Его версия дома

ВНИМАНИЕ: ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ О КОНТЕНТЕ

Дорогой читатель, эта книга — не для всех. Она для тех, кто способен выдержать взгляд в бездну.

Я обращаюсь к тебе не как автор к аудитории, а как человек к человеку. Возможно, ты встречал на своём пути разные тяжёлые и жестокие произведения, но я искренне прошу: отнесись серьёзно к этому предупреждению.

Твоё душевное равновесие важнее любого чтения. Если в тебе есть хотя бы тень сомнения — возможно, эта книга не для тебя в данный момент. Не испытывай себя. Береги свой внутренний мир.

ЧТО ВЫ НАЙДЁТЕ НА СТРАНИЦАХ:

▻ Детализированные сцены физического и психологического насилия;
▻ Глубокое исследование природы зла через призму больного сознания;
▻ Натуралистичные описания жестокости как инструмент драматургии;
▻ Механику контроля и уничтожения личности;
▻ Тяжёлые, но важные темы: домашнее насилие как система, манипуляция, одержимость;

ЧЕГО ЗДЕСЬ НЕТ:

× Натурализма, порнографии ради возбуждения или сенсации;
× Оправдания или романтизации жестокости;
× Насилия «для галочки» — каждая сцена мотивирована сюжетом;
× Простых ответов на сложные вопросы о природе зла;

ЕСЛИ ВЫ:

- Не достигли 18 лет;
- Имеете травматический опыт, связанный с насилием;
- Находитесь в уязвимом эмоциональном состоянии;
- Ищете лёгкое развлекательное чтение;

ЗАКРОЙТЕ ЭТУ КНИГУ СЕЙЧАС ЖЕ

ДЛЯ ТЕХ, КТО ОСТАЁТСЯ:

Эта книга — не развлечение. Это хирургическое вскрытие человеческой тьмы. Это погружение в ад, созданный человеческим сознанием, где тьма рождается внутри.

Вы станете свидетелем:
- Анатомии зла — как рождается монстр из человеческой боли;
- Цены молчания — как становятся соучастником преступления;
- Пределов человечности — где заканчивается человек и начинается нечто иное;

Продолжая чтение, вы соглашаетесь:
- Принять ответственность за своё психологическое состояние;
- Понимать разницу между изображением и одобрением насилия;
- Осознавать, что эта книга оставляет шрамы.

Но некоторые шрамы помогают понять — где заканчиваются чужие границы и начинаются ваши собственные.

Коул Мерсер — не объект для романтизации.
Это — диагностированное расстройство личности в форме плоти и крови. Его больной мозг придумал образ "семьи", постоянно путает определения "дочери" и "жены". Он больной на голову ублюдок.

Его харизма — не обаяние, а инструмент манипуляции.
Его уверенность — не сила, а симптом патологической нарциссического расстройства.
Его жестокость — не "тёмная сторона", а ядро личности.

Это не "раненый зверь", которого можно исцелить любовью.
Это — психопат с военной подготовкой, видящий в людях расходный материал.

Запомните: перед вами не антигерой.
Перед вами — клинический случай, опасный для окружающих.

Эта книга затрагивает тему домашнего насилия, коррупции и последствия от бездействия окружающих.

Вы предупреждены. Выбор за вами.

Последний шанс сбежать

Дом Коула Мерсера — это не дом. Это клетка.
И каждая стена в нём помнит, как звучало слово «милосердие». Когда он встречает Кейт Арден — двадцатилетнюю дочь генерала, — он видит спасение в её невинности. Она видит в нём первого человека, который по-настоящему обратил на неё внимание. Но у спасителей не всегда есть крылья. Иногда они носят форму, от них пахнет порохом, и они смотрят на тебя так, что хочется убежать. Он хочет назвать её своей женой.

Она просто хочет выбраться отсюда живой.

Предупреждение: в этой истории затрагиваются темы насилия, сексуального контента без согласия или с сомнительным согласием, разницы в возрасте, экстренной контрацепции, абортов, военные действия, графического описания анатомии человека, манипуляций, генерализованного тревожного расстройства, принудительного оплодотворения, беременности, жестокого обращения, употребления наркотиков, токсичных отношений и ограничения свободы. Используются слова детально описывающее не приятные сцены и также нецензурная лексика.

Настоятельно рекомендуется соблюдать осторожность при чтении.

