Его марионетка

Увертюра

… вспышка…

Скулы сводит от улыбок.

Актовый зал головного офиса холдинга полон гостей. Презентация нового товара прошла успешно – теперь можно расслабиться и поболтать, выпить вина, угоститься канапе или бутербродами. Потанцевать под медленную красивую мелодию.

Всё идеально и безупречно.

Я мила с приглашёнными, поддерживаю светскую беседу, сверкаю бриллиантами.

Красива, благополучна, избалованна. Так думают все, кто хотя бы немного знает моего мужа, – я ловлю завистливые взгляды. Эта зависть смешна мне. Они оценивают витрину. Рассматривают безупречную куклу, которую выставили напоказ. Они не знают, что за этим… За улыбками и лоском. Они не видят воющей пустоты – я научилась прятать её. Мне нельзя, я не имею права прогневить хозяина. Того, кто дёргает за ниточки, чтобы я плясала так, как ему надо. Выдавала заданные эмоции. Ему нет дела до моих реальных.

А ведь когда-то всё было по-другому. Девять лет назад, когда я безумно влюбилась в него – идеального и безупречного…

Беру бокал, отхожу на террасу – пока он занят разговорами с важными людьми, у меня есть немного времени на одиночество и размышления. На отдых от фальшивых улыбок.

Делаю глоток, опираюсь на парапет, ловлю обрывки аккордов… Когда-то мы с ним играли эту мелодию в четыре руки, перемигивались и смеялись… Тогда я ещё верила, что имею значение для него.

Он был моим богом – страшно взрослый в свои двадцать три для тринадцатилетней меня. Невозможно красивый. С удивительными фиалково-синими глазами. Я утонула в них с первого взгляда. Влюбилась сразу – до потных ладошек, до тахикардии… Всегда одетый с иголочки, элегантный и холодновато-строгий, он завораживал меня тонким юмором, познаниями, совершенным английским и тем, как волшебно играл Рахманинова. Я не очень разбиралась, что у них с отцом творилось, и кто они друг другу – враги? партнёры? Я была заворожена своим объектом. Для меня было важно, лишь то, что он не женат – жену его я бы не перенесла… Я бы её убила. И его тоже. Никому нельзя, кроме меня.

Приближается…

Его лёгкие шаги, шлейф дурманящего аромата – терпко-свеже-горьковатой туалетной воды, табака и дорогого алкоголя, – твердые ладони с тонкими длинными пальцами ложатся на мои обнажённые плечи… Поцелуй в шею…

– Лар… – его имя срывается с губ с лёгким стоном. Всегда со стоном. Моё тело, как идеально настроенный инструмент, реагирует на малейшее прикосновение этого мужчины. Моего мужа. Моего хозяина.

Вообще-то его зовут Илларион, но «Лар» выстанывать проще.

Он позволяет.

– Сегодня прохладно, – говорит мужчина, и низкий бархатный голос будто кутает, завораживает, уносит. Манит. Иллюзия, обман. Но я позволяю себе забыться и упиваться её сладостью. – Простудишься, – снимает пиджак, набрасывает на меня. Для меня это почти пальто – слишком велика разница в росте и ширине плеч… Пиджак повисает на мне. Забота приятна, я прикрываю глаза и преступно верю в происходящее…

Он рушит очарование одной фразой:

– Иди в мой кабинет. Я скоро подойду.

Тумблер перещёлкивается.

Всё.

Понаслаждалась и хватит.

Знаю, что нельзя, но пытаюсь возразить:

– Лар, я не…

– Феня, давай не будем. Не сегодня.

Словно озвучивает мои «не». Я хотела сказать то же самое, но в другом контексте.

Наблюдаю за тем, как он высокий лоб пересекает морщина. Как хмурятся брови. Как прикрываются глаза, пряча за длинными пушистыми ресницами невероятную радужку.

– Хорошо, – отвечаю покорно. Снимаю пиджак и передаю ему.

«Сегодня» для меня нет. Никогда нет. Я не имею на него права.

В кабинет с террасы есть другой вход.

Иду длинными опустевшими коридорами. Завтра они наполнятся жизнью, суетой, звуками. А пока – негромким эхом вторят кантате, что выстукивают мои шпильки. Я бы хотела их снять и идти босиком – я вообще не большой любитель каблуков. Но он так любит: туфли-лодочки на шпильке и чулки – его фетиш.

Войдя в кабинет, включаю нижнюю подсветку и тихую музыку. Наверное, надо достать вино из серванта – но я никак не угадаю настроение Лара. Поэтому, позволю ему выбирать…

Впрочем, разве когда-то выбирала я?

Наряды? Выпивку? Позу в сексе?

У меня нет права на выбор.

Напряжённо жду, считаю минуты, но натягиваюсь струной, когда он входит в кабинет.

Окидывает нечитаемым взглядом.

– Разве так следует встречать своего господина? – сейчас голос полон холода и яда. Тот заботливый Лар, нежно целовавший в шею, остался за дверью.

– Простите, – лепечу.

Наедине – на «вы», всегда на «вы», а ещё лучше добавить: «Мой господин».

Встаю, шагаю к нему, пытаюсь угадать по глазам – что меня ждёт?

Но он, как всегда, безупречен – ни единой эмоции.

– На колени!

И я ломаюсь, падаю на пушистый ковёр к его брендовым туфлям.

Он протягивает руку, касается волос, чуть натягивает их, массирует, а потом отщелкивает заколки. И непослушная волна кудрей сыплется на мои обнажённые плечи...

Платье, что сейчас на мне, тоже выбирал он. Оно больше открывает, чем скрывает. И теперь он накажет меня за это. Ведь другие мужчины глазели на принадлежащее только ему.

– Вытяни руки.

Повинуюсь.

Мои тонкие запястья взмывают вверх. Жест получается, будто умоляющий.

Одной ладонью он перехватывает их, другой – тянет узел дорогого шелкового галстука. Того самого, что перед выходом я столь старательно завязала сама…

Прохладная ткань скользит по коже, стягивая, обездвиживая…

Это будоражит.

Возможно, сегодня мне будет очень хорошо. Впрочем, мне почти всегда хорошо. Иного он не допускает. Хотя… если и допустил, я бы не смогла возразить… Ведь у меня нет права голоса. Я его игрушка. Его кукла. Его марионетка…

... тьма…

… вспышка…

– Лар, куда мы едем? – в панике кричу я и тереблю заблокированную дверь.

Интерлюдия первая

Вы когда-нибудь видели их – марионеток? Как ловко они прыгают, извиваются, танцуют. Марионетки послушны. У них нет своей воли, своих желаний. Ими управляет Кукловод. Это он решает, когда им веселиться, а когда умирать. Когда выходить на сцену и плясать в огнях рампы, а когда отправится в ящик и замереть там обычными тряпочками…

Да, марионетки действительно так похожи на людей. На нас с вами. Такие же разные и безликие одновременно. Часто мы ждём своей участи. Не стремимся обрести свободу, перегрызть нитку и убежать… Нам так комфортнее и проще. Когда кто-то дёргает за ниточки, а мы лишь послушно выполняем его повеления. Зато он решает за нас всё – обеспечивает крышей над головой (и пусть это лишь старый сундук), даёт работу (и пусть это лишь прыжки и ужимки на потеху публике).

Но иногда… Нечасто… Кукла открывает глаза. И тогда она начинает видеть их. Нити, которые тянутся к самому кукловоду, и руку, что дёргает за них.

Значит, и им кто-то управляет, думает кукла. Стало быть, он тоже чья-то марионетка? Так как же разобрать в этом бесконечном спектакле под названием Жизнь кто в кого играет? Кто кукловод, а кто – марионетка?

Есть только один способ – написать свой сценарий и самому взять в руки нити судьбы.

В тебя играли? Теперь ты сыграешь в них. И заставишь дослушать её до конца – симфонию твоего отчания...

ЭКСПОЗИЦИЯ/ – 1 –

Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад и когда горит восток.

Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервётся пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

Ты поймёшь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.

Николай ГУМИЛЕВ

«Волшебная скрипка»

– 1 –

За девять лет до событий пролога

– Мамуль, как я выгляжу?

