Его надежда. Её счастье

1. Амаль

Дверь в мою спальню распахивается без стука, я вздрагиваю и оборачиваюсь. На пороге стоит брат, заполняя собой весь проём.

— Ты вообще слышишь свой телефон? — Рычит Усман, не входя. — Отец звонил тебе три раза!

— Я… Я на паре была. Забыла включить звук, Усман.

— Пары кончились два часа назад, Малёк, — брат сегодня на редкость заведённый и жёсткий, но спросить отчего не решаюсь. — Перезванивай. Сейчас же!

Усман, не дожидаясь ответа, хлопает дверью. Тянусь к телефону. Три пропущенных от отца. Это на него не похоже. Интуиция подсказывает, что случилось что-то нехорошее, оттого и Усманчик такой злой. Дедушка слёг? Мама бы позвонила. Мама! Делаю глубокий вдох, пытаясь собрать в кулак всё свое спокойствие, и перезваниваю папе.

— Амаль! Наконец-то, — отвечает с первых гудков.

— Папа, извини, я на занятиях была, — тут же выдаю заученное оправдание.

— Ничего. Как дела?

Его голос ровный, совершенно обыденный. Может, просто соскучился и всё хорошо? Мама в порядке?

— Хвала Всевышнему, отец! У меня новость! — Знаю, что папе это не понравится, но гордость за себя пересиливает осторожность. — Я… Я получила иджазу! По суре «Аль-Бакара»! Моя устаза сегодня прислала мне официальное разрешение из Египта!

— Иджазу? — перебивает меня папа. В его голосе ни капли того благоговения, которое чувствую я сама, лишь недоумение. — Это что, прости? Сертификат, что ли? Грамотка?

— Это… Это разрешение на преподавание, папа. На передачу знания. Это большая честь…

— Че-е-е-сть, — вздыхает папа. — Амаль. Ты лучше бы родной язык учила. Арабский… Это для имамов. Ты кто, имам? Ты — девушка. Тебе семью создавать.

— Папа, зачем мне родной язык? С кем мне на нём разговаривать? Даже ты его не знаешь!

— С будущим мужем будешь разговаривать, он знает. Вчера к твоей матери приходили свататься Джаримовы. Я дал добро, — вводит меня в состояние шока отец и рубит мою жизнь на до и после своими словами. — В конце ноября вы поженитесь.

Комната перед глазами плывёт, в ушах гудит, а во рту становится горько. Мне осталось жить три недели…

— Джаримовы? Кому именно ты дал добро, папа? — Мой голос дрожит, и я отказываюсь верить в услышанное.

— Мансуру. Кому ещё, Амаль? Десятилетнему Рустаму, что ли? Папа смеётся, словно в его словах есть юмор.

— Но я не хочу… Только не за Мансура, папа! Пожалуйста! Умоляю!

— Всё решено, — отрезает папа. — Нам нужен этот брак. Я дал слово Хаджаева, а слово Хаджаева не обсуждается, только выполняется! Ты вернёшься домой и выйдешь за него в ноябре!

— Домой? Навсегда?

— А ты как за домом и мужем следить собралась? Дистанционно? Онлайн? Конечно, возвращаешься. Вот онлайн и будешь учиться.

— Отец! Но ведь ты мне тоже дал слово! — Впервые в жизни смею поднять тон на папу. Да что там на папу. На кого либо. Отчаяние меня захватывает. Жизнь рушится на глазах, а я ничего не в силах сделать. Слово отца — закон. — Ты дал слово, что я получу образование и выйду замуж по собственному желанию! Ты обещал мне, папа!

Отец молчит, и его молчание красноречивее любых слов. Только обещание, данное мужчине, обязательно к выполнению, или слово, данное другим. А я… Так, пыль. Средство для достижения цели. Я вскакиваю с кровати и подбегаю к окну, раскрываю его и жадно хватаю воздух. Это символично, ведь в республике я не живу, не дышу, а существую. Смотрю на плывущую перед глазами Москву, на кампус своей академии, и она от меня словно отдаляется с каждым новым вдохом.

Мне же дали слово, что я получу высшее образование, что исполню свою мечту. Исполнила, пять недель отучилась! Даже посвящения ещё не было! И на свадьбе двоюродной сестры в том году отец обещал, что меня никогда так не выдадут замуж. Что я сама буду выбирать! Оказывается, слово моего отца ничего не стоит.

— Мама тебе всё объяснит, — бросает папа трубку.

Телефон в моих руках оживает, и мама звонит сама.

— Мама! — Могу лишь произнести.

— Мамина радость, что за голос?

— Это правда? Отец меня пообещал Мансуру? — Спрашиваю глухим голосом, ощущение, что шею путы овевают.

— Да! — Радуется мать и начинает в красках рассказывать, как произошло сватовство. Что мы готовили, в чём были родственницы Джаримовых и что они принесли. Каждое слово отравляет меня, как яд.

— Я не выйду за него замуж! Вы не имеете права насильно меня выдавать! Не выйду, мама! — Я знаю, что всю информацию папе надо передавать через маму. Она найдёт слова и подход к нему. Она всегда наш посредник, наш мостик.

— Амаль, — смеётся мама, — ну что ты такое говоришь? Что за драма в голосе? Ты же влюблена была в Мансура с детства. Я думала, ты обрадуешься! Они Сафису забронировали под торжество! Представляешь? Ахлиевы с ума сойдут! Будет две свадьбы! В столице и у нас!

— Может, надо было у меня спросить, прежде чем давать слово Хаджаевых и бронировать Сафису?— Мой голос дребезжит, как разбивающееся стекло.

— Мамина, — вздыхает, — ну чего ты правда расстроилась?

— Расстроилась, мама? Расстроилась? Мама, я готова прямо сейчас из окна сигануть! Вы все мои мечты разбили вдрызг! Я зачем переехала в Москву? Я даже семестр не отучилась! Я хочу окончить университет! Я хочу сама выбирать! Я хочу любить! Я хочу работать! Я хочу свой бренд одежды! Я хочу развивать свой блог!

— Хочу! Хочу! Хочу! В твоих словах только «я»! Я тебя так воспитывала, Амаль? Ты думаешь, я не мечтала в твои годы? Но мечты — это роскошь для тех, у кого нет власти. А у нас она есть. И мы её приумножаем. Мансур — из хорошей семьи, у него серьёзные связи по всему Кавказу. Ты будешь как за каменной стеной. Забудь этот московский бред про «самореализацию». Твоя реализация — это быть женой такого мужчины. А счастье в ваших понятиях эфемерно, иллюзия. Всё, твои каникулы закончились, Амаль!

Анкета. Амаль.

Амаль Хаджаева

· Возраст: 18 лет

· Происхождение: Кавказ

· Статус: Студентка 1-го курса факультета менеджмента в сфере моды (Москва)

· Семья: Отец Ибрагим (прокурор), мать Амина(домохозяйка), брат Усман(студент академии МВД), младшая сестра Айнур(школьница)

· Живет в Москве с братом Усманом

· Тайная страсть: Рэп, особенно творчество Фары

· Увлечения: Ведет микробьюти-блог, занимается стрейтчингом и танцует хип-хоп, мечтает о собственном бренде одежды

· Прошлое: В детстве занималась национальными танцами

· Любимое блюдо: Чуду с тыквой и черный чуду с четырьмя сырами

· Любимый фильм: «Чёрное золото»

· Душа: Обожает арабскую культуру, усердно учит арабский язык и таджвид

· Заветная мечта: Побывать в Саудовской Аравии

· Главное противоречие: Мечтает о свободе и самореализации, но при этом — любимая и послушная дочь, скучающая по семье и дому.

2. Амаль

Я не даю промоутеру коснуться себя и прошу дать мне браслет. Надеваю на себя сама кислотный силиконовый пропуск в параллельную реальность и чувствую, как по телу пробегает волна страха. Или предвкушения. Мне некомфортно здесь. Смотрю на себя в зеркало и вижу не себя. Мои тёмные волосы по пояс, которые я предпочитаю обычно никому не демонстрировать, сейчас струятся тёмным атласным тяжёлым полотном и ловят блики подсветки. Я впервые в жизни оголила прилюдно живот и руки, и мне постоянно хочется прикрыться. Возможно, мне кажется, а может, действительно все без исключения пялятся на меня и осуждают. Словно вся толпа останавливает меня от этого шага.

Парень-промоутер ловит мой взгляд и будто бы гипнотизирует своим порочным и бездонным и завлекает улыбкой дьявола-искусителя.

— Да начнётся веселье! — Произносит джин-ифрит в розовом костюме, как заклинание, и поднимает передо мной бархатный канат, разделяющий меня от рокового шага. Промоутер точно меня запрограммировал, я оборачиваюсь и вижу в его демонически сине-зелёных глазах пламя ада, которое ко мне подбирается.

— Ами, — проталкивает меня вперёд Гусейн, — держись от него подальше, да? Давай только без глупостей! Я за тебя в ответе!

— Перед кем? — Зависаю перед тяжёлой дверью, которую сейчас толкну и окажусь в новом мире.

— Перед Всевышним, — пафосно заявляет Гусейн. Я закатываю глаза от этого. Вроде он абсолютно обрусевший. Родился и вырос в Москве, ведёт светский образ жизни, тусуется, с девушками встречается, пьёт алкоголь и без кальяна жить не может, а как дело касается восточных девушек, так включается типичный кавказец. Он мой друг, но это лицемерие меня отталкивает. — Там грязь, Ами!

— Я просто потанцую и поеду домой! — Успокаиваю скорее себя, чем его, Гуссейн хмурится и толкает дверь.

Из щели рвётся гул — не просто громкая музыка, а спрессованный до физической плотности рёв басов, смешанный с гудящим гулом сотен голосов, смеха и звона бокалов. Меня обдаёт тёплой волной влажного воздуха, густо пропитанного запахами: сладковатого дыма кальяна и электронок, терпкого алкоголя и парфюма с самыми разнообразными нотами. От такого резкого перехода начинает кружиться голова и возникает лёгкая тошнота. Я ступаю внутрь и чувствую какой-то новый и опасный запах, едва уловимый, но я понимаю, что это животный запах нагретых тел и возбуждения. Это феромоны. Это грязь, как сказал Гусейн.

Я замираю, не в силах идти, меня ослепляют яркие вспышки. Свет здесь живёт своей жизнью. Явно она у него несладкая. Это похоже на истерику. Лазерные лучи, острые как лезвия, рассекают клубящийся дым. Бешеные вспышки стробоскопов выхватывают из темноты обрывки лиц, блеск страз на платье, полуобнажённые тела, бокал в чьей-то руке — и тут же возвращает их обратно в небытие, заставляя мираж длиться доли секунды. Мерцающие светодиодные полосы на стенах и полу пульсируют в такт ударам, превращая всё пространство в гигантское, дышащее войско тьмы.

Привыкнув к безумному свету и темноте, ступаю в эпицентр, и звук обрушивается на меня полностью, ударив и в грудь, и в виски. Он не просто звучит в ушах — он вибрирует в полу, отдаётся даже в костях. Мелодия теряется в этом какофоническом море, выживают только рваные биты и рокочущий бас, заставляющий вибрировать всем телом.

Люди здесь не ходят, они плавно раскачиваются, извиваются, сливаются и снова распадаются в полумраке, их силуэты тонут в сизой дымке. Улыбки и взгляды мелькают в свете вспышек, кажутся слишком яркими, слишком откровенными. Здесь тесно, душно, и это тесное пространство пульсирует единым, неостановимым ритмом, гипнотическим и пугающим.

Чувствую, как моё собственное сердце начинает отстукивать тот же такт где-то глубоко внутри, вопреки моей воле. Ладони становятся влажными, а в горле пересыхает, делаю ещё один шаг вглубь этой грохочущей, мерцающей тьмы. Мой бунт начинается не с крика, а с глухого удара баса, отозвавшегося в самой глубине души.

На сцену выходит знакомый мне уже дьявол-искуситель в розовом костюме с огромной бутылкой шампанского и объявляет выступление Фары.

— Ты как? Я отойду? — Кричит Гусейн мне на ухо. Киваю ему и окидываю взглядом толпу, свет выхватывает блондинку-диджея, и я замираю. Среди компании танцующей за диджейской установкой стоит Фара. Он возвышается среди всех, как Эльбрус, а его идеально гладкая выбритая голова, как снежный пик Эльбруса среди зелёных макушек. Его голова также отсвечивает. Он и энергетикой обладает такой же мощной. Как все горы меркнут на фоне главной вершины Кавказа, так и все люди здесь меркнут на фоне него.

Он тоже в розовом костюме, но не элегантном, как джин, а в свободном и спортивном, с голографическими полосками, привлекающими к себе свет и внимание. Звезда. Настоящая звезда. Я понимаю, что он не просто мужчина, он артист, и, наверное, на него можно пялиться, но стесняюсь своего слишком активного внимания и отвожу взгляд. Пробираюсь сквозь потные тела к барной стойке.

— Воды! — Кричу бармену.

— Водки? Абсолют? Белуга?

— Воды! Просто воды!

— Закончилась. Ждём, когда принесут, — бармен подзывает меня и считывает сканером мой браслет. — Это входит в стоимость!

Протягивает мне бокал. Наверное, это шампанское. У меня к алкоголю на уровне генов отторжение, но я тянусь за ним и выпиваю медленными маленькими глотками. Терпкие пузырьки взрываются у меня на языке, и я начинаю чувствовать расслабление, лёгкое головокружение и эйфорию, которая разбегается по моему организму в такт биту.

Музыка становится не просто звуком. Она становится давлением — низким гудением, входящем в резонанс с телом. Начинает играть знакомый бит, под который я сегодня танцевала, и Фара выскакивает из дыма на сцену. Допиваю залпом бокал и пробираюсь к сцене. Встаю в самую середину и не могу отвести от него глаз. Стыдно, но я любуюсь им сейчас как мужчиной, не как исполнителем. Он срывает свою розовую ветровку и демонстрирует безупречное тело, расписанное в татуировках. Он действительно гора. Большой, мощный, но при этом двигается легко и непринужденно. Каждое его движение несёт в себе мужскую, дерзкую харизму. Вызов, борзость, даже, стыдно признаться, секс.

Визуалы. Фара

Фёдор Миронов «Фара»

· Возраст: 20 лет

· Происхождение: Москва

· Статус: Рэп-исполнитель, икона «аморального поколения»

· Семья: Отец Михаил Фёдорович (министр МВД), мать Марина Викторовна (домохозяйка). Ушёл из дома в 14. В 18 помирился с родителями.

· Карьера: В 16 получил всероссийскую известность. Выпустил 3 альбома. В 19 стал владельцем футбольного клуба, играющего в Медиалиге

· Образование: 11 классов школы. На высшее образование времени нет. Два года провёл в элитной закрытой школе в Англии.

· Увлечения: Футбол, рыбалка, охота, машины, скорость, спортзал.