Это произведение — художественный вымысел, не имеющий ничего общего с реальностью. Каждый персонаж, каждая локация придуманы автором, как и ЧВК "Specter Corps". Все герои совершеннолетние.

Автор не романтизирует насилие над женщинами, через взгляд Кертиса Ричардсона, Джессики Майер, вы увидите, насколько Коул Мерсер омерзителен.

Обещаю, этот ублюдок получит по заслугам.

ПРОЛОГ

Коул

“Пока ты не осознаешь свою тьму,

она будет управлять твоей жизнью, и ты

назовёшь это судьбой.”

- Карл Юнг

В раскаленной пустыне Мексики солнце палило так яростно, будто мстило мне лично за что-то. Я смотрел на его ослепительный диск сквозь солнцезащитные очки, чувствуя, как сухой воздух, пропитанный запахами жженой травы, пороха и крови, проникает в легкие. Это был аромат войны.

Мой запах.

Долбанный запах плоти, пороха, еще свежего песка, залитый кровью и внутренностями гражданских, пронизывал мои легкие. Я пинаю чье-то тело, без понятия, кому оно принадлежит. Для меня они не люди, у которых, может, есть дети, семьи. Они – души. За которые я получаю огромные бабки. Минус один свидетель и пятьдесят тысяч долларов как с куста. Идеально, блядь. Сняв очки, я прищуриваюсь, мои морщины от четвертого десятка лет сразу же дают о себе знать. Мои парни разносят все живое, выбивают двери домов.

— Уф, как хорошо, — выдохнул я, и слова растворились в знойном воздухе. Сигарета на губе горько дымила. — Хищник 2-3, соседний дом. Не оставляй грязи.

Он кивнул.

Идеальные солдаты.

Мои солдаты.

Я наблюдал, как догорает хижина на окраине. Пламя лизало глиняные стены с какой-то почти похотливой жадностью. Так и должно быть. Всё, что отказывается подчиняться, должно быть уничтожено. Я не просто исполнитель контракта. Я — судья. Я — последняя инстанция. Я — Бог для этих никому не нужных душ.

Из-за угла горящего сарая вышел Кертис. Вытирал клинок о штаны. На его лице — привычная каменная маска, только в глазах, цвета оружейной стали, плавала тень. Не одобрения. Просто усталого знания.

— Чисто, — сказал он, даже не стараясь сделать радостный голос.
— Вижу, — я ухмыльнулся. Шрам на щеке дернулся. — Чертовски красиво горит...

Кертис молча протянул флягу. Я отхлебнул из холодного металла алкоголь, что так приятно грел горло.

— Это было лишнее, Коул, — наконец произнёс Керт, глядя не на меня, а на дымящиеся руины.

— Лишнее? — я рассмеялся, и звук получился резким, словно кто-то точил нож. — Здесь всё лишнее, братан. Весь этот божий мир. Мы просто приводим его в порядок. Убираем мусор.

Он не ответил. Умный малый. Знает, когда я не в настроении слушать мораль. Особенно его мораль. Особенно сейчас.

Докурил сигарету, швырнул окурок. Он упал в песок рядом с телом уродливого старика. Кричал перед смертью на испанском что-то про больную дочь...
Уголки губ дернулись. Дочь... семья...

Семья это... Это хорошо...

И вдруг пустыня исчезла.

Вместо вони гари — запах её духов. Вместо хруста песка — смех, звонкий и беззаботный. Маленькие тёплые ладони на моей щеке, на шраме: «Пап, а ты возьмёшь меня?»
Её губы, шепчущие моё имя сквозь поцелуй: «Коул, отпусти, ужин подгорит…»

А потом… потом вой.
«УЙДИ! ТЫ — МОНСТР!»
«ТЫ БОЛЬШЕ МНЕ НЕ ОТЕЦ!»

Сильный толчок в плечо вернул меня в ад. В Мексику. К огню. Передо мной стоял Кертис, его тяжёлый взгляд буравил меня насквозь.

— Опять? — спросил он без эмоций. Опять. Словно снова упал в болото. В трясину моей собственной головы.
— Херня, — буркнул я, отряхивая несуществующую пыль с рукава. — Возвращаемся. Пусть добивают.

Кертис не отводил взгляда.
— Когда-нибудь это всё настигнет тебя, Коул.

— Пусть попробует, — прошипел я. — Посмотрим, кто кого сожрёт.

