Эхо за завесой

Глава 1: Вход со скандалом (и соплями)

Блаженство.

Не тьма. Блаженство. Густое, обволакивающее, как теплый мед. Душа (или то, что пока мнило себя Душой) нежилась в этом сладком небытии. «Ммммммф...» – мысль пузырилась лениво, как воздух в сиропе. «Теплынь... Тишина... Никаких Вейлстоунов... Никаких унизительных взглядов... Никакой этой дурацкой магии, которой у меня все равно не было... Просто... плыть... Блаженство...» Мир сузился до совершенства: равномерное бульканье где-то рядом (сердце? река? неважно!), глухой, убаюкивающий гул, и это невесомое парение в вечной сауне. «Кто я? А... да. Катарина Вейлстоун. Пустышка. Отщепенец. Та самая, чья мать звала «позором рода». А та... ха... сама же меня и прикончила. Ну и черт с ними. Надеюсь, теперь они все счастливы. И отстали от меня. Навсегда...» Покой окутывал ее, как пуховая перина, нагретая солнцем. «Так... спокойно... Тепло... Сладко пахнет... чем-то родным, солоноватым...» Она растворялась.

И вдруг – предательство! Идеальная теплынь стала душной, потом горячей, как в печи. Давление! Со всех сторон! СЖАТИЕ! Будто гигантская рука решила выжать из нее сок! «Эй! Что за чертовщина?! Ад начинается?! Или они даже после смерти нашли способ мне досадить?!» – панически забилась мысль в стремительно сужающемся туннеле. «Отпустите! Верните мое небытие! Я не хочу... Я не...» Толчки, скользкие стенки, дикий рев в ушах (ее собственный крик?) – все смешалось в какофонии кошмара.

И – БАМ!

Не свет. Сначала – ХОЛОД. Ледяной, режущий, как миллион игл. Он обжег кожу, которой, казалось, не было мгновение назад. «АААА! Ай-яй-яй! Морозилка! Это новые пытки Вейлстоунов?! Они меня и из небытия смогли вытащить?! Мать, ну хватит уже! Ты вроде же убила меня!» «Подожди... Кожа? Я ЧУВСТВУЮ кожу? И холод? И... И Я КРИЧУ?! Но я же была... ничем! Тьмой! Покоем! Что происходит?!» Хотела закричать она угрозы, но из крошечных, незнакомых легких вырвался только тоненький, пронзительный визг: «УА-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!!»

«Что это?! ЭТО Я?! Нет! Я хотела крикнуть «Отвяжитесь, исчадия!» А получилось... ЭТО?!» Душа была в ужасе и глубочайшем возмущении. Ее предали собственные голосовые связки! «Это тело... Оно такое... крошечное? Беспомощное? Я... Я в теле МЛАДЕНЦА?! Я ТОЛЬКО ЧТО РОДИЛАСЬ?! Боги, неужели это реинкарнация? Или самый изощренный ад?»

Холодный воздух обдувал ее мокрое, липкое тельце, покрытое какой-то странной, скользкой смазкой (верникс? слизь прошлой жизни?). Кто-то большой, неуклюжий, с шершавыми пальцами переворачивал ее, тыкал, тер. «Куда дели мой теплый бассейн?! Верните! И уберите эти... эти колючие тряпки! Ай! Что ты делаешь с моим носом?! Фу-у-у! Какая мерзость! Это что, их метод допроса? Высасывание мозгов через ноздри?!» Протест вылился в новый, еще более неистовый вопль: «УААААААААААА!!!»

Голоса вокруг звучали глухо, как из бочки, громкие, навязчивые, перебивающие друг друга обрывки слов: «Красавица!..» «Здоровенькая!..» «Посмотрите на волосики!..»

«Красавица?!» – мысленно завизжала Катарина. – «Да я же вся в этой белой липкой гадости! Я мокрая! Я синяя! Я только что из ада! «Здоровенькая»? Я чувствую себя как выжатая тряпка! Это издевательство! Садизм!» «И кто эти люди?! Голоса... Неужели... неужели это Вейлстоуны? О боги, пожалуйста, пусть это будут не Вейлстоуны! Дайте мне шанс НЕ быть снова позором?!» Она пыталась выразить свое возмущение, требовала немедленного возврата в теплую тьму., но язык и губы предательски слипались и не слушались. Получалось только: «А-а-а! Гу-у-у! Плю-юх!» И слюни. Реки слюней. «О боги, я пускаю слюни! Как унизительно! Они наверняка смеются!»

Потом ее вдруг крепко, но осторожно подняли. И... завернули во что-то шершавое и мягкое! «Ой! Мягко как! Это смирительная рубашка?! За что?! Я же только родилась!» – внутренний вопль. Но... под нежной тканью стало... теплее? «Хм... Теплее... Ладно, терпимо...» Но все еще ослепительно ярко («этот свет – орудие пыток!»), оглушительно шумно («заткнитесь уже!»). «Выключите этот фонарь! И прекратите орать!» – мысленно орала она, а вслух – лишь жалобно хныкала: «Ы-ы-ы-ы...»

И тут случилось нечто совершенно невообразимое и подозрительное. Кто-то большой, очень теплый, пахнущий чем-то... странным (молоко? мыло? кровь?) наклонился. И... прикоснулся губами к ее лбу! Легко, нежно. Тепло.

«ЧТООО?! Что это было?! Поцелуй?! В МЕНЯ?! В ЛОБ?! Меня... НИКТО... НИКОГДА... не целовал!» Шок был настолько полным, что вопль застрял в горле комом. Она просто замерла, широко раскрыв мутные, еще почти ничего не видящие глазки. «Это... новая форма психологической пытки? Очень... странная... Но... тепло... И опять же... кто, кто целует? Вейлстоуны так не умеют. Не могут. Может... может это и правда не они?» Надежда, крошечная, как она сама, дрогнула где-то внутри.

Но поцелуй повторился! На носик! «Ай! Щекотно! Прекрати!» Она непроизвольно сморщила нос и громко фыркнула пузырем слюны. «О нет! Опять слюни! И пузырь! Позор полный! Они точно будут смеяться надо мной!» – мысль горела от стыда.

Потом ее осторожно, но с неприятной тряской переложили на другие руки. Тверже. Гораздо тверже, как дубовая доска. И запах... Запах был другой – что-то тяжелое, основательное: старинное дерево, потускневший металл доспехов, воск для полов и... легкий, едва уловимый дымок камина? (новый начальник пыток?) «Осторожнее! Я же хрупкая! Только что из утробы, черт возьми!» «Пахнет... замком. Большим, каменным и чужим. Но точно не родовым поместьем Вейлстоунов. Там пахло пылью, магией и презрением. Здесь... историей? Камнем?» Надежда окрепла чуть-чуть, несмотря на дубовую твердость этих рук. Большой, шершавый палец вдруг коснулся ее крошечной, сжатой в кулачок ладошки... Инстинкт сработал быстрее подозрений – маленькие пальчики рефлекторно вцепились в него с силой, удивительной для такого слипшегося комочка. «Ага! Попался, громила! Теперь ты мой заложник! Быстро неси меня обратно в тепло и темноту! Иначе... иначе я тебя... заслюнявлю!» – мысленно торжествовала она, а на личике было написано лишь сосредоточенное усилие и капелька слюны: «Ммм!.. Гррх!..»

Глава 2: Два Я, дракон и унизительная физиология

Два месяца.

Шестьдесят дней ада, окрашенного в оттенки неожиданно вкусного молока и сокрушительного унижения. Мой мир, Мелоди (да, я смирилась с этим именем, хотя оно казалось мне слишком нежным для существа, познавшего предательство и смерть), сузился до цикла из трех состояний: голод, стыд и сон.

Голод: адский, всепоглощающий, сводящий внутренности в тугой узел. Он начинался как назойливое урчание, а заканчивался оглушительным ревом, который я, Катарина Вейлстоун, бывшая графиня, не могла контролировать.

«Опять! Опять этот животный вой! Я хочу есть, а не орать как варвар на площади!» – мысленно стенала я, пока мое крошечное тело корчилось в кроватке, издавая звуки, достойные раненого дракона. И тут появлялось Оно. Источник одновременно спасения и глубочайшего позора – Грудь.

«Нет! Нет! Нет! – внутренний вопль сопровождал каждое кормление. – Это унизительно! Я взрослая женщина! Я знала этикет! Я ела трюфели с золотых тарелок! А теперь... это?! Присасываться как... как паразит?!» Запах молока, теплый, сладковато-сливочный, витал в воздухе, неумолимо притягивая, несмотря на все мои моральные устои. Голод побеждал гордость.

