Экстрасенс поневоле (1-4 части)

Часть 1. Дедушка в телевизоре. Глава 1. Вход в зону "клиента"

На остановке воняло тремя сортами жизни: собачьей мочой, вчерашним шаурмячным жиром и чем-то третьим — тёплым, сладковатым, вроде пролитого кефира с душком. Артём стоял, вжав руки в карманы, дышал ртом. Марта — его ворона — сидела на козырьке ларька, вся облепленная дождём, как поролоновая мочалка. Глядела молча. Каркать не спешила. Странно. Обычно опережала события: закаркала — значит, клиент уже на проводе. Сегодня — тишина. Как в морге.

Маршрутка приехала на минуту позже, но с ощущением, будто опоздала на неделю. Артём залез внутрь, треснувшей пяткой наступив в чью-то чёрную лужу на резиновом коврике. Водитель с лицом как у гипсового Будды не глядел на пассажиров — только жевал сухарик с металлическим хрустом. В салоне воняло чужими крошками, прогретым пластиком и влажными носками. В динамике на потолке крякал глухой шансон, словно пел его человек, которого держали за волосы над ванной.

Артём сел у окна и тут же пожалел: от стекла тянуло ледяным жиром. За окном капал дождь. Не лил — именно капал, как из старой крана в ванной у бывшей. Кап… Кап… Кап… И каждый раз — на нервы. Он достал телефон, пролистал расписание клиентов: «Прокопьев Тимофей Антонович. Пенсионер. Жалуется на духа в телевизоре. Тестя. Умершего».

— Ну вот и пятничный спецвыпуск, — пробормотал он себе под нос. — «Дом-2» для мёртвых.

Он представил: старик сидит в фуфайке, глазеет на экран, а там силуэт с другого света кивает, мол, молоко купи. Артём усмехнулся, но как-то беззвучно, по инерции. Щёки болели от усталости. Два предыдущих дела вымотали. Сначала бабка с икотой — уверяла, что каждое «ик» — это зов из могилы. Потом бухгалтер, который запирал «ауру» в сейф вместе с документами. Пришлось полчаса держать ладони над металлическим ящиком, бормоча, что «чакры запаялись».

Теперь — телевизор.

Он знал, чем это закончится: выключенный экран, мокрые глаза старика и банка солёных груздей в качестве гонорара. И всё бы ничего, если бы не эта мелкая, противная дрожь внутри. Не страх — а как зуд. Как будто по внутренним органам ползал таракан, цепляясь за слизистую.

Автобус дёрнулся. Артём врезался плечом в стекло. Мимо проехала церковь — старая, облезлая, с крестом, который выглядел так, будто его вырезали ножницами из картона и приклеили соплями. Из окна второго этажа выглянул мужик с лицом, перекошенным в нечеловеческом зевке — как будто рот пытался сожрать сам себя.

— Красота, — сказал Артём себе под нос. — Как раз для встречи с покойником.

Телефон в кармане завибрировал. Он достал его, не глядя: новое сообщение от клиента: «Я вас жду. Он уже рядом».

— Ну конечно, — хмыкнул он. — Теперь ещё и тесть — телепат.

Он вышел на нужной остановке, распугав ворон, которые не сидели, а как будто поджидали его вдоль крыши. Дождь теперь был как иголки — колкий, ледяной, злой. Он поправил воротник и пошёл вдоль облезлого фасада. Подъезд был открыт. Внутри пахло перегаром, цементом и мышами. В углу сидел человек с лицом, которого не было — просто чёрная пустота между ушами. Спал, наверное. Или ждал кого-то.

Подъезд встретил его как старая больница — сыро, глухо, с привкусом заплесневелых бумажных карточек. Стены в пятнах — будто кто-то пытался стирать с них воспоминания тряпкой. Пол липкий, ступени скользкие, перила холодные, как рука мертвеца из ванны.

Где-то наверху прокашлялся сосед — долгим, хриплым, как будто внутри у него целый птичник и каждая птица хочет наружу. Артём остановился, прислушался. Снова — кап… кап… кап… Где-то за батареей протекала труба, и вода стекала с металлическим звуком, как будто кто-то грыз ложкой череп.

Он выругался сквозь зубы, достал из кармана смятый листок с адресом и сверился с дверями. Пятый этаж. Третья слева. Да, всё верно. Дверь с облупленным номером, на котором когда-то было «54», а теперь только обгорелая «5» и тень от второй цифры.

Он замер на секунду. За дверью было… пусто. Даже не тишина, а именно пустота. Та, что бывает в квартирах, где давно никто не живёт, но кто-то всё ещё смотрит изнутри.

— Ну здравствуй, Тимофей Антонович, — пробормотал он себе под нос. — Сейчас тебе будет и кадило, и Малахов в одном флаконе.

Он поднял палец к звонку, но не нажал сразу. Посмотрел на него — как на жучка. Тот был облеплен чем-то чёрным, будто смолой. Всё здесь будто прилипло к чему-то невидимому — и оторваться не могло.

Снизу вдруг скрипнуло. Кто-то заходил в подъезд. Или выходил. Он не стал оборачиваться. Только вдохнул поглубже. Запах был всё тот же: варёная капуста, табак и слабый привкус серы. Будто кто-то курил спички.

— Не пугайся, старичок. Я тебя не съем, — сказал Артём и нажал кнопку звонка.

Звук был короткий, как выстрел. За дверью — шорох, потом хлопок. Он подумал, что это, наверное, ворона села на подоконник. Вечно она чувствует что-то раньше него. Может, уже и каркнула — он просто не услышал.

В глазке двери — движение. Как будто глаз смотрел в ответ. Артём не пошевелился. Внутри — покалывало. Не от страха. От злости. На себя. На город. На капусту. На всё.