Кручусь перед зеркалом. Нравится, как юбка моего наряда идёт красивыми волнами при каждом движении. Платье почти взрослое, шёлковое. И я чувствую себя реально старше. Ведь мне сегодня исполнилось тринадцать. Значит, с этого года на фортепианных конкурсах я уже буду выступать в категории «Юниоры», а не «Дети».

Мама целует меня в макушку, поправляет тугие локоны – она впервые сегодня разрешила мне накрутиться на настоящие бигуди!

– Ты чудесно выглядишь, Феёныш. – Обнимает за плечи, разворачивает к зеркалу. – Смотри, какая взрослая. Скоро тебя будут за мою подругу принимать!

Мама у меня красавица. Выглядит куда моложе своих лет. Как говорит: потому что твой отец меня обожает. Моя мама невысокая, худенькая и хорошенькая. Я, в туфельках на небольшом каблучке, тоже страшно взрослых, действительно уже почти одного роста с ней.

– Это же хорошо! – радуюсь её словам.

– Нет, Феёныш, – ласково щелкает меня по носу, – не спеши взрослеть. Детство – самая чудесная пора, малыш.

– Ууу, – надуваю губы, – детство – отстой!

– Эй, – мама грозит пальцем, – никакого слэнга! Ты же – настоящая леди. А это значит, сама нежность, скромность, культурность.

Складывает ручки на уровне груди, опускает глаза, хлопает ресницами. Очень похоже изображает моего репетитора по этикету – Настасью Карловну.

Мы вместе хохочем взахлёб.

– Идём, малыш, – она обнимает меня за талию. – Пора, встречать твоих гостей. Помни, ты – хозяйка вечера, я лишь на подстраховке.

Перемигнувшись, как две заговорщицы, мы спешим в гостиную.

И я только сейчас замечаю, что комната, привычная с детства, изменилась – дизайнеры, нанятые мамой, превратили её в палату сказочного замка: рукотворные декорации соседствуют с голографическими фигурами. Это добавляет мистичности и тайны.

– Ух ты! – невольно вырывается у меня, когда рядом проплывают полупрозрачные Шрек и Фиона.

Да, я, конечно, уже большая девочка, но обожаю мультики. А особенно, сказки про принцесс. Ведь я и сама принцесса – мамина и папина. Поправляю заколку, в виде миниатюрной тиары, от которой волосы каскадом льются на плечи. Ещё раз провожу по зеленоватому шёлку платья – ах, как играет, переливается! Прямо, как мои глаза – золотисто-зелёные. Кошачьи, как говорит мама. Зажмуриваюсь и загадываю: пусть сегодня явится мой принц! Непременно – самый прекрасный на земле.

Встречаю гостей – это мои однокашники, как говорит папуля, по школе искусств. В обычной школе друзей у меня нет. Меня там все бесят, а я – бешу их. Ведь меня привозят на дорогой машине с личным водителем. Одноклассники люто завидуют мне, и не хотят дружить.

Но я не страдаю. Настоящие друзья у меня – в школе искусств. Ведь дружба рождается, когда вы вместе, волнуясь, стоите за кулисами во время какого-нибудь конкурса. Когда утешаете друг друга в случае провала.

– Ну, ни фига ж себе! – это Маринка, моя драгоценная скрипачка, оценивает размер торта, который проносят мимо нас в столовую.

Маринка оказывается самой смелой. Лора и Петя, брат и сестра, – они тоже со скрипичного отделения, – тихие и подавленные. Садятся на диван, поджимают ноги и как-то испуганно смотрят вокруг.

– А Семёновой не будет? – с опаской спрашивает Маринка.

Фыркаю:

– Зачем же мне приглашать эту вражину…

Дверь в холле открывается, и по голосам узнаю гостей – шумные, себе на уме. Моя тётя Света, старшая сестра мамы, и её противная дочка Лера. Лере недавно исполнилось восемнадцать. Она смотрит на меня с презрением. Ведь я мелочь, а она – уже взрослая. Они с тётей Светой шушукаются о парнях. Лерка хвастается походами в клуб, шлейфом поклонников. А сегодня – едва войдя в гостиную, осмотревшись и презрительно скривив губы: «Фу, детский сад!», тут же начала демонстрировать нарощенные ресницы и ногти. Сразу же завладела вниманием Лоры и даже Марины.

Предательницы!

Пфыкаю и бегу к маме.

– Мамуль, – тяну за рукав, привлекаю к себе внимание, – зачем пригласила Лерку? Она всё портит!

– Малыш, ну что ты?! – улыбается мама, отвлекаясь от беседы с другой тётей, Владленой Александровной, женой папиного младшего брата. У них нет детей. Тётя Влада – убеждённая чайлд-фри. – Лера – твоя сестра. Разве можно не пригласить?

Наконец, мы все проходим в столовую и рассаживаемся. Я сидеть не могу – верчусь, жду. Самого главного гостя – моего любимого папы – до сих пор нет. У него работа. Но папочка уже звонил, совсем скоро он будет.

Поэтому сейчас словно витаю над беседой за столом, не вникая, слушая лишь обрывки…

Я ведь – папина дочка. Это с ним мы играем в четыре руки на рояле. Это он знает все мои заветные желания. И мне не терпеться узнать – угадал ли он с подарком?

Папа появляется через десять минут, немного взволнованный и какой-то помятый. Они слишком многозначительно переглядываются с мамой. Но отец весьма профессионально натягивает на лицо улыбку и протягивает мне подарок. Специально не упаковывал коробочку, чтобы сразу получить в награду мой радостный визг. Папа угадал – набор косметики для девочек. У меня нежная и чувствительная кожа, а во время концертов приходится краситься. Поэтому косметические средства мне просто необходимы. Но именно об этой марке я давно мечтала.

– 2 –

– Мама, мамочка! Куда эти люди тащат мой рояль?! – захлёбываюсь слезами, глядя на то, как мужчины в робе, затаптывая паркет грязными ботинками, пыхтят над моим инструментом.

Мама лишь глотает слёзы, прикрывается чёрной косынкой, прижимает к себе и все время бормочет:

– Всё будет хорошо! Всё будет хорошо!

Меня взрывает. Выдираюсь из её объятий и кричу:

– Зачем ты врёшь? Ничего не будет хорошо! Ты же видишь, что твориться? Видишь, они забирают все наши вещи… А потом заберут наш дом…

Меня ломает, я падаю на пол и рыдаю навзрыд, ненавидя взрослых за ложь и это их «всё будет хорошо» на руинах мира. Кого пытаются убедить?

С моего дня рождения прошло три недели, мне пришлось повзрослеть и разучиться верить в чудеса…

Илларион появлялся в нашем доме ещё три раза. И каждый раз, там, в папином кабинете, они разговаривали на повышенных тонах. Коллектор выскакивал всегда злющий… Но стоило увидеть меня – расплывался в улыбке и по-доброму приветствовал.

А я…

Как я могла относиться к нему? Из-за него переживал мой отец, плакала мама… Но он – мне казалось, что он и сам не рад тому, в чём участвует. В красивых сине-фиалковых глазах я часто ловила грусть. А порой он горестно бормотал:

– Чёрт, как же ты похожа на неё… Анька бы мне не простила…

И не могла злиться. Не могла считать его плохим. Хотя из-за него мне пришлось спрашивать у Гугла, что такое «банкротство» и как это «пустить с молотка»?

Мой принц был единственным, кто не утешал. Однажды я, придя из школы искусств, застала его сидящим в гостиной. Понурый, со свешенной головой и упавшими на колени руками, Илларион выглядел смертельно уставшим, словно держал на своих плечах многотонный груз…

– Вам плохо? – бросила сумку с нотами, кинулась к нему.

Он вскинул глаза, поймал меня в их власть и улыбнулся.

– А, это вы, Феодосия Павловна, – хмыкнул невесело. – Нет, мне неплохо, точнее, не в том смысле, как вы подумали, – эта его манера говорить со мной, как со взрослой, очень подкупала меня, – плохи дела вашей семьи. Очень плохи. И, кажется, я сделал все, что смог…

Он ещё раз грустно хмыкнул.

Илларион оказался единственным, кто мне не соврал.