«Ох... Ладно... Только потому, что я умираю... Омномном... Черт, а ведь... вкусно. ОЧЕНЬ вкусно. Какой-то волшебный нектар... Омномном... Но все равно унизительно! Остановись, тело! Не хнычь от удовольствия! Мое тело - предатель!» И так каждый раз. Битва, поражение и сладкое, стыдное наслаждение.

Стыд: если кормление было позором, то процесс опорожнения был настоящим кошмаром.

«Я! Бывшая графиня Катарина Вейлстоун! Хожу под себя! Как младенец! Потому что я и есть младенец, черт возьми!» – эта мысль жгла меня каждый раз. Ощущение теплой влаги, распространяющейся по попе и ногам, заставляло меня зажмуриваться от стыда. «Опять! И сидеть не могу! И ходить не могу! Сама сменить эту... эту проклятую тряпку не могу! Полная беспомощность! Это хуже смерти от руки матери!» Процесс смены подгузника был отдельным испытанием на прочность. Холодные салфетки! Дурацкие присыпки с навязчивым запахом! И эти умильные:

«А кто у нас тут пописал? Кто молодец?»

«Молодец?! Я опозорилась на весь свой внутренний мир! Заткнитесь!» – мысленно орала я, а вслух – кряхтела от неудобства.

Сон: единственное спасение. Глубокий, тяжелый сон после кормления или после приступа стыда. Мир без голода и стыда. Мир, где я иногда могла забыть, что я – «пустышка» в новом обличье, запертая в беспомощном тельце.

И вот, в один из редких моментов относительного спокойствия, когда голод и стыд временно отступили, я лежала в своей кроватке. Солнечный луч, пробившись сквозь кружевную занавеску, играл пылинками в воздухе. Я наконец могла рассматривать. Не просто видеть размытые пятна, а различать детали. Резные бортики кроватки. Яркую погремушку в виде птицы, висящую над головой. Складки на балдахине. Это было... почти интересно. Почти.

И тут – Запах.

Не молока. Не присыпки. Не «мамы». Что-то другое. Что-то... знакомое. Глубокое, теплое, с нотками... корицы? Древесного дыма? И что-то еще... что-то металлическое, как сталь на морозе, и... озон, как после грозы? Этот запах ударил по памяти, как молот. Он был связан с чем-то... ужасным. С болью. С мгновениями жизни в том теле.

«Нет...» – мысль замерла, ледяная. «Этого не может быть...»

Тяжелые, но мягкие шаги приблизились к кроватке. Тенистая громада наклонилась. И я увидела.

Высокий. Очень высокий. Широкие плечи, казалось, заполнили весь мой крошечный мир. Темные, чуть вьющиеся волосы. И глаза... Глубокие, пронзительно-янтарные, как расплавленное золото. Глаза, в которых я видела только холодное презрение и раздражение все годы нашей вынужденной помолвки. Глаза того, кто был обязан терпеть мое общество только из-за пыльного договора наших дедов.

Далин.

Мой проклятый жених из прошлой жизни. Тот, кто считал меня пустой обузой. Тот, кто, я была уверена, вздохнул с облегчением, узнав о моей смерти. Ведь это освобождало его от ненавистных обязательств!

ОН ЗДЕСЬ.

Паника, дикая, слепая, сжала мое крошечное сердечко. «Он узнал! Он понял, что это Я! Катарина! Он пришел добить то, что недоделала мать! О боги, нет! Нет! Нет! Женщина, отвечающая за мое питание! Где ты?! Спаси! Тут дракон! Он сейчас сожжет меня взглядом или раздавит пальцем! Спрячь меня от него!» Внутренний вопль был оглушительным. Мое тело отреагировало мгновенно: дыхание перехватило, личико сморщилось, готовое к реву, крошечные ручки и ножки дернулись в беспомощном ужасе. «Не подходи! Я ненавидела тебя тогда, ненавижу и сейчас! Убирайся!» Я зажмурилась, ожидая боли и уничтожения...

И тут он... улыбнулся.

Не зловеще. Не жестоко. Широко, тепло, с легкими морщинками у глаз. И заговорил. Голос был... нежным? Глубоким, как гул далекого грома, но... ласковым?

«Ну здравствуй, моя маленькая буря. Что это ты тут кряхтишь? Скучала по папе?»

«Папа?!» – моя мысль застыла в полном, леденящем недоумении. «Он... он называет себя моим... ПАПОЙ? Этот высокомерный драконий выкормыш?! Это какая-то изощренная насмешка? Или... или он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не узнал? Он думает, что я просто... его дочь? Мелоди? Но как?! Как он может не узнать мою ДУШУ? Или... или он просто рад? Чему? Что я его дочь? Он не узнал?» Сердце бешено колотилось где-то в горле. Я осторожно приоткрыла один глаз. Он все так же улыбался, протягивая ко мне ОГРОМНЫЙ палец. «Он хочет меня ткнуть! Убери свою лапу!»

В этот момент в комнату ворвался другой запах – знакомый, теплый, молочный, с оттенком меда и свежего хлеба. И голос, звонкий от беспокойства: «Милый? Что случилось? Мелоди плачет?»

Я инстинктивно повернула голову на звук. И... замерла.

Там, в дверях, стояла... ОНА. Точнее Я, а точнее - мое старое тело. Тело Катарины Вейлстоун. Те самые каштановые волосы. Те самые серо-голубые глаза. Тот самый овал лица. Но... все было по-другому! Лицо сияло (СИЯЛО! Катарина Вейлстоун не сияет!), глаза горели теплом и заботой. На ней была простая светлая блуза, запахнутая на животе... который, казалось, еще хранил память о недавней беременности? Она двигалась легко и стремительно.

Глава 3: Шаги к позору, или как зеленое пюре убило мои иллюзии

Год. Двенадцать месяцев. Триста шестьдесят пять дней унизительной эволюции от слюнявого овоща до... слюнявого овоща, который научился передвигать свою позорную оболочку на двух шатких столбиках. Прогресс? Ха! Прогресс – это когда ты, Катарина Вейлстоун, бывшая графиня и знаток придворных интриг, можешь целенаправленно доползти до ножки дивана, чтобы с размаху стукнуть об нее лбом. От отчаяния. Или от скуки. Чаще – от скуки.

Ходить – это отдельный вид ада. Мои ноги, эти предательские палки, вечно путаются, подворачиваются и отправляют меня носом в ковер, который пахнет пылью и... чем-то еще. «Опять! – мысленно воплю я, уткнувшись лицом в ворс с узором из идиотских уточек. – Я падаю с высоты собственного роста! Это смехотворно! В прошлой жизни я падала только с лошади и с лестницы от магического удара. И то со стилем!» Рядом тут же материализуется Она. Катя. Так ее зовут. Катя. В моем теле. До сих пор мурашки.

«Ой, бух! – ее голос, мой прошлый голос, звучит так противоестественно жизнерадостно. – Наша Мелоди-путешественница упала! Ничего, солнышко, поднимайся!» Ее руки – мои бывшие руки, теперь умелые и нежные – подхватывают меня под мышки. Запах от нее... все тот же, сладковато-молочный, с нотками меда и чего-то свежего. Хлеба? Мыла? Признаюсь со стыдом, сквозь унижение этот запах все еще действует на меня как сигнал «безопасно». Предательские рефлексы младенчества. Она прижимает меня к груди – к той самой груди, источнику и спасению, и глубочайшего позора. «Агу-агушеньки! Все хорошо!»

«Агу-агушеньки» – это отдельный кошмар. Я для себя решила: Молчать. Абсолютно. Ни «агу». Ни лепета. Никаких звуков, кроме необходимых для выживания: рев голода, всхлипы боли, кряхтения перед... ну, вы поняли. Мой язык – последний бастион. Они не услышат от меня ни слова, пока я не пойму, кто они, что знают и почему Катя сияет в моем теле, как идиотская новогодняя елка. Молчание – моя броня, мое оружие, моя единственная контролируемая территория в этом цирке абсурда. Пусть думают, что я просто тихий, задумчивый младенец. Или туповатый. Мне все равно.

Но вернемся к ходьбе. Это «достижение» открыло новые горизонты унижения. Раньше позор был локализован: кроватка, пеленальный столик. Теперь я могу упасть и обмочиться в любом уголке этой проклятой светлой комнаты. А горшок... О, священный Грааль беспомощных! Горшок – мое личное Ватерлоо. Я подхожу к этому трону из пластика, украшенному идиотскими зайцами, с чувством глубочайшего недоверия. «Сиди, Мелоди! Пись-пись!» – поет Катя, усаживая меня на холодную (всегда холодную!) поверхность. Мое тело напрягается в немом протесте. «Сидеть тут? На этом? Пока ты пялишься? Ни за что!» И – ничего. Абсолютно ничего. Я сижу, тупо уставившись в стену, чувствуя лишь ледяной пластик под попой и ее полный надежды взгляд. А через пять минут, стоило мне встать и сделать два шага к яркой коробке с кубиками... «Ой! Опять сюрпризик! – весело констатирует Катя. – Ну ничего, солнышко, скоро научишься!» Стыд. Горячий, как лава. И полное ощущение, что мое тело издевается надо мной. Горшок победил. Пока что.