И тогда дверь медленно открылась. Без скрипа. Без щелчка. Просто — впустила. Как будто ждала.

Артём шагнул вперёд. Сзади хлопнула входная дверь. Наверху снова кашлянули. И он вошёл.

Дверь распахнулась наполовину — и будто потянула воздух за собой. Холодный, маслянистый, с оттенком соли, прогорклого табака и чем-то ещё… чем-то острым, металлическим, как запах монет после дождя. Или сгоревшей фольги. Или… серы. Артём закашлялся в себя, не выдыхая. В горле защипало, как от сигареты на голодный желудок. Плечи сами сжались, и он, не думая, сделал шаг внутрь. Пол под подошвами вздохнул.

На секунду показалось, что он зашёл не в квартиру, а в воду. Воздух был густой, будто его забыли проветривать с девяностых. Он обволакивал, прилипал к коже, цеплялся к ресницам. Шторы не шевелились — даже при открытом окне. Если оно вообще было.

Глава 2. Диалог с заказчиком

Кухня была будто вырезана из старой передачи о советском быте и заброшена сюда без всякого предупреждения. Тонкие занавески с цветочками в пыли, лампа с пятнами от мух, линолеум, местами вздутый, местами откровенно гниющий. Пахло травами, кислой капустой и временем. Старым, несвежим временем, которое тут не шло, а кисло.

Артём прошёл внутрь, не торопясь садиться. Рука задела дверцу буфета — та дрогнула, жалобно скрипнула, будто у неё артрит. Он бросил взгляд на стол: две чашки, одна уже с налитым чаем, другая пустая, с полоской пыли по краю. Ложка торчала из сахарницы, как термометр в больном.

Пальцы зудели. Не кожа — а именно пальцы, изнутри. Воспоминание о холодном стекле телевизора, об отпечатке изнутри — не проходило. Как заноза в нервной системе. Он провёл рукой по штанам, с усилием, будто хотел стереть не грязь, а прикосновение.

— Ну конечно, — пробормотал он, глядя на пятна на потолке, — теперь ещё и ворона заговорила. Чего уж там.

Он сел. Стул скрипнул так, будто сам был против. Спина затекла, голова ныла, желудок требовал кофе и покоя, а вместо этого — очередной чай с травами от пенсионера с галлюцинациями. А может, и не с галлюцинациями — в этом мире уже сложно было понять, где сдвиг, а где просто жизнь.

Он потянулся за блокнотом, достал ручку, щёлкнул — слишком громко. Звук резанул по нервам. Тимофей, как ни странно, не вздрогнул. Стоял у плиты, копошился с чайником, будто проводил ритуал, требующий не менее трёх ступеней и ни одного зрителя.

Артём смотрел на его спину и ждал. Внутри всё вибрировало: не от страха — от раздражения. Всё в этой квартире было не так: свет тусклый, запахи липкие, пространство какое-то неуместное. Как будто находился не у клиента, а в забытой копии себя, склеенной из детских воспоминаний, где вместо игрушек — отцовская сигарета, старая ворона и ощущение, что экран смотрит.

Он моргнул.

Всплыло фото. Себя. Мелкий. Комбинезон, мятая кепка, в руках птица. Он не помнил, чтобы её держал. Но фото — было. Или нет? Может, снилось? Может, телевизор — тоже видел его сон?

— Дед, говори быстрее, — сказал он себе под нос. — Мне ещё домой ехать и думать, как забыть твой экран с отпечатками…

Тимофей повернулся. В руках — чайник, обмотанный полотенцем. В глазах — пустота и вежливость, как у старого продавца: без интереса, но с уважением к чужим деньгам.

Артём положил блокнот на колени. Пальцы снова зачесались. Он не почесал. Просто записал дату. И добавил:

Клиент: Прокопьев. Жалоба: дух в телевизоре. Состояние: хроническое.

Диагноз — пока в процессе. Но подозреваю — всё по расписанию.

Чайник поставлен на подставку с таким звуком, будто ставили не металл, а чугунный череп. Стол скрипнул, как будто вздохнул. Воздух в кухне стоял, как застоявшийся кисель. Тепло не обволакивало — оно давило. Висело между потолком и плечами, как мокрая шаль из пыли и чабреца. Пахло травой, забытой в аптечке с 1996-го, и хлебом, который хранили слишком долго и слишком неправильно.

Артём сидел напротив Тимофея, стараясь не касаться стола локтями. Поверхность была липкой — не от грязи, от времени. Как будто дерево пропиталось чем-то живым и недовольным. В соседней комнате тикали часы. Мерно, нервно, будто в ритме чужого сердца. Из крана капала вода. Не каплями — упрёками. Каждая — как слово, сказанное не к месту: плик... плик... плик…

На лице — всё та же маска: вежливый интерес, лёгкая тревога, профессиональный склад бровей. Внутри — каша. Усталость, раздражение, ощущение, будто на спине кто-то сидит, невидимый и тяжёлый, и дышит в затылок тухлым телевизионным светом.

Тимофей опустился на табурет у плиты. Осторожно, как будто мог развалиться. На нём — старый вязаный жилет, пятнистый, будто он сушил на нём борщ. В руках — чашка. Он держал её обеими ладонями, словно это не чай, а лампа с джинном.

Артём выдохнул — медленно, как человек, который только что проглотил новость, что у него в квартире поселился таракан с дипломом психолога.

— Ну что, Тимофей Антонович, — сказал он, прищурившись. — Давайте всё по порядку…

Тимофей кивнул. Не поднимая глаз.

Артём услышал, как в дальнем углу кухни, у холодильника, тихо клацнул пластик. Будто кто-то там пошевелился. Он не посмотрел. Уже не реагировал на такие штуки. Вчера лифт довёз его на третий вместо четвёртого — и ничего, дошёл пешком. Сегодня ворона стучала по стеклу в ритме тревоги. Сейчас вот — шорохи.