· Любимое блюдо: Люля-кебаб и домашняя шаурма (ценит за аутентичность, сытность и то, что можно есть на ходу, не отрываясь от дел)

· Стиль жизни: Дисциплинированный перфекционист, способный на грандиозные загулы.

· Вкусы в женщинах: Миниатюрные брюнетки с «оленьими» глазами.

· Заветная мечта: Побывать на острове Сокотра.

· Главное противоречие: Внешне — циничный гедонист и аморал, внутри — искатель истины и смысла, жаждущий обрести веру, корни и семью, которые сам же и отрицает в своих треках.

И прикрепляю промокод на роман " Мое бессонное лето" про битмейкера Фары 1nzSk2Y2.Наш герой там часто и ярко появляется. В следующих продах будут ещё промики.

3. Амаль

— С какой целью? — с подозрением спрашиваю. Честно говоря, не верится, что я сейчас просто стою и запросто болтаю со своим любимым музыкантом. Днём он меня вытаскивал из кризиса и давал разрядку, а сейчас стоит в нескольких десятках сантиметрах от меня.

Освещение в клубе резко меняется, сцена погружается во тьму, и снова начинается световая вакханалия с истеричными лучами. В этих вспышках я вижу только светящиеся полоски на костюме Фары и эпизодически выхватываю его смех и улыбку. Он смеётся от души, непонятно от чего.

— Фёдор, — протягивает мне руку, и в очередной вспышке света я вижу в его глазах, что это не жест светской учтивости, а что-то иное. Он смотрит на меня, как на шедевр. Это не просто мужской интерес, он не пялится, он возвышает меня. Или это опять эта иллюзия, дар, которым обладают артисты? Дают ощущение, что ты особенная.

Мы снова погружаемся во тьму, я совершенно теряюсь во времени, оно перестаёт существовать как понятие.

Новый луч света, и я смотрю на его протянутую ладонь, расписанную тонкими, замысловатыми линиями татуировок. Секунда нерешительности. Прикоснуться — значит признать эту встречу реальной. Значит стереть ту черту, что я не собиралась преступать. Эта черта отделяет фанатку от кумира, девушку из строгой семьи — от аморального рэпера.

Я медленно поднимаю свою руку и вкладываю ладонь в его. Его пальцы смыкаются вокруг моих, и это не просто рукопожатие. Это захват. Твёрдый, тёплый, полный мужской силы. И снова тот же разряд, что и от первого прикосновения, но теперь он ожидаемый и желаемый. Он пробегает по моей руке, заставляя кожу под его пальцами вспыхнуть.

— Амаль, — представляюсь ему, и мой собственный голос звучит чужим — слишком томным, низким, слишком откровенным.

— Амаль? — переспрашивает он. На его языке имя становится чем-то новым. Мой любимый рэпер произносит моё имя. Это точно параллельная реальность. — Красиво. Очень. Тебе идёт. Многообещающая надежда.

Я киваю, не в силах произнести ни слова. Я поражена, что он знает. Он не просто знает моё имя — он знает его значение.

Стробоскопы освещают мне его лицо. Дерзкая усмешка и прищуренные глаза. Он улыбается ими и едва заметно дёргает бровью. В его взгляде, пристальном и оценивающем, мелькает искра настоящего, живого интереса. Не к фанатке, а к загадке. Я понимаю, что до сих пор держу его руку и, видимо, веселю его этим. Но я не в силах разорвать наше рукопожатие.

Он отстраняется ровно настолько, чтобы снова увидеть моё лицо. Лазер замирает на долю секунды, и в этой внезапной вспышке я вижу, как его усмешка сменяется чем-то более серьёзным, почти задумчивым. Он смотрит на наши руки, и его большой палец слегка проводит по моим костяшкам, почти невесомо, но в этом движении столько интима, что мурашки с новой силой разбегаются по моим рукам. На фоне окружающего хаоса это кажется совсем нереальным. Его дыхание касается моей кожи, оно пахнет мятой и чем-то тёплым, мужским и манящим. Мне нравится. Стыдно себе признаться, насколько нравится.

— Твоё шампанское кончилось, — констатирует он, кивая на пустой бокал. — Моя смена тоже. Предлагаю сменить локацию. Здесь слишком шумно и дохрена глаз.

Это не вопрос. Это следующая дверь. Оказывается, джин-ифрит в розовом пустил меня только в прихожую. А теперь Фара зовёт меня в свою реальность?

Я смотрю на наши сплетённые руки. На его ожидающий взгляд. И не понимаю, что делать. Такси ждёт меня на улице. И оно отвезёт меня домой. И всё кончится. А затем наступит ноябрь, Мансур — всё это ждёт меня за той тяжёлой дверью. Меня ждёт долг.

А здесь, в его ладони, — мой единственный, украденный у судьбы шанс.

По его лицу медленно расползается улыбка. Она обещает мне и опасность, и свободу. То, от чего меня оберегал Гусейн. То, о чём я боялась даже думать. Я знаю, что мне нужно домой, срочно, но что-то внутри умоляет сделать первый рывок навстречу обрушившемуся течению. Нет! Я не знаю, куда оно вынесет.

— Я уезжаю домой. Было приятно познакомиться! — Вырываю руку. Всё. Всё закончилось.

— Хорошо. Пойдём, я тебя провожу, — Фара снова берёт меня за руку и уверенно проводит сквозь обезумевшую толпу. Подходит к каким-то мужчинам, похожи на его секьюрити. Что-то быстро говорит им и удаляется. Он закрывает меня своей мощной фигурой от случайных прикосновений и скрывает от взглядов. Я замечаю, все смотрят. В этих кратких вспышках и зависть, и любопытство, и какая-то даже злость.

Он толкает дверь и выводит меня из этого логова порока. Свет фойе после клубной тьмы слепящий и неприятный. Фара не выпускает мою руку, будто проверяя мои намерения на прочность.

Стоя тут, я явно чувствую конец. Гул, доносящийся из-за двери, теперь просто воспоминание. Всё закончилось. Иллюзия рассеялась.

— Спасибо! — Вырываю свою руку из его и понимаю, что теперь я точно поставила точку. Я горжусь собой. Наверное, надо ещё что-то сказать, но я растеряна и не знаю, как себя вести.

— Абсолютно не за что, — говорит Фара и следует за мной в гардеробную. Я беру в руки свою куртку и боюсь смотреть на него. Здесь мы слишком открыты, тьма нас не скрывает. Мне жутко неловко. Чувствую, что он смотрит. Ощущаю это своей кожей. Она горит от глаз. — Я бы тебя довёз сам, но хочу лечь спать, голова раскалывается.

Я поднимаю на него глаза и снова натыкаюсь на его взгляд. Опускаю глаза на его руки, затем на свои, я до сих пор чувствую след от его прикосновений. Ощущаю его поглаживания. Он не просто трогал мою кожу, он давал понять, что тоже чувствует эти разряды. И я уже тоскую по ним.

Я вижу, как на улицу выходит мой джин-искуситель и кидает на нас насмешливый взгляд. Словно ему известно больше. Встречаюсь с ним взглядом и словно заново попадаю в плен свободы и вседозволенности. Снова переношусь в параллельную реальность, где можно. Парень выходит за дверь, и я делаю шаг с обрыва.

— Хочешь я сделаю тебе массаж головы? Уверена, она пройдёт, — смотрю в его глаза и спрашиваю уверенно и удивительно твёрдо.

4. Амаль

Удивление, смешанное с откровенным интересом, проносится в его глазах, но через долю секунды сменяется хитрой усмешкой.

— Массаж головы? — Он скрещивает свои сильные руки на груди и изучает меня. От его взгляда хочется сказать, что я пошутила, и убежать. — Таких предложений мне ещё не делали. И что, эффективен твой массаж?

— Моему папе и брату помогает, — испуганно говорю. Моя недавняя смелость испаряется под его насмешливым взглядом.

— Раз Вы настаиваете, доктор, кто я такой, чтобы отказывать? — Продолжает глумиться надо мной. — Но сначала покажи мне документы, рыбка.

— Какие? Я не врач.

— Это я понял, — улыбается. — Паспорт. Амаль, я не могу привести тебя в номер, не убедившись, что ты совершеннолетняя.

Я теряюсь и не знаю, как реагировать. Это так неожиданно и абсурдно в данной ситуации. Документы. Паспорт с моей фамилией и обязательствами, которые она несёт, практически детским фото и пропиской в республике. Может, это знак? Напоминание, что я преступница? У порядочных людей документы не спрашивают. А может, просто шутка?

Но в его взгляде и не пахнет шутками. Это проверка. Он ставит условие. Я сомневаюсь, и с каждой секундой моей уверенности меньше и меньше.

Но непривычный тактильный голод сильнее осторожности. Медленно, не отрывая от него глаз, лезу в сумочку и достаю свой паспорт. Протягиваю, наши пальцы соприкасаются всего на мгновение, но я получаю желаемый разряд тока. Делаю глубокий вдох и жду.

— Окей, — возвращает мне паспорт. — Пойдём.

Мы возвращаемся обратно в фойе, там собралось много людей, Фара останавливается, преграждая мне путь, и показывает, чтобы я подождала. Мне начинает прозваниваться таксист, я сбрасываю, отменяю заказ, уплатив штраф, и выключаю телефон.

— Давай по лестнице лучше поднимемся? — Фара толкает дверь для персонала и подаёт мне руку. У меня от напряжения сердце стучит где-то в висках. Что я творю? Я уже прошла точку невозврата? Как можно навязаться самой мужчине? Предложить массаж наедине?

Послушно следую за ним и поднимаюсь на второй этаж.

Он заходит в номер, пропускает меня, я слышу звук захлопывающейся двери и понимаю, что теперь я точно прошла точку невозврата. Теперь мы заперты. Вместе.

Номер абсолютно безликий. Светлые стены, светлые полы, окно, дверь в санузел и кровать. Ничто не привлекает внимания, акцентируя всё на нас. Здесь полная тишина, в которой слышно наше дыхание и моё слетевшее с катушек сердцебиение. Всё внутри вопит, чтобы я сбежала.

— Садись, — кивает он на кровать и скидывает свою ветровку. Я послушно прохожу внутрь и присаживаюсь на край кровати, Фара опускается на пол перед мной и прислоняется к изножью кровати своей татуированной широкой спиной. — Приступайте, доктор. Я весь в вашем распоряжении.

Его хоть и шутливый тон всё-таки несёт официальный характер, и я пытаюсь абстрагироваться от интимности. Я просто помогаю человеку, который плохо себя чувствует. Однако руки дрожат. Его бритая голова расположена между моих ног, и я всматриваюсь в едва проступающие волоски и рассматриваю татуировки. Меня пугает голова барана, набитая на его затылке. Это метка дьявола. Культ сатаны. Снова напоминание о недопустимости происходящего. Я прикрываю глаза, чтобы не видеть её, и медленно касаюсь кончиками пальцев его висков.

По его телу пробегает дрожь, едва уловимая, но я чувствую. Это придаёт смелости. Не одна я дрожу. Неуверенно вожу подушечками пальцев по коже головы, чувствуя её тепло. Потом сильнее, находя зажатые мышцы у основания черепа. Тишину нарушает его приглушённый стон, и этот звук, низкий и расслабленный, отзывается во мне чем-то запретным.

Этот массаж не похож на тот, что я делаю Усману. Возможно, потому что у брата густые жёсткие волосы, а у Фары слегка царапающие волоски, но интуиция подсказывает, что не поэтому. Я нуждаюсь в этих касаниях, кажется, больше него. Мне настолько приятно, что я испытываю острую потребность его касаться вновь и вновь. Мои руки примагничиваются к его телу, и желание ощущать его только нарастает.

Мои пальцы продвигаются к его лбу, а затем к надбровным дугам. Усман любит, когда я глажу ему брови. С самого детства. И я люблю, когда мама гладит мне брови во время болезни. Это умиротворяет и дарит мне счастье.

Счастье. Фара и есть счастье. Улыбаюсь этому осознанию и чувствую, как моё сознание отключается, уступив место чистой тактильности. Его брови оказываются неожиданно мягкими, шелковистыми. Я вожу по ним указательными пальцами, ощущая каждый волосок, сглаживая напряжение между ними. Он откидывает голову ещё сильнее и смотрит на меня. Как он смотрит…

Я схожу с ума. От его близости, от интимности, от права прикасаться к нему. От немой, сосредоточенной мощи, которая заключена в этом теле и сейчас доверчиво растекается под моими пальцами. От контраста между его публичной дерзостью и этой беззащитностью. Каждое прикосновение для меня открытие. Каждое новое движение рук заглушает голос разума, нашептывающего об опасности. В этом процессе есть только здесь и сейчас: мои жаждущие пальцы и его кожа, отвечающая расслаблением. Я избавляю его от головной боли, а он, сам того не зная, избавляет меня от чувства обречённости.

И пока мои пальцы исцеляют его от головной боли, а его расслабленное дыхание становится единственным звуком в комнате, мой страх начинает отступать, уступая место уверенности. Возможно, это всё ошибка. Возможно, завтра я буду себя ненавидеть, но сейчас я впервые в жизни чувствую себя свободной. И это ощущение дарит самые мощные эмоции.

— Прошла, — смотрит на меня с благодарностью и благоговением. — Как говорят в Турции, целую Ваши руки!

Мои пальцы замирают на его висках, а я не в силах отвести от него взгляд и разорвать безмолвный диалог, происходящий в наших глазах. Мне надо встать, попрощаться и уехать, но его рука, тёплая и сильная, накрывает мою ладонь, лежащую у него на голове. Он мягко, но неумолимо ведёт её к своему лицу, я прохожусь по его глазам, носу, не понимая, что происходит, как он касается её своими губами.

5. Амаль

Фара встаёт с кровати и проходит к сумке в углу комнаты. Достаёт оттуда айпад и возвращается ко мне. Садится на край кровати, всё ещё тяжело дыша, но уже собравшись.

— Слушай, не пугайся, — его голос звучит спокойно. Он пускается в объяснения, принимая официальный тон, но под ним чувствуется то же напряжение, что и в его руках, когда они касаются меня. — Это не обязательства с твоей стороны. Ты всегда можешь сказать «стоп». В любой момент. Гарантирую. Это моя защита. Требование моих юристов и лейбла. А вот NDA… это защита для нас обоих. Чтобы ни у кого не возникло соблазна светить подробностями. Чтобы то, что происходит здесь, осталось только здесь. Между мной и тобой. Без последствий.

Я молча слушаю его. В этих словах нет высокомерия, только практичность человека, живущего в публичном поле. И в этой практичности есть что-то… уважительное. Он не пытается обмануть или сбить с толку. Он раскрывает правила своей игры.

— Я подпишу, — тихо говорю. Мне очень хочется, чтобы он понял, что я не испугана. Что я тоже хочу этой чистоты.