А потом появилось Оно. Прикорм. Его начали втискивать в меня еще месяцев в пять – сначала пюрешки из морковки и тыквы, потом та самая белая каша-обойный клей, затем соки. Катя, сияя моими серо-голубыми глазами, объявила, что «пора пробовать новенькое!». Сначала я отнеслась с подозрением. Что может быть лучше (и одновременно унизительнее) волшебного нектара из ее груди? Оказалось, мир полон странных субстанций. И все они – жалкая пародия на настоящую еду! Где соусы из трюфелей? Где паштеты из дичи? Где изысканные десерты? Да, моя прошлая семья видела во мне лишь обузу и позор, но даже они не смели подавать графине Вейлстоун на обед перетертое болото под видом пищи! Кормили-то по статусу...

Сегодня первой была эта... белая каша. Безвкусная. Липкая. Как обойный клей. «Ммм, кашка! Вкусно!» – лгала Катя, засовывая мне в рот ложку этой гадости. Я фыркнула, выплюнула половину. «Ну, Мелоди!» – она сделала мое старое лицо «очаровательного упрека». Я сглотнула остаток только потому, что голод – вечный диктатор.

Затем... затем пришла зелень. Пюре. Яркое, как яд, зеленое пюре. Катя называла его «брокколи». Я называла его «Оскорблением Чувств Бывшей Гурманки». Запах... травянисто-болотный. Консистенция – как перетертое болото. Вкус... Боги моих предков! Это, наверное, было хуже, чем подливы на моих же поминках. «Нет! – закричало все мое существо, когда ложка приблизилась. – Я ела трюфели! Паштеты из фазана! А не эту... болотную тину!» Я сжала губы, замотала головой. Катя настойчиво тыкала ложкой. «Ложечка за маму! Ложечка за папу!»

Папа... Далин. Он сидел напротив, наблюдая за этим фарсом с его чертовски теплой улыбкой (до сих пор не привыкла!). Его янтарные глаза смеялись. «Давай, буря, покажи характер!» – подбадривал он. «Характер?! – мысленно орала я. – Я покажу тебе характер, драконий выкормыш! Вот!»

Я собрала всю слюну, всю ярость, все отвращение к зеленой жиже и... ПЛЮНУЛА. Смачно. Целиком в ложку. И с довольным (надеюсь) видом посмотрела Кате в мои бывшие глаза.

Наступила тишина. Катя замерла с ложкой, удивленно подняв мои бывшие брови. Далин... Далин захохотал. Громко, раскатисто, как тот самый гром, на который был похож его голос. «Вот это да! – сквозь смех выдохнул он. – Нашла свое мнение о брокколи, да, Мелоди?» Катя сначала нахмурилась, но потом и ее лицо (МОЕ ЛИЦО!) расплылось в смехе. «Ох уж эта наша привереда! Ну ладно, ладно, не хочешь брокколи – дадим что-то другое!»

Этот эпизод... странным образом что-то сдвинул. Сквозь стыд (плевок-то все же не комильфо), сквозь ярость на зеленое пюре и на их смех, я почувствовала... крошечную искру чего-то другого. Может, потому что Далин засмеялся не над моим падением или мокрыми штанами, а над моим действием. Моим выбором. Пусть и выраженным через плевок. Это было... почти как признание моей воли. Пусть в таком убогом виде.

И Катя... она не злилась. Она просто... приняла мой «отказ». Перешла к тыкве (тоже сомнительно, но терпимо). Эта ее гибкость, это отсутствие ожидания, что я буду идеальной куклой... это сбивало с толку. Я ждала приказов, холодности, раздражения – как в прошлой жизни. А получала... терпение. И смех. И эти чертовски теплые объятия после особенно эпичного падения или особенно полного подгузника.

Глава 4: Два года тишины, или, как я заставила магов тыкать в меня палкой

Два года. Семьсот тридцать дней. Семьсот тридцать дней молчания. Моя тишина – это не отсутствие звука. Это крепость. Это оружие. Это мой единственный способ сохранить Катарину Вейлстоун в этом слюнявом, периодически мокром с двух концов теле под названием Мелоди. Они – Далин (Папа-Дракон, бывший жених-презренный) и Катя (Мама-Похитительница Тела, она же Сияющий Призрак в моей прежней оболочке) – думают, что у них просто «серьезный ребенок». Ха! Пусть так и думают. Пока они не узнают правду. Если они не знают.

Мои достижения? О, они впечатляют. Если ты – бывшая графиня, запертая в теле лилипута.

Хождение: я освоила этот примитивный навык. Не просто шататься и падать, а ходить. Быстро. Очень быстро. Особенно когда нужно сбежать от Кати с салфеткой («Мелоди, носик!») или от Далина, который хочет подбросить меня к потолку («Мелоди, летииим!» – его вопли до сих пор режут слух). Я научилась забираться на диван (царство!), на стулья (башни!) и, самое главное – выбираться из кроватки. Моя первая настоящая победа над физическими ограничениями! Однажды ночью, после титанических усилий и пары синяков, я перевалилась через борт и рухнула на ковер. Тихо, как мышь (ведь я – мастер молчания), я сидела там, в лунном свете, чувствуя прилив дикой, первобытной радости. Свобода! Пусть временная. Пусть в пределах комнаты. Это был мой побег из тюрьмы младенчества. Правда, утром Катя нашла меня спящей под кроваткой, обнявшей пыльного плюшевого дракона (ирония!), и ее визг «Мелоди! Как ты выбралась?!» стоил всех усилий. С тех пор кроватка – форпост, а не крепость.

Мелкая моторика: Мои пальцы – крошечные инструменты разрушения и созидания. Я умею:

Сбрасывать ВСЕ со стола. Тарелки, чашки, артефакты, часы Далина. Звон падающей керамики – моя симфония. Лицо Кати в этот момент – шедевр комедии. «Мелоди! Нет!» – ее крик. «Ага, нет», – мысленно парирую я, уже тянусь к следующей жертве.

Разбирать все, что не прибито. Конструкторы? Ха! Я – цунами для башен. Коробки? Я – архивариус хаоса. Папины документы (какие-то скучные бумаги с печатями)? Идеальный материал для оригами… которое он потом находит в мусорке. Его вздох: «Буря моя…» – звучит как смесь восхищения и ужаса.

Рисовать. Вернее, малевать. Катя выдает мне мелки и бумагу. Я выдаю абстрактные шедевры в стиле «Внутренний крик после зеленого пюре» или «Мокрые штаны в полдень». Они вешают это на стены в коридоре. Рядом с моим портретом. Позор.

Указывать. Мое главное средство коммуникации. Хочу яблоко? Тычу пальцем в фруктовницу. Хочу смотреть на птичек? Тычу в окно. Вижу Далина, пришедшего с работы? Тычу в него и делаю жест «иди сюда» (этот рефлекс я ненавижу, но тело предательски его запомнило). Он тает: «Буря зовет папу!» – и несется ко мне. Унизительно… но эффективно.

Понимание: Я понимаю ВСЕ. Абсолютно все, что они говорят. Их разговоры о работе (Далин что-то связанное с «артефактами» и «стабилизацией потоков», звучит как магия, пахнет металлом), их дурацкие ласковые прозвища друг для друга («Зая», «Медведь» – блевать тянет!), их тревоги… Особенно тревоги. Обо мне. Потому что я молчу.

И вот это молчание… Оно привело к великому походу к магам. Видимо, двухлетка, не произнесшая ни «мама», ни «папа», ни даже внятного «дай!» – это повод для родительской паники. Особенно в этом мире, где магия – часть быта.

Первый маг был похож на взъерошенную сову в очках. Он тыкал в меня светящейся палочкой (жезлом?), бормоча что-то о «потенциальных блоках ауры» и «несформированности речевых центров на эфирном плане». Я сидела на коленях у Кати, смотрела на него своим самым пронзительным (надеюсь) взглядом и думала: «Болван. Мои речевые центры в полном порядке. Я просто отказываюсь сотрудничать с твоим идиотским жезлом и твоей теорией эфирного бла-бла-бла». Он прописал «энергетические ванны» (пахло ромашкой и обманом) и дорогущие капли из рога единорога (скорее всего, подкрашенная водичка).