Подумаешь. Очередной вторник.

— Только честно, — добавил он. — Без мистики. Я в неё не верю. Я её… продаю. Это разные вещи.

Уголок рта дёрнулся. Сам не понял — от иронии или от лёгкого страха. Тени под столом выглядели не так, как надо. Но стол — старый. Лампа — дрожит. Глаза — устали.

Просто надо дослушать. Записать. Получить деньги. И выйти — на свет. Где вороны молчат. И телевизоры отражают только тебя.

Чай шёл мутным, зелёно-коричневым ручейком, бился о край чашки, оставляя тонкую пену по краю — как мыльная пленка в старой ванне. Тимофей наливал медленно, обеими руками, дрожа, будто наливал не воду, а что-то из себя. Фарфор дребезжал — звук был слабый, но звенел в ушах, как если бы это внутри черепа что-то колотилось по стеклу.

Артём почувствовал, как сжимается желудок. Тёплый, густой запах чабреца, перебродившего и набравшего характер, как дешёвое вино в железной канистре, лез в нос, в глаза, под кожу. Под этим — кислое. Старое. От холодильника или от самого дома — не ясно. Воздух стал плотнее. Мягко давил на плечи. Казалось, что стены в комнате чуть сдвинулись. Или дышат. Или просто смотрят.

Он сглотнул. Горло поцарапало, будто изнутри прошёл наждаком.

Тимофей опустился на табурет с чашкой, поставил её на стол. Она звякнула — неожиданно громко. Потом — тишина. Почти абсолютная. Капель из крана вдруг стала как будто вдвое реже. Часы — замедлились. Артёму показалось, что он сидит внутри банки с медом: звук вязкий, воздух густой, всё липнет к сознанию.

Глава 3. Подготовка обряда

Артём перешёл из кухни в гостиную, щёлкнув выключателем — лампа моргнула, как вежливое «ну ладно», и загорелась тусклым, жёлтым светом, от которого тени отодвинулись, но не ушли. Он шёл медленно, будто ступал по липкой плёнке — не ковру, а воспоминанию о нём. Руки чесались. Пальцы были сухими, но внутри всё зудело, будто он потрогал что-то, что не должен был трогать.

Он остановился у шкафа, где уже сложил свечи, зеркало, соль и старый диктофон. Взял одну свечу, понюхал — пахло прогорклым маслом и дешёвым воском, каким торгуют бабки у церкви.

— Соль. Свечи. Зеркало, — пробормотал он себе под нос. — Голос уверенный, взгляд пустой… старик купится. Как все.

Он чиркнул спичкой. Пламя качнулось и на секунду осветило его лицо — бледное, усталое, с челюстью, сжатой не от решимости, а от зубной боли.

— Только вот… — продолжил он тихо.— Почему я сам теперь слушаю себя, будто в первый раз?

Он поставил свечу, достал вторую. Руки дрожали не от страха — от раздражения. Это должно было быть просто. Быстро. Как в магазине: товар — услуга — оплата — домой. Но что-то внутри тихо лязгало, как залипшая шестерёнка.

Он посмотрел на зеркало. Маленькое, круглое, с копчёной каймой. Простой реквизит. Инструмент. Отражение — всего лишь отражение.

— Ты у меня уже был, — сказал он ему, полушёпотом. — Я тебя не боюсь. Тогда — испугался, да. Но мне шесть лет было. Сейчас не то.

Он достал соль. Насыпал в миску. Насыпал слишком много.

— Больше соли — больше эффекта. Старики любят, когда сыплешь щедро. Значит, серьёзно.

Он поднял голову, посмотрел на дверной проём — Тимофей не двигался, сидел там, в тени. Молча. Словно не ждал, а уже наблюдал.

Артём вернулся к зеркалу. Дотронулся до стекла. Липкость была в голове, не на пальцах, но он всё равно дёрнулся.

— Ну конечно, — хмыкнул он. — Теперь ещё и зеркало заговорило. И ворона в придачу. Бинго.

Он поднёс зеркало к свечке. Копоть начала ползти по краю.

— Александр Павлович, да? — сказал он в воздух. — Не вопрос. Сейчас мы тебя проводим. С музыкой и солью. Сначала шоу, потом всё остальное.

Он сел на корточки. Вытянул диктофон, щёлкнул кнопкой. Пищалка запищала, как комар в ухе.

— Ритуал очищения. Сеанс третий. Клиент — пенсионер. Степень внушаемости — высокая. Состояние — не критично. Подозрение на вину, а не на явления.

Пауза. Он выдохнул. Глубоко. Почти с хрипом.

— А если не внушаемость? — пробормотал он. — А если действительно что-то...?

Он замолчал. Посмотрел на свечу. Пламя качнулось. Он пожал плечами.

— Ну и чёрт с ним. Главное — сыграть. Пока верят — ты кто угодно.

В гостиной было холоднее, чем должно. Не зимний холод, не сквозняк, а тот, что остаётся в квартирах, где давно не жили — стоялый, как вода в стакане у изголовья мёртвого. Воздух вязал горло пылью. Ковёр под ногами пах плесенью и старой жизнью. Свечи, те самые, в масле и ладанном душке, воняли ещё хуже — прогоркло, как масло в банке, которую не открывали с прошлого поста.

Артём поставил ещё одну свечу. Пламя дернулось. Никакого сквозняка. Просто... что-то.

Где-то за стеной — «кап». Тихий, обиженный. Как будто кран обижался, что его игнорируют.

Он тихо вздохнул.

— Ну, Александр Павлович, — произнёс, глядя в пол. — Если вы тут — выслушайте.

Молчание. Ни шороха, ни хруста.