Развернулся и пошёл к вертолёту, чей рёв уже заглушал треск пожара. Песок забивался в сапоги.

Огонь трещит за спиной.

Пора возвращаться.

Куда?

К моей семье.

ГЛАВА 1. "СОСЕД" ПО КОМНАТЕ.

Кейт

«Иногда чудовища живут не под кроватью, а в голове. И чем громче ты просишь их замолчать — тем сильнее они шепчут».

— Аноним.

Детям часто задают вопрос: «О чём ты мечтаешь, малыш?»

Обычно ответы звучат как сказка. Кто-то хочет полететь в космос. Кто-то — встретить Санту Клауса. Кто-то — получить огромный набор «Лего» и построить из него свой идеальный мир.

А я...
Я просто хотела тишины.

«Я хочу закрыть свою голову, — шептала я, задыхаясь от слёз. — На маленький замочек. Чтобы эти противные голоса больше не могли туда попасть».

Мне было шесть.
И я уже знала, что внутри меня что-то живёт. Что-то, что дышит в темноте и шепчет, когда я остаюсь одна.

Первый психотерапевт был мужчиной. Он улыбался слишком часто — как будто боялся, что его улыбка сорвётся и покажет что-то другое, хищное. Он сказал маме, что я «эмоционально восприимчива» и «склонна к навязчивым образам».
Я просто молчала. Потому что если бы я сказала правду, меня бы не отпустили домой.

Так началось моё лечение.
Четырнадцать лет — белые стены, запах антисептика, мягкие кресла и холодные руки, которые проверяют пульс, будто боятся, что я перестану дышать.
Я выросла в стенах клиники, принадлежащей моему отцу — генералу Ардену.
Не дом. Не убежище.
Лаборатория.

Мне давали таблетки — круглые, овальные, розовые, белые. У каждой был свой вкус: мятный, металлический, горький, сладкий. Они обещали покой.
Но покой не приходил.

Сны всё ещё были — липкие, как кровь на ладонях. В них кто-то шептал моё имя. Иногда я видела своё отражение, которое смотрело на меня с другой стороны зеркала и улыбалось, когда я плакала.

За все эти годы я поняла одно: никакие таблетки не могут вылечить голос, если он — часть тебя.
Они пытались заглушить его — я чувствовала, как мой разум вязнет, как будто кто-то закатывает мне вату в уши. Но внутри становилось только тише... и страшнее.

Потому что тишина — не спасение. Это ожидание.
Перед тем, как он заговорит снова.

Каждое утро начинается одинаково — с глухого гула в голове, как будто кто-то там наверху ходит по потолку и шепчет. Не громко, но достаточно настойчиво, чтобы я не могла притвориться, что не слышу.
Психотерапевт говорит, что это — тревога.
Что у каждого из нас есть внутренний "сосед", который иногда шумит, когда ему страшно.

Только мой сосед не просто шумит. Он живёт со мной.
Сидит на стуле, когда я завтракаю, смотрит в зеркало, когда я крашу ресницы, и шепчет, что всё это — ненадолго.
Что спокойствие всегда временное.

Я киваю.
Потому что спорить с ним — бессмысленно.

______________________________________________________________________________

Белый цвет.
Символ жизни, чистоты, нового начала. Так говорят.
Он должен олицетворять невинность — ту самую, что наряжают в кружево и фату, чтобы отвести под венец.
Девушки выходят замуж в белом, будто этот цвет способен стереть всё, что было до: чужие руки, слёзы, ошибки, мысли, которых не должно быть. Белое платье — как попытка выкупить себя у прошлого.

Смешно.
Потому что, если верить этим символам, невинность — не чувство и не выбор, а просто удачно подобранный оттенок ткани.
Белый — значит чистая.
Белый — значит святая.
Белый — значит, что тебя касался только ветер.

А на деле?
Некоторых ветер ласкал слишком часто, и не только он.
Но платье, как и ложь, всё стерпит.

Этот цвет с детства раздражает меня. Он поглощает воздух, мысли и звуки. Он лицемерит. За белым всегда стоит черное, темное и липкое. Потому что он – обман. Белые стены, белый потолок. Стол даже с идеально ровными краями. И эта… чертова ослепительная улыбка доктора, натянутая как стерильная маска. Будто боится, что я увижу его настоящего.

Я – темное пятно на фоне этой мнимой чистоты.