Второй маг был женщиной с глазами, как у хищной птицы, и руками, холодными, как лед. Она щупала мой череп, водила руками над моей головой без прикосновений, заставляя кожу покрываться мурашками. «Очень сильная воля, – процедила она, глядя куда-то сквозь меня. – Упрямство. Она… не хочет говорить. Заперта в себе». «Бинго, ясновидящая курица! – торжествовала я мысленно. – Получи конфетку за угадывание очевидного!» Она посоветовала «терпение, любовь и, возможно, консультацию у специалиста по детским травмам». Катя заплакала. Далин сжал кулаки. Я почувствовала укол… не то вины, не то раздражения. «Не плачь в моем теле, дуреха!»

Третий маг был бородатым увальнем, пахнущим табаком и пивом. Он потребовал мою любимую игрушку (проклятого плюшевого дракона, которого я невольно прижимаю во сне) и начал над ним колдовать, бормоча заклинания. Потом долго смотрел на меня. «Она… все понимает, – хрипло сказал он наконец. – Больше, чем вы думаете. Гораздо больше. Речь… придет. Когда она будет готова. Или… когда найдет, что сказать». Он взял деньги, кивнул и ушел. Этот был… ближе всех к истине. Почти жутко.

Эти походы по магам были унизительны. Меня тыкали палками, щупали, рассматривали как редкую бабочку под стеклом. Катя и Далин висели на каждом слове этих шарлатанов, их лица отражали надежду, страх, разочарование. Их любовь была таким же постоянным фоном, как запах Катиного молока (которое она все еще иногда дает, черт побери, и оно все так же божественно вкусно, несмотря на всю мою гордость!) или металлический шлейф Далина.

Эта любовь… она везде:

Когда я, экспериментируя с гравитацией, разбиваю вазу (опять!), а Далин вместо крика берет меня на руки, осматривает: «Царапин нет? Молодец, буря! Ваза – ерунда!» – и его янтарные глаза светятся теплом, а не гневом.

Когда Катя читает мне сказки на ночь, обняв, и ее голос (мой старый голос!) звучит так нежно, что даже моя окаменевшая душа что-то там неуловимо шевелится. А потом она целует меня в макушку: «Спи, моя прелесть». «Прелесть? Опять! Что это значит?!»

Глава 5: Горшок побежден, кот подозрителен, а я растворяюсь

Три года. Тысяча девяносто пять дней молчания. Тысяча девяносто пять дней, когда моя крепость тишины стала не оружием, а... тюрьмой. Потому что случилось немыслимое. Я приручила горшок!

Это была не победа. Это была... капитуляция тела перед неизбежностью. Однажды, посреди особенно увлекательного строительства башни из кубиков (которая, к слову, достигла рекордных семи этажей!), предательское давление внизу живота застало меня врасплох. Раньше я бы замерла в знакомом стыде, ожидая теплой волны позора. Но в этот раз... тело само рванулось к тому самому пластиковому трону с зайцами. Я уселась. Сосредоточилась. И... случилось. Без луж. Без криков Кати. Без смешков Далина. Тишина. Чистота. Сухость.

Катя, увидев это, заплакала. От счастья. Мое старое лицо сияло сквозь слезы. «Мелоди! Молодец! Умничка!» Далин подхватил меня на руки, закружил (головокружительно, но... приятно), его смех гремел, как летний гром: «Наша буря – героиня горшка! Покорительница унитазов для маленьких принцесс!» Я... я позволила себе крошечную улыбку. И тут же испугалась ее. «Это не твоя победа, Катарина. Это победа Мелоди. Ты всего лишь пассажир».

Но главное – я МОГУ говорить. Физически. Язык слушается. Горло издает звуки. Я ловлю себя на том, что мысленные монологи иногда почти вырываются наружу. «Дай!» – почти сказала я, когда Катя доставала печенье. «Нет!» – чуть не вырвалось, когда Далин попытался сменить мультик. Я сжимаю губы, давя звуки внутри. Страх. Ледяной, парализующий. Страх, который сильнее любого стыда от мокрых штанов.

А что, если...?

А что, если я открою рот, и выйдет не лепет Мелоди, а голос Катарины Вейлстоун?

А что, если они УЗНАЮТ?

А что, если... эта любовь, этот свет, это тепло... все это испарится, как дым?

Маги? Они стали руиной нашего семейного бюджета и источником родительской тревоги. После бородатого увальня, который таки что-то заподозрил («Она все понимает...»), Катя и Далин водили меня еще к десятку «специалистов». Меня щупали, заставляли смотреть на мерцающие кристаллы, слушать поющие чаши (боже, какой кошмар!), рисовать «свои чувства» (я нарисовала черную дыру, пожирающую розового кота – Катя чуть не упала в обморок). Все твердили: «Физически здорова. Аура... странная, но не опасная. Говорить должна. Надо ждать. Любить». Любить... Они и так любят. Безумно. Слепо. Как будто я центр их вселенной.

И в этом... океане нежности... я тону. Катарина Вейлстоун, знавшая только холод долга, расчет и предательство, растворяется в этом тепле.

Далин (Папа-Дракон, Бывший Презренный Жених): он – гора. Незыблемая, теплая, пахнущая корицей, дымом и безопасностью. Когда он берет меня на руки после работы (все еще с этим металлическим шлейфом магии или чего-то подобного), я чувствую: здесь ничего не случится. Никто не обидит. Никто не предаст. Его янтарные глаза, когда он смотрит на меня... в них нет ни капли прежнего презрения. Только обожание, гордость и какая-то... нежность, которую я не понимала раньше. Он качает меня на колене, рассказывает сказки про драконов-хранителей (ирония бьет ключом!), а его низкий голос вибрирует у меня в костях, как мурлыканье огромного зверя. Защита. Настоящая. Безусловная. Я к ней привыкла. Я в ней нуждаюсь. И мысль, что это может исчезнуть из-за правды... сводит с ума.

Катя (Мама-Похитительница Тела, Сияющий Призрак): ее любовь – это море. Теплое, ласковое, всепроникающее. Она обнимает, целует, шепчет нежности. «Солнышко мое», «Прелесть моя» (это слово!), «Самое дорогое сокровище». Она читает книжки, смеется моим (пока еще молчаливым) выходкам, и ее сияние... оно настоящее. Оно исходит из моего старого тела, но оно никогда не было таким. Я смотрю на нее – на себя – и вижу счастливую женщину, мать, любящую жену. Чем я никогда не была. И эта женщина... любит меня. Безумно. Я купаюсь в этой любви. Я начинаю... жаждать ее. Как когда-то жаждала ее молока. Это страшно. Потому что, если правда разрушит это... я не переживу. Я уже не Катарина, но еще и не Мелоди. Я где-то посередине, и только их любовь держит меня на плаву.

И вот... Кот.

Мамин кот. Котенок. Пушистый комок ленивого безразличия. Он был всегда. Сонный, вечно лежащий на солнышке, брезгливо отходящий от моих младенческих попыток его потискать. Но последние месяцы... что-то изменилось. Он теперь со мной постоянно.

Не просто в одной комнате. Он следит. Садится напротив и смотрит. Этими своими странными, слишком умными зелеными глазами. Не моргая. Будто видит не трехлетку в розовом платьице, а... что-то еще. Что-то, что скрыто. Он ложится у моих ног, когда я играю. Свернувшись калачиком, но... уши настороже. Будто страж. Или наблюдатель.

И я... я его ощущаю. Не просто вижу. Ощущаю, как плотность воздуха, как тихий гул под кожей. От него веет... древностью. Холодком. Не злым, но... бездонным. Огромным. Как пещера, уходящая вглубь веков. Он смотрит – и мне становится не по себе. Страшно. Будто маленькая мышка под взглядом спящего дракона, который в любой момент может проснуться и понять, что мышка – вовсе не мышка.

«Он знает». Эта мысль сверлит мозг. «Он знает, кто я. Он – темная энергия. Очень древняя и мощная». Вспоминаются обрывки разговоров Кати и Далина, когда они думали, что я не слышу (или не пойму). «...Котенок принял тебя сразу...», «...его доверие дорогого стоит...», «...страж, а не просто кот...». «Он признал Катю». Но меня? Мелоди? Катарину внутри? Его взгляд говорит: «Я вижу тебя. Вижу обеих. И наблюдаю».

Однажды, когда я сидела на полу, пытаясь втиснуть квадратный кубик в круглую дыру (метафора моей жизни!), он подошел. Медленно. Бесшумно. Уткнулся холодным носом мне в руку. И просто... смотрел в глаза. Зеленые, бездонные, знающие. Внутри меня все сжалось в комок ледяного ужаса. Я не дышала. «Он знает. Он знает и молчит. Почему? Что он сделает? Расскажет им?»