Он ушёл, а вечером в кабинете отца раздался выстрел. Когда мы с мамой прибежали – было уже поздно. Папа лежал в луже крови, а весь стол был завален бумагами – векселя, кредитные договора, долговые расписки… И клочок бумаги, на котором он написал: «В моей смерти винить Иллариона Старшилова…»

Я перечитывала это вновь и вновь, как и все те жуткие статьи о коллекторах, что нашла в сети. Он всё-таки убил моего отца! Довёл его! Это была ещё одна разрушенная иллюзия. Почему-то в тот момент она сломала меня сильнее смерти родного человека.

Сказочный принц оказался чудовищем. И обратного превращения не предвиделось. Потому что в жизни всё наоборот. Этот урок я выучила…

Больше в нашем доме Илларион не появлялся.

…И вот сейчас – сижу на полу и рыдаю. И теперь уже ненавижу маму. Хотя… Что она могла? Те люди не стали ждать. Они явились в наш дом сразу после похорон – деловые, с блокнотами, заглядывали в каждый угол, переворачивали мебель, снимали картины, потрошили мои игрушки…

Они приходят уже несколько дней. Им плевать на наше горе. А мама твердит и твердит: «Всё будет хорошо!»

– Не будет, мама, не будет, понимаешь… – шепчу, устав плакать.

Она сидит рядом, обнимает меня, целует в волосы…

– Прости, доченька, прости… Это я виновата. Это я говорила твоему отцу, что мы должны поддерживать иллюзию достатка… И вот к чему это привело…

Мама качается, баюкая меня.

Нам нужно собирать вещи, те, что остались неописанными и не уйдут с молотка, и съезжать. Но беда в том, что мама не знает, куда съезжать… Её сестра развела руками: мол, Лера и Феня не очень ладят. Родственники отца лишь поджали губы и обещали подумать.

Но даже если мы найдём квартиру и съедем, мама не знает, чем заниматься. По образованию она учитель музыки, но она не работала и дня. Любимая и избалованная. Сначала своими родителями – богатыми и обеспеченными. Потом – мужем. Мама сама говорит, что умеет только тратить деньги, а считать не привыкла…

Как мы будем? Я больше не смогу посещать свою школу – она, оказывается, была платной, элитной. Придётся переводиться в обычную. И со школой искусств тоже могут быть проблемы…

Господи, за что мне это?

А мама твердит: «Всё будет хорошо»

Как? Вот как?

– Мирослава Сергеевна, можно вас на пару слов?

Голос грохочет над нами – вскидываю голову и встречаю холодный взгляд. Мужчина рассматривает нас, как будто мы диковинка. Возвышается – огромный, массивный, квадратный. Такой бы, наверное, в одиночку потащил мой рояль. Мы с мамой перед ним – тростинки. Он лыс. У него грубые неприятные черты лица. Выражение злое. Но главное даже не это, а то, что я узнаю его – отца моей вечной конкурентки на конкурсах Люси Семёновой, Никиту Дмитриевича. Я хорошо запомнила его – он каждый раз приезжал поддержать дочь.

Говорят, что он бандит и, вообще, нехороший человек.

Зачем ему моя мама?

Руки он маме не подаёт. Ей приходится подниматься самой. Неуклюже, шатаясь. Мама измотана последними днями. Бледна. Вся в чёрном.

А этот мужчина – огромный страшный – возвышается над ней, тонкой, маленькой. Стоит, засунув руки в карманы, усмехается.

Мне жалко маму – рядом с ним она выглядит такой беззащитной и несчастной.

– Идёмте, – говорит мужчина и направляется в сторону смежной комнаты.

Мама, понурив голову, бредёт за ним.

Не возразив, не сказав и слова.

Странно, обычно для разговоров взрослые поднимались наверх в кабинет.

Когда за ними закрывается дверь – я тоже встаю и иду обходить дом. Сейчас, лишённый мебели, аксессуаров, он будто обнажённый. Хочет спрятаться, а не за чем. Я брожу из комнаты в комнату, трогаю подоконники, выглядываю из окон в грустящий сад…

– 3 –

Смена школы становится для меня серьёзным испытанием. Если в прежней школе у меня не было друзей, но и не было конфликтов. Я просто приезжала на уроки на личной машине, погружалась в учёбу и уезжала домой, то теперь всё иначе.

Новый класс принимает меня в штыки. Уж не знаю почему. Начинается травля, подколы, преследования. Доходит до того, что вставая каждый раз утром, я думаю, как бы прогулять школу. Потому что идти туда и снова подвергаться нападкам и унижениям совсем не хочется. Сосредоточиться на получении знаний тоже не выходит – меня постоянно дёргают, отвлекают, срывают уроки из-за меня. В результате я скатываюсь в троечницы. Пожаловаться некому. Мама вообще самоустраняется от всех моих проблем. За последнее время она становится похожа на тень – исхудала, волосы тусклые, взгляд погасший.

– Феёныш, пожалуйста, – жалобно говорит она, когда я завожу разговор о проблемах в школе, – давай как-то сама… Я тебе не помощник.

Конечно, она и слова против не говорит Никите Дмитриевичу. А если его дети издеваются надо мной, лишь улыбается, бормоча:

– Ничего… ничего… Они же просто шалят…

Новые учителя тоже меня не очень жалуют.

– А что ты хотела, Рубанова, авторитет надо завоевать, – заявляет мне наша классная, Мария Семеновна, – а ты кто-то не очень стараешься. Скажу тебе так – ябед не любят. Нигде. И в моё время не любили. Иди и учись налаживать контакты со сверстниками.

Но контакты так и не налаживаются. А маму я теряю всё сильнее и сильнее. Большую часть времени она проводит с Семёновым. И когда я ставлю ей это на вид – взрывается: типа, неблагодарная! Нас приютили, содержат! Ты дома, а не в детдоме!

Людка подкалывает меня, обзывая мою мать всякими гадкими эпитетами, которые имеют общее значение – падшая женщина. И чем дальше, тем мне сложнее ей возражать. Ведь не успел умереть отец, как она стала жить с другим мужчиной!

Моя мама, раньше спокойная и уравновешенная, становится нервной, истеричной, срывается на меня. Словно я – источник всех проблем.

Жаль, что у меня нет бабуль. Папина мама умерла, когда мне было семь. Мамины родители погибли ещё до моего рождения – они отправились отдыхать на большом корабле, а тот потерпел крушение… Многих не смогли спасти. Дедушку с бабушкой вытащили, но они умерли уже в больнице…

Будь у меня бабули, я бы уехала. Чтобы не видеть этой грязи и гадости.

Но совсем происходящим я бы могла смириться, если бы мне не запретили музицировать. Рояль в доме был только один, Людмилин. И она мне пригрозила, что переломает пальцы, если я подойду к её инструменту.

Школу искусств мама оплачивать перестала, хотя и обещала мне поговорить об этом с Никитой Дмитриевичем. Но в итоге – развела руками.

– Извини, малыш, – обычно говорит она, когда я поднимаю этот вопрос, – пока мы не можем этого себе позволить.

Без музыки я глохну, слепну, брожу в темноте…

Кроме того, мне приходится слушать, как Людмила терзает бедный инструмент. Мы участвовали вместе в нескольких конкурсах. Я знаю, как ей доставалось второе место – приезжал её отец и просто орал на всех, запугивал, угрожал. И жюри предпочитали не связываться. Моё первое мне всегда доставалось честно. И вот теперь она лишилась своего главного конкурента. Может претендовать и на первые места.

Мне не жалко.

Мне до зуда в пальцах хочется играть.

Дожидаюсь, когда она уезжает в торговый центр со своей няней – да-да, ей тринадцать, а у неё ещё няня, и моей мамой (с ней мама тоже чаще, чем со мной, и хотя Люда её ненавидит и унижает при каждом случае, мама не оставляет попыток выслужиться, завоевать доверие) – достаю единственные ноты, которые у меня остались: подарок коллектора с необычными глазами, расправляю страничку и сажусь к роялю.

Касаюсь клавиш и замираю, внимая задрожавшим в воздухе звукам. Как прекрасно! Даже глаза щиплет, так давно я не играла! Кажется, целую жизнь назад.

