Его новогодняя полночь

Пролог.

КАЛЕБ

Вечность — это не бесконечная череда дней. Это навязчивый повтор одних и тех же циклов. Зима. Холод. Одиночество, приправленное искусственной праздничной суетой.

Мой новогодний бал — идеальная мимикрия. Сотни свечей отражаются в богемском хрустале, смех гостей гремит под сводами зала семнадцатого века, воздух густ от аромата сосновых гирлянд, воска и человеческого тепла. Я играю свою роль безупречно: гостеприимный хозяин, меценат, загадочный холостяк Калеб Вейн. Я ловлю на себе взгляды, слышу шепоток за спиной. Меня это больше не забавляет. Это рутина.

Я наблюдаю за стайкой гостей у камина и чувствую её, ещё не видя. Новый запах. Резкий, как удар хлыстом по застоявшимся чувствам. Не духи. Не шампанское. Жизнь. Яркая, горячая, звенящая жизнь. И под ней — тончайшая нота чего-то древнего, знакомого до боли.

Я оборачиваюсь.

Она стоит в дверях, стряхивая с капюшона темного пальто искрящийся снег. Не местная. В её позе — не робость приезжей, а любопытство исследователя, сканирующего местность. Каштановые волосы, собранные в небрежный узел, несколько прядей выбились и прилипли ко лбу. Щёки розовы от мороза. И глаза… Боже, её глаза. Они цвета старого коньяка, и в них горит ум. Не праздный интерес богатой туристки, а цепкий, аналитический огонь.

Она фольклористка. Ирэн. Та самая, что добивалась доступа в мою библиотеку под предлогом исследования рождественских обрядов Карпат. Моя администратор предупреждала. Я разрешил. Из скуки. Из вечного, глупого желания посмотреть в лицо собственной гибели, даже если это гибель в виде докторской диссертации.

Она замечает мой взгляд. Не отводит глаз. Уголки её губ дрогнули в полуулыбке — не кокетливой, а оценивающей. Она видит не миллиардера. Она видит экземпляр. Возможно, даже подозревает.

Во рту возникает знакомый, медный привкус голода. Но он иной. Не просто жажда. Это щемящее, острое любопытство. К её крови. К её уму. К тому огню, что пылает в её груди.

Я делаю шаг навстречу, и сотни часовых постов моей вечной жизни кричат об опасности. Но я уже заученным, безупречным жестом приглашаю её внутрь.

Пусть начнется эта зимняя сказка. Последняя в моей долгой, долгой жизни. Или первая. Самая настоящая.

Глава 1.

ИРЭН

Сентябрь в Праге — это не романтический туман, а серая, влажная простыня, накинутая на город. Она впитывала звуки, краски и надежды, оставляя после себя только сырое, пронизывающее до костей ощущение застоя. Моя квартирка-каморка на Виноградах, с её вечно подтекающими кранами и скрипучими половицами, окончательно утратила грань между жилым пространством и архивным складом. Книги о вампирических культах и средневековых суевериях Карпат вытеснили с полок некогда любимую художественную литературу; стены украшали не постеры, а схемы генеалогических древ предполагаемых трансильванских родов и карты с отметками «мест предполагаемых упырических кладбищ». Воздух пах пылью, кислой бумагой и моим собственным отчаянием, которое я маскировала литрами крепкого кофе.

Три года диссертации. Три года я копала всё глубже в эту могильную тему, и она начала засасывать меня с головой. Коллеги шутили, что я сама стала похожа на упыря: бледная, не выхожу на свет, питаюсь крохами фактов. Но это была не просто работа. Это была одержимость. Я чувствовала какую-то невидимую нить, которую должна была найти. И эта нить вела всё дальше на восток, в горы, окутанные не только туманом, но и плотной пеленой страха, консервированного в народной памяти.

Тот вечер выдался особенно тяжёлым. Дождь стучал в стекло монотонным барабанным боем, а я сидела, сгорбившись над фотокопией письма графа Альберта Надашди, написанного в 1743 году. Чернила выцвели до ржаво-коричневого цвета, венгерский готический курсив был настоящей пыткой для глаз. Я уже пятый час билась над одним абзацем, когда смысл, наконец, проступил сквозь паутину древних букв. И меня пронзило, будто ледяной иглой:

«…и посему род Дракулеску, хотя молва и считает его искоренённым огнём и серебром, нашёл, по уверениям знающих людей, прибежище в землях к востоку от Тисы, в горных ущельях, где их вечный покой охраняет сам Князь Тьмы, ибо заключил с ними договор, скреплённый не чернилами, а самой древней кровью. И нет против того договора иной силы, кроме крови, что не ведает страха, но исполнена знаниями до краёв. Сия кровь — ключ и погибель…»

«Кровь, не ведающая страха, но исполненная знаниями». Рука, державшая лупу, задрожала. Это было не просто поэтичное выражение какого-нибудь суеверного аристократа. В контексте остального текста, где холодно перечислялись способы «окончательного умерщвления нежити», эта фраза звучала как… инструкция. Как часть рецепта.