— Тогда заполняй, — он протягивает мне стилус, и его пальцы снова касаются моих, посылая знакомый разряд.

— Тебе принести твою сумку с паспортом? Там надо личные данные вбить.

— Нет, я помню всё наизусть.

— О как, — усмехается.

— Папа прокурор, у него пунктик на документах.

— Знакомо, — в его голосе чистая ирония.

И этот пунктик не даёт мне поставить подпись, не прочитав то, что я подписываю. Сухой канцелярский язык звучит у меня в голове голосом моего отца. Это его обороты, его выражения, его стихия. Одни сплошные знаки, ощущение, что даже стены пытаются меня остановить, но нет, я хочу принадлежать себе сама. Только я имею власть над своим телом.

Я начинаю вбивать сведения, дату рождения, паспортные данные, и странная мысль пронзает меня: это похоже на никях. Не настоящий, конечно. Игровой, грешный, но — договор. Согласие двух сторон. Мне, против всякой логики, начинает нравиться, как всё складывается. Как будто даже в этом запретном действии есть своя, извращённая правильность.

— Я в твоём городе выступал в прошлом году. На стадионе, — говорит ровно в тот момент, когда я вбиваю в поле свою прописку. Новая волна дрожи пробегает по моему телу, но я не поднимаю глаз, продолжая заполнять данные и читать договор.

— Я знаю, — отвечаю лаконично.

— Тебя там не было, — констатирует он. Это не вопрос, это утверждение.

— Откуда ты знаешь? — Отрываюсь от экрана и поднимаю на него взгляд.

Он смотрит на меня, и в уголках его глаз собираются лучики смешинок. Загадочные и тёплые.

— Я просто уверен, рыбка. — Говорит он, и его губы трогает та самая, невыносимо притягательная улыбка. В ней есть что-то, что я не понимаю, но что делает его недосягаемым и желанным.

Не могу сдержаться и улыбаюсь в ответ. Он мне намекает на то, что узнал бы меня? Ставлю стилусом подпись и протягиваю ему планшет.

Атмосфера официальности рассеивается, как дым. Он забирает планшет, быстро проверяет заполнение, кивает и небрежно откидывает его в сторону. Теперь его взгляд устремлён только на меня.

— Жажда невыносимая, — говорит неожиданно. Я тоже её чувствую. Мои руки скучают по нему, моё тело жаждет его поцелуев и касаний. Фара, не дожидаясь ответа, встаёт и проходит к мини-бару. Если честно, мне больше не хочется употреблять алкоголь. Но вместо того чтобы налить виски или шампанское, он достаёт из холодильника стеклянную бутылку без этикетки с густым, тёмно-рубиновым соком. Свежевыжатый гранат?

Он наливает его в бокал для вина и подаёт мне.

Прохладный хрусталь охлаждает пылающую руку, а внутри — частичка дома.

Гранат — это вкус детства, праздников и маминой кухни. Но здесь, в этом безликом номере, в бокале для запретного вина, сок, поданный руками рэпера, приобретает двойное дно. Он одновременно связь с моим миром и разрыв с ним. Сок сладкий, терпкий, греховный и манящий — точно такой же, как всё, что происходит со мной в эту ночь. Рядом с Фарой даже родной сок становится частью его вселенной, где всё иначе.

Я жадно пью, и терпкость бьёт в нёбо, раскрываясь сладостью.

— Очень вкусный, — шепчу, зная, что посылаю ему двусмысленный сигнал.

— Есть такое, — он садится рядом, так близко, что наши бёдра соприкасаются. Берёт бокал из моих рук, отпивает, не отрывая от меня взгляда, и отставляет его на тумбочку. Капля сока стекает по его нижней губе, алая, как кровь, или как клятва. Всё сужается до этой капли и до его лица, приближающегося с неумолимой, но бесконечно медленной скоростью. Моё сердце бьётся где-то в горле, отбивая тяжёлые, глухие удары, заглушая его дыхание. Мыслей нет. Есть только нарастающий страх и жгучее любопытство, парализующее волю.

Его взгляд перемещается с моих глаз на губы. Я тоже смотрю на его губы с лёгкой улыбкой, не насмешливой, а уверенной. Он владеет ситуацией. Моё тело замирает в ожидании, каждая мышца натягивается как струна.

И потом… прикосновение.

Его губы касаются моих, и они оказываются невозможно мягкими. Первое впечатление — нежность. Они полные, бархатистые, и это полное несоответствие его жёсткому, брутально-аморальному образу. От этого теплого, сухого прикосновения пробегает новая волна мурашек — на сей раз не от шока, а от щекочущего, нового ощущения.

Он прижимается ко мне ближе, и этот небольшой нажим заставляет мои губы пылать ещё больше. Мурашки разбегаются по лицу и от них. Ощущаю влажность, жар и его настырность. Кончик его языка легко, почти вопросительно, проводит по линии смыкания моих губ. Инстинктивно понимаю, что должна раскрыть свои губы.

И это похоже на взрыв.

Его язык проникает в мой рот, не грубо, но невероятно настойчиво. Он исследует меня, пробует на вкус и владеет. Вкус описать невозможно — тёплый, чуть терпкий от граната, мужской, совершенно чужой, неизведанный и от этого пьянящий. Его настойчивость не пугает — она гипнотизирует. Это похоже на падение в тёплую, бурную воду минеральных источников.

6. Амаль

Ощущения настолько всепоглощающие, что я теряю границы собственного тела. Оно больше не моё и одновременно абсолютно моё. Каждое прикосновение его языка — точечный удар молнии, за которым следует долгое, медленное горение. Мир сужается до его губ, его дыхания на моей коже и белого шума в собственной голове, где с рёвом и моими стонами трещат и рушатся все прежние представления о допустимом. Где из развалин рождается понимание, что есть удовольствие и счастье.

Внутри меня происходит не взрыв, а тихое, абсолютное растворение. Это похоже на то, как будто всё моё существо — каждая клетка, каждая тревога, каждый запрет — плавится в единый, ослепительно-белый звук. Нет больше ни тела, ни стыда, ни «до» или «после». Есть только чистая, вибрирующая пустота, наполненная до краёв невыразимым чувством, которое сильнее любого слова. Это не удовольствие. Это откровение. И в самой гуще этого белого шума я чётко понимаю одно: я уже никогда не смогу забыть, на что способно моё тело. И пока комната плывёт перед глазами, я понимаю одну простую вещь: какой бы ни была цена за эту ночь, я уже готова заплатить за неё любую цену. Трофей уже получен.

Он отрывается от меня, и его лицо светится тем же благоговейным изумлением, что я чувствую сама. Я лежу разомлевшая, расплавленная и слежу за тем, как он в полумраке комнаты стягивает с себя свои красные боксеры. Усмехаюсь, я знаю этот приём с красным бельём под светлой одеждой. Я слышу шуршание фольги и прикрываю глаза, в глубине моего блаженства зарождается страх. Страх быть увиденной, быть понятой. Я не могу позволить ему прочитать в моих глазах весь первобытный страх и восторг девственницы. Когда он ложится на меня, я принимаю твёрдое решение.

— Я хочу сзади, — выдыхаю ему в плечо, глядя куда-то вдаль комнаты. Мои пальцы впиваются в его бицепсы. — Пожалуйста.

Он замирает на секунду, его взгляд становится изучающим, но затем, не сказав ни слова, он помогает мне перевернуться. Поза, в которой я прячу своё лицо — ложное убежище, но я цепляюсь за него, как утопающий за сук. Зарываюсь в подушку, в её свежий запах стирального порошка и понимаю, что так проще. Так проще не быть собой.

Он не просто входит в меня. Он возвращает меня мне самой — новой, расколотой и заново собранной вокруг этого момента, этой боли, этой невыносимой и совершенной полноты.

Я впиваюсь зубами в ткань, чтобы не закричать. Боль для меня новая, более острая, но она моя. Боль моего тела, оно принадлежит мне и только мне. Не родителям, не горам, не упаси Аллах, Мансуру.

Он двигается медленно, не спеша, и я благодарна за этот темп, позволяющий мне выносить боль.

— Что ты за гурия, Амаль? Я готов сдохнуть от своих ощущений, — шепчет он, и в его голосе, полном страсти, я слышу клятву.

Эти слова — мой триумф и моя клетка. Он горит от меня. Он не понял.

Резкая, пронзительная боль заставляет меня вздрогнуть, когда он выходит из меня резким рывком. Он замирает. Абсолютное, оглушающее молчание, нарушаемое только нашим тяжёлым дыханием, вызывает тревогу.

— Амаль, — его голос звучит сдавленно. — Ты... это твой первый раз? У тебя кровь.

Я замираю. Он увидел. Он всё понял. Кровь — доказательство моего обмана, моего «подарка» самой себе — выдала меня. Мысли мечутся в панике: признаться? Нет. Ни за что. Я не позволю этому чувству власти рассыпаться. Я не позволю ему увидеть меня жертвой. Я не дарю ему свою девственность. Я дарю её себе самой. Я решила, с кем, когда и где. Никто меня не заставил, и я не поделюсь своей победой. Победой не в потере, а в обретении. Обретении власти над своим телом, даже над своей судьбой. Я обыграла их, лишилась девственности, которую отец хотел подарить другому.

Я с трудом делаю вдох и стараюсь расслабить мышцы.

7. Амаль

— Нет, — произношу в подушку, стараясь, чтобы голос звучал ровно и с досадой. — Просто... месячные, видимо, не до конца закончились. Прости. Неудобно вышло.

Тишина за моей спиной густая и невыносимая. Я чувствую, как его тело замирает в раздумье, как напрягаются мышцы его рук, всё ещё держащие меня за бёдра. Затем пустота на моём теле, и я слышу шуршание упаковки, чувствую быстрые и чёткие движения. Слегка оборачиваюсь. Он меняет презерватив.

Когда его руки снова касаются меня, я чувствую изменения. Он становится ещё нежнее. В тысячу раз нежнее. В нём появляется бережная осторожность. Он прижимается губами к моей спине и целует. Его поцелуй между лопаток не страстный, он утешающий.

— Ничего страшного, Амаль, — шепчет он, и в его голосе действительно нет брезгливости или раздражения, только мягкость. — Всё в порядке. Просто скажи, если будет больно.

Он продолжает. Но ритм другой. Размеренный и бесконечно внимательный. И пока он двигается во мне с этой новой, почти болезненной нежностью, я чувствую, как внутри вместе с облегчением от удавшейся лжи зияет странная пустота. Я защитила свой секрет. Сохранила иллюзию контроля. Но в этой победе есть горечь. Будто, солгав о крови, я украла у нас обоих что-то более важное. Какую-то другую, возможную правду этой ночи.

Я чувствую, что он подходит к концу, по его напрягшемуся телу, по его неконтролируемым толчкам. Он выдыхает мощный поток воздуха мне в затылок — долго, вместе со срывающимся стоном, в котором смешивается облегчение и изумление. Всё его могучее тело обмякает, повисает на мне, будто из него вынимают стержень, на котором он всегда держится. Он зарывается лицом мне в шею, и я улыбаюсь от прикосновения его мягких и влажных губ.

Мы лежим молча, не двигаясь. Я слушаю наше дыхание и сердцебиение. Его рука находит мою под одеялом, и наши пальцы сплетаются сами собой. В этом сплетении больше близости, чем во всём, что было до этого.

— Я нигде не нашла, — говорю в темноту, глядя на потолок, где играют блики уличных фонарей. — Объяснения твоему псевдониму. В интервью ты всегда уходишь от ответа. Знаешь, к чему я пришла для себя? Что «Фара» — от арабского «فرح». Счастье. Для меня это так.

Он начинает громко смеяться и откидывает одеяло, берёт мою руку и прикладывает её к своему боку, чуть ниже сердца.

— Чувствуешь?

Под подушечками пальцев я ощущаю не гладкую кожу, а рельеф. Приподнимаюсь и в свете, падающем из окна, разглядываю изящные арабские буквы, вплетённые в узор татуировки: فرح.

— Я в шоке, — перелезаю к его торсу и рассматриваю остальные узоры на его теле, ощупываю каждый.

— Халид, — говорит он с улыбкой на губах. — Мой лучший друг — арабский принц. В школе в Англии ему было очень тяжело вдали от родины, традиций. Всё было чуждо. Он только окончил медресе, и его отправили на запад знакомиться с другой культурой. Для восьмилетнего ребёнка это потрясение. И когда мы подружились, он сказал, что я его единственная радость в этом мире чужаков. Потом, правда, в нашем гэнге появилось еще три Фарида. В четырнадцать я ушёл из дома. С родителями было невозможно договориться, да и я сложным был. Так что когда нужно было выбрать псевдоним, даже не возникло других мыслей. Для чужих — просто анаграмма из инициалов. А для себя это стало напоминанием. Счастье где-то есть. Даже если его не видно. Вот так, рыбка. Но ты подписала договор, не забывай.

— Конечно, я никому не расскажу. Спасибо, что поделился! Слов нет…

Я смотрю то на татуировку, то на его лицо. Гурия. Гранат. Арабская вязь на его коже. Каждый новый слой стирает наглого аморального рэпера из моих фантазий, открывая человека невероятно глубокого и... близкого. Ближе, чем я могла предполагать. Эта близость пугает теперь сильнее любой страсти.

А ещё я понимаю, что сделаю первым делом завтра. Я набью такую же. Увековечу его на своём теле. Только надо понять где.

— Я голоден, — говорит, нарушая ход моих мыслей. Он встаёт с кровати, а я любуюсь его силуэтом в полумраке, могучим и спокойным. Он подходит к холодильнику. — А ты? Проверим, насколько соблюли мой райдер.

Я киваю, не в силах говорить. Он открывает ещё одну бутылку сока и достаёт из сумки, как у доставщика, лотки в фольге. Аромат бьющий в ноздри, знакомый до слёз — тёплый лаваш, люля-кебаб с дымком, свежие овощи, адыгейский сыр и острая аджика. Моя еда. В этой безликой комнате.

— Какие у тебя предпочтения, — улыбаюсь. Он же знает откуда я. — Всё тот же Халид?

— Нет, это уже Эльдар. Тоже из той школы. Мой друг черкес. Обожаю кавказскую кухню, ну и арабскую, особенно Леванта.

Моя тоже, думаю, но не озвучиваю. Друг черкес, одна со мной кровь, соседние республики. Как много общего…

Мы едим молча, сидя на кровати, прикрытые простынёй. Он кормит меня с руки, и в этом жесте столько заботы и близости. Каждый кусок, каждая обмакнутая в аджику лепёшка стирает последние границы. Мы не рэпер и его фанатка. Мы мужчина и женщина, решившие разделить ночь и ужин. Он мужчина, подаривший мне свободу. И эта мысль для меня сильнее любого наркотика.