Пальцы парят над клавишами… Чёрное… белое… черное… белое… Но их соединение даёт не серый – радугу. Идеальную, абсолютную красоту. И я отдаюсь ей, растворяюсь.

Вспоминаю Иллариона, его мягкий смех, его низкий голос, его тёплые глаза… И будто снова играю с ним в четыре руки. И вокруг – как по волшебству – зал в нашем доме, под ладонями – белый рояль…

Невероятно!

Не думала раньше, что по музыке можно тосковать, как по живому существу.

И незаконченная мелодия расцветает новыми звуками, новыми нотами, новой тональностью…

Всё обрывается внезапно – резкой болью. Это Людка хватает меня за волосы и стаскивает со стула.

Увлёкшись, я не заметила, как они вернулись.

Моя мать стоит, закрыв себе рот руками, и просто наблюдает за происходящим.

А Семёнова треплет меня вовсю.

– Тварь! Скотина! – вопит она, дёргая мои космы туда-сюда. – Как ты посмела тронуть моя рояль! Я тебя убью!

Шарит взглядом, будто ищет, чем уязвить меня побольнее. И находит!

Прежде, чем я успеваю сориентироваться и встать с пола, она кидается к инструменту, хватает листок с нотами и рвёт его в клочья.

А у меня на глаза падает красная пелена…

Никогда никого не била. Букашку за свою жизнь не обидела. Да и вообще – мне претит насилие. Но Людка посягнула на святое, на глубинно моё. И поэтому когда я, тощая и мелкая, прыгаю на неё, от неожиданности она летит на пол. Я оказываюсь сверху и принимаюсь тузить. Изо всех сил. Кулаками. С воем, слезами. У меня нет даже слов, чтобы выразить боль, что разрывает сейчас изнутри.

Людка больше и крупнее меня, но сейчас орёт, как резанная, и не может дать мне отпор. Отчаяние удесятеряет мои силы.

– Ненавижу! Дура! Уродина! Бездарность!

Выплёскиваю накопившееся за эти дни и молочу изо всех.

Подбегает мама, хватает меня, брыкающую и воющую, и волокёт прочь. Я слышу, как плачущая Людка кому-то звонит. Наверное, отцу. Мне всё равно, что теперь будет. Что будет с мамой и со мной. У меня вырвали душу и разорвали её в мелкие клочья.

– 4 –

За четыре года до событий пролога

– Эй, мелочь, выше нос и больше жизни! – Татьяна ласково щёлкает меня по лбу и фальшиво напевает: – Я ведь взрослая уже, восемнадцать мне везде…

Смеюсь. Рядом с моей приёмной мамой сложно грустить – она умеет заряжать позитивом.

– Ты снова все слова перепутала, – пеняю я.

Она разводит руками:

– Что ты хочешь, старческий склероз. Мне сколько лет-то уже! Это тебе восемнадцать!

– Ой-ой, не прибедняйся! – шагаю к ней, прижимаюсь к высокой мягкой груди.

Татьяна любовно ерошит мне волосы, потом, глянув из-за плеча, фыркает и разворачивает меня:

– Полюбуйся на этого наглеца!

Кот Басик с деловой мордой забрался в мой открытый чемодан и сейчас гордо возлежит на одежде, вылизывая лапы.

– Ну что с ним будешь делать, – притворно вздыхаю я, наклоняюсь и треплю пушистого супостата за ушком. – Третий раз уже гоню…

– С тобой хочет, – говорит Татьяна, и я замечаю в её глазах печаль. Мне тоже невесело и немного страшно.

Пять лет назад, приехав в этот старый домик на окраине крохотного курортного городка, я и не думала, что снова смогу полюбить и открыть кому-то своё сердце. Слишком уж оно было изранено предательством самого близкого человека, смертью отца и осколками счастья…

Но Татьяне удалось невозможное – она покорила меня. Ненавязчиво. Не лезла в душу, не давала ненужных советов. Просто была рядом. Раз за разом, день за днём пробивая стену моего отчуждения. Чтобы иметь право приглядывать за мной, ей пришлось оформить приёмного ребёнка. А маме – официально отказаться от своих прав. И Татьяне удалось примирить меня с этим решением мамы: типа, так надо для дела, временно, до тех пор, пока мне не исполнится восемнадцать.

Татьяна заботилась обо мне, как могла, став не столько родительницей, сколько старшим другом и мудрым наставником. Она оказалась очень простой и интересной. Писала любовные романы и продавала их в сети. Растила цветы и делала из них потрясающие букеты. А по выходным – любила собирать друзей у себя на заднем дворе. Повод всегда находился – хоть День взятия Бастилии. Словом, у нас всегда было шумно и креативно. Она даже умудрилась купить для меня пианино и помогла поступить в здешнюю школу искусств – пусть не такую шикарную, как в моём родном городе, но вполне приличную, с замечательными педагогами. В обычной школе тоже дела пошли на лад – Татьяна тут же вступила в родительский комитет и просто прожила со мной вместе все пять лет школьной жизни, разделила все беды и радости. Лишь об одном грустила, что я отшиваю всех мальчишек. А я просто всех мысленно сравнивала с ним… И все проигрывали… Об Илларионе, чудесном подарке и о том, как его уничтожили, я рассказала приёмной маме. Она лишь качала головой и обнимала меня.

Рядом с ней я была спокойна и счастлива. И даже то, что после подписания бумаг, мама не звонила мне и вовсе никак не связывалась, не столько расстраивало меня. Здесь, с совершенно чужим человеком, мне было тепло, как в далёком детстве. И пусть жили мы отнюдь нешикарно, зато дружно и весело…

А ещё у нас был Басик. Пушистый котофей покорил меня сразу и наповал. В первую же мою ночь в этом доме он запрыгнул ко мне на постель и начал деловито вылизываться. И когда я спросила: «Собираешься здесь спать?», посмотрел выразительно: мол, я и так здесь всегда сплю, но так уж и быть, тебе тоже разрешу.

Восемнадцатилетия я ждала и боялась. Ведь этот возраст означал, что опека Татьяны заканчивается, и мне нужно возвращаться в прежнюю жизнь. К тому же, как я не говорила себе, что мама предательница – всё равно скучала по ней. Очень сильно. Тётя Света и Лерка – кстати, с кузиной мы сдружились и часто переписывались и перезванивались через мессенджер – сообщили мне, что год назад мама официально стала Семёновой. Но, как добавила Лерка, не только по фамилии – по духу.

«Она Людку доченькой называет»…

Став старше, я перестала осуждать маму – она выкручивалась, как умела. В конце концов, женщине действительно нужен мужчина. Татьяна вон официально замужем не была, но у неё куча друзей-мужчин, которые всегда помогут, чем надо…

Я много раз представляла себе встречу с мамой и каждый раз волновалась.

Татьяна обнимает меня со спины:

– Не дрейфь, мелочь, – тепло выдыхает мне в ухо, – твоя мамка только рада будет. Вон ты какая красавица выросла. И умница! Школа с золотой медалью. Музыкалка на «отлично». И едешь не на шее сидеть, а в консерваторию поступать.

Это правда. Здесь, в крохотном городке, не было высших учебных заведений, а тем более таких специфических, как консерватория. А на моей исторической родине – есть. Вот и ещё один и поводов вернуться.

Татьяна всё-таки прогоняет Басика и ещё раз перепроверяет всё ли я взяла.

– Остальные вещи останутся здесь. Есть не просят. Приезжай в любой момент, – говорит она и немного суетится, прячет слёзы, несколько раз складывает и раскладывает одну и ту же вещь. – Всё будет на своих местах ждать тебя.

По традиции присаживаемся на дорожку. Басик трётся об уже закрытый чемодан, смотрит на меня зло: мол, уезжаешь, бросаешь, а я ведь до следующей встречи могу и не дожить!

– Тань, – я всегда называю её просто по имени, – ты будешь слать мне фотки этой морды? – треплю котяру, не могу оторваться.