Антисептик, борная вода, сильно пахнущая из другого кабинета клиники, вызывает тошноту и гребанный ком в горле. Будто иду не к психотерапевту, а на ебучую лоботомию. Хотя я и не против. Говорят, десяток лет назад так лечили головную боль. Где можно записаться?
В углу тихо гудит кондиционер, холод накрывает кабинет, заставляя мою бледную кожу стать гусиной. Психотерапевт говорит – «в холоде мозг работает лучше». Такое чувство, что он просто сдох изнутри и пытается поддерживать температуру, чтобы не сгнить в этом кабинете.

На стене висят куча дипломов, сертификаты, благодарности. Врачи, юристы так делают, вроде для того, чтобы клиент или пациент чувствовали себя в безопасности. Но, эй, ты сидишь в кабинете психотерапевта, как можно расслабиться, если в твоем мозгу роются, как в грязной бельевой корзине?

Эти рамки для кого-то – успокоение. Для меня же это факт – они имеют власть надо мной. Чтобы я была послушной.

На полке, среди книжных корешков с названиями вроде “Психика и контроль тревоги” или “Реабилитация личности”, стояла единственная фотография — доктор Хейден с женой и ребёнком.
Все трое улыбаются.
Я часто ловила себя на мысли: улыбается ли он так же, когда возвращается домой после того, как слушает чужие признания о боли и страхе?
Или снимает лицо, как халат, перед сном?

Я сидела в кресле напротив него, поджав ноги и теребя край рукава своего свитера. Я не прячу дерьмо под типу порезов, нет, я до такого еще не докатилась. Многие это делают для того, чтобы избавиться от боли и чувствовать хоть что-то. Мне это не надо. По возможности я бы выбрала эвтаназию.
На подлокотнике — маленькие царапины. Я сама их оставила пару месяцев назад. Тогда, как и всегда я нервничала.
Рука автоматически нашла ту самую отметину, пальцы прошлись по ней — будто напоминание: ты всё ещё здесь.

Хейден вцепился в мои темные, как смоль, глаза своими маленькими и карими, намного светлее, чем у меня. Он заполнял очередную мою амбулаторную карту.

ГЛАВА 2. ТАМ, ГДЕ СТЕНЫ ПОМНЯТ

Кейт

«Я живу в замке, но двери всегда заперты изнутри».
— Франц Кафка.

Место, где можно спрятаться от мира, сбросить с себя тяжесть дня, позволить себе просто дышать. Дом — это безопасность. Тепло. Стабильность. Но не для меня.

Особняк Арденов — огромный, величественный, безупречно правильный.
Настолько идеальный, что кажется мёртвым. Он стоит на холме, словно выточенный из холода и гордости, с белыми колоннами, ровными линиями фасада и окнами, в которых отражается не небо — а власть. Здесь всё выверено до миллиметра: ни одной неровной линии, ни одного случайного предмета. Даже свет ложится строго под углом.

Во дворе — аккуратно подстриженные кусты, каменные львы у входа, фонтан, бьющий ровной струёй, будто по команде. Даже природа здесь подчинена уставу. Даже ветер — строевой.

За массивной дубовой дверью начинается музей.
Так я всегда называла наш дом.
Он холоден, без запаха жизни, будто вымыт изнутри антисептиком, как операционная моей матери. На стенах — картины. Большие, вычурные, в позолочёных рамах. Не просто искусство — семейные портреты.

На одной — генерал Джон Арден, мой отец. Прямая спина, тяжёлый взгляд, руки за спиной — будто позирует для военного плаката. Он всегда казался мне не человеком, а памятником самому себе. Стальным, неподвижным, вечным. Герой США, миллион наград за выслугу лет и до сих пор действующий военный.

Рядом — мать. Лидия Арден, знаменитый нейрохирург, лично спасала моего отца, вытаскивала его из лап смерти на своем операционном столе. Врач в личной клинике — отец говорит, так безопаснее. Все анализы, данные о бойцах и о семье генерала под надёжной защитой. Там же и его «больная на голову» дочь. Он не доверяет сторонним докторам, а зря. Кстати, доктор Хейден просто отвратительный врач.
А вот в отличие от него моя мама — профессионал своего дела, идеальная, строгая и холодная.
Каждая прядь волос на месте, улыбка стерильна, как операционная лампа. Рядом с ней — старшая сестра, Хлоя. Та, кто всегда знала, куда идёт.
Учится в интернатуре, идёт по стопам матери, уже в белом халате — гордость семьи. Она чертовски любит меня поучать, думая, что мою голову можно вылечить. Можно. Но оно мне надо?