Поев и приняв душ, мы ложимся обратно в постель. Он обнимает меня сзади и засыпая постоянно целует мне спину, пока его дыхание не становится ровным и глубоким. Его рука покоится на моей талии, тяжёлая и тёплая. Я лежу и слушаю, как он засыпает. Чувствую, как его тело полностью расслабляется, доверяясь мне и этой постели.

Когда его дыхание становится совсем тихим и мерным, я начинаю двигаться — по миллиметру, затаив дыхание. Я высвобождаюсь из его объятий, как змея. Замираю, прислушиваясь. Он не проснулся.

Встаю с кровати, нахожу в полумраке своё белье и одежду. Одеваюсь, не глядя на его спящую фигуру. Каждый звук — шуршание ткани, щелчок замка — кажется мне слишком громким, и я боюсь его разбудить.

Одевшись, оборачиваюсь. Его лицо в полосе лунного света с улицы безмятежное, молодое, беззащитное и невозможно красивое. Даже его татуировки не маскируют суть. На мгновение сердце сжимается от чего-то острого и горького. Жалость, сожаление и невозможная тоска, которая будет со мной всю жизнь.

8. Амаль

Резкий, назойливый звон будильника вторгся в сознание, как ржавый гвоздь. Ворчу от раздражения, пытаясь зарыться глубже в подушку, уйти обратно в сон, где нет ни вчера, ни сегодня. Но будильник не унимается. Нехотя поворачиваюсь, и боль, тянущая и непривычная, охватывает меня. Тело ноет, как в первые дни месячных, только глубже. И мышцы бёдер, пресса — всё забитое, будто я вчера таскала мешки, а не... Я резко обрываю мысль, чувствуя, как щёки начинают гореть даже в пустой комнате.

С трудом оторвав голову от подушки, я тянусь к тумбочке, к телефону. Движение отзывается новой волной неприятной ломоты. Наконец мои пальцы нащупывают холодный корпус. Я тяну телефон к себе, собираясь просто заглушить этот противный звук. И замираю.

Экран, обычно тёмный, сейчас светится от тучи уведомлений. Десятки, нет, сотни непрочитанных сообщений. Пост залетел? Следом тянутся пропущенные звонки бесконечной лентой. Сердце, только что лениво перекачивающее кровь, резко и глухо бьёт куда-то в грудь, оставляя после себя зияющую пустоту. Дурное предчувствие, тяжёлое и липкое, обволакивает всё внутри. Руки дрожат.

Я инстинктивно открываю самое первое сообщение. Оно от Алии.

— Ты конченная лицемерка! Я тебя ненавижу, Амаль! Все разговоры, у тебя о таджвиде, а сама при первой возможности прыгнула к популярному рэперу в постель?! Ты думала хоть секунду о своих? А о нас? Эгоистка. Знать тебя не хочу! Тьфу! — Я всматриваюсь в ядовитые строчки от подруги и чувствую тупую боль в груди.

Словно кто-то выстрелил в меня в упор. Воздух перестаёт поступать в лёгкие. Я всматриваюсь в экран, не понимая, не веря. Алия. Та, с которой мы делили секреты, плакали над одними сериалами, мечтали и поддерживали друг друга в чужом городе... Она меня ненавидит, и самое главное — она знает. ОНИ ВСЕ ЗНАЮТ.

Откуда? Как? Острая паника сжимает мне горло. Мой мир, тот самый, в который я только что проснулась, трещит по швам и рушится.

Пальцы сами тянутся к следующему сообщению. От Джамили. Ссылка на ВК.

— Малёк, ты жива вообще? Блин, что тут творится! Позвони, как сможешь, дорогая! Только позвони!!!

Два сообщения. Два разных мира. Ненависть от, казалось, самой близкой московской подруги и поддержка от той, с кем общалась вынужденно. От этого становится ещё страшнее. Я не могу перейти по ссылке. Я не могу. Просто сижу на кровати, сжимая ледяной телефон в потных ладонях, и слушаю, как комната наполняется собственным безумным страхом.

Телефон в моих руках напоминает жужжащую осу. Он вибрирует и разрывается от сыплющихся сообщений и звонков с неизвестных номеров. Я сбрасываю очередной вызов, сердце колотится, разрывая грудину. Сразу же — новый номер. Снова скидываю и включаю авиарежим. Кто-то слил мой номер? От этой мысли физически дурно.

Мне нужно понять, что именно они знают. Нужно просто перейти по ссылке от Джамили. Но пальцы не слушаются. Мы же подписали договор. NDA. Он сказал, что это защита для нас обоих. Он же не мог никому рассказать?

Я делаю глубочайший вдох, который больше походит на судорожный, и кликаю.

Наш паблик «Подслушано». Посты с моим именем. Один за другим. Буквы плывут на дисплее, и я судорожно листаю вверх. Вот оно! Видео. Короткий, трясущийся ролик. Танцпол, мигающие огни. И мы. Он ведёт меня за руку, уверенно, почти властно прокладывая путь сквозь толпу. Я едва поспеваю за его широким шагом, моё лицо в кадре — бледное пятно с огромными глазами.

Следующий пост — фото. Чёткий кадр у бара, будто с профессиональной камеры. Фара стоит, слегка развернувшись, а я чуть позади. И он смотрит на меня. Не на толпу, не в камеру. На меня. Его взгляд в этот момент, пойманный сторонним объективом, был абсолютно голым. В нём нет ни привычной насмешки, ни сценической дерзости. В нём чистое, неподдельное восхищение. Так смотрят на что-то редкое и хрупкое, что боятся спугнуть. Вчера, в гуще событий, я сомневалась, не игра ли это. Сейчас, глядя на этот стоп-кадр, я понимаю — нет. Не игра. Это было настоящее. И от этого осознания что-то ёкает в самой глубине, сквозь весь нарастающий ужас.

Я прокручиваю ниже. Комментарии. Их бескрайнее море.

— Хаджиева, ты опозорила не только отца и свой род, но и всех нас! Свой народ! Возвращайся в горы, если не можешь держать *изду на замке! — Пишет парень из одной со мной республики со второго курса.

— После такого ни один уважающий человек на ней жениться не захочет. Конченная шлюха! — Сообщение от девочки из соседней республики.

— Фара, что на тебя нашло? Она же замотанная плоская доска два соска! — Пишет одногруппница.

— Да ладно вам! Наверное, папаша-прокурор денег дал, чтобы сфоткаться со звездой и раскрутить её блог. Смешно. Но чёрный пиар — рабочая схема, — Незнакомая девушка.

— Смени имя на Наташку, шлюха! И фамилию заодно! Не позорься! — Снова от девушки с Кавказа.

— Где твой хиджаб, сестра? В кармане у рэпера?

— Таких потаскушек надо брить налысо и в багажнике обратно в аул отсылать.

— Идиотка! Он утром даже её имени не вспомнит, а она разрушила себе жизнь! — Это сообщение собрало четыре с половиной тысячи лайков. И я ставлю тоже. Это правда…

— Спасибо, сестра! Теперь все будут говорить, что наши девушки лёгкие на передок!

— Он труп!

— Спасибо, кавказская шюха! Мы любили его треки! Нам будет его не хватать!

— Какое вам дело вообще? Взрослые люди, что хотят, то и делают. Завидуете?

— А я бы тоже продала душу дьяволу за ночь с ним!

— Надеюсь, её забьют камнями в яме!

— Отчислить! Шлюха позорная!

9. Фара

Прохладная вода постепенно смывает с тела тяжесть перелёта. Чувствую, как затёкшая спина и плечи расслабляются и энергия восполняется. Плыву брассом, пытаюсь утопить в движении навязчивый ритм недописанного трека. Не нравится, что выходит. Не то. Надо отключиться, забыть и с чистой башкой вернуться. В ушах — затычки, но даже сквозь них слышу, как на террасе разрывается телефон, подключённый к колонке. Игнорирую. Заебали! Я в отпуске!

Выныриваю у бортика, срываю затычки. Звонок не умолкает и нарушает весь чилл. Бесит эхо от бетонных стен, звучит как сирена. Надо сменить рингтон. Выхожу из бассейна и беру телефон с шезлонга. Авер. Ему можно.

Отвечаю на вызов, включаю громкую связь и бросаю айфон обратно на полотенце.

— Федерико, открывай. Я внизу, — голос Эльдара, усиленный колонкой, бьёт по вискам. Пора опять ботокс вколоть, устал мучиться.

— Где внизу? Броди, я в Дубае.

— Фар, бля, твой «Роллс» во дворе. Не выёбывайся, открывай. Ты не один? Разговор срочный.

— Водитель переобует и в паркинг отгонит. Братка, я рили в Дубае. Только прилетел. Я же в отпуске, слетал выступить к вам на посвят и обратно сразу. А ты чо хотел?

— Ну тебе там самое место. Сиди и не высовывайся, оукей? — с нехарактерной злостью говорит Эльдар. Ложусь на шезлонг и не врубаюсь. Что это с ним?!

— Дарик, чо такое? Ты чо такой агрессивный?

— Ты чем думал вчера, когда девочку снимал? — Коробит от его «снимал». Это не съём. И вдруг доходит.

Блядь. Хватаю телефон и проверяю уведомления. От Александра Аркадьевича ничего.

— Дарик, откуда инфа о девочке? — Спрашиваю и осушаю бутылку воды. Уверен был в ней.

— Федь, вся наша подслушка в этом. Слили видео с твоим похищением, Печорин! Блядь! Ты что, не понимаешь, что таких девочек трогать нельзя? Табу, Фара, табу! Тебе, блядь, любая даст, ну нахуя брать девственницу, да ещё и нашу? Сиди в Дубае, в Москве ты до двадцати шести не доживёшь, поэт! — Авербах негодует, и я понимаю, что проебался. Раз кровь нашего черкеса забурлила, кипиша мы с Амаль навели.

— Эльдар, когда я понял, было поздно, — тру лоб и понимаю, что звучу как полный уебан. Я же видел её возраст, республику.

— Ты, прожжённый ебака, не понял, что перед тобой девственница запретная? Ебать, Фара! Скажи спасибо, что ты не в Москве. Я бы тебе первый и въебал. Хаджаеву вскрыл. Пиздец…

Вскрыл...Глаза сами закатываются. Слышу, как Эльдар выпускает дым. Дело плохо, Дарик просто так не курит. Тянусь за своей пачкой и закуриваю за компанию.

— Твоя родственница?

— Нет. Не знаю. Все мы родственники. Девочку травят, пиздец. Хорошо, подтёрли всё, но сам понимаешь…

— Что там пишут? — Перед глазами стоит образ кристально чистой девушки, её глубокий взгляд одновременно с детской непосредственностью и взрослой вселенской грустью и мудростью. Нереальная. Реально гурия.

— Что ты её на утро и не вспомнишь, ни имени, ни лица, а она жизнь себе испортила. Так и есть, чо.

Вот неправда, утром жёстко обломался, очнувшись без неё. Даже номер не оставила. А я хочу продолжения.

— Не так. У неё есть нур*, Дарик. Таких не забывают, — говорю, и Амаль оживает перед глазами. Её тишина мощнее любого баса.

*Термин «нур» (арабский: النور) в исламском контексте означает свет, сияние, а также божественный свет. В исламской культуре «нур» ассоциируется с истиной, знанием и просветлением, а также с Божественным присутствием.

— Ой, блядь. Хорош мне эти Халидовские темы затирать, а. Нур он, блядь, узрел и решил, видимо, девочку его лишить. Я в ахуе, Фар! Понимаю, если бы ты реально был непричёмыш и ни хера не соображал в этих темах. Ты Ками забыл, брат? Вы два идиота с Халидом!

— Авер, ну хорош! Мы не в Афганистане, как Ками! Девушка совершеннолетняя, сама решает. Она же хотела.

Перед глазами материализуется Ками, которой уже нет и я её отгоняю подальше. Они были детьми, они ничего не понимали. Но Халид должен был её спасти. Я спасу, если потребуется. Даю себе слово. Но Авер перегибает. Мы в совершенно другом обществе.

— Да не хорош, блядь! Ей конец!

— Эльдар, да чего ты нагнетаешь? У неё папа прокурор, она сама сказала. Наверняка светская семья. Так орёшь, будто я из дома девушку в никабе спиздил и трахнул на площади. Пиздец ты суетолог.

— Не знаю я, кто у неё папа, — Эльдар становится слегка спокойнее. — Попробую выяснить. Может, ты и прав. Там больше всех наши соседи разорались, хотя они к ней вообще никакого отношения не имеют. Ну ты знаешь наших, только дай повод моралью побравировать. Короче, без глупостей, Фар! Сиди тихо и не отсвечивай, оукей?

— Понял, броди.

— До какого у тебя отпуск?

— До середины ноября, но я в пятницу прилечу. Тоху надо проводить.

— Понял. Давай, старый. Связь! — Отключается Авербах. Чего он так завёлся? У самого же мама оттуда. И вышла замуж за еврея. И чего? Всё норм. Или как дело родной крови касается, так всё, ген джигита активизируется?

Надо с Халидом поговорить. Он подскажет, что делать. Захожу в телегу, пишу другу сообщение, чтобы набрал, как будет свободен, но приходит автоответ, что Халид на учениях в море до конца следующей недели. Не вовремя, ахи*!

*Ахи — أخي — «брат» на арабском языке.

От скуки открываю сторис друзей в телеге и без интереса пролистываю. Бес выложил новый бит. Нет, не бит. Снова Тата на инструментал вдохновила. Оу щит! Мясо!

У меня пять вечера, значит, у Жэна ровно пять утра. Еще не спит.

— Yo, brodie! Wassup, m-a-a-a-an*?

*Привет, брат! Чо как, чувак?

— Здорова, Хоуми! Заебись! Ты?

— Норм. В Дубай прилетел отмокать. Жэн, нужен биток. ASAP*!

*ASAP (As Soon As Possible) — «как можно скорее» (англ.).

— Фара, бля, я уже не успеваю тебе писать, — усмехается Женя.

10. Амаль

Я стягиваю с себя пуховик Усмана, сминаю его в руках и бросаю на консоль в прихожей. Бейсболка падает на пол с глухим стуком. Дрожь во всём теле, но внутри — странная, ледяная пустота. Словно всё, что могло гореть, уже сгорело в аду тех комментариев. Остался только пепел и чёткое понимание: если я сейчас сломаюсь, они выиграют. Все они.

Останавливаюсь у арки в гостиной. Усман стоит у эркерного окна, спиной ко мне. Его плечи неестественно напряжены, почти подняты к ушам. Всё его тело — сжатая пружина. Тишина в квартире густая, звонкая, её режет только моё собственное сердцебиение в ушах.

Раньше в такие моменты я бы заплакала. Стала бы жертвой. Просила прощения ещё до того, как меня обвинят. Но сегодня что-то щёлкнуло. Может, эта ночь дала мне не только память о его прикосновениях, но и какую-то крошечную частицу его наглой самоуверенности. Или просто отчаяние зашло так далеко, что ему уже некуда деваться, кроме как вперёд.