– Всенепременно… Ну, дёрнули…

Татьяна сама хватает мой чемодан, я набрасываю на плечи рюкзак. Ещё раз окидываю взглядом гостиную со старомодной мебелью и огромными окнами, дающими много света…

Старенькая «Хонда» Татьяны ещё бегает. И сейчас она бодро везёт нас на вокзал. Из колонок льётся «Чиж» – моя приёмная мама любит русский рок, и меня на него подсадила…

На перроне мы прощаемся быстро, обе едва удерживаемся от слёз. Я долго машу рукой, а Татьяна идёт за поездом, пока может…

Я уехала из родного города в раздраее, а возвращаюсь с надеждой, что теперь всё будет по-другому. И загаданное сегодня желание уж точно сбудется. Ведь я не о чём не просила Фортуну целых пять лет…

– 5 –

Как мерзко осознавать, что тот, кем полнится твоё сердце, застаёт тебя в таком положении. На меня словно выливают ведро помоев, буквально ощущаю, как стекает вонючая жижа…

Людка внезапно подчиняется, отпускает меня. А её брат продолжает пускать слюни и совершать непристойные движения жирным тазом.

Старшилов приближается, протягивает руку. Когда наши пальцы соприкасаются, меня будто обжигает. Не знаю, как хватает сил подняться. И наглости бросить на него взгляд. Налюбоваться. Последний раз…

Наверняка, я сейчас пала ниже некуда в его глазах.

Мимолётного взгляда хватает, чтобы задохнуться. Я и забыла уже, как сильно нужно вскидывать голову, чтобы встретиться с сине-фиалковыми глазами. Он изменился – как говорится, возмужал, заматерел. Взгляд подёрнулся корочкой льда – толстой и непроницаемой. От этого жутко. Вряд ли этот Илларион стал бы сочинять мелодии для глупой маленькой девчонки. Вряд ли играл бы с ней в четыре руки…

Все эти мысли вихрем проносятся в голове прежде, чем приходит главная: что он делает здесь? Может ли его присутствие означать…

– Феодосия Павловна, сейчас подъедет машина, садитесь в неё и ждите меня. Нам нужно поговорить.

Киваю на автомате, соображая, что это меня так вежливо выпроваживают. Не спорю, бреду к двери. После всего, что случилось, у меня в голове звон, пустота и потеря способности к анализу.

Где-то я читала, что день рождения – это наиболее тяжёлый период для любого человека. Он в такое время максимально уязвим, как истинный новорождённый.

Вот и я сейчас такая. Мало что понимаю. Кое-как добираюсь до ворот, где уже стоит огромная чёрная машина. В ней что-то хищное и опасное. Однако, завидев меня, водитель выбирается и вежливо распахивает передо мной дверь на заднее сидение. Забираюсь без вопросов. Сажусь, зажимаю ладони между колен и уставляюсь в одну точку.

Наверное, я пугаю водителя. Этого верзилу с очень недобрым лицом и страшным шрамом через щёку. Я – его. Он нервно барабанит пальцами по рулю и зачем-то говорит:

– Илларион Валерьевич велел ждать…

Киваю. У меня нет сил на слова.

Илларион появляется вскоре, садится рядом со мной, обдавая запахом сандала и морозной свежести – своего одеколона – и рождая в душе смутное волнение непонятного толка…

– Полагаю, – переходит к сути без обиняков, – у вас много вопросов. И главный из них: что я делаю в доме Семёновых?

Его голос. Раньше он кутал в тёплый бархат, сейчас – звенит сталью. Холодный голос человека, который не знает, что такое эмоции, не ведает слабостей. Я невольно ёжусь, замерзаю, даже обнимаю себя руками, но всё-таки отвечаю:

– Угадали.

– Трогай, – командует он и поднимает перегородку между нами и водительским сидением. Машина плавно начинает движение, а Илларион откидывается на сидение и прикрывает глаза: – Причина моего визита в эту семью – наследие вашего отца. Я не верю в эзотерику и шаманство, но тут готов согласится с тем, что оно проклято. Никита Семёнов взял часть долгов вашего отца на себя и – вместе с ними пришли проблемы. Сейчас уважаемый бизнесмен на грани разорения, в долгах и с кредиторами на хвосте. От него отвернулись многие партнёры. Странная ситуация.

Усмехаюсь:

– Это не проклятие, это возмездие. Жизнь справедлива.

Илларион бросает на меня слишком пронзительный взгляд – будто вскрывает скальпелем до недр души.

– Он причинил вам боль. Лично. Да?

Не отвечаю, отвожу взгляд. Пустота в голове медленно сменяется паникой и жаром. Странным жаром, который от лица отливает вниз и там тяжелеет. Сердце колотится и заходится. От мужчины рядом со мной слишком приятно пахнет. Он слишком желанен и запретен.

Открывает перегородку, просит водителя:

– Притормози у цветочного.

Выбирает не просто магазин – а один из самых дорогих бутиков в городе. Возвращается с нежным букетом. В нём улыбаются анютины глазки и звенят колокольчики – лёгкий, летний, полевой.

– С днём рождения, – говорит просто, протягивая это чудо мне.

Краснею до корней волос. Весь ужас, случившийся недавно, отходит на задний план. Есть только я, он и чудесные цветы. Как раньше была мелодия. Я настолько счастлива, что даже не могу подобрать слов благодарности.

– Теперь не больно?

Мотаю головой. Теперь хорошо. Даже слишком.

Мы ещё полчаса катаемся по городу – Илларион выспрашивает всё, как я жила эти пять лет. Ему есть дело. Я интересую его!

К дому тёти подъезжаю счастливой. Илларион выходит, открывает дверь и любезно целует мне руку, прежде чем отпустить.

Теперь я взрослая.

Уже можно.

Ему – трогать меня. Мне – терять голову и желать.

Впрахиваю на крыльцо, прижимая к сердцу цветы. Лерка встречает меня у входа. И я понимаю, что кузина наблюдала за нами в окно. Краснею, но скорее от удовольствия – меня видели с галантным мужчиной!

– Охренеть! – комментирует Лерка. – Как? КАК! Тебе удалось захомутать его?

Пожимаю плечами:

– Никак. Я просто пришла к Семёновым, а там он.

– Ну да, я несколько раз видела его с Семёновым в клубе. Они проходили сразу наверх, в вип-зону. Важные и деловые. Знаешь, как акулы над мелкой рыбёшкой. Могут сожрать всех в любой момент, но не сейчас… Блин, да я на него ещё с того твоего дэрэ запала. А сейчас он – ммм… От него так и разит опасностью и тайной. Помнишь, я говорила тебе, – тараторит без умолку, – что моё сердце занято, и ты оценишь мой выбор? Так вот, – тащит меня в гостиную, усаживает на диван, – речь шла как раз о нём, об Илларионе Старшилове. Фень, ты имеешь к нему подход. Ключики. Ты поможешь мне? Ведь поможешь?

Я не успеваю оценить масштаб катастрофе до того, как губы уже шепчут:

– Да.

Разум вопит: «Дура, ой, дура!», но слово уже вылетело, а оно – не воробей.

– Пойду, – встаю с дивана, – надо поставить цветы…

А в голове бьётся: зачем?

Наверное, я насквозь пропиталась благодарностью, так, что она отключает рациональную стерву и эгоистку…

– 6 –

За суетой, в которую окунаюсь в последующие дни, забываю о маме. Отвлекаюсь от боли. Хочу верить, что Татьяна права и только обстоятельства вынуждают маму не набрать меня, зная, что я в городе, у её родной сестры. Господи, да простого сообщения было бы достаточно! Сообщения, из которого бы следовало, что я всё ещё её дочь. Что тогда она отказалась от меня, потому что так было нужно…

Не выпускаю из рук телефон, а когда слышу звонок или звук SMS, кидаюсь коршуном на аппарат, каждый раз надеясь…

Даже сплю, засунув гаджет под подушку…

Мама… Мамочка… Ну почему так? За что ты наказываешь меня? Мне сейчас так нужна твоя поддержка.

Вон вчера ездила поступать в консерваторию. Рекомендация из школы искусств, конечно, сыграла роль, но и на прослушивании я не облажалась. Члены приёмной комиссии даже аплодировали мне. Я поступила! Сбылась мечта!

Вышла в коридор и начала привычно искать глазами в толпе маму… Там многие были с родителями. Их пришли поддержать. А меня – никто.

Когда сказала тёть Свете, она скупо похвалила меня:

– Молодец! Мы всегда в тебя верили!