И тогда это случилось. Не умозаключение. Физическая реакция. Глубоко в животе, ниже диафрагмы, что-то ёкнуло — туго, болезненно и сладко одновременно. По спине побежали мурашки, но не от страха. От предвкушения. Сухие листы пергамента словно на миг излучили запах — не пыли и тлена, а медной монеты, влажного камня и… снега. Чистого, горного, не тронутого дыханием цивилизации снега. Я зажмурилась, пытаясь отогнать галлюцинацию. Когда открыла глаза, взгляд сам упал на экран ноутбука, где среди десятков вкладок была открыта страница благотворительного фонда «Вейн».

Калеб Вейн. Его имя всплывало в моих изысканиях косвенно, как тень. Коллекционер. Затворник. Владелец, возможно, самой полной частной коллекции карпатского фольклора в мире, доступ к которой был строже, чем в ватиканский секретный архив. Его лицо с экрана смотрело на меня с холодной, почти надменной отстранённостью. Тёмные волосы, идеально уложенные, безупречно-резкие черты, будто выточенные из мрамора скульптором, ненавидящим мягкость. Но не они зацепили моё внимание. Это были глаза. Цвета зимнего неба перед бураном. В них не было ни капли тепла, только глубокая, бездонная усталость и интеллект, острый как бритва. И что-то ещё… знакомое. Такое знакомое, что сердце сжалось в груди от абсурдной острой боли.

В его коллекции, согласно полулегально добытому каталогу, числились «Хроники пастора Йозефа» — священника, служившего в тех самых «землях к востоку от Тисы» в конце XVII века.

Именно он, по слухам, вёл подробнейшие записи о местных верованиях, не осуждая, а фиксируя. Моя Священная чаша Грааля.

Решение созрело мгновенно, сокрушительно, как горная лавина. Мне нужно было попасть в этот замок. Не когда-нибудь. Сейчас. В этом был какой-то иррациональный, животный императив. Я ощутила это физически — как голод, как жажду, как зуд под кожей, который унять можно было только там.

Я набрала номер профессора Эмиля, моего научного руководителя, не глядя на время. Прождала десять гудков.

— Ирэн? Ты в порядке? Уже полночь, — его голос был сонным и встревоженным.

— Профессор, мне нужен доступ в замок Вейна. В Трансильванию. На длительный срок.

В трубке воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием помех.

— Дитя моё, ты переработала, — наконец сказал он мягко. — Он никого не пускает. Разве что… раз в год, под Новый год, устраивает некий светский раут для сливок общества. Но это…

— Тогда мне нужно попасть на этот бал, — перебила я, и мои слова прозвучали твёрдо, чужим, низким голосом.

— Ирэн, опомнись! Ты — блестящая, но нищая аспирантка! Как ты себе это представляешь? Придёшь в своём единственном чёрном платье из масс-маркета и с папкой тезисов под мышкой?

— Нет, — ответила я, и план, кристально ясный и безумный, уже складывался в голове. — Я напишу ему. Не как просительница. Как коллега. Я предложу сделку. Он даёт мне доступ к архиву на Рождество — я провожу для него детальную экспертизу и каталогизацию именно вампирологического раздела. То, что не сможет сделать ни один штатный архивариус без моей специализации. Я сыграю на его коллекционерской гордости. На его… интеллектуальном голоде.

Глава 2.

КАЛЕБ

Октябрь в Карпатах — время умирания и прощания.

Лес, ещё недавно буйствовавший всеми оттенками меди и золота, теперь стоял обнажённый, чёрный и скрюченный, будто гигантское кладбище скелетов. Воздух, чистый и колючий, нёс предвкушение первого снега — обещание белого савана, который укроет всё, что ещё шевелится, до весны. Я всегда любил эту пору. Она резонировала с моей собственной природой: внешний холод, скрывающий лишь иллюзию покоя, под которым тлеют угли вечной, неизменной сущности.

Мой кабинет в западной башне был единственным местом, куда не доходил запах человеческой жизнедеятельности — воска, пищи, пота. Здесь пахло старым деревом, сухими травами, которыми я перекладывал некоторые фолианты, и холодным камнем. Здесь я был собой. Не Калебом Вейном, эксцентричным филантропом, а просто тем, кто я есть. Существом, наблюдающим за рекой времени с её высокого, негостеприимного берега.