— Пора отпускать, — продолжил он чуть громче. — Вы уже ничего не решаете.

Шкаф скрипнул за спиной. Не сильно. Не зловеще. Просто как будто ему тяжело дышать.

— И да, — добавил Артём, сухо, почти с ухмылкой. — Если вы надеялись, что вас тут боятся — не на того нарвались.

Пауза. Тишина снова залила комнату.

Он перевёл взгляд на зеркало.

— Угу. Вот ты и снова, родной. Отражай, что хочешь, только не меня сзади — договорились?

Из кухни донёсся вздох. Не шум — вдох-выдох, как будто кто-то только что поднялся по лестнице и встал за дверью. Он не обернулся.

— Всё равно не выйду. Я тут занят. Ритуал, между прочим. Уважаемый человек помер. Надо попрощаться.

Пламя снова качнулось.

— Ну вот. Вот и работаем. А вы, Александр Павлович, ведите себя прилично. Иначе… — он оглянулся на дверь. — Иначе я солью вас по старой схеме. Через водопровод и микроволновку.

Он присел, поставил зеркальце перед собой, взял щепотку соли.

— Давайте, давайте. Кто первый — тот в чёрном списке. Остальные — в очереди.

И замолчал. Потому что казалось, что теперь слушают его. И не только старик в кресле.

Запах пошёл неожиданно острый — как если бы кто-то сжёг бумагу, пропитанную аптекой. Копчёное зеркало дало гарь. Соль, высыпанная на ковёр, потянула химией, как будто кто-то пролил йод в закрытой кладовке. Артём поморщился.

— Ну вот, начинается, — пробормотал он. — Ещё чуть-чуть — и тут будет пахнуть, как в отделении хирургии. Только без бинтов.

Он встал на колено, вытянул руку к зеркалу, наблюдая, как сажа ползёт по стеклу, будто изнутри. Свечи дрожали. Не пламя — основание. Будто кто-то дышал не снаружи, а под столом, внизу. Тени прыгали по стенам, а воздух становился плотнее, как будто Артём оказался в банке, наполненной мукой и чужими ожиданиями.

Он сглотнул. Горло щипало.

— Всё, хватит, — сказал он вслух, глядя в зеркало. — Не на смех, не на страх. По делу.

Свечи снова качнулись. Он не стал оборачиваться. Просто продолжил.

— Дух Александр Павлович, — произнёс ровно, устало. — Отпусти живых.

Пауза. Тишина.

Он не сбился, не запнулся. Но в голосе появилась едва уловимая хрипотца. Комната слушала. Даже пыль на подоконнике затаилась.

Глава 4. Завершение ритуала

— Если заговорит — не моё дело. Я предупредил, — пробормотал Артём, стоя у входной двери и глядя на мутное стекло телевизора, как на старого знакомого, которого никогда не любил.

В углу щёлкал холодильник, но не как обычно, а с каким-то металлическим подвывом, как будто внутри кто-то царапался. Артём вздрогнул — не от страха, от раздражения. От всего. От этой квартиры, пропахшей прелой ватой и мокрым линолеумом. От стула, который качался, как будто специально подбирал момент, чтобы рухнуть. От стены с пятном в форме собаки, которое Тимофей на полном серьёзе называл «тенью».

— Я же сказал тебе, — пробормотал Артём, доставая из сумки белый платок, уже помятый, с зацепкой на краю. — Семь дней. Не снимать. Даже если он начнёт петь «Катюшу».

Он прошёл мимо стола, где лежала банка с половиной селёдки и двумя кусками хлеба, от которых пахло смесью уксуса и прошлого года. Переступил через газетку, на которой Тимофей сушил батарейки — «на подзарядке, вдруг снова сядут». В этом доме батарейки «садились» сами. Часто.

— Тимофей! — крикнул он, чуть не споткнувшись о провод. — Я сейчас накрою эту радость жизни, и ты на неё не дыши. Даже если он тебя позовёт по имени — ты не слышал. Ты в ванну ушёл. Ты оглох. Ты временно не Тимофей.

Из ванной донёсся голос, с каким-то захлёбом:

— Так а если он меня мамой позовёт?..

— Тогда пусть идёт в суд и оформляет опеку, — устало бросил Артём. — Я в это не вмешиваюсь.

Он подошёл к телевизору, тот тихо потрескивал. Не из динамиков — изнутри, как старая плитка. Платок лёг на экран ровно, будто сам знал, куда. Моментально — будто вздохнуло что-то. Или перестало дышать.

— Вот и всё, — пробормотал Артём. — Конец, титры, доброй ночи. Если начнёт шевелиться — просто открой окно. Ворона сама улетит.

Сзади скрипнула дверь.

— Ты… — Тимофей стоял в футболке с пятном от варенья. — Ты правда думаешь, что оно ушло?

Артём повернулся. Медленно. Устало. Глаза у него были как у человека, который слышал эту фразу раз двадцать — в день.

— Я думаю, что мне уже всё равно. Я провёл, я закрыл, я завернул. Если оно решит вернуться — значит, оно не уходит. У него абонемент. А у меня — нет.

Он снова посмотрел на платок.

— Семь дней. Не трогай. Не снимай. Не пялься. Не нюхай. Не взвешивай. Не говори с ним. Не принимай заказы. Не включай «Первый канал». Он может выбрать форму.

Тимофей закивал.

— Уже легче стало, — пробормотал он. — Как будто в голове прибрались. Спасибо тебе… Слушай, может, грибов? У меня тут банка. Сам солил. Без плесени, почти.

Артём глянул на него. Медленно.

— А ты меня убить хочешь, да? Сначала телевизор, потом грибы, потом прокуратура. Хитро.