Я делаю шаг в гостиную. Паркет скрипит под ногами.

Он не оборачивается.

— Ты видел? — мой голос звучит тихо, но чётко. Без дрожи. Просто констатация.

Усман медленно поворачивается. Лицо у него не злое. Оно опустошённое. В глазах — не ярость, которую я ожидала, а тяжёлое, взрослое разочарование, от которого мне становится в тысячу раз хуже, чем от крика.

— Видел, — говорит он глухо. Одного слова хватает, чтобы в комнате стало нечем дышать. Он смотрит на меня, будто впервые видит. Ищет в моих глазах ту сестрёнку, которую нянчил и оберегал от всего мира. — Амаль, это правда?

Он не спрашивает «что ты натворила» или «как ты могла». Он спрашивает «правда ли». В этом вопросе — пропасть между нами. Между той, кем он меня считал, и той, кем меня теперь выставили.

Я выдерживаю его взгляд. Не отвожу глаз. Внутри всё обрывается, но я не позволяю этому проступить наружу. Прямо сейчас я решаю, какой будет моя правда. Вся — не его, не их. Моя.

— Со мной никто ничего не делал против моей воли, — говорю я ровно, отчеканивая каждое слово. Это не ложь. Это мой щит. — А всё остальное — моё личное дело, Усман. Не их. И даже не твоё.

Он замирает, словно от удара. Его челюсть сжимается.

— Не моё дело? — он произносит это медленно, с невероятным усилием. — Когда вся наша фамилия в дерьме, это не моё дело? Когда тебе в лицо плюют, то плюют и мне, и отцу, и матери. По Айнур поползут такие же грязные слухи — это не моё дело, Амаль? Ты в своём уме, сестра?

— В своём!

— Они написали правду? — Его голос всё ещё сдержан, но в нём уже бушует буря. Я вижу, как наливаются кровью его глаза.

— Усман… — Брат делает шаг вперёд, и я инстинктивно отступаю назад. Стараюсь не делать этого, но тело предаёт.

— Ты была с ним? Как с мужчиной? Ответь!

— Я была на посвящении первокурсников, да. Там выступал Фара, — говорю я, и это чистая правда. — Он провёл меня через толпу, потому что там начался слэм*. Больше на фото ничего нет. Всё остальное — домыслы и грязь, которую люди придумали, потому что им скучно. Потому что они завидуют.

*Слэм (от англ. slam) на концерте — это форма активного взаимодействия зрителей, выражающаяся в хаотичных толчках, столкновениях и прыжках, часто в ритме музыки. Явление чаще всего встречается на рок- и метал-концертах, а также на рейвах.

Я произношу это с такой ледяной убеждённостью, что сама почти начинаю в это верить. Почти. В глубине живота ноет предательская боль, напоминая о другой правде.

Усман смотрит на меня, и в его взгляде идёт борьба. Желание верить сестре. И ужасающая очевидность того, что общество уже поверило в другую историю.

— А зачем ему тебя провожать? — выдавливает он. — Других проводников не нашлось?

— Не знаю, — пожимаю плечами, делая вид, что это меня тоже удивляет. — Спроси у него. Может, он понял, что я испугалась толпы? Заметил, что мне неловко. Не мне судить. Я не спрашивала, просто приняла помощь. Меня уже ожидало такси. Можешь посмотреть и сам убедиться.

Говорю это и понимаю, что закапала себя. Стоит посмотреть историю моих поездок, и моя ложь всплывёт на поверхность. Отмена такси и заказ нового только в пять утра. Если только он не купится на мою уверенность.

Он молчит мучительно долго. Его взгляд блуждает по моему лицу, ищет трещину, панику, ложь. В его глазах я читаю не только злость. Читаю страх. Страх перед отцом. Ведь это он оставил меня одну. Это он уехал с Викой, а я воспользовалась моментом. Его вина — мой единственный рычаг.

— Ты утверждаешь, что между тобой и этим рэпером ничего не было? Ты чиста, Амаль? — снова спрашивает он, но уже без прежней ярости. С надеждой. Ему нужно, чтобы сплетни были ложью.

Медленно подхожу к окну, к ночному городу за стеклом. Вытягиваю руку и указываю пальцем в темноту, туда, где яркой неоновой вывеской светится частная клиника. Мы туда ходим. Владелец — выходец из нашей республики. Большинство врачей тоже.

— Пойдём, — говорю я тихо, — Там есть врач-гинеколог. Клиника работает до восьми вечера. Я пройду осмотр. При тебе.

Я смотрю на него, давая словам осесть. Вижу, как в его взгляде вспыхивает сначала шок, затем смущение, а потом — расчёт. Это дикая, отчаянная ставка с моей стороны. Но она работает. Он не пойдёт. Потому что если даже слухи — ложь, одно только посещение такой клиники с сестрой навсегда испачкает репутацию семьи в наших кругах. И главное — ему самому невыносимо думать, что это может быть правдой. Ему проще поверить в мою версию.

— Допустим. Зачем тогда было сбегать? — выдавливает он, но натиск уже спал. Это уже не обвинение, а выяснение обстоятельств. — На эту вечеринку?

Я опускаю глаза, играя в раскаяние. Не слишком искренне, но достаточно.

— Это же посвящение в первокурсники. Я первокурсница. И я хотела послушать Фару. Просто послушать. Ты же сам меня на него подсадил, Усманчик, — поднимаю на него взгляд, в котором теперь детская обида. — Мы же постоянно слушаем его треки в машине. Наша с тобой связь. Появилась возможность увидеть и послушать живьём... Я сбежала. Да. Обманула тебя. Воспользовалась твоим доверием. Виновата. Но только в этом.

11. Амаль

— Всё в порядке, — говорит Усман ровным, почти бесстрастным голосом. — Амаль дома. Она была в магазине. Устала, отдыхает. Да, я сам видел. Нет, ничего такого. Всё спокойно.

Усман гладко стелет. Уверенно лжёт. Для отца я — послушная дочь, которая сходила в магазин и теперь скромно сидит дома. Никаких концертов, никаких скандалов. Его слова создают параллельную реальность, в которой наша семья по-прежнему чиста, а репутация — безупречна. Он защищает. Но не меня. Он защищает покой отца, фамильную честь и, в конечном счёте, самого себя. Он не может признаться отцу, что не уследил.

— Конечно, — кивает он, и в его тоне появляются нотки почтительного поддакивания. — Я объяснил ей, что так нельзя. Да. Больше не повторится. Телефон всегда включён, да. Передам. Спокойной ночи, отец.

Он не сразу кладёт трубку. Стоит, прижав телефон к уху, будто ловит последние, невысказанные отцовские инструкции. Потом медленно опускает руку. Щёлк. Звонок оборван. Гулкая тишина снова заполняет комнату, но теперь она другого качества — тишина после лжи, липкая и недоверчивая.

Он поднимает на меня взгляд. Никакого облегчения на его лице. Только тяжёлая, усталая ответственность и злость, которую теперь не на кого вылить, кроме как на себя.

— Отец ничего не знает, — сообщает он. — Семья пока в неведении. И это единственная причина, по которой у тебя ещё есть шанс.

— Уже всё удалили. Потому что это неправда. Это травля! — повторяю я, но голос звучит слабо даже в моих ушах. — Это просто сплетни внутри академии. Грязь, которую уже смыли.

— Смыли? — Усман фыркает, и этот звук полон такого презрения, что мне хочется сжаться. — Грязь, Амаль, не смывается! Она въедается! Этого достаточно! Достаточно, чтобы на тебя теперь пальцем показывали твои же «друзья» из академии! Чтобы про тебя шептались в каждом углу, в каждом коридоре! Эти слухи, даже если они не вышли за стены академии, уже отрезали тебя от всех приличных семей в нашем круге! Какой отец, какой брат позволит своей женщине дружить с тобой? Какой жених из уважаемой семьи посмотрит в твою сторону, зная, что о тебе болтают такое? Это позор! Тихий, пока ещё негромкий, но позор! А самое страшное — ты опозорила не только себя. Ты опозорила отца, хотя он об этом ещё не догадывается. Мать. Меня. И Айнур! Пойми, её будущее теперь тоже под вопросом! Кто захочет породниться с семьёй, где растут такие свободолюбивые девушки?

Я пытаюсь держаться, но его аргументы слишком страшны, потому что они правдивы. В нашем мире репутация — это валюта. И мою только что сильно девальвировали.

— Я просто хотела послушать музыку! — вырывается у меня, отчаянная попытка вернуться к простому, невинному объяснению. — Ты сам во всём виноват! Уехал с Викой, оставил меня одну! Я приехала в Москву не чтобы здесь сидеть одна и покрывать тебя, Усман! Я здесь, чтобы получить образование! Моя академия устроила посвящение, и я пошла на него! Всё!

— Какое образование?! — он перебивает меня, и его смех звучит горько и цинично. — Ты учишься здесь для галочки! Твой диплом — это удачный брак! А зачётка — список уважаемых гостей на свадьбе! А здесь ты, чтобы родители были спокойны, что я не один тут болтаюсь, что у меня есть «семья», за которой нужно присматривать! Твой менеджмент в моде — понт для соседей, Амаль! И не более, девочка! Истинная причина твоего пребывания в Москве — быть моей домработницей и не создавать проблем! А ты какую проблему создала?!

Я стою, оглушённая жестокой откровенностью его слов. Это та правда, которую я не хотела признавать, которую все в семье понимали, но никогда не произносили вслух. Я — приложение к его студенческой жизни. Гарант его благонадёжности. И больше ничего.

В комнате повисает тяжёлое молчание. Усман отворачивается, снова уставившись в ночное окно, будто ища в огнях Москвы ответа.

— Ясно…

— Твой Гусейн звонил, — неожиданно глухо говорит он, не оборачиваясь. Меня передёргивает. Гусейн? Почему именно сейчас?

— И? — Я пытаюсь ухватиться за старую роль — правой сестры, но понимаю, что друг может разрушить всю мою ложь вдребезги.

— Он подтвердил твои слова. Взял на себя ответственность. Поклялся своим родом, что ты была с ним и, пока он встречал таксиста, сделали эти фото. А ещё сказал, что если слухи всё-таки выплеснутся наружу, дойдут до Джаримовых и они откажутся от тебя, он готов на тебе жениться.

Воздух застревает у меня в горле. Гусейн? Поклялся ради меня? Соврал Усману? Готов жениться? Он же друг. Почти брат.

— Он не нашей национальности. Он шиит, — тупо произношу я, сама не понимая, зачем говорю эту очевидность, словно она что-то меняет.

— Я знаю, — кивает Усман. Его взгляд холодный и практичный. Взгляд не брата, а стратега, просчитывающего ходы в случае поражения. — Но если твой позор станет публичным и Мансур откажется, то Гусейн — выход. Быстрый. Чтобы замять скандал и хоть как-то сохранить лицо семьи. Ты уедешь к его родителям в Азербайджан.

Я смотрю на него и больше не вижу в нём защитника. Вижу мужчину, который уже думает на несколько шагов вперёд. Для него я превратилась в проблему с двумя вариантами решения: либо тихо забыть и надеяться, что слухи умрут, либо, в случае провала, использовать «план Б» в лице Гусейна. Мой друг, а теперь — запасной аэродром. Пожизненная ссылка в другую страну, в другую семью, из чувства долга, жалости и расчёта.

От одной этой мысли внутри всё обрывается. Ночь с Фарой была моим бунтом. Моей украденной свободой. А теперь эта же свобода грозит обернуться новой, пожизненной клеткой. Просто другой формы.

Я не говорю ничего. Просто поворачиваюсь и иду в свою комнату. Шаг за шагом, будто неся на плечах невидимый, но невыносимый груз. Дверь закрываю за собой не громко, а очень тихо, будто боюсь разбудить спящих демонов. Прислоняюсь к ней спиной и медленно сползаю на пол.

Снаружи доносится приглушённый, деловой голос Усмана — он, наверное, кому-то звонит. Гусейну?

Я сижу на полу в темноте, обхватив колени руками. Теперь я понимаю — обретённую свободу нужно прятать так глубоко, чтобы никто и никогда не нашёл. Глубже, чем когда-либо. Потому что цена за неё оказалась невыносимой. И платить, похоже, придётся не только мне.

12. Амаль

Сон так и не пришёл. Я проваливалась в него периодами, обрывочными и тяжёлыми. То я видела вспышки стробоскопов и ощущала на губах вкус граната, то слышала ледяной голос Усмана, перечисляющего цену моего «позора». Чувствовала ласки Фары и явно ощущала его запах, а затем появлялся мерзкий Мансур, которого сменял Гусейн… Ещё один вынужденный брак… Азербайджан, не дом. Эти образы висели в темноте, как приговор, отложенный до оглашения.

Просыпаюсь от собственного вздрагивания, когда в очередной раз проваливаюсь в пустоту. За окном — серое, бесцветное, низкое небо. На часах около восьми. Тело всё ещё ломит, голова тяжёлая, будто набита кирпичами. Чувствую ту самую опустошённость, когда нет даже сил на страх. Есть только тяжёлая, пугающая реальность.

В страхе тянусь за телефоном, чтобы выключить авиарежим, и замираю при загрузке сети. Уведомлений меньше. Новых сообщений в общих чатах нет. Значит, ночь прошла относительно тихо. Травля не разгорелась с новой силой. Маленькая, ничтожная победа, которая по сути ничего и не меняет.

Пытаюсь заставить себя встать, сделать вид, что день начался. Что нужно готовить завтрак Усману, собираться на пары… Пары. Мысль о том, чтобы пройти по коридорам академии под шёпот и взгляды, заставляет меня снова съёжиться под одеялом. Нет. Я не могу. Сегодня я не могу. Прячусь в постели, как в ракушке, и молча лежу, не смея выбраться из своего укрытия.

И тут раздаётся звонок.

Резкий, пронзительный, непривычный трезвон. Это не мой телефон. И не Усмана.

Это домашний! На него никто и никогда не звонит! Он давно стал частью интерьера, как картина или часы, которые не ходят.

Звонок настойчивый, неумолимый. Кто в такую рань звонит на городской?

Сердце, уже привыкшее за последние сутки колотиться в панике, выдаёт новую порцию адреналина. Это что-то не то. Что-то плохое. Отец? Узнал? Звонит на домашний, потому что мой опять на авиарежиме?

Я выползаю из-под одеяла, накидываю на плечи халат и босиком, крадучись, выхожу в коридор. Звонок не умолкает. В спальне Усмана — тишина. Заглядываю — брата уже нет. А может, он и не ночевал дома. Ему же можно… И его Вике можно. Только мне нельзя.

Подхожу к телефону, смотрю на него, будто на гранату, готовую разорваться в моих руках. Поднимаю непривычно тяжёлую трубку.

— Алло? — мой голос дрожит от сна и напряжения.

