возможно, именно поэтому его облюбовали птицы.
Лесных птиц тут было полно. Первым заливался соловей. Он прилетал на куст жасмина, что возле дома, и играл роль будильника. А следом за ним уже вовсю выглядывали из своих многочисленных гнезд и другие птицы. Щебет в саду с утра был такой, что если хозяева звонили по телефону с улицы, то непременно слышали в ответ недоуменное:
— Вы в птичнике каком-то, что ли?
Но нет, они жили не в птичнике, а в небольшом, личном Раю.
Ковром из мелких, сиреневых, белых и голубых цветов была украшена земля. Дорожки то и дело прорастали пучками сочной травы, на кончиках которой обожали качаться божьи коровки.
Пожалуй самым завораживающим зрелищем были кусты парковых роз — высоких, разноцветных. В центре — штамбовая, бордовая — настоящая царица сада!
А плетистые создавали множественные арки. И вызывающе-яркие, красные, и пышнотелые, розовые, и целомудренно-белые, и сочно-лимонные, всех и не перечислить. Их ласковые, нежные лепесточки на закате раскрывались таким разнообразием красок, что хозяева не могли налюбоваться и определиться: какого же всё-таки цвета эти розы.
— Персиковый, — утверждал муж.
— Влад, мне кажется, что ближе к оранжевому, — качала головой жена, бегая вокруг цветка с фотоаппаратом.
— Скажешь тоже, Вита! Пер-си-ко-вый! И точка. Ой, посмотри… а сейчас совсем светлый, почти желто-белый…
Были и другие любимицы, помимо роз. И у каждого жителя сада было своё уникальное имя. Яблони Мать-Кормилица, Сочная, Эльфийский лес, Пестрая. И ива Благодетельная, и вишня Белая Нежность, Первая Радость, и даже туя — Кошкин Дом, и каштан — Пальма. Много имен, много историй…
Благоухающие королевские лилии делили своё возвышенное королевство вместе с гигантскими хостами, гвоздиками, ромашками и пионами. Иногда к ним приезжали гости-однолетки — погостить на лето.
Шапки сирени нависали над беседкой, где так уютно было сидеть вечерами с зажженными свечами или фонариками, любоваться закатами, слушать кузнечиков и купаться в аромате сиреневого чуда.
Яблони, груши, вишни, терн, клены и каштаны, ели и березы — всего этого было в избытке. И даже красавец дубок — прилетел откуда-то и вырос. Его приютила осинка. Вокруг нее что только ни росло! И елочка из семечка, и рябина сладкая, и сосенка. Всех она сберегла и вырастила, как самая заботливая нянечка-кормилица.
Однажды случилась сильная гроза. Ветер повалил в округе множество деревьев. Эта участь постигла и яблоню — самую странную из садовых жителей. Ее яблоки всегда были кислыми и вяжущими. Как она по-научному называлась — никто уже не помнил, отчего дали ей «домашнее» имя — Дурочка.
Дурочке было уже много лет, больше ста, совсем старушка. Плодов ее никто никогда не ел, но рубить не рубили — как-никак она пользу приносила: от соседского дома закрывала своей раскидистой кроной.
— И что же делать? — ходил вокруг сломанного дерева Влад. — Придется пень выкорчевывать. Расчистим тут место. Смотри, Вит, сколько много всего тут можно сделать! И как сразу светло стало.
Но хозяйка была категорически против.
— Ты что, это же ее корни — вот здесь, в этой самой земле. Столько лет… Родная… Засохнет пень — вот тогда и… А пока не трогай.
Поспорили они, даже поругались слегка, но пень оставили. На следующий год пень этот обзавелся порослью.
— Это дичка. Была Дурочка кислая, так теперь еще Дурочкой Дикой станет. Пойду рубить, — решил Влад. Да не успел. Вита собой деревце загородила.
— Не трогай, дай ей время. Я с ней договорюсь.
— Вит, ну что за глупости! Как, интересно, ты с ней собираешься договариваться, яблоневым языком овладеешь?
— Договорюсь, — пообещала Вита, с любовью поглаживая молодые веточки. — Язык этот — универсальный, для всех единый — любовь.
Прошло еще несколько лет. Дикая Дурочка выросла, стала такой огромной, выше осины.
— Расчистить бы тут всё, энергию солнца пустить, — в очередной раз вздыхал Влад, с грустью наблюдая, как с каждым годом сад становится всё темнее и темнее. Но спорить с женским чутьем — себе дороже.