И всё. Ни эмоцией больше. Я – не Лера.

Набрала Татьяну. Вот кто радовался и пищал и прыгал. И даже я смогла улыбнуться вместе с ней.

Подготовка к фестивалю занимает значительную часть моего времени. Тамара Михайловна лично берётся подобрать мне репертуар. А я – помогаю со сценарием. В городе, где осталась Татьяна, я активно сотрудничала с тамошним отделом молодёжной политики, готовила и проводила мероприятия, писала сценарии. Особенно мне нравилось создавать литературно-музыкальные композиции, переплетая поэзию, прозу и мелодии… Вот и сейчас я с удовольствием занимаюсь тем, что люблю… В честь Модеста Юрьевича, который не верил в меня.

Бегу из библиотеки с кипой книг: сборники поэзии, очерки о жизни музыкантов и композиторов, профессиональная литература – всё пойдёт в ход, мысленно уже сочиняю текст будущего фестивального вечера и со всего маху врезаюсь в высоченного мужчину. Как в каменную стену, ей богу. Фолианты летят на пол, и я сама едва ли не следую за ними. Меня ловят и произносят над ухом бархатным голосом:

– Осторожно…

Вскидываю глаза и тону в фиалково-синем взгляде. Сейчас чуть насмешливом.

– И куда вы так торопитесь, Феодосия Павловна? – интересуется поймавший меня мужчина, возвращая в вертикальное положение. – Насколько мне известно, вы давным-давно уже не являетесь ученицей этого заведения, – он обводит рукой помещение, в котором мы находимся.

– А можно мне встречный вопрос? – несмотря на вертикаль, мужские ладони с моей спины не исчезают и жгут через ткань блузки.

Илларион усмехается:

– Попробуйте…

Пробовать сложно, когда меня ведёт от запаха его одеколона, от ощущения силы, – такой рациональной, заботливой, – которой он сейчас будто делится со мной. Не подчиняет, нет. Приглашает принять…

И я наглею и дурею от красоты его нереальных глаз.

– Что вы здесь делаете? – выпаливаю.

– Преследую вас, – отвечает Илларион с коварной улыбкой, наклоняется к уху, щекочет дыханием: – Заметили, я всегда появляюсь в нужное время в нужном месте…

Он сейчас серьёзно? Потому да, заметила? И, если вдуматься, это серьёзный знак. Неприятный…

– Не нужно так напрягаться, – Илларион поддевает мой локон и забрасывает мне за ухо. Так легко, непосредственно, будто имеет право. А меня обливает жаром… – Разумеется, наши встречи случайны, но последнее время эти случайности так часты, что я начинаю видеть в них некую закономерность. Итак, я отвечу на ваш вопрос, если вы обещаете ответить на мой.

– Хорошо, – соглашаюсь, в конце концов, это честно.

– Вам, наверное, сложно поверить, но я тоже был когда-то учеником Модеста Юрьевича. Правда, недолго.

– Недолго? – вскидываю брови, вспоминая его виртуозную игру на моём дне рождения. Наверняка, лукавит и приуменьшает, набивая себе цену.

– Увы, – Илларион разводит руками, убирая их, наконец, с моей спины, и меня словно окунает в холод, даже ёжусь, а он, как ни в чём не бывало, продолжает: – Маэстро счёл меня совершенно бездарным и не стал тратить своё драгоценное время на такую посредственность…

– Вы шутите? – округляю глаза.

Илларион – посредственность? Я, конечно, когда столкнулась с ним впервые, была очень юна и совершенно очарована, но… ведь дело было не только во внешности, – в музыке, которую он написал, в манере игры, такой непринуждённой и лёгкой… Не может быть? Модест Юрьевич, конечно, специфический человек, но пропустить такой бриллиант просто не мог…

– К сожалению, не шутит, – вторгается в наш разговор третий собеседник, Тамара Михайловна. – Я лично утешала маленького Ларика, от которого отказался знаменитый педагог… – замдиректора обнимает Иллариона за пояс, будто по-прежнему хочет поддержать и утешить. – А теперь мы решили, что если приглашаем всех учеников нашего Модеста, то всех. Без исключения! Даже тех, кого он отверг. Так что, Ларик Старшилов, – так смешно даже мысленно называть его так, но не могу удержаться от этого «Ларик», теперь только так и стану именовать, – тоже участвует в нашем фестивале.

– О! Вы будете играть?!

Илларион воздевает руки в протестующем жесте:

– Боже упаси, марать память маэстро моей посредственной игрой. К тому же, я недоучка. Вернее, полный неуч. Так и остался на уровне тех азов, что Модест Юрьевич в меня заложил, – вот теперь точно лукавит! И цену набивает! – Так что я, лишь скромный зритель. А вот вашу игру послушаю с удовольствием. Вы ведь будете играть?

Киваю, прежде чем понять, что только что услышала? Илларион будет в зрительном зале! Мне предстоит играть для него! Это так волнительно, ответственно и… прекрасно.

– Разумеется, буду.

– Тогда я не за что не пропущу этот вечер…

Потом раскланивается и уходит.

А я… мне хочется хохотать и кружиться. И тяжесть последних дней сходит на нет.

Я буду играть для него.

– 7 –

Чувство зала.

Оно особенное. Ты не видишь лиц, не видишь даже силуэтов. Зал – это тёмное пятно. Но оно – тысячеоко. Ты чувствуешь взгляды кожей, ощущаешь, словно касания… Напряжённые, ждущие, требовательные… Сотни пар глаз, которые устремлены на тебя из темноты. Если думать о них – можно сойти с ума. Поэтому, когда садишься к инструменту, закрываешь глаза. Так легче сосредоточится, не отвлекаться ни на что, погрузится в музыку до предела. Как при поцелуе. За тем же. Теперь я это знаю…

… пока мы бежим по коридору, Лар расписывает план действий:

– Я буду играть заглавную партию, ты – подыгрывать.

Мотаю головой:

– Ты же не знаешь репертуар…

– Так озвучь…

– Рахманинов, Моцарт, Бетховен, – перечисляю на ходу: сначала композиторов, потом – произведения.

– Отлично, справимся, – уверено произносит Лар, продолжая увлекать меня за собой. – Я вступаю, ты подхватываешь. Понятно?

– Ага, – бормочу.

Он резко тормозит, я почти врезаюсь в него. Лар поддевает подбородок пальцами, заглядывает мне в лицо:

– Доверься мне, – шепчет, наклоняется и целует – легко, нежно, заставляя крылья распахнуться за спиной.

– Всегда, – отзываюсь неосознанно, – вместе…

Он сжимает мою ладонь, и мы синхронно, шаг в шаг, выходим на сцену. Огромный белый рояль дремлет. Сейчас он похож на сонного хищника, но совсем скоро проснётся, и тогда его надо кормить и кормить музыкой. Иначе ты будешь сожран, погребён…

Рояли безжалостны. Вы не знали?

Конферансье спешено выбегает из-за наших спин, кланяется, натягивает на лицо улыбку.

– Уважаемая публика, – говорит, как ни в чём не бывало, хотя минуту назад слал кары небесные на наши головы, но Тамара Михайловна отбила атаки, – у нас небольшие изменения. Вместо Феодосии Рубановой для вас выступит дуэт – Илларион Старшилов и Феодосия Рубанова.

Вот теперь мы имеем право выйти, поклониться и пройти к роялю, у которого, незамеченный нами, как по волшебству, появился второй табурет…

А дальше…

О, это была магия, полёт, секс…

Вы знали, что мелодии по большей части очень чувственны? И если уловишь это – можно кончить. Как я… на последних аккордах…

Мне было хорошо. Так хорошо, словно музыка смыла с моей души и совести всё то отвратительное и гадкое, что марало их до сих пор. Очистила, вознесла. И я была благодарна музыке и Лару…

Тамара Михайловна перехватывает нас за кулисами:

– Великолепно! – не произносит, а буквально пропевает она. – А как сыгрались! Признавайтесь, репетировали дома? – переводит взгляд с одного на другого.

Лар пожимает плечами:

– Да нет, чистая импровизация…

– Ларик! Да ты что? – всплёскивает руками почтенная женщина. – Это же гениально. А сейчас оповещу судей.