— Доброе утро! Это Амаль Хаджаева? — В трубке звучит женский голос. Мягкий, спокойный, с приятными, обволакивающими интонациями. И что самое главное — он без акцента.

— Да, это я, — отвечаю автоматически, сжимая трубку в потной ладони.

— Амаль, здравствуй. Не разбудила тебя? Это Луиза Александровна. Вейде. Твой ректор. На всякий случай напоминаю, — смеётся женщина.

У меня перехватывает дыхание. Земля уходит из-под ног, и я инстинктивно хватаюсь за консоль, чтобы не упасть. Ректор. Лично. В восемь утра. На домашний телефон. Это… Это конец. Официальное уведомление об отчислении.

— Здрав… здравствуйте, — лепечу я, чувствуя, как по спине бегут ледяные мурашки.

— Прости, что беспокою так рано, — её голос по-прежнему мягкий, даже ласковый. — Я хотела дозвониться до тебя первой, пока ты не ушла на занятия.

— Вы звоните, чтобы отчислить меня? — Глухо спрашиваю.

— Амаль! — В её голосе звучит лёгкая, почти родительская забота. — Ты отлично учишься. У тебя один из лучших рейтингов на программе. Ты не нарушала устав, не прогуливала. Скажи, по какой статье устава мы должны отчислять перспективную студентку? За то, что её сфотографировали на официальном мероприятии академии в компании приглашённого артиста?

Я молчу. Мозг отказывается обрабатывать информацию. Такой сценарий я не проигрывала в голове.

— Не прогуливала, — срывается с губ. — Но собираюсь! Я не могу прийти в академию!

— Это совершенно понятно, — говорит Луиза Александровна. — После вчерашнего. Тебе нужно время. Я предлагаю тебя перевести на полную дистанционку, скажем, по состоянию здоровья. На неделю или две. Ты сможешь присутствовать на лекциях онлайн, получать материалы, сдавать задания. А за все очные лекции и семинары мы тебе проставим базовые баллы за посещение.

Я молчу, пытаясь осмыслить. Это не отчисление. Это… отсрочка. Передышка.

— Большое спасибо, Луиза Александровна!

— Я всё понимаю, милая! Амаль, у меня на столе уже лежат личные дела зачинщиков. Самира Мирзалиева обнародовала твои личные данные, Анастасия Кирьянова выложила первое видео, а Никита Потапенко начал травлю, выложив несколько постов, разжигающих межнациональную вражду. Все они будут отчислены.

Я чувствую, как по щекам начинают катиться слёзы. Тихие, без рыданий. От невероятного облегчения. Это не ловушка. Это… защита. Но также приходит и осознание, что Самиру отчислят из-за меня. Да, она поступила жестоко, предала меня, но я знаю, какие у неё родители. Ей придётся несладко. А Настя — это та, которая строит глазки Гусе? Не помню, если честно, её фамилии.

— Луиза Александровна, я… я не знаю, как Вас благодарить. Но Самира… Может, не стоит их отчислять?

— О, милая! — Тон ректора становится жёстче, а голос официальным. Приобретает нотки коварности. — Никогда не давай спуску своим врагам! Они тебя в свою очередь не пожалеют! Поверь мне! И главное, у меня есть возможность не дать этим слухам расползтись дальше стен академии. В СМИ ничего нет и не будет. Мы контролируем ситуацию.

— Спасибо вам, — выдыхаю я, и голос дрожит. — Огромное спасибо! Я даже не представляю, каких трудов вам это стоило!

— Благодарить не стоит, Амаль, — её тон теперь чёткий, деловой. — Я защищаю честь академии. И не более. Мне не нужна репутация заведения, в котором процветает буллинг и разжигание межнациональной и межконфессиональный ненависти. Это вопрос принципа. Мы ведь толерантное учебное заведение.

— Всё равно! Я никогда не забуду Вашей доброты!

— Если вдруг… — говорит она медленно и делает небольшую паузу, в её голосе звучит что-то неуловимо другое. Не материнское, а скорее… стратегическое. — Если ситуация выйдет из-под контроля здесь, и проблемы дойдут до твоей республики, до вашей семьи… Я прошу тебя не стесняться. Позвони мне. Лично. Сейчас я продиктую тебе свой номер. Запиши.

13. Амаль

Лекция заканчивается, выхожу из конференции и выключаю ноутбук. Впервые за всё это время во рту возникает не просто горечь, а какое-то запредельное желание сладкого. Я наконец-то чувствую голод. Направляюсь на кухню, ставлю чайник, открываю холодильник. Рядом с чуду, которые приготовила мне Джамиля, лежит небольшой контейнер. Пахлава. Её тоже принесла Джамиля со словами, что сладкое лечит душу.

Достаю тару, открываю. Сладкий, пряный запах мёда и орехов обволакивает меня, и на секунду отступает привычный страх. Отламываю маленький, липкий кусочек, кладу в рот. Сладость взрывается на языке, такая простая и такая недостижимая в эти дни. Пью чай, смотрю в окно и чувствую, как внутри, под слоем онемения, шевелится что-то хрупкое. Счастье? Фарах...

Четыре дня.

Четыре бесконечных дня я не выхожу из квартиры. Мир сузился до экрана ноутбука с онлайн-лекциями, где я отключаю камеру и микрофон, и до окна, в котором сменяют друг друга одинаково серые московские рассветы и сумерки. Усман приходит и уходит, бросая на меня тяжёлые, невысказанные взгляды. Мы разговариваем только о быте: что приготовить и что ему постирать, погладить. Всё остальное висит в воздухе недосказанным обвинением и тягостным ожиданием. Пронесёт или нет?

Вчера приходила Джамиля. Она молча обнимала меня, подбадривала и старалась накормить. Её слова были бальзамом для моей растерзанной души. Она же осторожно, как будто боясь обжечься, сообщила новость: мой бьюти-блог, затихший за эти дни, внезапно вырос почти на пять тысяч подписчиков. Но там странные комменты. Многие пишут, что я сама всё подстроила. Либо для пиара, либо чтобы зацепить Фару. Чуть ли женить на себе. Что я хитрая и отчаянная. В академии такие же слухи, лишённые цифрового следа, они расползаются устно, шёпотом в коридорах. Они страшнее — их нельзя удалить, заблокировать, только игнорировать, пока они не рассосутся сами. Или не обрастут новой «правдой».

Когда сладость пахлавы начинает растекаться, вызывая моментальный всплеск дофамина, я слышу звук ключа в замке и затем голоса. Усмана. И… Гусейна.

Ложка звякает о блюдце. Сладость во рту мгновенно превращается в ком горечи. Сердце, только что бившееся ровно, срывается в панический забег.

Они заходят. Они здесь. Оглашение приговора. Моему мнимому покою пришёл конец.

Я застываю. Сердце бьётся глухо и тревожно. Не сейчас. Я не готова…

Оба появляются на кухне. Усман выглядит уставшим, но более-менее спокойным. Гусейн — как всегда, с лёгкой, непринуждённой улыбкой. Но его глаза, тёмные и проницательные, на мгновение цепляются за меня, и в них есть что-то, что делает его улыбку неискренней. В них презрение.

— Салам, малек, — кивает мне брат. — Как ты?

— Салам, Усман! Нормально, — бормочу, уставившись в чашку. — Привет, Гусейн! Вы хотите чай? У меня есть пахлава домашняя и чуду с тыквой.

— Усман, брат, можно я с Амаль наедине поговорю? — Гусейн перебивает меня и поворачивается к моему брату. В его тоне неоспоримая уверенность. Не просьба, а требование. — Дело деликатное. Наше личное.

Усман колеблется секунду, бросая на меня оценивающий взгляд. Он, должно быть, думает о том, что этот человек готов жениться на мне, чтобы спасти лицо нашей семьи, и в его глазах мелькает что-то вроде уважения.

— Ладно. Я у себя. Если что...

Атмосфера моментально становится напряжённой. Я не поднимаю на него глаз. Я знаю, что он здесь не просто так. Это не дружеский визит.

— Ами, — Гусейн садится в кресло напротив меня, его поза расслабленная, но его внимание — абсолютное, словно он читает каждую мою реакцию. — Как ты на самом деле?

— Выживаю, — тихо говорю и наконец смею взглянуть на него. — Спасибо, что... что защитил.

— Да не за что! Мы же друзья. Для друзей что угодно. Тем более для тебя!

В его интонации звучит что-то лишнее. Что-то, отчего по спине пробегает уже привычный холодок.

— Ты же не просто чай попить с пахлавой пришёл, Гусейн? — спрашиваю прямо, я слишком уставшая для светских любезностей.

— Не просто, Ами. Я пришёл кое-что показать, — он медленно достает из кармана телефон, снимает блокировку и протягивает мне.

— Что это? — спрашиваю, кидая мимолётный взгляд на открытую галерею, чувствуя, как тревога сжимает горло.

— Гарантия, — тихо говорит он. Его глаза становятся почти чёрными. В них нет ни дружелюбия, ни даже привычной лёгкой насмешки. В них холод и расчёт. — Гарантия того, что твой «позор», как говорит брат, никогда не выйдет за пределы тех пабликов, которые уже почистили.

Я смотрю на телефон, не понимая.

— Что ты хочешь сказать конкретно, Гусейн? — Ложусь на стол грудью, чтобы быть ближе к нему.

— Я всё видел, Ами. Я следил за тобой. Всю ночь. С самого момента, как ты вышла на танцпол и застыла, как замороженная. И до момента, когда ты уехала оттуда... другой. Бракованной. Смотри.

Опускаю глаза. На первом видео — я. Та самая запись из паблика, где Фара ведёт меня за руку.

— Это ты слил? — тихо шепчу, ужас пробирает меня до самых костей.

— Я. Я же говорил тебе, Ами, не делать глупостей, — произносит он с ядом в голосе и с лицемерной, словно отеческой укоризной. — Я говорил тебе, что там грязь. Я говорил тебе держаться от них подальше. Я тебя предупреждал, Ами!

— Предупреждал. Да…

Он листает. Следующее видео. Камера дрожит, снято из-за угла фойе. Мы с Фарой стоим у гардероба. Слышен обрывок нашего диалога: «...Хочу лечь спать, голова раскалывается» — «Хочешь, я сделаю тебе массаж головы?» Качество отличное. Слышно каждое слово.

Он перелистывает ещё раз. Последнее видео. Улица. Ночь. Я выхожу из здания базы отдыха и направляюсь к такси. Я вся... другая. Волосы растрёпаны, на лице испуг и опустошение.

— Ты правда следил за мной? — спрашиваю я осипшим голосом. В душе тихий, леденящий ужас.

— Я заботился о тебе, Амаль, — его голос становится тихим и вкрадчивым. — У меня есть всё. Весь твой путь. Вся ты. От чистой, испуганной девочки до той, что вышла оттуда на рассвете. И знаешь что?

14. Амаль

Сердце словно расширяется, замирает, а потом начинает колотиться с такой силой, что кажется, вот-вот вырвется из груди и раскрошит рёбра в муку. Всё остальное — жужжание в ушах, холодный пол под коленями, отвратительный привкус омерзения после слов Гусейна — на секунду отступает, растворяется. Я сижу, вцепившись в телефон, и не могу пошевелиться.

Прочесть сейчас? Нет. Воздух до сих пор пахнет удушающим одеколоном Гусейна. Его взгляд, его слова, его дыхание над столом — всё ещё здесь, ядовитое и гнилое. Я не могу. Не здесь.

Вскакиваю и бегу к себе в спальню. Мне нужно быть одной. На своей территории.

Входная дверь открывается и обдаёт меня сквозняком с лестничной площадки. Я замираю в холле, пересекаясь в прихожей с Усманом. Он один. Уже вернулся.

Он пристально смотрит на меня, скидывая куртку.

— Чего бегаешь, Малёк? — бросает он устало.

— Ничего. Просто к себе в комнату, — бормочу я, пытаясь проскочить мимо с уликой в своих руках. Убираю телефон в карман и молю, чтобы он больше не писал. Не сейчас.

Усман преграждает мне путь.

— Ладно, беги. Кстати, с Гусейном всё прояснил. Он махр за тебя хороший пообещал. А мог бы и бесплатно тебя забрать, учитывая твою репутацию. Любит, видимо, тебя. Я поговорю с отцом. Отрекомендую. Это показатель достойного мужчины. Ты должна быть благодарна, что после истории с этим… — он делает паузу, ищет слово, — с этим беспризорником, он тебя вообще всерьёз воспринимает.

Я медленно поднимаю на него глаза. Сжимаю телефон так, что чехол скрипит.

— Беспризорником? — мыслей в голове так много, что я не могу соображать на столько фронтов.

— Я про рэпера. Фару. Он же с самого дна вылез. С четырнадцати на улице, непонятно откуда вообще взялся. Без рода, без племени. Да, поднялся, но на фоне такого Гусейн — принц, я тебе говорю. Так что держись за него, да?

Усману не нравятся Джаримовы и он меня сбагрит монстру. Поэтому он говорит это с такой твёрдой, непререкаемой уверенностью. У меня в голове на мгновение всё смешивается. Частная школа в Англии. Друг-принц Халид и рассказ о татуировке. И голос брата: «Беспризорник, с самого дна». Два абсолютно разных портрета. Кому из них верить? Мысль, что Фара рассказал мне это просто для красного словца, проползает в голове, как мерзкое пресмыкающееся. Избавляюсь от неё, даже думать не хочется, что он мне врал.

— Не понимаю, при чём здесь Фара. Мы вроде выяснили уже всё, — глухо говорю я.

— А притом, что с такими даже стоять рядом зашкварно, Малёк. Ты Хаджаева как-никак.

— А слушать тебе его не зашкварно, Усман Хаджаев? — Огрызаюсь и наконец проскальзываю в свою комнату, закрываю дверь. Больно разочароваться в брате, очень. Когда кажется, что всё уже, хуже не будет, нет, будет.

Прислоняюсь к холодному деревянному полотну спиной. Палец дрожит, когда я касаюсь экрана. Сообщение открывается.

Нет текста. Только файл. Аудиофайл.

Бросаюсь к столу и беру кейс с наушниками. Вставляю в уши не с первого попадания, меня потряхивает, пальцы вообще неуправляемые. Момент сопряжения с телефоном кажется бесконечным. Нажимаю «плей» и пропускаю через всю себя болезненную вибрацию. Тишина в наушниках. Долгая, выжидательная. Потом — лёгкий шорох, мелодия. Проникновенная, аутентичная. Она относит меня на родные луга во время цветения рододендронов. И его голос.

«Моя Ама-а-а… Ама-а-а, Ама-а, аномалия моя, моя моя…»

Ама? Это про меня? Его голос…

Он... Не тот, что на сцене — наглый, с автотюном и агрессивный. Другой. Тот, что я слышала в номере ночью. Низкий, чуть охрипший, спокойный, без прикрас. Мелодичный. Тот, что шептал мне нежности.