Он усмехнулся, но криво. В сумке звякнули какие-то баночки, лампа мигнула, как моргнула бы продавщица в ларьке — если бы умела.

Артём посмотрел на всё это. На стул, на батарейки, на платок.

— Если ворона заговорит — не пиши мне. У меня отпуск.

И пошёл к двери, пробормотав:

— Ну что, Тимофей… финал близко. Теперь всё по инструкции, — сказал Артём, не оборачиваясь.

Голос у него слипся, как чайная заварка в кружке, которую не мыли три дня. Слова вышли неуверенно, почти шёпотом — то ли для Тимофея, то ли для себя, то ли для того, кто всё ещё дышал из розетки за холодильником.

Ответа не последовало. Только короткий щелчок лампы над столом. Мерцающий, почти насмешливый.

Он провёл ладонью по лицу, будто пытался стереть с себя чужой воздух. В этой квартире всё дышало не тем: стены были липкие, шторы пропитаны тоской, а воздух... воздух будто давно не открывали. Чуть душно, как в автобусе, который зимой греется за счёт чужих тел.

— Не говори потом, что я не предупреждал, — продолжил он, подходя к столу и на автомате проверяя — остался ли в чайнике кипяток. Не остался, конечно. Даже вода тут знала, когда уходить.

В углу потрескивал телевизор. Не включённый. Не мигающий. Просто — треск, как будто внутри кто-то ел медленно и с хрустом.

— Ты выключал его, да? — спросил он громче. — Или он сам? Впрочем, не отвечай. Пусть у нас сегодня будет одна тайна на двоих.

Из коридора донёсся голос Тимофея:

— Я его... я думаю, выключал. Вроде бы. Ты же сказал — по инструкции. Я... вроде всё сделал.

— Вроде всё сделал, — повторил Артём с усталой усмешкой. — Ну конечно. А я, значит, вроде не умру от инфаркта, если он сейчас снова загудит.

Телевизор щёлкнул. Как сустав. Артём замер.

— Слушай, Тим, а у тебя ворона не живёт? — бросил он в пустоту. — Потому что если я сейчас услышу карканье — я брошу эту работу и пойду продавать носки в переходе. Там хоть за мной никто не шепчет из микроволновки.

— Не-не, — послышалось из ванной. — Вороны нет. Только кот. Но он у соседей.

— Угу. Кот. Ну если он начнёт говорить голосом твоей бабки — просто не открывай дверь. И не корми.

Он прошёлся по комнате. Пыль оседала на ботинки. Всё здесь было слишком... живое. Не в хорошем смысле. А в таком, когда чувствуешь, как обои тебя слышат. И ждут, когда ты уйдёшь, чтобы снова зашептаться.

— Финал, говорю, близко. Всё по инструкции. Платок — на экран. Не смотреть. Не гладить. Не думать о нём. А главное — не слушать. Если он будет шептать, что ты ему нравишься — это ложь. Все они так делают.

Тимофей осторожно выглянул из-за угла.

— А если он скажет, что знает мои желания?

Артём посмотрел на него с выражением «серьёзно, чувак?».

— Тогда ты точно выключал не тот телевизор. Всё. Молчи. Сиди. Дыши. Желательно — не ртом. И не в его сторону.

Глава 5. Странность

Артём вышел из квартиры, захлопнул за собой дверь, не оборачиваясь. Щёлкнул замок — будто финальный кадр, но ощущения завершения не наступило. В подъезде было душно и темно, лампочка над его головой не зажглась, только дёрнулась под потолком, словно передумала. Воздух — как в консервной банке с кошачьей едой: тёплый, тухлый, стоячий.

Он спустился на площадку ниже. Лестница скрипнула под ногой — противно, как недожаренная кожа под ложкой. Он по привычке провёл ладонью по перилам — и тут же вытер руку о куртку: пальцы были липкие. Всё ещё. Будто копоть с зеркала не стекала, а впитывалась. Плотная. Тёплая. Чужая.

— Сыграл роль, — пробормотал он себе под нос. — Конец. Все довольны. Клиент — с грибами. Дух — с прощением. А я — на вольных хлебах. Только вот почему будто я не ушёл, а… остался?

Он остановился на первом этаже. В кармане кольнул блокнот — край обложки попал под угол телефона. В другой — мелочь, нагревшаяся от тела, звякнула при движении.

Он потянул на себя входную дверь. Сквозняк дохнул мокрым воздухом с улицы. Пахло асфальтом, старым сыром и капустой — этой вонью, что въедается в плитку и межкомнатные шторы.

Он вышел. Тихо прикрыл за собой дверь.

Тело двигалось по инерции. Голова — застряла в зеркале. Не в отражении. В пятне. В этом дыхании — чужом, но таком личном.

Он спустился с крыльца. Соль под ботинком хрустнула. И тут бы было логично сделать шаг, выдохнуть и забыть. Но нет. Челюсть была сжата. Брови — сведены. Спина — как после чужой руки между лопаток. Вроде ничего, но не отпускает.

— Ну давай, — буркнул он, уже глядя на асфальт перед собой. — Сейчас ещё и каблук сломается. Или ворона с небес скажет, где скидка на кладбищенский платок.

Он усмехнулся. Внутренне. Внешне — ни одной мышцы. Только пальцы по шву куртки пошли. Тереть. Как будто что-то можно стереть. Особенно — то, чего не было. Или что ещё впереди.

Скрипнула подъездная дверь — туго, со щелчком, как больной сустав. Артём вышел наружу и сразу втянул воздух — влажный, с привкусом железа и старой резины. Слякоть шлёпала под ногами. Мелкий дождь уже не шёл, но казалось, что воздух всё равно капает. Где-то вдалеке тявкала собака — коротко, нервно, будто предупреждала, но не знала, кого.