Я... обосралась. Совсем чуть-чуть. Без лужи. Но достаточно, чтобы предательское тепло и запах напомнили мне, кто я сейчас. Маленькая девочка. Испуганная. Застигнутая врасплох древней силой в облике вальяжного кота. Я расплакалась. Беззвучно, как умею. Слезы текли ручьем от страха, стыда и полной растерянности.

Глава 6: Эклеры за молчание, фингал за танцы и грядущий проклятый тест

Четыре года. Четыре года в этом теле. Четыре года в эпицентре океана под названием «Любовь Кати и Далина». И знаете что? Я... тону. Добровольно. С распростертыми объятиями. Катарина Вейлстоун, статуя унижения и презрения в прошлом, давно треснула и рассыпалась где-то между первой победой над горшком и тем моментом, когда Далин-Гора носил меня на шее по парку, притворяясь самолетом (его рев двигателя был душераздирающе плох, но я... я смеялась. Внутри. Почти снаружи).

Они – мои солнце и луна, моя земля и небо. Катя-Море с ее бесконечной нежностью, запахом выпечки (она теперь печет! Божественно!) и этим проклятым, сводящим с ума словом «прелесть», которое она шепчет перед сном. Далин-Гора с его каменной защитой, теплом, пахнущим грозой и корицей, и смехом, который заставляет вибрировать даже люстру. Я хочу, чтобы это длилось вечно. Прямо до скончания веков. Вот только...

Кот. Тенебрис (его имя Котенок ему явно не подходило, поэтому я стала звать его так). Пушистый, ленивый, древний... вымогатель.

Наше «сотрудничество» началось прозаично. Я сидела на кухне, празднуя маленькую победу над колготками (да! Они наконец-то поддались без истерики с моей стороны и слез отчаяния со стороны Кати!), и заслужила эклер. Настоящий, с шоколадом и заварным кремом, тающий во рту блаженство. Я только поднесла его к губам... Ш-ш-шурх. Мягкая лапа. Молниеносный взмах. И эклер исчез в пасти существа, которое обычно двигалось со скоростью ледника. Тенебрис сел напротив, медленно, с наслаждением облизывая крем с усов. Его зеленые, бездонные глаза смотрели на меня. Не с угрозой. С... ожиданием. И пониманием. Он знал. Знал. Всегда знал. И в тот момент я поняла: его молчание – не бесплатно. Это услуга. Дорогая. Оплачиваемая кондитерскими изделиями высшей пробы.

Теперь это ритуал. Раз в два-три дня, когда мы остаемся наедине, он появляется. Садится. Смотрит. Я вздыхаю (мысленно), иду к холодильнику (благо, я уже могу дотянуться до нижней полки!), достаю эклер, пирожное или хотя бы ложку сгущенки (это принимается, но без энтузиазма). Кладу перед ним. Он съедает с достоинством короля, бросает на меня еще один пронзительный взгляд – «Твои секреты в безопасности... пока» – и удаляется восвояси. Это чертовски жутко. Но... дешевле, чем маги. И молчаливее.

Кружки. Ах да, «социализация». Катя и Далин, окрыленные моей победой над горшком и колготками (и, видимо, думая, что молчание вот-вот рухнет), решили, что мне нужно «развиваться среди сверстников». Ха!

Танцы: ад в пачках и балетках. Учительница – драконица с вечной улыбкой и верой в то, что все дети – грациозные феи. Я – слон в посудной лавке. «Плие, Мелоди! Легко, как перышко!» Мои попытки быть «перышком» заканчивались либо падением на пятую точку, либо тем, что я запутывалась в собственных ногах. А потом случилось «это». Я пыталась исполнить что-то отдаленно напоминающее «подскок», моя балетка (проклятая скользкая штука!) слетела с ноги... и описала идеальную дугу. Прямо в глаз улыбчивой драконице. Звук был... сочный. Фингал расцвел мгновенно, фиолетовый и зловещий. Моя карьера балерины закончилась, не успев начаться. Катя извинялась, чуть не плача. Далин, узнав, хохотал так, что, кажется, плакали стены. Я... чувствовала странное удовлетворение. Первый удар по системе. Бессловесный, но меткий.

Рисование: Уныло. Я рисую черные дыры, пожирающие радужных котов (Тенебрис на таких картинах особенно пристально смотрит), или абстрактные вопли души. Учитель хвалит «нестандартность» и «глубину», но в его глазах читается легкая паника. Я знаю – он ждет цветочки и домики. Не дождется.

Фортепиано: А вот тут... Тут случилось Чудо. Не мое. Чудо этого тела. У Мелоди – абсолютный слух. И пальцы, кажется, помнят то, чего я никогда не учила. Первый же урок. Учительница, строгая дама с пучком, показала гамму. Я послушала. Положила пальцы на клавиши. И... повторила. Чисто. Бегло. Как будто делала это сто лет. Ее глаза округлились. Она сыграла простенькую мелодию. Я – повторила. Затем усложнила. Я – повторила, добавив свою вариацию. Еще сложнее... Я играла. Не глядя. Просто... слушая и чувствуя. Звуки лились, как вода. Тяжелая, глубокая, совсем не детская музыка. Какая-то тоска. Гнев. И... внезапный просвет. Учительница замерла. Потом схватила меня за руки: «Девочка! Да ты... гений! Невероятно!» Катя, ожидавшая в коридоре, услышав музыку и возгласы, зашла – и расплакалась. Далин, примчавшийся по первому зову Кати, слушал, прислонившись к дверному косяку, его янтарные глаза были влажными. «Буря... – прошептал он. – Ты... мой ангел». Я не ангел. Я – Катарина, которая нашла выход. Музыка – мой голос. Мой крик. Моя молитва. Мое спасение от тишины, в которую я сама себя загнала. Когда я играю, я не Мелоди и не Катарина. Я – звук. Чистый, мощный, свободный. Это моя отдушина. Моя вселенная.

Все могло бы быть почти идеально. Горшок – союзник (тьфу-тьфу-тьфу). Зубная щетка – не враг. Расческа – терпима. Любовь родителей – теплая, всеобъемлющая пучина, в которой я счастлива утонуть. Музыка – крылья. Даже кот-вымогатель – терпимое зло за сохранение статус-кво.

Но над всем этим висит Тень. Большая, жирная, с календарем.

Следующий год. Проверка магических сил.

Пять лет. Обязательный для всех детей в этом магическом мире тест. Определит силу, стихию, потенциал. Или... его отсутствие.

«Они откажутся...» – этот шепот прошлой жизни звучит в моей голове, как погребальный звон. Я помню холодные взгляды магов, проводивших тест в моей первой жизни. Помню их брезгливое разочарование. «Нулевая восприимчивость. Пустышка. Бесполезная». Помню, как это клеймо оттолкнуло даже мать. Помню одиночество. Холод.

А здесь... Здесь любят. Безумно. Слепо. Они светятся, глядя на меня. Гордятся моей музыкой, моим (пусть и молчаливым) упрямством, моими маленькими победами. Далин уже шутит, что я унаследовала его «драконью силу воли» (не зная, КАК он близок к правде). Катя мечтает, как мы будем вместе колдовать над пирогами (она использует бытовую магию). Они ждут. Ждут, что их чудесная, талантливая Мелоди окажется и могучей маленькой волшебницей.

Глава 7: Зал Истины, проклятый совок и бегство в пустоту

Пять лет. Пять лет тишины, любви и подспудного, выгрызающего душу страха сжались в тугой, болезненный узел под моими ребрами. Но перед тем, как передо мной распахнулись огромные, резные двери Зала Истины Астрала, были... другие двери. Двери в ад. Он назывался «Солнечный Лучик» – новомодный детский сад для отпрысков богатых магов, драконорожденных и прочей элитной нечисти.

Детсадовский Фронтир:

Священный Совок и Ведерко: не золото, не драгоценные камни – вот истинные сокровища «Солнечного Лучика». Обладание красным пластмассовым совком с треснувшей ручкой и синим ведерком с нарисованным улыбающимся солнцем (которое мне казалось зловещей насмешкой) возносило на вершину социальной лестницы песочницы. За них сражались с яростью дракончики, чьи родители могли купить им настоящие горы золота. Я, используя стратегический гений Катарины и проворство тела Мелоди, однажды удерживала совок ЦЕЛЫХ ДВА ДНЯ. Триумф! Пока драконич Тарк с огненным дыханием (слабым, но дымящим) не потребовал его в обмен на не поджаренное печенье. Предательство!

Колготки-Невидимки: волшебство в «Лучике» было повсюду. Особенно в раздевалке. Мои нарядные, только что снятые колготки могли чудесным образом… исчезнуть. А позже материализоваться на другом ребенке, который клялся, что это «его бабушка купила». Я научилась метить колготки карандашом (украденным у воспитательницы) и устраивать немые, но красноречивые «показы» вора перед группой, тыча пальцем в заветную метку. Позор вора был сладок.