Вечером, после очередной бессмысленной видеоконференции с попечителями фонда (их жадные, сияющие здоровьем лица на экране вызывали лишь легкую тошноту), я листал электронную почту. Бесконечный поток. Просьбы о деньгах, приглашения на светские тусовки, письма от таких же, как я, коллекционеров, жаждущих обмена или покупки. Всё это было пылью. Шумом.

И среди этого шума — она.

Тема письма была сухой, академичной. Но отправитель… «Ирэн Матес». Имя ударило в висок отголоском давно забытого колокола. Матес. Известная в определённых кругах фамилия. Один из тех родов, что веками жили на стыке миров, храня какие-то обрывочные знания, передавая их шепотом, из поколения в поколение. Считалось, что линия пресеклась. Очевидно, нет.

Я открыл письмо. И забыл о дыхании. Точнее, о его имитации, которая стала для меня привычкой.

Это был не запрос. Это была интеллектуальная дуэль, начатая с первого абзаца. Она не просила — она констатировала пробелы в моей же коллекции, указывала на связи между документами, о которых знал, возможно, только я, да ещё пара мёртвых книжников. Она говорила на моём языке. На языке того, кто столетиями копался в этих текстах, впитывая не только слова, но и скрытый между строк ужас и магию. Её тон был уверенным, почти дерзким, но за этой дерзостью не было пустого чванства. Чувствовался стальнокрепкий, закалённый в одиноких исследованиях ум. Ум, который не удовлетворится поверхностным ответом.

А потом… эта фраза. О лабиринте и нити Ариадны. Мои пальцы непроизвольно сжали край стола из чёрного дуба, и под тонким слоем лака дерево слегка затрещало. Она не просто метафоризировала. Она знала. Пусть неосознанно, интуитивно, но щупальца её познаний уже дотянулись до самой сути. До меня.

Я откинулся в кресле, и тень от высокой лампы упала на клавиатуру. В комнате стало тихо настолько, что я слышал, как за окном с ветки сорвалась и упала последняя засохшая листва. Я открыл её досье. Скудные данные университета: блестящие оценки, несколько публикаций, тема диссертации… конечно. «Вампирические культы как отражение коллективной травмы в карпатском регионе XVII–XIX вв.». Пресловутая «кровь, исполненная знаниями». Она буквально вписала это в свою научную биографию.

И её фотография. Не лучшего качества, сделанная, судя по всему, для пропуска. Но даже этот снимок не мог скрыть главного. Глаза. Не просто умные. Глубокие, как колодец, в котором плещется что-то тёмное и древнее. И в них — вызов. Не детский, а взрослый, осознанный. Она смотрела прямо в объектив, будто глядя сквозь время и пространство прямо на меня. И на её лице… не было страха. Была концентрация. Та самая, что бывает у охотника, замершего в засаде.

Во мне зашевелилось что-то давно забытое. Не просто интерес. Не просто голод (хотя медный привкус на языке присутствовал, острый и соблазнительный). Это было оживление. Пробуждение от вековой спячки. Она была не очередной жертвой, жаждущей острых ощущений или денег. Она была Искателем. Как я когда-то, в те далёкие времена, когда ещё был человеком и жаждал знаний больше, чем крови.

Пустить её сюда — значило впустить в свою крепость живой огонь. Он мог согреть ледяные камни моей вечности. Или спалить всё дотла, обнажив скрытый под многими веками прах правды.

Разум, отточенный столетиями самосохранения, выстраивал логические цепочки: опасно, невозможно, нужно стереть письмо, заблокировать, забыть. Но было и другое. Голос постарше, потише, живший в самой глубине того, что когда-то было душой. Он шептал о возможности. О том самом мифе, в который я перестал верить ещё до того, как Наполеон маршировал по Европе. Об «истинной паре». О крови, которая может не только насытить, но и… оживить.

Я долго сидел в темноте, смотря, как за окном рождается ночь — моя настоящая стихия. Потом медленно, будто против собственной воли, протянул руку к клавиатуре. Я не стал писать длинный ответ. Многословие — удел неуверенных. Я написал ровно столько, сколько было нужно. Предложение. Вызов. Приглашение.

«Уважаемая мисс Матес. Ваша проницательность достойна лучшего применения, чем пыльные архивы. Однако ваш интерес к «лабиринту» заслуживает внимания. Приглашаю вас в замок Вейн на рождественский период в качестве приглашённого исследователя. Вы получите доступ к указанным материалам. Взамен ожидаю ваш отчёт. Билеты и все расходы беру на себя. Жду подтверждения. Калеб Вейн».

Я нажал «Отправить». Звук щелчка прозвучал в тишине кабинета невероятно громко. Сделка была заключена. Не с человеком. С судьбой. Или с роком.