Он остановился на верхней ступеньке, поправил воротник и оглянулся. Окно квартиры Тимофея не светилось. Всё как надо: дело закрыто, плёнка отснята, реквизит собран. Осталась только мелочь — выдохнуться.

Он глянул под ноги. Соль. Она липла к подошвам, шуршала, как наждак. Было в этом что-то омерзительно знакомое — как туалетная бумага, которая рвётся в неподходящий момент. Он покосился на левый ботинок: белая крупинка въелась в кантик подошвы. Вроде бы ерунда, но хотелось сдуть. Или содрать.

— Всё, дедуля, — пробормотал он и потянулся, как будто к Тимофею через бетон и трубы. — Больше не беспокоит...

Голос прозвучал глухо. Слишком глухо. Как будто застрял где-то в воротнике. Или утонул в тумане.

Он спустился с крыльца. Асфальт блестел, отражал свет из редких окон, искажал фонари — вытягивал их вверх, как капли масла в воде. Где-то за углом проехала машина, фара мазнула по кирпичной стене и ушла, как призрак на дежурстве. Всё вернулось к стандартному ночному фону: кап, лай, редкие шаги.

Артём шёл, сжав зубы, пытаясь убедить себя, что просто устал. Что всё — в пределах нормы. Старик с телевизором, соль на ковре, зеркало с дыханием — ну и что? Быт. Город. Люди.

Он остановился. Поправил плечи. Покосился на чёрное небо. Ни одной звезды.

— Ну конечно, — усмехнулся он. — Теперь ещё и ворона заговорила. Осталось, чтоб почтовый ящик предложил работу.

Он шагнул дальше. Спина ныла. Глаза жгло. В ушах звенело — или капало, уже непонятно. Мир был липким. Противным. Нерешённым. И он — посередине. Без зонта. Без шапки. Зато с солью на ботинке.

Улица тянулась серая, скользкая, как язык уставшего пса. Артём шёл, не глядя под ноги, шагая по лужам с видом человека, который больше боится остановиться, чем промокнуть. Соль под ботинками шуршала вязко. Запах сырости навалился плотнее, сменился медным привкусом — будто где-то внутри стены кто-то поджаривал проводку на сухом воздухе.

Он выдохнул, сунул руки в карманы. И тут — свет.

Никакой вспышки. Просто… синий, мягкий, экранный свет. Он отразился в мокром стекле подъезда напротив, дрогнул в луже под ногами, зацепился за стекло припаркованной «десятки». Медленно. Слишком медленно, чтобы быть случайностью.

Артём замер.

Поднял голову.

На четвёртом этаже — окно. То самое. Занавеска сдвинута. И за ней — слабое, но ясное свечение. Глухое, знакомое. Такой свет дают только старые телевизоры: те, что хрипят, пахнут озоном и включаются с щелчком, как затвор винтовки.

Он замер, чувствуя, как по спине ползёт ледяная полоска. Мурашки встают на загривке, как будто шея — антенна. Воздух вокруг стянуло, как во время грозы перед ударом. Капли дождя затихли. Даже лай собаки оборвался, как по команде.

— Отключён же был… — прошептал он. Но голос прозвучал громко. Слишком громко.

Он не двигался. Смотрел. В окно — в это проклятое пятно света, где не должно было быть ничего. Ни вилки в розетке. Ни картинки. Ни памяти.

Но свет горел. И значит — кто-то смотрел. Или что-то.

Он вглядывался в окно, как в рот гнилой колодец. Синеватое свечение из квартиры наверху будто усиливалось, словно кто-то прибавлял яркость вручную. Фонари вокруг казались бледнее, капли снова начали стучать, но звук их был не дождевой — стеклянный, как будто по стеклу капало нечто живое.

И тогда он увидел. Не сразу. Сначала — просто фигура. Смазанная, тёмная, почти растворённая в бликах экрана. Потом — очертания. Короткий комбинезон. Что-то чёрное в руках. Клюв? Крылья? Голова наклоняется, и фигура смотрит прямо в камеру. Нет — в него.

Глава 6. Запись в блокноте

На лестничной площадке пахло гарью — не сильной, не настоящей, а словно её забыл кто-то в пальто. Артём щёлкнул ключами в замке и вошёл в квартиру, не раздеваясь. Хлопнула дверь. Тишина вползла, как соседка, которая всегда слушает в щель.

Свет в прихожей тускло моргнул, прежде чем загореться. Лампочка жила своей жизнью — иногда фырчала, иногда напоминала о себе резким вспышечным кашлем. Артём кинул рюкзак к стене, прошёл в кухню и, не включая свет, сел. Просто сел. Ноги под собой, спина согнута, руки — как будто не свои. Он смотрел в тёмное окно, и в отражении видел только комнату за спиной. Пустую. Наверное.

На пальцах всё ещё чувствовалась та странная липкость, что остаётся после церковной свечи, но чуть гуще. Соль под ногтями. Пыль от старого ковра. Ворона — будто сидела на руке до сих пор, оставив след когтем на запястье. Хотя он знал: её там не было. Не сейчас.

Он потрогал лицо. Щетина. Щёки горячие, глаза резало от усталости. Захотелось лечь прямо на линолеум — там прохладно, и никто не задаёт вопросов. Но он знал — если лечь, не встанешь. Не сегодня.

— Закрыли, записали, забыли, — сказал он вполголоса, почти в шёпот. — Так работает. Только вот… не забывается.

Из ванной за стеной — кап. Один. Второй. Будто кто-то считает.

Он встал. Взял блокнот. Открыл. Чернила пахнули свежим железом. Дело нужно закрыть — и только тогда он снова будет один. Или хотя бы почувствует себя им.

