Эхо древней крови.

Глава 1.

Глава 1.

Эхо

Ночь отступала нехотя, как скупой лавочник, которого вытолкали из лавки за шиворот. Узкие улочки ещё хранили тень, но над крышами уже серело небо, и первые лучи просачивались между балконами, цепляясь за верёвки с бельём и висящие пучки чеснока.

В переулке у старой прачечной пахло мокрой золой, простынями и чем-то ещё — терпким, щемящим, как ожидание. Молодая женщина шла быстро, почти не касаясь каблуками неровного камня. Тёмное платье, вылинявшее от стирок, узкая тёмно-серая шаль, перехваченная на груди дешёвой брошь-галкой. На вид — самая обычная городская беднячка, гувернантка из тех, кто учит чужих детей хорошим манерам, а потом вечером стирает себе единственное приличное платье.

Только вот глаза у неё были совсем не «обычные». Большие, светло-карие, с золотистыми искрами, сейчас — смешные и упрямо-сосредоточенные. Как у человека, который решил выбраться из собственной жизни, как из тесного старого корсета.

Она крепче сжала в пальцах потёртый замшевый ридикюль.

— Ещё один перекрёсток, Ливия, — пробормотала себе под нос. — Просто перекрёсток, а не врата в ад. Дыши.

Губы дрогнули в кривой улыбке. Для приличной синьорины говорить самой с собой вслух было неприлично, но в этом квартале никому не было до неё дела. Спросонья открывали лавки: мясник, которому не хватало двух пальцев на левой руке, выставлял на крюк вчерашнюю тушу; булочник вытаскивал из печи хлеб — запах был такой, что желудок болезненно сжался.

— Ещё немного, — шепнула она не то себе, не то этому голодному зверю внутри. — Если записка не шутка, у нас с тобой всё изменится.

Она остановилась у фонаря, где свет ещё теплился в стекле, раскрыла ридикюль и осторожно достала сложенный лист плотной бумаги. Пальцы дрогнули: так и хочется перечитать в десятый раз, убеждаясь, что буквы не исчезли, не рассыпались золой.

«Синьоре Ливии Морини… единственной наследнице… прошу явиться в контору нотариуса Джироламо Риччи… для обсуждения вопросов, касающихся наследства покойного синьора…»

Имя покойного было выведено широким росчерком, словно человек, который его носил, и после смерти умудрялся занимать больше места, чем другие. Ливия этого имени не знала. Ни разу не слышала в разговоре матери, не видела в редких бумагах, что остались после её смерти. Но это имя чудесным образом значилось и в приходской книге — рядом с записью о её рождении.

Сначала Ливия решила, что это розыгрыш. Чья-то глупая шутка. Потом подумала, что это ошибка. Потом — что ловушка. И всё равно пришла.

Потому что гувернантка с маленькой платой и без родни не отказывается от письма, где слово «наследство» написано трижды.

Она аккуратно сложила бумагу, вернула её в ридикюль и на мгновение прижала к груди. Там, под грубой тканью платья, холодным кружочком лежал ещё один предмет — тонкий серебряный кулон с мутноватым камнем. Мать всегда говорила: «Не продавай, Ливия. Это наше. Единственное, что у нас есть своё».

Когда мать умерла, Ливия почти понесла кулон к ювелиру. Почти — но не донесла. Теперь украшение казалось тяжёлым, как маленький камень судьбы.

— Если там действительно есть хоть что-то… — Она невольно шмыгнула носом, прогоняя запах хлеба и страха. — Я куплю себе новое платье. И ложку серебряную. Одну. Просто чтобы в доме была хоть одна вещь, которую не стыдно показать.

Мечты были смешные, маленькие — как сама Ливия, если смотреть откуда-нибудь с высоты дворцовых балконов. Но для её мира даже ложка была дерзостью.

Переулок вывел на более широкую улицу. Город просыпался: кони фыркали, колёса карет гремели по булыжнику, кто-то ругался с верхнего окна, вытряхивая ковёр прямо на голову прохожему. Возле площади уже слышались выкрики торговцев: свежая зелень, ткани, дешёвые украшения.

Ливия остановилась у края мостовой и подняла голову.

Вдалеке, за черепичными крышами, поднимался силуэт palazzo — дом, который вчера ночью ей снился. Балконы в тени, высокие окна, герб над аркой. Во сне этот дом был её. Она шла по галерее, пальцами касалась прохладного камня, и каждый шаг звучал уверенно, как слово «моё».