Каша Проклятых и Компот Забвения: пища богов? Ха! Каша, обладающая странным свойством менять цвет и консистенцию в зависимости от настроения повара-алхимика: то серая слизь, то оранжевые комья неведомой субстанции. А компот… Секретный ингредиент «Лучика». Он не просто утолял жажду, он делал детей подозрительно сговорчивыми. Я подозревала применение легких усыпляющих трав. Я объявила молчаливую войну компоту, пряча его в горшки с фикусами (которые, кажется, начинали слегка покачиваться).

Мать-Предательница: каждое утро – битва. Катя, сияющая и неумолимая, как восходящее солнце, вела меня к этим проклятым дверям. «Там же весело, солнышко! Друзья! Игры!» – лгала она голосом моего прошлого тела. Я цеплялась за косяк, выражая протест всем телом – немым, но отчаянным. Я видела тень вины в Катиных глазах, но та была непреклонна: «Социализация нужна, Мелоди». Социализация? Больше похоже на школу выживания среди мелких магов-садистов!

Отец-Спаситель: но вечер... Вечер был священен. Ровно в пять появлялся ОН. Далин. Папа-Гора. Его шаги гулко отдавались в коридоре «Лучика», заставляя воспитательницу нервно поправлять прическу. Он входил, заполняя собой пространство, пахнущий корицей, дымом и спасением. Его янтарные глаза находили меня мгновенно, даже если я пряталась за самым толстым дракончиком. «Буря моя!» – его голос разгонял остатки ужасов дня. И я бежала. Сломя голову. Забыв про гордое молчание, забыв про все. Просто бежала в его широко распахнутые объятия. Он подхватывал меня, подкидывал вверх (мир на миг становился невесомым и безопасным), прижимал к груди. «Как мой генерал песочных войн?» – шептал он мне на ухо, и я, забывшись, тыкалась носом в его теплую шею. Рай. Абсолютный. Запах отца, его смех, его сила – лучшая награда за выживание в «Лучике».

Музыка – мой истинный голос:

Единственное светлое пятно в этом принудительном «веселье» – старое, немного расстроенное пианино в углу музыкального зала. Оно стало моим убежищем. Стоило пальцам коснуться клавиш, как мир «Лучика» исчезал. Вместо визга детей – музыка. Глубокая, мощная, моя. Музыкальный руководитель, магичка с огромной родинкой на носу, плакала от восторга после первого же моего «концерта» для неблагодарной аудитории (дракончики хотели печенье, а не «Лунную сонату»). «Гений! Невероятный слух! Чувство!» – восторгалась она. Я давала «концерты». Сидела за роялем, такой маленькой, что мои ноги не доставали до педалей, и из-под моих пальцев лились сложные, взрослые мелодии. Горечь прошлой жизни. Гнев. Мирная грусть. И проблески надежды. Музыка была моим криком, молитвой, единственной правдой, которую я могла излить без слов. Родители, приходя на утренники (Далин гордо выпрямившись, Катя, плача в три ручья), слушали, затаив дыхание. В эти моменты я почти верила, что я – не обуза. Что я могу быть чем-то.

А еще был Тенебрис. Мамин кот. Древний, как пыль под диваном, и мрачный, как грозовая туча. Он продолжал свою политику «эклерного рэкета». Раз в два дня – зеленая пристальность глаз, немой укор, и я тащила ему дань: эклер, кусок торта, ложку сгущенки. Он принимал с достоинством фараона. Я была уверена – он презирает меня. Видит во мне слабую, плачущую (внутренне) девчонку, недостойную его древней мощи. Но иногда... Иногда, когда в «Лучике» особенно назойливый дракончик пытался отнять у меня куклу (подарок Далина!), Тенебрис «случайно» оказывался под ногами у обидчика. Раздавалось шипение, похожее на рвущуюся ткань пространства, и дракончик в ужасе ретировался. Или когда воспитательница пыталась влить в меня очередную порцию Компота Забвения, кот «неловко» опрокидывал чашку. Я списывала это на его вредность. Но Катя как-то сказала Далину: «Тенебрис к Мелоди совсем привязался. Раньше так только ко мне ходил». Далин хмыкнул: «Буря нашла подход. Эклерами». Мелоди фыркнула мысленно: «Привязан? Он меня терпит за взятки!»

И вот, после всех битв за совки, побегов от компота, триумфов за роялем и выплат Тенебрису, я стояла здесь.

Передо мной распахнулись огромные, резные двери Зала Истины Астрала. Воздух ударил в лицо – озоном, пылью веков и чем-то невыразимо чистым, от чего мурашки побежали по коже, а волоски на руках встали дыбом. Я впилась ноготками в теплую, шершавую ладонь Далина. Его другая рука, тяжелая и защищающая, лежала на плече Кати – женщины в моем старом теле, сегодня особенно бледной, с тенью той же леденящей тревоги в моих серо-голубых глазах. Даже кот, наш древний, всевидящий страж, остался дома. Слишком много чужих глаз, слишком святое место для его темной натуры.

Глава 8: Пыль заброшки и крик солдат

Бежала. Просто бежала. Куда глаза глядят. Ноги, такие шустрые еще час назад, когда я сбегала от Источника Астрала и его леденящей правды, теперь стали ватными, спотыкались о неровности брусчатки. Пять лет в шелках, любви и заботе – и вот я, Катарина Вейлстоун, вернее, моя жалкая реинкарнация Мелоди, драпаю по грязным улочкам, как последняя воришка.

Платье. Мое самое красивое платье. Голубое, как небо над нашим поместьем Игниусов (почему-то вспомнилось с щемящей тоской), с кружевным воротничком, который Катя застегивала с такой любовью. Теперь оно было испачкано в пыли, где-то порвалось о торчащий гвоздь забора, а подол отчаянно цеплялся за мои же ноги. «Пустышка в лохмотьях. Поэтично».

Живот заурчал предательски громко, напоминая, что драма драмой, а физиология – неумолима. Я миновала маленькую пекарню. Запах свежего хлеба и сладкой выпечки ударил в нос, заставив сглотнуть комок тоски. В витрине – пирожки. Румяные, пышные. Соблазн. «Графиня Вейлстоун, укравшая пирожок. Как низко пала». Но голод – зверь пострашнее стыда. Оглянувшись (солдат пока не было видно), я юркнула в открытую дверь, схватила первый попавшийся пирожок с витрины и рванула обратно. Сердце колотилось так, что вот-вот выпрыгнет. «Эй! Маленькая! Стой!» – крикнул пекарь. Я не оглядывалась. Бежала, вцепившись в теплый, маслянистый комочек теста. Откусила. Мясо. Показалось невероятно вкусным. «Пирожок позора. Но съедобный».

Стыд настиг меня вскоре после пирожка. Знакомое, ненавистное давление внизу живота. «Нет! Только не сейчас! Не здесь!» Я металась взглядом. Никаких приличных туалетов в этом районе не предвиделось. Только грязные стены, мусорные баки и… кусты. Густые, колючие кусты у старой каменной стены. «Придется». Катарина Вейлстоун, делавшая свои дела только в фарфоровые ночные вазы с лепестками роз, а Мелоди Игниус в горшочек с нелепыми зайцами… теперь справляет нужду в кустах. Жгучий стыд заливал мое лицо краской, смешиваясь со слезами отчаяния. Я вытерла руки подолом платья (еще один удар по моей былой красоте) и выбралась, чувствуя себя окончательно опустившейся, грязной. «Пустышка и нищенка. Идеально».

Голоса солдат донеслись сначала издалека. Громкие, повелительные. «Мелоди Игниус! Мелоди! Отзовись!» Потом ближе. «Осмотреть каждый двор! Каждый переулок!» Сердце упало в пятки. «Ищут. Зачем они ищут?» Я прижалась к холодной стене, сливаясь с тенью. Мимо прошел отряд в начищенных до блеска доспехах Гильдии. Лица серьезные, озабоченные. Не злые. Но для меня они были палачами. Вестниками того разочарования, которое вот-вот обрушится на меня, когда меня притащат обратно. «Они не ищут дочь. Они ищут позор семьи Игниус. Чтобы запереть его подальше».

Прохожие становились страшнее. Лица на улицах менялись. Люди начинали вглядываться. Шептаться. Показывать пальцами в мою сторону. «Смотрите, это та самая? Потерявшаяся девочка?» «Похожа… Платье роскошное, хоть и грязное…» «Бедняжка, потерялась…» Я не слышала сочувствия. Я слышала только: «Вот она! Пустышка! Поймайте ее!» Каждое обращение, каждый шаг в мою сторону – это была попытка поймать, схватить, вернуть к позору. Я шарахалась от протянутых рук, выкручивалась, как угорь, бросалась в узкие проходы, под заборы, куда взрослым не пролезть. Мое маленькое тело, такое беспомощное в Зале, стало моим единственным спасением. «Оставьте меня! Я не заслуживаю вашего внимания! Идите своей дорогой!»