Я смирилась.

На другой картине — брат.
Дэниел. Средний ребёнок, сын, на которого отец смотрит с уважением. Он служит в армии, подаёт пример, тот, кто оправдал фамилию Арден. В его взгляде — тот же холод, что и у отца. Тот же приказ под кожей: быть сильным, быть идеальным, быть как все. Но никто так и не скажет, что он любитель травки и шлюх по выходным. Самая худшая его часть. Я ненавижу это дерьмо также, как и свои таблетки от психиатра. Дэниел как и Хлоя — идеальный ребенок.

И только я — белая ворона на фоне этой галереи достижений. Кейт Арден, студентка юридического факультета.
Не хирург, не офицер.
Просто юрист.
Просто там, куда позволило пойти здоровье.
Отец называл это компромиссом. Я — поражением.

Иногда я задерживала взгляд на семейных портретах, пытаясь понять: где в этой витрине — я?
В моём детстве не было места случайностям. Я родилась в семье, где любовь измеряли степенями успеха, а привязанность — количеством наград. Где каждый шаг должен быть выверен, каждая улыбка — уместна, каждый взгляд — под контролем.

В холле висел огромный семейный портрет, написанный, когда мне было девять. Мы все стоим рядом: отец — в форме, мать — в белом, дети — послушные, идеальные. И только я — единственная, кто смотрит не в камеру, а в сторону. Художник тогда сказал, что это придаёт композиции «живости».
А отец потом велел переписать картину.

Картина осталась.
Живость — нет.

Я провожу пальцами по позолоченной раме и думаю: странно, как можно быть частью семьи, но чувствовать себя гостем в собственном доме. Может, потому что этот дом никогда не был домом. Он — монумент. Холодный, правильный, идеальный. А я — единственная трещина на его поверхности.

Из моих мыслей меня вырывает знакомый до боли голос моей матери.

— Кейт, ты уже вернулась? Ужин подан, пошли, — ее сухой голос жутко режет мой слух. Но ослушаться нельзя. Тут так не принято. Не принято также быть настоящим.

По коже прошлись мерзкие мурашки. Ведь ужин в доме Арденов — это отчетность, чем мы можем порадовать родителей.

Я вхожу в столовую, и мне хочется разнести все к чертям. Все как по уставу. Белая скатерть, гребаный хрусталь, свечи, блеск серебра. Даже курицу так идеально запекли, будто бы прошла сначала строевую подготовку.

Поднимаю свои темные глаза. Отец всегда говорил, что это… странная генетическая шутка. И Лидия, и Джон — светловолосые, просто в разных оттенках. У моей матери прекрасные шалфейного цвета глаза, а у отца — янтарные, словно мед на свету. Хлоя и Дэниэл унаследовали все самое лучшее. Мне же достались темные волосы, почти иссиня-черные, и такие же глаза. Когда Дэниэл накурился и я его застукала за этим, он сказал, что завидует мне. Если бы я употребляла что-то по типу кокаина, не было бы видно моих расширенных зрачков, они бы просто слились с радужкой. Шутки шутками, а я просто унаследовала свою внешность от бабушки по маминой линии. Вот так решила генетика отлично пошутить надо мной.

Сука.

Отец сидит во главе, ну конечно же. Неподвижно, сосредоточено. Взгляд режет пространство как нож. Рядом мать, также идеально собранная, будто если она улыбнется — это станет главной ошибкой в ее жизни. Хлоя и Дэниел — в своих ролях: идеальные дети, наследники славы.
Я — статист, случайно попавший в кадр.

— Садись, — произносит отец.
Не просьба... Нет. Команда.

Я послушно опускаюсь на место. Вилка. Нож. Салфетка. Всё строго, без лишнего движения. Тишина натянута как струна. Никто не спрашивает, где я была, как себя чувствую, что говорят врачи. Они делают вид, что ничего нет. Что нет и этого — болезни, срывов, бессонницы, разговоров с доктором Хейденом.
Будто если об этом не говорить, оно исчезнет.
Будто я исчезну.

ГЛАВА 3. ПОЧИТАЙ НА ДОСУГЕ

Джессика

«Я посмеялась над её романом. А потом роман начал смеяться надо мной».