Илларион морщится:

– Давайте без этого. Нам не нужна никакая победа, дипломы, пусть уйдут тем, кому надо…

Тамара Михайловна хватает ртом воздух:

– И тебе, Феня?

– И мне, – киваю, глядя на Лара, который беззастенчиво обнимает меня за талию. – Я вообще участвовала только в память о маэстро.

– Так и есть, – подтверждает Илларион, раскланивается, целует руку заместительнице директора и переходит на заговорщицкий шёпот: – А теперь я уворую у вас участницу. Дальше как-нибудь без нас.

И Тамара Михайловна позволяет, благословляя.

Его чудесные глаза сияют, когда он уводит меня прочь. Похищает. И я счастлива быть похищенной.

– Куда ты меня ведёшь? – всё же решаюсь спросить, когда мы выскальзываем из здания филармонии через чёрный ход.

– Я ведь тебе так и не подарил ничего стоящего на день рождения, – говорит загадочно.

Хочу напомнить, что однажды он подарил мне чудесную мелодию, а сегодня – крылья.

Но Лар не даёт – притягивает к себе, целует в макушку и улыбается таинственно:

– Ты будешь не против, если я положу к твоим ногам город?

У Лара – спорткар: красивый, хищный, сексуальный, как и он сам. Не красный – это было бы вульгарно, а Лар и вульгарность – из разных вселенных. Автомобиль лиловый. Салон обит светлой кожей. Тут всего два сидения – водительское и пассажирское…

Мы летим на этом болиде прямиком в сгущающиеся сумерки. Но если бы Илларион увозил меня в ад, я бы ликовала не меньше. А сейчас меня просто распирает от счастья. Хочется высунуться в окно и орать от восторга. И наплевать на маму, которая плюёт на меня, на всю семейку Семёновых, на всю гадость и грязь мира. Их нет. Есть только я с самым красивым мужчиной на земле, который увозит меня в приближающуюся ночь…

Мы паркуемся возле одного из самых высоких зданий нашего города. В таких домах есть консьержи и целый взвод охраны. Но им хватает кивка моего спутника, чтобы нас пропустили.

Лар ведёт меня за собой, сжимая ладонь. В его глазах пляшут бесенята, а красивые губы кривит коварная ухмылка. Сейчас он похож на демона, на очень обольстительного демона. Такому, не задумываясь, подпишешь контракт на душу.

Особенно, оказавшись с ним один на один в лифте. Шикарном надо сказать – огромном, просторном. Целая комната, а не коробка для подъёма наверх. Но она внезапно становится маленькой. Схлопывается. Когда меня ловят, вжимают в стену и пожирают в поцелуе…

Я беззащитна, полностью в его власти и млею от этого. От сильных рук на своём теле, горячих губ на коже, грязных словечек на ухо…

– Ты была охренительна сегодня… Кончишь для меня?... Подо мной?.. Со мной…– срывающимся шёпотом, между поцелуями, которые точно оставят следы на моей чересчур тонкой коже. – Хочу…

– Хочу… – выдыхаю ему в губы, плавлюсь, растекаюсь, лечу.

Женщина чувствует, когда она желанна, когда она особенная для мужчины. Такого мужчины, от которого кругом голова…

Отдаваясь в его власть, я не боюсь. Точно знаю – ничего плохого он мне не сделает. Не может быть плохим тот, кто так сладко целует, так жарко шепчет непристойности…

Лифт медленно бежит к последнему этажу, и Лар, неохотно отстраняясь, хрипло произносит:

– 8 –

Четыре года спустя,

за полгода до событий пролога

В методкабинете пусто – сегодня короткий день, все ушли домой ещё в четыре. И теперь здесь безраздельно царим я и громадная монстера – любимая «девочка» нашего главного методиста. Порой, когда я смотрю на то, как Эмма Анатольевна воркует с растениями, мне кажется, что она и впрямь знает какую-то магию. Иначе как бы из полудохлого кустика, который принесли сюда год назад, вырос настоящий тропический монстр.

Усмехаюсь своим мыслям, откидываюсь в кресле, разминая затёкшие руки… Кто там говорит, что офисная работа лёгкая?

Умм…

Старинные ходики на стене мирно тикают, тихонько гудит деловитый компьютер, но в целом покой не нарушается ничем. Обожаю поработать в тишине, когда никто не отвлекает. В квартире такой роскоши у меня нет. Хотя, какая там квартира – комнатёнка в малосемейке. Нашу общагу в городе иначе как «Скирдой» не называют. Каждые выборы новый кандидат в мэры обещает снести «это пятно с лица города», а «Скирда» и ныне там. Потому что, чтобы снести, нужно расселить жильцов. А это – сложно. В общем, работать лучше здесь, одной, в тишине. Потому что в общаге всегда ор, ругань, громкая музыка, смех.

За минувшие четыре года я научилась жить невидимкой. А по-другому в общаге нельзя. Чем меньше тебя видят и знают – тем меньше проблем у тебя в итоге. Поэтому я хожу в безразмерных балахонах, впрочем, очень уютных, стараюсь приходить домой затемно, а уходить рано утром. На работе всегда – самая первая.

Это мне ещё повезло – у меня вполне, по меркам «Скирды», фешенебельная комната. Даже санузел – пусть и совсем крошечный, но оснащённый всем необходимым, – таки есть свой. Не знаю, чтобы делала, если бы пришлось пользоваться общими удобствами. С моей-то брезгливостью. И если бы предыдущий хозяин не догадался поставить бойлер и отличные фильтры на воду, потому что с горячей водой да и вообще с качеством оной в общаге швах. А так у меня двадцать семь квадратов личного пространства. Где мне даже удалось создать уют и красоту. Хвала «Икеи» с её демонстрационными комнатами-«шкафчиками» и выгодной рассрочкой. Но… наслаждаться личным уголком я могу лишь несколько часов в день, проскользнув туда мышкой. По той же причине я не смогла завести кота. Несчастное животное бы страдало в небольшом замкнутом пространстве и раздражало бы соседей своим криком. Не-не, мне чужих хватает. А для някости – смотрю видосики с Басиком, которыми меня регулярно снабжает Татьяна. Бас стареет и болеет всё чаще, но по-прежнему не сдаёт позиций и держит хвост трубой…

Так, опять растеклась мысию по древу, у меня вообще-то фестиваль юных исполнителей на носу. И снова нужно переделывать сценарий…Включаю тихую музыку, делаю себе чай – так лучше работается. За эти четыре года, с тех пор, как я съехала от тёти, полюбила одиночество и тишину. Иногда и они роскошь.

Переписываю вступительную часть и опять с рычанием стираю. Не то! Слишком пафосно. Не трогает. Слова-слова, ну где же вы?

В методотдел детской школы искусств меня пристроила Тамара Михайловна. Увидела однажды раздающей флаера на улице и пригласила. А с комнатой в общаге помогла уже Эмма Анатольевна – у неё оказалось знакомых полгорода, один как раз съезжал из общаги в собственную студию. До этого я вынуждена была снимать комнатку у бабульки, мы там жили втроём. Девочки-соседки учились на менеджеров, так – спустя рукава. Даже уроки готовить нормально было невозможно. Это теперь у меня в распоряжении любой инструмент – играй не хочу. И пусть я попала на довольно престижную должность по блату, как принято говорить, но работаю в полную силу, потому что люблю то, что приходится делать. Хоть платят лишь полставки, одной нетребовательной мне вполне хватает. Потому что количество удобств перекрывает все недостатки… Правда, времени на личную жизнь совсем не остаётся – ведь кроме работы есть ещё и учёба, и всё это как-то удаётся совмещать.

Впрочем, это и есть моя жизнь. Она мне нравится такой, как есть. Клубы, дискотеки, развлекуха всякая – не моё. Я лучше очередной романчик Танин почитаю на досуге…

Тамара Михайловна и Эмма Анатольевна же упорно этого не понимают – всё выпихивают на свидания, подстраивают внезапные встречи с хорошими парнями. Последних мне даже жалко – они ведь надеются, приходят, ждут… Поэтому я открылась своим старшим коллегам, объяснила всё про себя и Лара. И что сама, вообще-то, жду. Жду-жду-жду…

Все жданки побила, как невесело шутит Татьяна, предлагая давно уже забить и послать. Но…

Они все не понимают.