«Три часа ночи-и-и,

Тебе надо бежать прочь е-е-е,

Незачем тонуть в твоих глазах-а-х,

Но что-то пленит очень,

Сердце остаться хочет,

Но с тобою быть нельзя».

Его голос звучит так близко, будто он шепчет прямо в ухо. Мурашки пробегают по всей коже.

«Давай дышать синхронно,

Не смею забыть, но-о-о-о».

За его словами пробивается лёгкая, почти невесомая музыка. Не привычный раскачивающий бит, а что-то воздушное, меланхоличное. И вплетённый в мелодию шичепшин? Наш шичепшин? Тоскливый, пронзительный звук режет душу.

«Я где-то там на дне,

Ты — яркий свет вовне,

Нур во тьме,

Свети только-только мне».

Я зажмуриваюсь. Слёзы, которые удалось сдержать перед Гусейном, сейчас льются рекой. Тихо, беззвучно. Они катятся по щекам и падают на колени, оставляя тёмные пятна на ткани спортивных штанов. Закусываю до боли руку, чтобы Усман не услышал моего скулежа, и слушаю, не веря.

«Моя Ама Ама Ама Ама, Аномалия моя моя.

Моя Ама Ама Ама Ама, Аномалия моя моя».

Музыка нарастает, инструменты плачут всё громче, но его голос остаётся пристанищем моего спокойствия.

Я сижу на полу, прижав телефон к груди, и не могу перестать плакать. Но это не слёзы отчаяния. Это слёзы от чего-то острого, щемящего и невероятно важного. Он нашёл меня. Он меня не забыл.

Дверь в спальню дёргается, я её подпираю и не даю Усману войти.

— Амаль? Ты чего на полу? — Спрашивает брат.

Я быстро вытираю лицо рукавом и отворачиваюсь к стене. Ставлю на паузу.

— Ничего, — говорю я, и мой голос звучит сипло, но уже не беспомощно. — Просто устала. Всё нормально. Я хочу побыть одна.

Я лгу. Ничего не нормально. Всё сложнее, чем когда-либо, но брат молча меня оставляет.

Трек на паузе. В наушниках — тишина. Но теперь это другая тишина. Не пугающая пустота, а… заряженное ожидание. Воздух перед грозой.

Мурашки расползаются по рукам. Это не мурашки ужаса, а волнующие, принадлежащие лишь ему. Я закрываю глаза. Его голос проникает прямо в мозг, тёплый и шершавый, как в ту ночь, когда он шептал мне в кожу.

Сердце замирает, а потом бьётся с такой силой, что я слышу его в висках. Эта… нежность. Та самая, которой он касался меня. Теперь он вложил её в слова. И это так жутко, так опасно. Это смерти подобно мне.

15. Амаль

— Привет, беглянка, — его голос вышибает из меня последние остатки воздуха. Он не просто живой — он тёплый, довольный, будто только что выиграл в лотерею. В нём нет пафоса и дерзости, как в треках. Только радость. Такая непосредственная. Мальчишеская. От этого сжимается что-то глубоко внутри. Не могу понять, что именно. Но желание ругаться, которое было у меня несколько секунд назад, испаряется, уступая место стеснению. — Я тебя нашёл!

— С какой целью? — выдыхаю я, повторяя снова тот вопрос, как у бара.

И он в ответ снова усмехается. Я чётко представляю это — лёгкую усмешку в уголках губ, хитрый прищур глаз с лучиками морщинок. Это выражение лица, полное понимания и какой-то хищной нежности, от которых у меня ёкает сердце. Я отхожу в дальний угол комнаты и постоянно слежу за тем, чтобы Усман не вошёл.

— Амаль, — и он также не отвечает на заданный вопрос. Но как он произносит моё имя. Непередаваемая нежность. — Включи фронталку. Хочу видеть тебя.

От этого наглого приказа, даже не просьбы меня будто холодной водой окатывает. Он хочет поболтать по видеосвязи? Так просто? Прямо сейчас? Хочет увидеть моё раскрасневшееся от слёз и стыда лицо? Мой испуг? Мою растерянность и отчаяние?

Желание и ужас сплетаются в один тугой узел где-то под рёбрами. Это возбуждает и пугает чуть ли не до потери пульса.

— Нет, — непривычно для себя категорично отрезаю, — мне нельзя, Фара!

Его имя из моих уст звучит как счастье на арабском. С твёрдой рычащей эр и с шипящей ха на конце. Само получилось. Случайно.

— Очень жаль, — он не настаивает. Просто вздыхает, и звук в наушниках кажется невероятно близким. — Хотел видеть тебя, когда скажу, что с каждым днём думаю о тебе всё больше! Ты не покидаешь моих мыслей. Амаль, ты дала мне покой, а потом украла его. Гурия!

— Покой? — против моей воли вырывается мягко и растеряно. Его слова обволакивают, как тёплый майский ветер. Он говорит не о страсти, а о покое. И в этом есть что-то такое пронзительное и искреннее, что у меня снова подступает ком к горлу. Гурия… Он так и считает меня гурией.

— Да. Я не могу уснуть без твоих видео с макияжами. Моя голова страдает без твоих рук. И твой запах с меня не смывается. Чувствую твой нежный, солоновато-сладкий вкус на своих губах. До сих пор, — говорит тише, почти шёпотом, с такой интимностью, будто касается губами моего уха.

Моя броня рушится. Он говорит о моих руках. Он тоже чувствует эту физическую потребность во мне. И о самом сокровенном говорит. Я догадываюсь, что он о том, что было между моих ног. О том вкусе, который знает только он. Он не просто помнит — он чувствует его до сих пор. Он вынес всё за пределы того номера, где я себя похоронила.

Ту раскованную, чувственную, смелую Амаль, что отвечала ему поцелуем на поцелуй, что доверила ему своё тело и без стыда рассматривала узоры на его теле. Я оставила её там навсегда. Была уверена, что она никогда не вернётся. Сейчас я застенчивая, загнанная в угол, обречённая. Но когда он говорит такие вещи с такой лёгкостью, мне хочется провалиться сквозь землю. Потому что он обращается к той девушке. А её здесь нет. Есть только я. И я не знаю, как отвечать на такую откровенность.

Но в итоге всепоглощающий стыд смывает всё остальное.

— Фара, удали свой трек, умоляю, удали! Сейчас же! — Взываю к нему с горечью.

— Он тебе не понравился? — В его голосе тонна разочарования.

— Очень понравился. Не может не понравиться! Но он погубит меня. Я уже себя погубила! Я запомню каждую строчку и каждый аккорд навсегда, но ты должен его стереть!

Я Говорю это ему и только сейчас в полной мере осознаю, что я разговариваю с ним. С НИМ. Прямо сейчас. Мои губы, моё дыхание, мой стыд — всё это в реальном времени передаётся в трубку и достигает его уха. Фара должен был быть моим мифом. Красивой, греховной, законченной историей в прошлом. Той ночью, которую я закопала в самой глубине себя, как сокровище, которое никогда и никому нельзя показывать. Себе в том числе. Даже если слухи вырвались наружу — наша история, та, настоящая, должна была остаться запечатанной. Это была моя потаённая боль, моя тайная победа. И точка.

А теперь его голос в наушниках, его слова, этот проклятый трек — всё кричит, что точка не поставлена. История не закончена. Она может получить продолжение. От этой мысли у меня кружится голова, а в груди что-то болезненно сжимается.

И одновременно — я горю от стыда. От бешенства. Он подписал договор о неразглашении! А сам спел, облёк в музыку — самые интимные детали! «Мы раздеты». «На полу одежды». Как он смеет? Это же наше! Только наше!

Он не понимает. Не понимает вообще ничего. Он живёт в своём мире вседозволенности и свободы. Он не знает, каково это — когда твоя честь, твоё будущее, честь семьи висят на волоске, который сейчас рвётся из-за его же творчества. Он играет в красивые жесты, а я расплачиваюсь за это своей жизнью.

— Хорошо, как скажешь. Амаль, мне мой друг рассказал о постах в ваших студенческих каналах. Эльдар. Я о нём рассказывал. Я хотел, чтобы ты знала и они знали, что я тебя не забыл. Ты рисковала не напрасно. Я помню тебя. Каждый изгиб, взгляд, стон. Каждую текстуру. Каждую твою родинку. Всю.

От его слов меня обдает таким жаром стыда, что кажется, я сгорю заживо. Это дико! Это недопустимо! Так не говорят. Так не помнят. А он не просто говорит это мне. Он ещё и об этом трек записывает!

— Фарах! — Эмоционально останавливаю его. — Твой друг не рассказал тебе другого. О том, как меня призывают отказаться от фамилии отца! Как хотят обрить! Как меня отказались обслужить в халяльном кафе! О том, что я опозорила весь регион! О том, что меня проклинают и желают смерти! О том, что мне грозит, если слухи достигнут дома! Фарах, я это сделала только потому, что в тот день мой папа поставил меня перед фактом — меня выдают замуж за человека, которого я презираю. Ненавижу всей душой! Через три недели. Отказаться я не могу. И я решила подарить себе ночь свободы и счастья. Я хотела просто тебя послушать, но сложилось, как сложилось. И я решила распорядиться своим телом сама, не по принуждению. Это всё. Спасибо тебе за ту ночь! Спасибо за твою нежность. За то, что показал, как может быть. За женщину, что я обрела. И…потеряла. Ты останешься моей мечтой. Моей радостью и свободой. Но на этом всё! Я сбежала от тебя в свою реальность. И в этой реальности всё стало известно… благодаря моему одногруппнику. И теперь он меня шантажирует. Я в ловушке. Если от меня откажется тот мой жених, меня выдадут за друга-предателя и полную мразь! Он никому не расскажет о нас с тобой и защитит от слухов. Но если твой трек...я даже не хочу думать, чем мне это грозит. Удали сейчас же!

16. Амаль

Телефон выскальзывает из влажных пальцев, глухо ударяясь о ковёр. В ушах — гул. Не от звука, а от тишины и пустоты. Без него пусто.

Всё внутри разбито вдребезги. Раздавлено. Собрано и снова разбито. Мансур. Гусейн. Позор. Унижения. Страх. И теперь — он. Его слова, его признания, эта проклятая нежность и вопиющая откровенность, которая прожигает душу насквозь. «Ты дала мне покой, а потом украла его». «Чувствую твой вкус на своих губах. До сих пор».

Он говорит так, будто у нас всё только зарождается. Будто мы всё ещё в том номере, где время остановилось. А я здесь, в своей клетке, и каждое его слово — это и бальзам, и яд. Он предлагает себя как выход. Какой наивный бред! Его «мне можно почти всё» разбивается о каменную стену моего «нельзя».

Хочется кричать. Рыдать. Разбить что-нибудь. И в то же время — свернуться калачиком и исчезнуть, чтобы больше ничего не чувствовать.

Ноги сами несут меня из комнаты. Нужно двигаться. Делать что-то обыденное. Иначе я сойду с ума прямо сейчас. Пора Усману готовить ужин, он просил лилибж.

Останавливаюсь в холле и понимаю, что у меня стены с полами плывут. Узор на обоях пляшет, голова тяжелая и кости ломит. Опираюсь о стену и не торопясь иду к брату.

На кухне горит свет. Усман сидит за ноутбуком, его лицо освещено холодным синим экраном. Он что-то печатает, брови сведены. Деловой…

— Усман, — мой голос звучит хрипло. Брат поднимает на меня взгляд. — Извини. Я… Я не смогу приготовить лилибж. Вообще ничего не могу. Голова раскалывается. Я, наверное, посплю. Ничего? Ты купишь что-нибудь?

Он откидывается на спинку стула, изучающе смотрит на меня. Его взгляд скользит по моему лицу, задерживается на моих заплаканных глазах.

— Голова? — переспрашивает он медленно. — Амаль, скажи честно, ты беременна? Поэтому Гуссейн так суетится, да?

— Ошалел?! — вырывается из меня настолько дерзко, что я сама от себя в шоке. — Да как ты смеешь?! Как ты СМЕЕШЬ такое думать, не то что говорить!

Я задыхаюсь от бешенства, однако оно придаёт мне сил, разворачиваюсь на пятках и бросаюсь к себе.

— Ладно, ладно, не мороси, да? — бросает Усман вдогонку. — Отдыхай. Выглядишь неважно. Поужинаю с Викой.

Захлопываю за собой дверь и падаю на кровать, не раздеваясь. Натягиваю одеяло с головой. Темнота не приносит облегчения. Перед глазами моргают лихорадочные лучи, совсем как в том зале на посвящении.

Постепенно физическое изнеможение берёт надо мной верх. Кажется, я заболеваю. Меня охватывает мелкая дрожь. Лихорадит? А главное, кости ломит. Я сворачиваюсь калачиком, пытаясь согреться, но холод пробирает до самых костей.

И тогда приходят сны. Кошмары наяву, в полузабытьи.

Я проваливаюсь в жаркий бред. Кошмары и его ласки переплетаются, пока я не перестаю понимать, где сон, где явь...

И сквозь этот новый, оглушительный виртуальный ад, сквозь ощущение, что земля окончательно уходит из-под ног, я слышу его. Не в ушах. Внутри. Тот самый, уже навеки впаянный в душу мотив...

Мне снится, что я стою посреди огромной, пустой площади в родном городе. На мне — белое свадебное платье, больше похожее на саван, а вокруг ни души. Только горы, молчаливые и суровые. С неба падают лепестки роз, но, касаясь земли, они превращаются в капли крови.

Потом я вижу Фару. Он стоит на гигантской сцене, в луче прожектора, его губы шевелятся, а звука нет. Только беззвучное слово: «Аномалия…». Но толпа у сцены беснуется. В один момент они оборачиваются и все смотрят на меня. Я узнаю лица из академии, родственников, соседей и чертей. Все они беззвучно кричат и тычут в меня пальцами. А затем, как по команде, бросаются в мою сторону.

— Амаль! Эй, Малёк! Малёк! — Голос пробивается сквозь кошмар. Кто-то трясёт меня за плечо. Я с трудом открываю глаза. В темноте комнаты вырисовывается силуэт Усмана. Он сидит на краю кровати.

— Усман…

— Ты орёшь, как ягнёнок резаный, — ворчит он. Его ладонь прижимается ко моему лбу, и я вздрагиваю от неожиданного прикосновения. — Ошалеть. Ты горишь. Раскалённая. Что тебе дать?

Мозг отказывается работать. Я знаю, что есть таблетки. Я их помню. Красные, овальные. Но название ускользает, расплывается.

— Я… я не знаю. — с трудом выдавливаю. Горло болит невыносимо.

— Вот пошла бы в медицинский, знала бы, — вместо заботы летит его упрёк. Голос становится жёстче. — Получила бы настоящее образование. И голова занята была. Там девочки реально учатся, а не приключения ищут и проблемы семьям создают. Они — гордость своих семей. Ладно. Вике позвоню, узнаю.