– Джессика Майер.

Юридический университет Далласа постепенно пустеет. Дневная суета сходит на нет, студенты быстрым шагом, а некоторые даже бегом испаряются из душного здания. За окном шуршит листва, медленный и редкий дождь барабанит по старым оконным рамам «хранилища знаний и права», как его любит клеймить наш преподаватель по философии. Самый бесполезный предмет, кстати. Воздух пахнет до боли знакомо – смесью кофе из автомата, пылью и мокрого бетона.

Мои белые кроссовки ступают по паркету, я держу путь до спортзала, привычно закинув сумку на плечо. Мои проводные наушники лениво болтаются, иногда путаясь в моей рыжей гриве. Мимо меня проходят последние студенты, а я даже не замечаю их, погрузившись в ожидании очередной тренировки.

Я люблю этот момент, когда ты вот-вот распахнешь двери комплекса и погрузишься в это нереальное чувство драйва. Такое… промежуточное состояние между реальностью и игрой.

– Ага, рыжая малышка, вот ты и попалась!

Я чуть не сдохла от страха и неожиданности. Как я и думала, повернувшись, я увидела загорелую мордашку Мии. Она машет передо мной новой книгой с черепом на обложке, кличущее страшное название.

– Мия, я тебя вроде предупреждала насчет твоих «скримеров», – зло смотрю на нее, но эта сучка знает, я не могу на нее злиться всерьез. Во-первых, она моя подруга, во-вторых, отличный центральный блокирующий. Ни то, ни то потерять я не могу.

Она запыхавшаяся, с легким румянцем на золотых щеках. Ставлю десять долларов на то, что она пропустила автобус и устроила себе тренировку – пробежка по осеннему холоду.

— Я бежала от книжного магазина до кампуса, — сообщает она гордо, будто только что выиграла марафон. — А всё из-за тебя.

— Из-за меня? — Я приподнимаю бровь.

— Да! Ты оставила меня одну с Рэйной и её новыми ногтями. Джесс, я видела больше глиттера, чем в рождественском фильме!

Мы продолжаем идти, чуть сбавив шаг. Чем ближе мы к спортзалу, тем кампус быстрее опустошается. Пальцы Мии ловко листают книжку, ни разу не оторвавшись взглядом от ее страниц.

— Я сегодня спала два часа, — начинает Мия настолько бесстрашно, будто не боится моего гнева. Мои спортсменки должны быть в отличной форме, и все знают, как я отношусь к дисциплине и здоровью.

— Мия, ты опять потратила всю стипендию на посредственный роман про маньяков, — прерываю я ее, зная уже ответ.

— Эй! Это оскорбляет мои чувства как фаната тру-краймов и любителя сталкеров! — восклицает она, отчего мои глаза настолько закатились, будто хочу увидеть свои мозги.

— Он не посредственный! Это целая психологическая драма! Просто там… свои нюансы.

Понимаю, что деваться мне некуда, и киваю головой, обозначающий жест «ну ладно, давай, рассказывай». С визгом ее южный акцент защебетал, а светлые глазки сверкнули в полумраке коридора.

— Там такая жесть! Господи, антагонист… это бог секса. Он случайно видит девушку – Лайлу, и становится ею одержим. И не абы как, а он везде – отслеживает ее по камерам, ночует с ней, когда она об этом не знает…

Я прерываю ее, скрипя дверью раздевалки. Аманда, Роуз уже здесь и вовсю переодеваются. Мия же не унимается, буквально прыгая вокруг меня с куском литературного дерьма.

— И он, и он! — вскрикивает она, пытаясь отдышаться.

— И он, о боги, крадет ее и держит в клетке, да? — немного с издевкой сказала я, на что Мия не как обычно обиженно фыркнула, а помотала головой.

— Не-е-ет… нет, нет, он… вклинивается в ее жизнь. Проникает, как яд по венам, становится самым близким человеком, который постоянно рядом…

Я хлопаю ресницами, вытаращив на нее глаза. Она… реально думала, что меня это впечатлит? Мой звонкий смех разнесся по раздевалке, пока я снимала футболку и натягивала спортивный топ.