Сейчас palazzo был всего лишь чужим домом, который она видела издали, когда вела своих маленьких воспитанников на прогулку. Она не знала, что именно там, в одном из кабинетов, уже сложены бумаги с её именем.

— Глупости, — выдохнула она. — Даже если это всё правда, я не обязана принимать. Я могу… — уголок губ дрогнул. — Я могу хотя бы посмотреть. Хоть раз в жизни посмотреть, как выглядит жизнь не с чердака.

Она сделала шаг вперёд, на край мостовой.

Колокол на соборе ударил раз, другой, третий. В дымке утренней пыли звук был глухим, как удар сердца в груди. Поток повозок и карет сдвинулся, как тяжёлая река. Люди вокруг двигались неторопливо; только одна карета вдруг рванулась быстрее, чем стоило бы на такой улице.

Ливия не сразу поняла, что не так. Сначала она ощутила лишь странное дрожание под ногами, а потом услышала — резко, слишком близко — лошадиное ржание и отчаянный крик кучера:

— Осторожно!

Она подняла голову. Всё произошло в один миг и в тысячу.

Лошади, вспененные, с сумасшедшими глазами, летели прямо на неё, разбрасывая людей. Кто-то ухватил Ливию за рукав, попытался дёрнуть в сторону, но ткань жалобно треснула — и тонкое плечо выскользнуло.

Ридикюль вывернулся из пальцев, письмо и маленький кошелёк полетели вниз, в грязь мостовой. Ливия, по какой-то нелепой упрямой логике, потянулась не к жизни — к бумаге.

«Нельзя потерять. Если потеряю, как докажу, что я — это я…»

Мир вспыхнул белым. Звук колокола вдруг стал нестерпимо громким, будто ударили прямо в уши. Что-то тяжёлое, железное, полоснуло по боку, дыхание вырвали из груди, как скатерть с тарелками.

На долю секунды она увидела: над собой — фрагмент неба, узкая полоска между крышами, и в этой полоске — словно тёмное зеркало — качнулся силуэт palazzo. В груди стукнуло: «Мой…» — и оборвалось.

Ливия ухватилась за кулон, будто за последнюю верёвку. Металл был неожиданно горячим, как кожа. В пальцах кольнуло. Мутный камушек вспыхнул ярче, чем ему полагалось.

Глава 2.

ГЛАВА 2

Сознание возвращалось медленно, будто кто-то неторопливо разматывал плотный кокон тумана, слой за слоем. Сначала появились звуки — приглушённые, будто слышимые через воду: потрескивание пламени, шелест ткани, тяжёлый шаг где-то в глубине помещения. Затем запахи — древесный дым, тёплый воск, едва уловимые ноты кедра… и что-то ещё, пряное, терпкое, совсем не похожее на запахи больничных палат XXI века.

Аннелиза дёрнулась, вдохнула глубже — и в глаза ударил мягкий золотистый свет свечей. Потолок над ней был резным, деревянным, с тёмными балками. Не белый пластик, не ровная гипсовая плита, не лампы дневного света.

Она резко приподнялась — и сразу же вскрикнула, потому что тело болезненно напомнило о себе: голову тянуло вниз, плечи ныли, а под рёбрами будто кто-то спрятал холодный камешек.

— Тише. — Голос раздался откуда-то справа, низкий, спокойный, обволакивающий. — Резких движений делать не стоит.

Аннелиза повернулась — и мир окончательно лишился привычных очертаний.

У кровати стоял мужчина. Высокий, слишком высокий, чтобы казаться реальным; плечистый, собранный, будто сотканный из той самой эпохи, которую она всю жизнь изучала по книгам. На нём был тёмный камзол, рукава расшиты серебристой нитью, а черты его лица — резкие, правильные, неумолимые — напоминали античные статуи, только живые, тёплые и опасные.

Лицо… которое она уже видела.

Во вспышках памяти. В обрывках древней жизни. На рисунках, мелькавших перед глазами после прикосновения к кулону.

Леонаро де Валери.

Только что этот мужчина был именем в старинной легенде… а теперь стоял перед ней, как живой.

— Где я? — выдохнула она, сама не узнавая своего голоса.

Он чуть склонил голову, будто оценивая её состояние — и будто оценивая её саму.

— В моём доме. — Голос бархатный, но в каждом слове сталь. — Вас принесли… после того, как карета сбила вас на площади Сан-Джорджо. Вы потеряли сознание. Лекарь сказал, что угрозы жизни нет.

Сан-Джорджо?

Карета?

Она почти рассмеялась — нервно, сдавленно.

— Простите… где… какой год?

Он приподнял бровь.

— Ты правда этого не помнишь?