Из-под потолка тянуло перегретой пылью и чабрецом, который он, кажется, не заваривал. Лампочка над столом ныла жужжанием — тонким, как комар под кожей. Артём протёр глаза, плюхнулся на табурет с такой тяжестью, словно на нём сидели до него. Он скинул куртку, зацепил плечом дверцу шкафа — она скрипнула, как будто возмутилась.

— Ладно, фиксируем чудеса, — сказал он вслух, скорее чтобы заглушить тишину, чем для пользы. — Дальше по списку — бухгалтер с крещёной флешкой. Надо же, какие клиенты пошли. Прогресс, мать его, в связке с православием.

Он усмехнулся — но без веселья. Щёлкнул ручкой. Потянулся за блокнотом, потом остановился, посмотрел на пальцы, словно на чужие. Пальцы дрожали чуть-чуть, будто холодно. Хотя в комнате было душно, как в автобусе на развороте.

— Не духи, а сквозняки, — пробормотал он. — Не вороны, а детские флэшбэки. Всё по науке. Всё как у людей.

И замолчал. Жужжание лампочки снова стало главным.

Кончик ручки стукнул о край стола, и звук этот прозвучал громче, чем должен был. Артём поморщился, стряхнул ладонью крошки табака с бумаги — откуда они тут вообще? — и посмотрел на пальцы. Кожа на подушечках была чуть потемневшая, как будто в саже. Он потёр большим пальцем об указательный, потом обеими ладонями о джинсы. Шершаво. Запах — не кожа, не пыль, а что-то другое. Что-то старое, техническое, с примесью гари и дешёвого воска.

— Да иди ты, — тихо выдохнул он и снова потёр руки. Бесполезно. Словно не отмывается нечто, что не должно было появиться.

Блокнот лежал открытым. Белая страница, немного пожелтевшая у края. Но пахла чернилами. Не свежими — теми, что были когда-то. Как будто кто-то уже писал здесь. Артём провёл ладонью по листу — бумага гладкая, но на ощупь словно чуть влажная. Или это его пальцы? Он надавил ручкой на первую строку, оставил жирную точку. Потом вторую. «Дело 1. Дедушка в телевизоре». Стандартный заголовок, как в досье. Дальше — обычное. Клиент. Симптомы. Ритуал. Гонорар. Всё, как всегда. Всё, как должно быть.

А потом остановился.

Ручка застыла в воздухе. Он смотрел в блокнот и будто видел что-то сквозь него. Мальчик в комбинезоне. Синем, с затёртыми коленями. Ворона в руках. Она живая. Её перья двигаются. И каркает. Один раз. Глухо. Как в окне.

Артём опустил ручку. Посмотрел в сторону окна, будто что-то должно было появиться там. Пусто. Шторы не шелохнулись. На подоконнике — пыль и ворона. Марта спит, голова в крыло.

— Ворона, — повторил он, но тише. — Комбинезон. Но откуда… это видео вообще было?

Голос дрогнул. Не от страха — от усталости. Как будто всё тело вяло сопротивлялось самой мысли, что это не его фантазия. Что он действительно видел. Что это не была вспышка, глюк, психосоматика от капустной вони.

Он щёлкнул ручкой. Один раз. Второй. Потом — резко — закрыл блокнот. Щелчок пружины показался громом.

— Ну да, — сказал он, глядя на выключенный монитор. — Сейчас ещё и запись появится сама. С монтажом, заставкой и титрами.

Он встал, прошёлся по кухне. Треснул носком по ножке стула. Вздрогнул. Вернулся.

Открыл блокнот.

На той же странице — ничего. Чисто.

Он написал строчку под основной записью:

«Телевизор включился. Видео — ребёнок, похож на меня. Комбинезон. Ворона. Фото в альбоме — не нашёл».

Потом отодвинул блокнот и сел, уставившись в стену.

— Может, это просто… старый сон. Или монтаж. Кто-то решил прикольнуться. Установил скрытую камеру в моё прошлое, — хмыкнул он. — Архив детства с отсылками. Ну конечно. Теперь ещё и ворона заговорила. Хотя стоп… она и так заговорила. Каркнула, когда…

Он резко поднял глаза на Марту. Та спала. Или делала вид.

Он наклонился ближе. Тихо. Почти беззвучно.

— Если ты сейчас скажешь что-то… я тебя продам на чучело.

Марта не ответила. Но дёрнулась. Еле заметно.

Артём откинулся на спинку стула, провёл ладонью по лицу. Снова посмотрел на пальцы.

Запах остался. Гарью. Как от зеркала. Как от телевизора.

Он встал. Пошёл за альбомом. Но уже знал: вороны там не будет.

Он не сразу понял, что смотрит не в окно, а в отражение. Просто поднял голову — и вместо серого стекла на кухне уставился в глянцевую панель микроволновки. Там — он. Но не совсем. Не в том положении, не с тем взглядом. Немного смещён, как будто на долю секунды отстаёт от него, или уже успел сделать шаг раньше.

Глава 7. Знак

Комната встретила его глухим теплом — не уютным, а спёртым, как в подъезде, где зарылась кошка и давно не проветривали. Воздух висел в углу, под потолком, шевелился, когда он открыл окно. Пахло пылью, старой проводкой и чем-то прокисшим. Где-то на кухне капал кран. Кап… кап… кап… — с маниакальной точностью.

Артём кинул сумку рядом с тумбочкой, прошёлся босыми ступнями по полу, который лип — то ли от собственных следов, то ли от ночных испарений холодильника. Свет щёлкнул слишком резко — как будто его не включили, а ударили по глазам. Он зажмурился, выругался — тихо, в нос.

На подоконнике, где пыль давно срослась с краской, устроилась ворона. Марта молча повернулась к нему, клацнула клювом — лениво. Артём коснулся лба: то ли пот, то ли жир с пальцев. Хотел сказать: «ну привет», но не вышло. Сел рядом, тяжело, с хрустом в спине.