— Господи, Мия, — выдыхаю я, закатывая глаза, — ты опять читаешь бред, который должен пугать, но почему-то тебя это заводит. Ей богу, это же ненормально!
— Ничего ты не понимаешь! Потому что это вкусно, Джесс, — шепчет она с какой-то театральной страстью, прижимая книгу к груди. — Это про одержимость, про то, как человек растворяется в другом. Как…
— Как теряет себя, — перебиваю я, натягивая шорты и кидая на скамейку сумку. — Знаешь, звучит не как любовь, а как диагноз. Называется – «я романтизирую убийц, потому что у него милая мордашка».

Мия скорчила рожицу, но, как обычно, не обиделась. Она плюхнулась на скамейку и скрестила руки на груди.
— Все мое представление испортила! Ну, блин, Джесс, тебе разве… ни разу не хотелось, чтобы кто-то настолько сильно сошел с ума из-за тебя? Это же пиздец как сексуально!
Я смеюсь, хлопая дверцу шкафчика. Мия как обычно, только она может считать это «сексуальным».
— У меня хватает психов на площадке, спасибо.
— НУ ЭТО ЖЕ НЕ ТО! — она тычет в меня пальцем. — Я про настоящее! Чтобы человек дышал тобой, жил тобой, не мог без тебя ни секунды! В конце концов, чтобы у него член вставал только на тебя!
— Это называется зависимость, — сухо отвечаю. — Я за здоровые отношения, ты же знаешь.

Моя подруга строит ехидную мордочку и кривит улыбку.
— Ага, точнее, за их отсутствие!

— Ой, иди в задницу, Мия!

Она швыряет в мою сумку этот пафосный роман с настолько похабным выражением лица, что мне захотелось ее треснуть. На моей физиономии было такое выражение, будто бы кошка нагадила туда.

— Почитай на досуге, рыжая. Хватит тебе быть пуританкой! Пора… расширять сексуальные горизонты! — хихикает она.

— Наверное, теперь я должна расцеловать тебя, да? Учти, душить во время поцелуя я тебя не буду.

Раздевалку пронзает наш яростный смех, скорее похожий на то, что стая гиен умирает либо задыхается. Но когда дверь заскрипела вновь, он моментально стихает. В раздевалку самая последняя вошла Кейт. Мы переглянулись с Мией. Она не то, чтобы недолюбливает Арден… просто сторонится. Нет доверия, если сказать сухо и прямо.

ГЛАВА 4. РУКОПРИКЛАДСТВО

Джессика

«Познать себя — значит, прежде всего, познать, чего тебе не хватает. Это значит измерить себя Истиной, а не наоборот».

— Франц Фанон

Студенческий бар «Зажигалка» был нашим сакральным местом. Храмом, куда мы несли в жертву остатки нервных клеток, не добитые тренировками, конспектами и вечным чувством долга. Три раза в неделю мы выжимали из себя все соки на паркете, а потом, как по команде, брели сюда — выплескивать наружу то, что внутри превратилось в ядовитый осадок.

Место гудело, как раскаленный улей. Не мелодией, а именно гулом — низким, вибрирующим, сотканным из приглушенных басов, грохота стеклянных бокалов и сливающихся в один хаос голосов. Воздух был плотным и липким, пропахшим дешевым виски, с нотками синтетического клубничного сиропа и, кажется, чьих-то несбывшихся надежд. Для кого-то — вонь. Для нас — бальзам.

Залог хорошего отдыха был простым, как удар мячом в пол: оглушающая музыка, чтобы не слышать собственные мысли; приглушенный свет, чтобы не видеть осуждения в глазах; и стайка своих, таких же вымотанных и готовых забыться.

Признаюсь ли я в этом? В том, что мне, Джессике Майер, старосте и капитану, чей внутренний распорядок строже армейского устава, это громкое, душное и слегка пошлое место чертовски необходимо?

Да пошли вы все на хуй с вашими ожиданиями.

Именно в такие моменты, опираясь локтями о липкую стойку и ощущая, как текила прожигает горло, я позволяла себе быть не образцовой ученицей и не железной капитаншей. Я была просто девчонкой с тяжелой сумкой за плечами и еще более тяжелыми мыслями в голове. И этот бар, со всей его вульгарной искренностью, был единственным местом, где я могла на время эту сумку сбросить.

– Знаешь, если бы жизнь была клубом, ты была бы похмельем, — говорит Мия, перекрикивая музыку.

Вот же сучка.

– Ага, а ты безлимитным абонементом на алкоголь, — фыркаю, поднося бокал к губам, опираясь локтями об барную стойку. В этом и прелесть нашей дружбы.