Он сказал «ты» — не «вы». Слишком близко. Слишком уверенно. Словно знал её давно.

Аннелиза сглотнула.

— Скажите. Пожалуйста.

— Лето, 1496 года, — отчётливо произнёс он.

В ушах зашумело. Мир пошёл рябью.

1496.

Эпоха Высокого Возрождения.

Флоренция Медичи.

Её профессия — история искусств — всегда была мостом между эпохами. Но никогда — вот так, буквально.

Она закусила губу, чтобы не закричать. Всё внутри спорило: это сон. Глубокий, яркий, переполненный деталями сон. Но слова мужчины, запахи, тяжесть полотняной рубашки на её теле — всё было слишком реалистичное.

И тут она заметила на своей ладони — кулон.

Тот самый.

Тёмный металл, странный узор, будто живой. Она не помнила, как он оказался на ней. Но он был. И слегка пульсировал — будто дышал.

Леонаро заметил, куда она смотрит.

— Его оставил вам тот, кто сбил вашу… эм… — он замялся на мгновение, — вашу знакомую. Он только передал, что это принадлежало вашей матери.

Моей… матери?

Это уже не совпадение.

Что-то внутри холодно сжалось. Предшественница. Та, чьи образы она видела. Чья кровь… возможно, теперь пульсировала в её венах.

Она попыталась вспомнить собственное имя. Своё — и то второе, слышимое во вспышках.

Но прежде чем она успела открыть рот, мужчина шагнул ближе. Его взгляд стал острее, внимательнее, и Аннелиза почувствовала себя пойманной птицей — не в ловушке, но под пристальным изучением хищника, который пока не решил, что делать дальше.

— Как тебя зовут? — тихо спросил он.

Имя, разрывающее два мира, стояло в горле, будто сколок стекла.

— Аннелиза… — едва слышно прошептала она.

Не своё новое имя. А своё настоящее.

Он медленно повторил:

— Аннели́за… — и в его голосе прозвучала тень узнавания. — Неверное имя для флорентийки. Но… подойдёт.

Он повернулся к двери.

— Я пришлю служанку. Тебе стоит поесть.

Она едва собралась с мыслями:

— Подождите. Почему… почему вы помогаете мне?

Мужчина обернулся.

На миг свечи в комнате будто дрогнули. На его лице появилось нечто, что она не смогла сразу прочитать: боль? злость? или…

Признание?

— Потому что ты уже приходила мне во снах. — Он склонил голову, не сводя с неё ледяных глаз. — И теперь я не знаю… кто из нас сошёл с ума первым.

Дверь закрылась за ним мягко, но мир тряхнуло так, будто дом рухнул.

Сны.

Он сказал: “во снах”.

А кулон на её ладони продолжал тихо теплиться — как сердце.

---

Сознание возвращалось медленно, как будто сквозь слои густой дымки. Сначала — тепло. Затем — запах. Пряный, тяжёлый, насыщенный ароматами смолы, сухих трав и чего-то сладкого, что напоминало мёд, растопленный на углях. Лишь потом — звук. Гулкое потрескивание огня, приглушённые шаги где-то сбоку и приглушённый, чуть раздражённый мужской голос.

— …сказал, наблюдать. Не трогать. Не тревожить… Что же сложного было в этих словах? — недовольно бросил мужчина кому-то за пределами поля зрения.

Аннелиза шевельнулась. Во рту пересохло, тело ныло. Она попробовала открыть глаза — и белёсый свет полоснул по зрачкам, заставив зажмуриться. Мир качнулся.

Чужие руки подхватили её за плечи — мужчины, сильные пальцы, прохладные на ощупь, чуть грубоватые, но уверенные, будто привыкшие держать оружие. Он поддержал её, не позволяя снова рухнуть на подушки.

— Спокойно, — проговорил низкий голос. — Вы уже в безопасности.

Безопасность… странное слово для того, что она чувствовала. На языке оставался металлический привкус, словно от крови. В висках прокатывалась тупая боль. А сердце… сердце стучало так быстро, что она сама удивлялась, как его не слышат все вокруг.

Она распахнула глаза.

И замерла.

Перед ней стоял мужчина, которого невозможно было забыть — даже если видел всего секунду в затуманенном видении памяти. Высокий, широкоплечий, с темными, чуть вьющимися волосами, собранными кожаной лентой на затылке. Черты лица резкие, породистые — как мраморная статуя, сошедшая с пьедестала. Глаза — темные, глубокие, с отблеском ночного синего камня. Те самые, что преследовали её во вспышках странных видений после первого прикосновения к кулону.