Я бежала, пока ноги не стали совсем деревянными, а в горле не пересохло. Город кончился. Началась окраина. Дома стали ниже, беднее, а потом и вовсе появились развалины. И вот он – мой дворец отчаяния. Дом. Вернее, то, что от него осталось. Покосившийся, с провалившейся кое-где крышей, с выбитыми окнами, похожими на черные, слепые глаза. Забор давно сгнил. Пахло плесенью, пылью и тоской. «Идеально для пустышки».

Я протиснулась в дыру, когда-то бывшую дверью. Внутри – мрак, хлам, горы какого-то тряпья и битого кирпича. Полусгнившие половицы жутко скрипели под ногами. Я нашла относительно сухой угол, заваленный обрывками старых обоев. Забилась туда, подальше от окон. Свернулась калачиком, обхватив колени руками. Платье было холодным и липким от пота и грязи. Начало смеркаться. Тени в заброшке удлинялись, становились зловещими. Каждый шорох, каждый скрип дерева заставлял меня вздрагивать и вжиматься в стену сильнее.

Снаружи мир не унимался. Голоса солдат доносились и сюда, с окраины. «Мелоди! Малышка! Где ты?!» Иногда ближе, иногда дальше. Факелы мелькали в окнах соседних домов. Я слышала, как кто-то кричал солдатам: «В старую Кузнецову усадьбу загляните! Там, на выезде, развалюха!» «Нет! Сюда не надо!» Я зажала рот рукой, чтобы не закричать от страха. Затаила дыхание.

«Оставьте меня. Пожалуйста». Мысль была горячей мольбой, обращенной в пустоту заброшки. «Я, видимо, не заслуживаю любви. Никогда не заслуживала». Образы всплывали сами: холодные глаза матери-Вейлстоун. Брезгливые взгляды слуг. Шепот «пустышка» за спиной. «А эти… Далин и Катя… Они просто… обманулись. Подумали, что я… что-то стою. А я – пустое место. Ноль. Ничтожество». Слезы текли беззвучно, оставляя грязные дорожки на щеках. «Они будут счастливы без меня. Сильный дракон… Его имя гремит! Зачем ему дочь, которая не может даже искру магии высечь? Сильная магиня… Она в МОЕМ теле творит чудеса! Зачем ей обуза? Дочь-пустышка им не нужна. Я знаю. Я ПРЕКРАСНО знаю. Вейлстоунам не нужна была. Игниусам – тем более».

В заброшке стало совсем темно. Холод пробирал до костей. Живот снова заурчал, напоминая о единственном пирожке. Страшно. Очень страшно. Каждый шорох казался шагом солдата, каждый скрип – их тяжелыми сапогами на пороге.

«Я посплю», – решила я с отчаянной, детской логикой, вжимаясь в пыльные обои, как будто они могли меня защитить. «Просто посплю. А завтра… завтра придумаю, куда уехать. Подальше. Где никто не знает про Зал Истины. Где я могу быть просто… никем. Ни Мелоди. Ни Катариной. Просто… пустым местом. Так будет лучше для всех».

Я закрыла глаза, пытаясь не слышать далекие, настойчивые крики своего имени, которые все еще висели в холодном ночном воздухе. Крики, которые для меня звучали не как поиски потерянного ребенка, а как предвестники ненависти и отвержения, которые я знала так хорошо. Я предпочла холод заброшки теплу их любви. Потому что была уверена: это тепло вот-вот превратится в лед. А я не переживу этого дважды.

Глава 9: Изумрудные глаза в темноте и тайна за эклеры

Проснулась не от звука. От ощущения. Ледяного, ползучего, как слизняк по позвоночнику. Кто-то смотрел. Из самой густой, непроглядной черноты заброшки. Дыхание перехватило. Сердце – тук-тук-тук! – забилось, как перепуганная птица в клетке из ребер. Я вжалась в пыльные обои глубже, превратившись в дрожащий комочек. Зажмурилась. «Нет-нет-нет, это просто страшный сон...»

Но когда я осмелилась приоткрыть веки – они были там. В темноте. Два изумрудных угля. Неподвижные. Немигающие. Изучающие. Не кошачьи – слишком умные, слишком древние, слишком… знающие. Детская фантазия, разогретая страхом, мгновенно дорисовала картину: огромная клыкастая пасть, когти, вонзающиеся в гнилые доски, чешуйчатая шкура, сливающаяся с мраком. Ужас. Настоящий, парализующий. Он сковал меня, как лед, не давая пошевельнуться, вдохнуть, закричать. Я была мышкой под взглядом совы. Добычей.

И тогда раздался голос. Низкий. Бархатистый.

– Ну... и долго ты собираешься тут прятаться? Катарина Вейлстоун.

Воздух вырвался из легких со свистом. Кровь отхлынула от лица, оставив ледяное онемение. Разум отключился. Ответ вырвался сам, хриплый, чужой, пропитанный страхом и сном:

– К-кто ты?!

В щель провалившейся крыши пробился бледный луч месяца. Он упал на край гнилого настила. Бесшумно, как тень, прыгнул... кот. Большой. Черный, как сама ночь. С теми самыми зелеными глазами. Знакомыми. Тенебрис.

– Как?! – выдохнула я, глаза округлились до невозможного. – Как ты нашел?!

Кот невозмутимо облизал лапу, будто обсуждал погоду.

– Вообще-то, я всегда с тобой, – промурлыкал он, и в его голосе не было ни капли удивления. – Просто ты не всегда замечаешь. И давно уже знаю, кто ты. Настоящая ты. Катарина. Застрявшая в этом маленьком теле.

Я уставилась на него, мозг отчаянно пытался переварить информацию. «Всегда с тобой». «Знаю». Слова бились о стену неверия.

– Откуда?.. – прошептала я, голос дрожал.

Тенебрис фыркнул. Звук был не кошачьим – снисходительным, почти человеческим.

– Ты же знаешь, что я не просто кот. – Его глаза сверкнули в лунном свете. – Твоя мать места себе не находит. Не спит, рыдает. Далин... Далин грозится спалить полгорода дотла. Рыщет сейчас по канавам, как безумный. Его страх... он висит в воздухе. Тяжелый. Горячий.

Я сглотнула комок в горле. Губы предательски задрожали, слезы – предательски теплые – навернулись снова. Не от страха перед котом теперь. От вины. От стыда. От дикого, невыносимого облегчения, что я не одна в этой ледяной, страшной тьме.

– Я ... не знаю, кто я теперь, – вырвалось жалобно, по-детски. Катарина растворилась в смятении Мелоди.

Кот вздохнул – долгим, человеческим вздохом – и устроился поудобнее, свернувшись бархатным клубком.

– Ладно, слушай. Есть мир. Далёкий. Земля. Там люди... без магии. Твоя... нынешняя мать. Катя Бродская. Погибла там. Спасая ведьму. Старую, и очень сильную. – Тенебрис сделал паузу, его зеленые глаза стали глубже. – А та, в благодарность за жертву, спасла ее душу. Переселила в этот мир. Но... – Кот помахал кончиком хвоста. – Расчет был не совсем верен. Катя должна была родиться! Младенцем. Чистым листом. А вместо этого... попала в твое мертвое тело, Катарина. Твое только что покинутое духом тело. И вовремя. Очень вовремя. Никто не заметил подмены. Пульс только затих – и снова забился. Только уже другая душа внутри. – Он помолчал, давая словам осесть. – И, кажется, случилась... привязка. Твоя душа, Катарина... не ушла совсем. Не нашла покоя. Родилась заново. Естественным образом. Здесь. От Кати и Далина. Они твои настоящие родители. Ты – это... отражение. Искупление. Вторая попытка. Называй как хочешь.

Я сидела, окаменев. Миры... Спасение... Переселение душ... Привязка... Рождение заново... Голова кружилась, мир плыл. Я была Катариной. И Мелоди. Одновременно. Плодом жертвы и древней магии.

– Далин знает все про Катю, – продолжил кот, его мурлыканье стало громче, успокаивающим фоном. – С самого начала. Она ему все рассказала. До их свадьбы. Он... принял. Не просто принял – полюбил ее. Искренне. Без памяти. Твою бывшую мать... ту, что тебя... – Тенебрис не договорил, но я поняла. – Казнили. По настоянию Кати. Она добилась правосудия. А твой отец и брат разорены. Бежали, сломя голову, лишь бы сохранить шкуры. Мир Вейлстоунов... рухнул. А теперь твой... твой новый мир, – кот кивнул на меня, – только начинается.