Илларион для меня больше, чем мужчина. Мы с ним совпали в тональности. Подогнаны душа к душе. Созданы друг для друга. Прямо как романах Татьяны про истинные пары. Вот и мы – истинные, предназначенные друг другу небом, я то знаю. Поэтому и храню в сердце тот чудесный вечер на крыше… Память о поцелуях и касаниях Лара. Никто не имеет права коснуться. Я только его. Как и сказала тогда.

Кстати, из-за Лара я поссорилась с Лерой и, соответственно, тётей, которая встала на сторону дочери. Кузина упрямо утверждала, что я увела её мужчину. И ничего не хотела слушать. Закатила истерику. Прямо наутро после того вечера на крыше…

... Я тогда вышла в гостиную, напевая. Мой лучший на земле мужчина просил подождать и пообещал вернуться за мной! И я буду ждать. Ведь Лар единственный, кто никогда мне не врал.

Но радость разбилась в осколки, наткнувшись, будто на риф, на злой взгляд Леры.

– Ну, ты и сука! – вместо приветствия выдала сестра.

Я недоумённо вскинула брови.

– Ты сегодня хорошо спала, Лерыч? – поинтересовалась я псевдозаботливо.

Обычно она не обижалась, отшутилась бы в ответ, а тут прям взвелась:

– Ещё и ехидничаешь, тварь! Недаром Семёновы от тебя поспешили избавиться и родная мать отказалась!

– Что ты такое говоришь? – я не могла понять, чем провинилась, но сестрёнка пояснила:

– Ты же сама обещала мне помочь завоевать его!

– 9 –

Я сижу между двумя мордоворотами и смотрю прямо перед собой, боюсь даже дышать. Обнимаю и прижимаю к себе пакет с пирожками, словно спасательный круг.

Пытаюсь продумать и простроить линию разговора с этим Хмуровским, но мысли упрямо разбегаются в разные стороны. Не хотят собираться в связный текст. Правильно, я ведь выложилась вся в сценарии и копила силы на реферат. А на новой, непривычной для него, задаче мозг просто подвис.

Некстати ещё замечаю, как мои сопровождающие голодно косятся на меня и шумно сглатывают. Но когда, наконец, собираю плывущие мозги в кучу и анализирую взгляды, понимаю – смотрят не на меня, а на ношу в моих руках.

Вот я идиотка! Салон же полон аромата домашней выпечки, за окном уже поздний вечер, а мужики неизвестно ели ли – бандитская доля ведь тяжела.

Я не вдумываюсь в абсурдность подобных размышлений, нет, лезу в пакет, отчётливо понимая, что мне, скорее всего, его содержимое уже не пригодится, достаю пышные ароматные пирожки и протягиваю сидящим рядом мужчинам:

– Будете?

Они смотрят на меня… странно.

Я же натужно улыбаюсь и продолжаю совать одному из них выпечку под нос.

– Да берите, берите… У Марии Николаевны лучшие пирожки на свете!

Бандюги уже натурально пускают слюни. Один не выдерживает – обращается к тому, со шрамом, что сидит впереди:

– Лыс, ну можно, а? Жрать хочется – сил нет!

Шрамированный кивает:

– Только если со мной поделитесь! – в голосе звучит мягкая ирония. – Угостишь, красавица?

– Конечно, – торопливо достаю ещё один «лапоть» и протягиваю ему, а следующий – молчаливому водителю, – кушайте! Негоже мужчинам голодными быть!

Несколько минут в салоне царит только сосредоточенное чавкание, которое – словно выстрелом – прерывается смехом.

– Ну, ты и малохольная! – добродушно говорит тот, кого назвали Лысом. – Мы тебя, можно сказать, на казнь везём, а ты нас пирожками кормишь.

Пожимаю плечами:

– Потому и кормлю, что не знаю – переживу ли нынешний вечер.

Шрамированный невесело хмыкает:

– Одно слово – музыкантша. Вы все – не от мира сего.

Дальше едем молча. Я прижимаю к себе полегчавший пакет и очень хочу попросить отвезти меня домой. Просто подмывает начать ныть и канючить, давить на жалость, ведь недаром говорят, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Значит, мои конвоиры сейчас подобревшие и можно попытаться склонить их на свою сторону. Но едва только слова касаются языка, как всякая решимость пропадает. И доходит вся бредовость происходящего.

Мы останавливаемся возле мрачного, внушительного особняка. Один из амбалов выбирается, открывает дверь и даже подаёт мне руку.

Я так и выхожу наружу, обнимая пакет, в котором осталась только банка варенья, спохватываюсь, вручаю её стоящему рядом верзиле:

– Вот… – бормочу… – это варенье… сливовое… с дачи… – нервно поправляю волосы и одёргиваю юбку, зябко ежусь – майские вечера в наших краях холодны… – детишкам отдадите… или сами с чайком…

Бандюган так и застывает с банкой варенья под мышкой, как солдат на посту. Второй тоже подвисает рядом. Лыс же кивает мне: мол, за мной и идёт к массивным воротам.

Пока мы дожидаемся, как перед нами разъедутся створки ворот, Лыс говорит:

– Ну, ты и отожгла, красавица! Пирожки, варенье! Ты не знаешь, как обернётся разговор с боссом. Может, уже через несколько минут эти ребята будут насиловать тебя…

Передёргиваю плечами – холод и страх впиваются в них острыми когтями.

– Может… – произношу… – Но не Хмуровскому же мне было предлагать пирожки с вареньем. И не идти же с ними к нему навстречу…

Лыс смеётся, запрокинув голову, но не зло, а как-то с грустью…

Ворота, наконец, открывают проход в двор, который копирует запущенный готический сад с полуразрушенными статуями и увитыми плющом беседками… Но копирует слишком тщательно, от чего слишком заметен новодел. Это намекает на характер владельца сада – неуверенного в себе и понтушного.

Тухлое сочетание.

Уныло переставляю ноги, идя следом за Лысом. В огромном холле, который тоже подражает сразу нескольким стилям, мой сопровождающий оставляет меня и командует:

– Жди здесь.

Киваю: будто у меня есть вариант?

Он уходит куда-то наверх, а я забираюсь в огромное кресло, подтягиваю ноги к груди, удобно откидываюсь и… засыпаю. Тяжёлый день берёт своё – меня буквально выключает. Вот так – прямо в логове врага…

Засыпаю я беззаботной и счастливой, чтобы проснуться… в аду.

Глаза распахиваю потому, что над ухом раздаётся ехидный смешок. Несколько секунд ошалело оглядываюсь по сторонам: где я? кто я? Чувствую себя попаданкой, провалившейся в другое измерение, ибо так же не понимаю, как оказалась здесь. Человек, согнувшийся почти под прямым углом над креслом, в котором я прикорнула, не спешит вносить ясность в ситуацию. Наоборот, судя по блеску в светлых, почти прозрачных, бледно-голубых глазах, развлекается вовсю. У незнакомца дёргается правая щека, из-за этого уголок губ нервно прыгает вверх, добавляя лицу этакого маньячества. Мужчину можно было назвать красавцем, и даже – редким, если бы это злобное подёргивание, делающего его похожим на психопата, да и белёсые волосы вкупе с такими же бесцветными ресницами и бледной – едва ли не светлее моей – кожей не добавляют привлекательности. Скорее, делают пугающе-инфернальным. Ощущение, что передо мной существо из потустороннего мира, углубляется, когда мой визави выпрямляется и смотрит на меня с высоты своего весьма внушительного роста, как на грязь у своих ног…

– Ты самая странная девица из всех, с кем я имел дело. Другие обычно истерят, или выторговывают себе какие-нибудь преференции. А ты – заснула… Вот просто так – взяла и заснула. Знаешь ли, это почти оскорбительно. Быть притащенной в дом к кредитору своего отца, чтобы…

– А, так вы Хмуровский?! – наконец, окончательно просыпаюсь я и вспоминаю, что случилось со мной в последние несколько часов. Только страха нет совсем – наверное, усталость и сонливость взяли своё. Организм категорически отказывается выдавать хоть какие-то адекватные реакции, он ещё досыпает.