Телефон дрожал в кармане — не вибрировал, просто был слишком холодный на ощупь, как будто лежал в чужой морозилке. Он достал его, глянул на экран. Тот погас, будто обиделся.

— Если ты это снял — то для кого? — спросил он безо всякого выражения, и только потом понял, что это адресовано не телефону.

Пауза затянулась. Из ванной донёсся плеск — возможно, труба дала сбой. Возможно, кто-то был в квартире до него. Возможно, это было всегда. Просто раньше он не слушал. Теперь — начал.

Он уставился в окно. Чёрное стекло, за которым не видно ни фонаря, ни дома напротив. Просто — чёрное. Как недописанная плёнка. В отражении — он, ворона, комната. Всё вроде бы как надо. Только глаза у Марты в зеркале — не его Марты. Не вороние. Чёрные. Пустые. Как у старых детских игрушек, которым случайно надели не те зрачки.

Он моргнул. Марта каркнула — буднично, как зевок.

Отражение стало прежним. И всё же... что-то там осталось. Как след от пальца на холодном стакане. Незаметно, если не знать, что искать.

— Ну конечно, — сказал он, не оборачиваясь. — Теперь ещё и ворона заговорила.

Ворона наклонила голову. Подозрительно. Но — не ответила.

Он не выключал свет. Просто отошёл от окна, разулся, не попадая в тапки, и шлёпнул по полу — слишком громко для себя одного. Лёг на кровать, не снимая футболки. Смотрел в потолок. Потом — на тумбочку.

Телефон лежал там.

Он не мигал. Не звонил. Просто включился. Экран засветился плавно, как лампа в коридоре морга.

Артём повернул голову.

На экране — видео. Ребёнок в комбинезоне. На руке — ворона. Ребёнок смотрит. В экран. В Артёма. Как будто знает. Как будто давно ждал, когда он ляжет, когда перестанет делать вид, что всё нормально.

Артём не шевелился.

Марта вздрогнула. То ли уснула. То ли наоборот — проснулась.

Тепло в комнате было неправильным. Не домашним, не мягким, а каким-то чужим, будто воздух уже кем-то дышали — не один раз, и не человеком. Пропитанный пылью и уставшими стенами, он лип к коже, залипал в носоглотке, щекотал в ухо так, что Артём машинально дёрнул плечом и зажмурился. Пот стекал по виску, хотя он не двигался — просто сидел у окна, будто ждал, что сейчас что-то прозвучит. Как раньше в детстве: затаишься и слушаешь, не идёт ли кто по лестнице.

Из угла доносилось тиканье часов. Такое, которое слышно только ночью, когда ни один звук больше не претендует на внимание. Щёлк — щёлк — щёлк. Каждое «щ» резалось по нервам, как металлический ноготь по стеклу. Артём вытянул ноги, уткнулся лопатками в стену. Сквозняк тянул из приоткрытого окна — почти незаметно, но предательски точно в затылок.

Марта тихо шевельнулась рядом. Он не смотрел. Слишком тёмная тень от неё падала на подоконник — будто чёрнила кто пролил. Клюв стукнул по дереву, не громко, но с каким-то эхом. Будто под подоконником не бетон, а колокол.

— Ну что, Марта. Всё кончилось? Или только началось?.. — выдохнул он, как будто кто-то просил у него отчёт.

Сам не понял, спрашивает ли. Или просто озвучивает ту глупость, что застряла между зубами.

В ответ — только шум с потолка. Еле слышный, как будто кто-то ходил по чердаку. Хотя чердака в этом доме не было. Ни у кого не было. У всех были соседи сверху — с мебелью на колёсиках и жизнями в браке. Только у него — не было. Там, где по плану должна быть квартира, была стена. Глухая, бетонная. Но иногда оттуда доносился голос. Или тень.

Он провёл рукой по лицу. Липкая. То ли от пота, то ли от воздуха. Всё было липким в этой ночи — даже мысли. Даже фразы, которые он не договорил клиенту. Даже шутка, которую забыл выкинуть во время «сеанса».

А может, это Марта всё слышала. Ну конечно. Теперь ещё и ворона заговорила.

Он засмеялся. Не громко — тихо, почти беззвучно. Как выдох, в котором застряло что-то острое. Ворона не ответила. Только посмотрела — как-то сбоку, слишком внимательно.

Машина снаружи проехала по лужам. Свет фар скользнул по потолку и исчез. Но в его ушах остался гул. Странный. Не от машины. Откуда-то глубже — будто в доме завелось что-то механическое. Что-то, что включается только ночью. Когда ты один. Когда все остальные давно притворились, что спят.

Запах пришёл раньше взгляда. Он не был явным — не вонью, не гарью в чистом виде, — просто в воздухе вдруг почувствовалось что-то знакомое и тревожное, как если бы кто-то жёг пыль в розетке, оставив утюг на включённой доске. Артём поморщился, втянул носом — рефлекторно, как собака, учуявшая неладное. Запах не усиливался. Он просто был. И этого было достаточно, чтобы в пальцах началась дрожь.

Он сжал ладони в кулаки, но мелкая дрожь пошла выше — к локтям, к горлу. Там, где обычно оседает злость или простуда, свело мышцы. Он с трудом сглотнул — будто внутри резко стало тесно.

Свет от лампы, до этого режущий, вдруг сделался... слабее? Или просто воздух стал плотнее — как вода, в которую ты входишь по пояс, не понимая, в какой момент она начнёт тянуть вниз. Комната чуть покачнулась, как лифт, который на секунду остановился не в том месте. Артём перевёл взгляд на стекло. Тёмное, как гудрон. Он знал, что увидит себя. Знал, что рядом должна быть ворона. Всё как всегда. Всё логично.