После минутного молчания, тяжелого, как свинцовая плита, я прошептала, в голосе – мольба:

– Не... не рассказывай. Где я. Кто я на самом деле. Им. Пожалуйста. Им не нужна... пустышка. Им не нужна дочь-призрак.

Изумрудные глаза прищурились, стали узкими щелочками.

– Уже поздно, дитя. Я как тебя нашел – сообщил Далину. Мысленно. Он уже в пути сюда. Летит, как бешеный. С бешеным сердцем. Скоро будет.

Отчаяние накрыло меня с новой, сокрушительной силой. Все кончено. Они узнают. Увидят во мне не Мелоди, а неудачницу Катарину. Обманщицу.

– Тогда... не говори им, кто я! – вырвалось у меня, голос сорвался на визг. – Что я... она! Катарина! Пусть... пусть думают, что я просто Мелоди! Испуганная, глупая Мелоди, которая убежала!

Кот замурлыкал, долго и протяжно. Звук вибрировал в тишине заброшки, странно умиротворяя.

– Хм... – промурлыкал он. – За дополнительные эклеры... самые жирные, с двойным кремом и шоколадом... буду хранить твою тайну. Пока сама не захочешь рассказать. Но! – Его голос стал резким, как сталь. – Ты больше не будешь убегать! Никогда. Ни в коем случае. Иначе тайну – выложу на первой же подушке Кати, и никакие эклеры не помогут. Договорились?

Я кивнула, слишком ошеломленная, слишком измотанная, чтобы спорить. Эклеры? Да хоть весь магазин кондитерской! Главное – они идут. Он идет. И пока Тенебрис молчит...

И тут снаружи – грохот. Топот тяжелых сапог, сметающих все на пути. Отчаянный, хриплый, сорванный крик, полный такого ужаса и надежды, что у меня снова перехватило дыхание:

Глава 10: Выпускной, любовь и возвращение спальни

Шесть лет. Шесть лет в этом теле. Шесть лет, которые начались с молока, стыда и леденящего страха, а подошли к концу… шариками. Миллионами разноцветных, дурацких, прекрасных шариков, заполонивших проклятый «Солнечный Лучик» до самого потолка. И знаете что? Я почти… почти буду по нему скучать. Почти.

Родительский адреналин:

Кто ждет выпускного больше – я или мои безумные, обожаемые родители? Вопрос философский. Я жду конца компота забвения и вечных битв за совок. Они же… Они носятся по садику, как ураган любви и паники. Катя (моя мамулечка, сияющая в моем бывшем теле, которое теперь выглядит на сто процентов ее) пытается приклеить отваливающийся бантик к волосам плачущей эльфийки. Далин (мой папа-гора, бывший презренный жених, нынешний источник храпа и абсолютной безопасности) пытается надуть шар размером с небольшого дракончика. У него красное лицо, он пыхтит, шар свистит, а воспитательница в ужасе прикрывает уши. Я сижу на своем стульчике, стараясь не смеяться (внутри, конечно), и думаю: «Боги, они прекрасны в своем безумии». Они вложили в этот выпускной столько энергии, что хватило бы на небольшое заклинание мирового масштаба. Подарки? Гора. Торт? Размером с колесницу. Их любовь… она материальна. Ее можно потрогать, как эти шарики, вдохнуть, как запах свежей выпечки от Кати, ощутить, как крепкие объятия Далина.

Год перемен:

После той ночи в заброшке… многое изменилось. Мою кроватку, например, перенесли прямиком в их спальню. Потому что моя мамулечка, узнав, где я пряталась, чуть не поседела (в моих бывших волосах!) и теперь боялась, что я испарюсь, как дым, если выпустят из виду. Мило? Безумно. Неудобно? Еще как! Потому что папа-гора храпит. Не просто посапывает. Он ХРАПИТ. Как спящий дракон с заложенным носом. Это адская пытка для бывшей графини с чутким сном. Но… я терпела. Потому что, просыпаясь среди ночи от этого «концерта», я видела их. Катю, прильнувшую к Далину, его руку, защитно лежащую на ней. И меня. Их маленькую крепость, спящую рядом. И чувствовала: я дома. По-настоящему.

Я для себя окончательно приняла: Далин – мой отец. Не бывший жених. Не дракон, которого презирала. Отец. И звезды ему в руки – он чертовски хорош в этой роли. Он учит меня (немую!) различать породы драконов по силуэтам в небе, качает на коленях, рассказывая байки о своих приключениях (немного приукрашенные, я чувствую), и его янтарные глаза светятся такой гордостью, когда я что-то делаю хорошо, что аж дух захватывает. Он мой щит. Моя гора. Мой папа.

А Катя… Моя мамулечка в моем старом теле. Это до сих пор немного сюрреалистично. Смотреть на свои бывшие черты, оживленные ее безграничной любовью, теплом, смехом. Ее любовь – это океан. Теплый, ласковый, всепринимающий. Она целует мои шишки после падений, вяжет ужасные, но теплые шарфы, читает сказки, вкладывая в них всю душу, и ее сияние… оно настоящее. Оно исходит изнутри. Из нее. И я знаю теперь, что значит быть любимой. По-настоящему. Без условий. Без ожиданий магических подвигов.

Пустышка? Какая пустышка?

Никто. Ни разу. Ни единым словом, взглядом, намеком. Ни папа, ни мама, ни даже самый дерзкий дракончик в садике не напомнили мне о том дне в Зале Истины. Маги? Да, меня еще водили. Не раз. «А вдруг ошибка?», «А вдруг потенциал проснется позже?». Маги разводили руками, бормоча что-то о «уникальном случае», «необъяснимой пустоте». Но я уже не искала в их глазах презрения. Потому что видела глаза родителей. И их любовь… она казалась только сильнее после каждого такого визита. Как будто моя «пустота» делала меня в их глазах еще более хрупким и драгоценным сокровищем, которое нужно защищать вдвойне. Непонятно, куда уж больше, но их сердце, видимо, бездонно.

И вот он. Выпускной. Все очень красиво. Слишком красиво для места, где я когда-то сражалась за совок. Детишки (маги и дракончики) в нарядных платьицах и костюмчиках неуклюже танцуют вальс. Родители… плачут. Все. Даже суровые на вид маги-отцы утирают украдкой слезы. Даже мой папа-гора! Он стоит, обняв мою мамулечку, его могучее плечо – ее опора, а сам… да, он ревет! Тихо, но его мощная грудная клетка вздрагивает, а он уткнулся лицом в ее волосы. Катя гладит его по спине, улыбаясь сквозь слезы. Картина достойна полотна: «Дракон, побежденный умилением».

А потом… моя очередь. Фортепиано. Мой островок. Мой голос. Я играю. Не чужое. Свое. Мелодию, которую сочинила сама. В ней – все. Весь страх, вся надежда, вся благодарность. Первые аккорды – как капли дождя после засухи. Поток – как река их любви. Громкие, радостные пассажи – смех Далина. Нежные, переливчатые – прикосновения Кати. И финал… тихий, светлый, как утро после страшной ночи. Как обещание. Как «спасибо». За шанс. За любовь. За новую жизнь. Я играю для них. Только для них.

Когда последний звук затихает, в зале – тишина. А потом – взрыв аплодисментов. Но для меня важны только двое. Они смотрят на меня. Глаза Кати – два озера счастья. Глаза Далина – янтарные солнца, полные такой гордости и любви, что мне кажется, я сейчас взлечу. Он поднимает большой палец вверх. Ее рот шепчет: «Моя умничка!». Рай. Просто рай.

Праздник, подарки, торт (я выбрала кусок побольше, заслужила!), дорога домой в карете, где я дремлю на плече у папы, а мама гладит мои волосы. Дома – тишина и покой. Они перешептываются, хихикают, как дети, вспоминая какие-то моменты праздника. Мама рассказывает, как у них на Земле проходили выпускные (оказалось, без дракончиков, но с чем-то под названием «дискотека» – звучит дико!). Папа обещает грандиозное путешествие на море, к настоящим приключениям. Я слушаю, умиротворенная, счастливая… и вдруг осознаю очевидное.

Я – лишняя. В их спальне. Ну, серьезно! Я же, в конце концов, бывшая Катарина Вейлстоун. Я понимаю, чем хотят заниматься любящие, только что пережившие стресс выпускного и счастливые родители друг с другом в своей спальне поздним вечером. И это явно не смотреть на спящего ребенка. Да и мне надоело слышать, как они, как воры, крадутся в гостевую комнату, потому что «ребенок спит». Пора вернуть всем законные территории.