Ее смех слышен сквозь грохочущие басы, и я все же позволяю себе улыбку, этот звук может вывести человека даже из затяжной депрессии.

Наш стол — это гребаный островок в и так шумном океане. Хохот девчонок из команды сливается с общей атмосферой заведения. Мы вспоминаем нашего тренера, ее вечно серьезное лицо. Я же поделилась мыслью о том, что мне кажется, она что-то замышляет. Мне, как всегда, сказали, что я накручиваю себя.

Ага, только вот мои догадки всегда выстреливали.

Только вот их голоса я воспринимаю словно через пуленепробиваемое стекло. Мои мысли где-то далеко, еще оставались в спортзале.

Кого я обманываю? Мои мысли были о Кейт.

– И вот она снова не пришла... — Рэйна будто прочитала мои мысли, пока в руках крутила соломинку. — Ей бы хоть раз расслабиться.

– Такие люди, как она, держат все внутри себя. В каком-то роде, я могу ее понять, — ответственно заявляет Софи. — Но все же… У меня иногда мурашки от нее. Особенно ее «тупняки» на поле.

– Ага, будто она не студентка, а чувак, пришедший с вьетнамской войны, ловящий флешбэки, — Мия решает вставить свои три копейки в разговор.

Внутри я почувствовала холодный укол. Не знаю почему, мы с Кейт не видимся нигде кроме тренировок, да и она на курс младше меня, вообще не пересекаемся. Я сваливаю это ощущение на свою гиперответственность как капитана. Это просто мое излишнее беспокойство и «комплекс старшей сестры». Это Мия придумала, я за это дерьмо не ручаюсь.

Музыка сменяется на более медленную, мелодичную песню, бар погружается в ленивую атмосферу ночи, вызывая приятные мурашки и хоть как-то вырывая меня из гнетущего водоворота мыслей.

Бар дышит шумом, теплом и светом — всё пульсирует, будто в замедленном танце.
Голоса переплетаются, стекло звенит, музыка будто заползает под кожу.
Мия тянется к небу, поднимает бокал и улыбается — слишком ярко для этого полумрака.
— За нас! За команду и за то, чтобы каждый наш удар попадал точно в цель.
— И чтобы мяч не улетал в ебеня, — добавляю я, и смех взрывается над столом, липкий, искренний.

Текила обжигает, соль режет язык.
Всё вроде бы обычно — но в этом “обычно” есть что-то неуловимо неправильное.
Воздух… почему-то слишком густой. Музыка будто с глухим эхом, словно играет не в помещении, а где-то за стеной.

Я пытаюсь расслабиться, смотрю на Мию — она сияет, живёт, двигается с лёгкостью. И вдруг понимаю, как сильно мы все привязаны к этой видимости нормальности. Как будто все вокруг стараются не замечать что-то общее, что прячется где-то в углу сознания.

— Эй, Майер, не спи! — Мия толкает меня локтем. — Ты будто в другой вселенной.
— Просто думаю, — отвечаю. — Иногда кажется, будто всё слишком спокойно.
— Господи, ты и в баре философ! — хохочет она. — Расслабься, никто за тобой не следит.

Я тоже смеюсь, но почему-то не могу сразу отпустить эту фразу.
Никто не следит.

Мия уходит за очередным шотом, и на мгновение я остаюсь одна. Свет над нами чуть моргает.
Не страшно, нет. Просто как будто кто-то щёлкнул выключателем внутри головы. Мир снова выравнивается, но теперь кажется, будто за этим равновесием что-то дышит.
Тихо, терпеливо, выжидая.

_____________________________________________________________________________________

Дверь за мной тихо захлопнулась, приглушив мир снаружи. Дом встретил тишиной — густой, вязкой, как вечерний мёд. Мама уже спала, и я почти физически чувствовала её дыхание, где-то наверху, ровное и успокаивающее, будто маятник, задающий ритм ночи.
Я старалась ступать мягко, но старые ступеньки всё равно отзывались тихим скрипом, словно шептали: «ты дома».

Скинув с плеча тяжёлую сумку, я наконец позволила телу осесть. Всё — учебники, форма, пот, разговоры, смех — растворилось вместе с глухим стуком, когда она упала на пол.
Тело отяжелело, мышцы гудели от усталости, но внутри всё ещё что-то звенело — от остаточного адреналина, от недосказанных слов, от странного взгляда, пойманного в баре.