Он уходит, хлопнув дверью. Я лежу и смотрю в потолок, пытаясь проглотить ком в горле. «Гордость своих семей». Каждый его выпад сейчас попадает точно в цель, в самое больное. Я — не гордость. Я — проблема и позор.

Через некоторое время он возвращается с таблеткой и стаканом воды. Помогает мне приподняться и принять лекарство.

— Спасибо!

— Спи, — коротко бросает Усман и уходит.

Лекарство тащит меня на дно. Я проваливаюсь в крепкий сон, где нет ни боли, ни страха, ни мыслей.

Меня будят. Снова. Свет из окна режет глаза. Усман стоит над кроватью.

— Ну как? — спрашивает он.

Пытаюсь что-то сказать, но получается только хрип. Я киваю. Мне не лучше. Я всё ещё горю, и горло разрывает от боли и сухости.

Он приносит таблетку и воду. Я пью, и впервые за долгое время чувствую желание чего-то конкретного, тёплого и уютного. Домашнего.

— Усман… — мой голос звучит сипло, как у старухи. — Я хочу калмыцкий чай, как дома. С маслом. Можешь приготовить мне? Я расскажу как.

— Я тебе мама что ли? — бросает он и смотрит на меня с раздражением.

Я не отвожу глаз, и в нём что-то меняется. Злость тает, уступая место досаде и… как будто даже стыду. Он отводит взгляд, постукивает пальцами по дверному косяку.

— Ладно. Придумаю что-нибудь. Сгоняю на фудхол, куплю у дагестанцев, — нехотя соглашается он. — Только ты не умри тут одна, да?

17. Фара

Часы в лобби показывают третий час ночи. Вваливаюсь в квартиру, ключи швыряю на консоль так, что звенит стекло и металл. В голове — чистый ультразвук, в затылке — бетон. Вроде обычный вечер с друзьями, а чувствую себя лишним экспонатом в музее чужого счастья. А хочется своего.

Весь вечер был с ними, а хотел быть не с ними. В голове маячило другое лицо. С тёмными глазами, в которых была не привычная жажда жизни, а тишина. Какой-то хуйни им про неё наговорил. Будто оправдываюсь, не вывожу осуждения. В голове крутятся слова Томы, что надо действовать, забить на все предрассудки и даже на страхи самой Амаль. Женщина Халида заверила, что он бы меня тоже поддержал и только газ. Вот только их понятие газовать и моё кардинально отличаются. Готов ли я к такой ответственности? Хуй знает.

— Я не в этом плане, чувак. Знаю, что знаешь. Но думать я должен сам, — разговариваю сам с собой.

Мысли останавливает тяжесть в руках. Мама всучила пакет с едой на неделю вперёд. Куда это всё девать, если у меня в воскресенье вылет? В холодильник надо убирать?

Тащу эту ношу на кухню с одним желанием: врубить климат на шестнадцать градусов, замутить себе абсолютную тьму и отрубиться на сутки. Две недели в отпуске, а кроме ночи с Амаль не было ни секунды чистой головы. Пиздец, двадцать лет, а единственное моё желание — отключиться.

Из темноты столовой краем глаза ловлю движение. Пятно. Леопардовое. На столе. Мозг, перегруженный информацией, уже выдаёт дичь в виде галлюцинаций. Мания преследования вернулась. Как же заебало!

Леопард шевелится. Что за нахуй!

Вздрагиваю всем телом и жалею, что не взял из тачки травмат. Резко шлёпаю по выключателю. Свет режет глаза, усиливая мигрень.

Взгляд фокусируется, и мозг сразу расслабляется. На столе сидит Юля. В длинном леопардовом пальто.

— Кис, ты, блядь, в своём уме? — Рявкаю на свою подругу. Голос от скачка адреналина хриплый и агрессивный. — Я чуть инфаркт не словил. Мы же договорились, что без предупреждения не приезжаешь. Я хочу побыть один. Голова болит. Спать хочу!

Юля не шевелится, только давит из себя секс на полную, что меня сейчас вообще не впирает.

— Фарррррр… — рычит она. Это типа должно быть эротично. Сейчас — просто раздражает. — Ты вообще ничего не замечаешь?

Только сейчас до меня доходит. Она в пальто на голое тело. Из-под леопарда выглядывает охуенное загорелое тело с татуировками. Никакого намёка на бельё. Только хардкор: два шара для боулинга со вставшими тёмными проколотыми сосками и пусси, готовая меня принять. Гладкая и блестящая. Заебись! Спору нет. Но как-то давит и обязывает. А я хочу сейчас спать, а не ебать леопарда.

— Невъебенная, кис, — говорю честно, проводя рукой по лицу. — Но я не в форме, реально… Башка раскалывается.

Она надувает губы, но через секунду вскакивает, пальто развевается, открывая длинные спортивные ноги и все свои достоинства.

— Фаррррр. Сладкий! — Проводит когтями по голове, а я ёжусь. Неприятно. Хочу другие руки чувствовать. Хочу молчаливую пантеру, а не рычащего леопарда. — Я тебе кидала контакт Каришиной клиники. Сходи. Сколько можно терпеть?

— Да, точно! Спасибо! Кину Ире, попрошу записать, — соглашаюсь. Сам не вывожу уже.

Юля забирает у меня из рук пакет, ловко раскладывает мамины контейнеры по холодильнику. Чувствует себя у меня как хозяйка. Скидывает пальто невзначай. Я как бы должен завестись и накинуться на неё, а я лишь равнодушно смотрю на накачанную жопу. Крутая, да и всё. Даже руки не чешутся.

— А я тебе борщ сварила с чесночными пампушками. Хочешь разогрею? — Оборачивается через плечо, и непонятно, что предлагает: себя или суп.

В другом состоянии я бы оценил. Сейчас — только благодарность за заботу.

— Спасибо, кис! Да, подогрей, пожалуйста, — иду на компромисс, чтобы совсем не обижать, прежде чем отправить домой. Надо заканчивать и что-то подарить на прощание за всё хорошее. — Я в душ на пять минут. Один.

Захожу в ванную, ультразвук только усиливается, а строчки в голове продолжают складываться, несмотря на моё нежелание рифмовать. Смотрю на своё заёбанное отражение и беру бритву с подставки.

Она гудит в руках, сбривая пятидневный ёжик. Машинка двигается с противным, высоким звуком, который впивается прямо в мозг. Но кажется, будто вместе с волосами снимается и весь налёт с черепа — усталость, давление, все эти долбаные дни. И тут сквозь гул пробивается мысль и чёткая картинка: её пальцы. Маленькие, изящные и запредельно нежные. Она бы делала это беззвучно, электрической машинкой или опасной бритвой, если бы я попросил. Я бы ей доверил. И эти руки не просто сбривали бы волосы — они снимали бы напряжение, забирали тяжесть, как тогда, в номере. Чистый покой, а не это механическое трещание. Смотрю на телефон и борюсь с желанием позвонить, услышать ещё раз её «Фарах». Тома сказала, что я влюбился, как мальчишка. Так заметно со стороны?

Добриваюсь до идеальной гладкости, провожу ладонью по почти гладкой голове. Лучше. Не сильно, но лучше. Споласкиваю лысину и ныряю в душ. Струи воды — следующий этап очищения. А в голове, на задворках сознания, уже без спроса крутится навязчивый бит и свой голос: «Моя Ама-а-а… Аномалия моя…». Если нельзя этот трек выложить, напишу другой. Понятный только себе. Снова рифмы и биты занимают лидирующую позицию в мыслях. Нежно… Неизбежно… Запредельно… Да, что-то такое. Скоро в лирику скачусь и всех фанов растеряю. Да, пох, отдохну наконец. Вместе с Амаль вспоминаю и про гондона, её шантажирующего. Надо завтра к пацанам на участок заскочить. Его наказали, но мне хочется выбить из него каждую её слезу. Это тоже подарит покой. Кровожадно усмехаюсь и вырубаю воду.

Выхожу, наспех вытираюсь, натягиваю шорты и иду на кухню. Закинусь борщом, отправлю Юлю восвояси. Спать хочу один. Встретить утро — тоже один.

И тут до меня доходит, что мой минус и голос не у меня в голове.

Он тихо, но отчётливо звучит из гостиной. Что за хуйня?

18. Фара

Смотрю на количество комментариев и, прежде чем кликнуть по ним, разминаю шею. Будто к спаррингу готовлюсь, а не к чтению высеров в сети. На выдохе открываю. Ожидаемо — ад. Прокручиваю вниз, и каждая буква бьёт меня в солнечное сплетение. Меня. С непробиваемой бронёй и тысячами хейтеров. У меня есть строчка, что хейтеры — мои главные фанаты. Хуйня. Здесь чистая и неприкрытая ненависть. Не токсичность, а настоящая злоба.

«На кладбище для позорных тварей её место».

«Ты опозорила отца, шлюха! Умри лучше!».

«Надеюсь, отец сам ей горло перережет, чтобы кровью смыла позор с фамилии».

«Дожили, наши девушки гордятся, что берут в рот у русских».

«Отправляй их в Москву учиться. Научилась давать».

«Теперь из-за этой подстилки грязной наши девушки будут мечтать также раздвинуть ноги ради трека. Забить камнями, чтобы другим неповадно было».

«Хуй рэпера стоил жизни? Ущербная!»

«Теория Дарвина. Надеюсь, до утра не доживёт!»

«Ошалеть! Она ещё и гордится этим!»

«А что этот лысый еблан про автотюн забыл, вкусив черножопую?»

«Там и дочь, и мать, и весь женский род вырезать надо. Пока метастазы не пустили».

Хочется каждой тваре вырвать грязные пальцы и засунуть им в глотки. Ярость от бессилия и чувства вины ослепляет, но мозг уже лихорадочно работает.

Адреналин бьёт в виски, заглушая усталость и головную боль. Надо действовать. Её мир теперь взорван на куски моим же творчеством. Она всё предвидела заранее, а я, как дегенерат, обижался, что ей не зашло. Надо это остановить. Уже поздно, но что-то я смогу. Я заткну пасть каждому. Если они думают, что анонимность их защищает, они очень ошибаются.

Набираю Бесу и бросаюсь к себе в спальню. Ставлю на громкую и быстро одеваюсь.

— Хоуми, воссап! — Женя отвечает сразу же.

— Броуди, у меня пиздец лютый. Сниппет слили. Ты права на биток оформил? Можешь заблокировать оперативно?

— Какой? Чё? Почему? — Бес в непонятках.

— Бля… Просто почитай комменты на моих отметках. Нет времени реально.

— Понял, хоуми. Попробую.

— Обнял, поднял! Давай!

Накидываю на себя зипку* и направляюсь в прихожую. Шарю по консоли, где-то была карта от ЖК Эльдара.

*Зипка — толстовка на молнии.

— Фар, ты куда? — Юля выбегает в прихожую.

— По делам, — нахожу наконец карту и поворачиваюсь к Юле. — Кис, собери свои вещи, косметос из ванной, и оставь ключи на ресепшен, когда будешь уходить. Прости, что так вышло… Напиши Ире, что ты там хочешь на свой день рождения. Биркин-хуиркин. Булгари-хуюлгари. Всё будет. Но на этом — всё.

— Чё? — Вижу, как в её глазах мелькает обида, претензия, возмущение, недоумение — всё сразу.

— Юляш, я, скорее всего, утром вернусь сюда не один. Спасибо тебе за всё! Извини! — Целую на прощание и не смотрю на неё. Не люблю расставаться. Даже если отношений особо и не было. В любом случае хочешь не хочешь, а привязываешься. Она хватает воздух и вот-вот что-то выпалит. Не жду ответа. Разворачиваюсь, выхожу из квартиры и захлопываю дверь. Звук щелчка замка ставит точку. Одна история закончилась. Другая начинается. Хотя, что там начинается. Амаль меня возненавидела уже. Заслужил, чо.

Вылетаю из подъезда. Холод ударяет в тело, но внутри всё горит.

Смотрю на свою тачку и понимаю, что добежать быстрее. Бегу к Эльдару напрямик, прямо по газонам. Ледяная трава хлещет по голым щиколоткам над кроссовками, ветер режет лицо.

Прикладываю карту, толкаю калитку, подлетаю к его подъезду, пальцы дрожат от холода и дикого напряжения, карта падает на пол. Поднимаю её и слышу, что дверь открывается. Консьерж в полном ахуе смотрит на меня и испуганно приветственно кивает. По ходу, по моему фейсу всё понятно.

Пока лифт несёт меня на сороковой этаж, пытаюсь собрать мысли. Только уши заложило, а ясности нет.

Кулак обрушивается на дверь. Не звоню. Стучу. Громко, жёстко, изо всех сил. Дверь Авербаха для меня и хейтеры, и я сам.

— Авер! Авербах! Открывай, блядь! Срочно! Эльдар! Открой!

Наконец слышу щелчок замков. Дверь распахивается.

Эльдар стоит на пороге в одних боксёрах со стояком, взъерошенный, потный и с диким взглядом. Явно я его не разбудил, а оторвал.

— Фар, ты охуел?! — рамсит он, но я уже втискиваюсь в прихожую, закрывая за собой дверь. Дыхание сбито, в груди горит. — Пиздец, думал, налоговая! Что случилось?

— Пиздец случился! Амаль… Её взломали или хуй знает, — даже объяснить не могу толком. — Я ей трек написал, он в сети. Она умоляла меня не выкладывать, в итоге выложила сама. Типа. Надо что-то делать, Авер!

Эльдар хватает мой телефон и включает трек, слушает, его глаза бегают по строчкам. Наверное, читает комменты.

— А это точно ты? Что-то голос не твой, — Эльдар смотрит на меня, как на ума лишёного.

— Нет, блядь. Владос зачитал. Мой без тюна, — Авер закатывает глаза и продолжает слушать. Его выражение лица меняется от недоумения к ярости за секунду.

— Бля-я-ядь! Я же говорил тебе, сука, не отсвечивать! Не лезть! Ты че, совсем, Федь, ёбнутый? Я тебе по-русски, не по-черкесски, не по-арабски объяснил: там свои законы! Какие нахуй одежды Надежды? Песни спеты, мы раздеты? Ебануться!

— Ты сам сказал, что все пишут, что я её на утро забуду. Не забыл. — глухо выдавливаю я, и сам слышу, как это звучит по-идиотски. — Я её порадовать хотел.

— Порадовать?! — Эльдар хватает меня за грудки и трясёт. Мне это даже нужно сейчас. — Порадовал, блядь! Федь, в том комменте акцент был на «испортила себе жизнь». Тебе башка для чего вообще? Татуировки бить и рэп читать? Сказал сидеть тихо, нет, блядь, он песню написал! Романтик херов! Спасибо хоть не рассказал, как член по гланды ей засадил.

— Это в другом треке уже было. Так что делать? — спрашиваю я, и в моём голосе звучит не привычная уверенность, а беспомощность. Настоящая. Чувствую себя убожеством.